Карамзин Николай Михайлович - (Владиславлев М. И.). Карамзин. Неизданные сочинения и переписка. Часть I. Спб., 1862

  

  

  

  

   Разныхъ мемуаровъ, записокъ, разныхъ офицiальныхъ и неофицiальныхъ документовъ и актовъ, которые относятся къ исторiи нашей внутренней жизни за конецъ XVIII и первую четверть XIX столѣтiя, очень много. Но все это богатство, неоцѣненное въ рукахъ опытнаго и главное добросовѣстнаго историка, до сихъ поръ большею частiю находится подъ спудомъ. Конечно намъ не безъизвѣстно, что многiя условiя препятствуютъ нашимъ историкамъ и изслѣдователямъ отряхивать пыль вѣковъ отъ многихъ хартiй. Тѣмъ неменѣе потребность, хотя и неудовлетворяемая по обстоятельствамъ, въ изданiи разныхъ "неизданныхъ сочиненiй" существуетъ. Конецъ XVIII и начало XIX столѣтiя - чрезвычайно важная и интересная эпоха вообще въ жизни человѣческой; а добросовѣстная характеристика нашей внутренней жизни за это время для насъ, русскихъ, пожалуй еще важнѣй и поучительнѣй. Да, поучительнѣй. Будущему историку придется сдѣлать самые интересные выводы послѣ изученiя этого достопамятнаго времени. Съ того времени какъ Петръ прорубилъ для насъ окно въ Европу и заставилъ глядѣть насъ туда, хотя и указывалъ намъ тамъ вовсе не то, чтó дѣйствительно должно было бы привлекать на себя наше вниманiе, мы вступили въ какую-нинаесть, но все-таки связь съ жизнью западно-европейской. Положимъ, что большинство нашихъ россiйскихъ мужей отыскивало тамъ для себя предметъ подражанiя сообразно съ своимъ личнымъ вкусомъ и эгоистическими цѣлями. Но все-таки были и такiя благородныя и главное развитыя личности, которыя изучали и усвояли себѣ плоды западно-европейской цивилизацiи вовсе не для того, чтобы щеголять въ гостиныхъ знанiемъ иностранныхъ языковъ и модъ. Поэтому важнѣйшiя событiя западно-европейской жизни отдавались и у насъ - то глухо и почти незамѣтно для несовсѣмъ привычныхъ къ наблюденiю глазъ, то громко и невсегда къ матерьяльной выгодѣ лицъ, отзывавшихся на чужiе звуки. Прибавьте къ этому особенныя явленiя, возникавшiя и быстро исчезавшiя на нашей уже родной русской почвѣ - и вы будете имѣть понятiе о томъ, какая любопытнѣйшая амальгама должна представиться историку, изучающему ходъ нашей цивилизацiи въ XVIII вѣкѣ. Но опять никогда химически не разложится на свои составныя части эта историческая смѣсь, если не будутъ разработаны сырые матерьялы, если не по фактамъ, выведенннымъ на свѣтъ божiй, историкъ станетъ судить о той замѣчательной жизни, а только по невсегда вѣрнымъ своимъ предположенiямъ и гаданiямъ.

   Вотъ почему мы сильно сочувствуемъ мысли издавать неизданныя сочиненiя. Они всего болѣе способствуютъ разъясненiю внутренней жизни и самихъ личностей, которыя были въ свое время общественными дѣятелями, и самого общества, среди котораго онѣ дѣйствовали. Если не всегда литература, по нѣкоторымъ внѣшнимъ обстоятельствамъ, бываетъ полною выразительницею жизни, то литературный кругъ въ цѣломъ почти всегда довольно рѣзко отражаетъ въ себѣ хорошiя и дурныя стороны современнаго ему общества. Масса учености литераторовъ бываетъ почти пропорцiональна развитости общества и степени распространенiя въ немъ науки; количество честности и энергiи мысли и труда - величинѣ нравственнаго и умственнаго развитiя общества; широта и послѣдовательность развитiя литераторовъ - широтѣ и безостановочности развитiя самого общества. Если въ литературѣ гибнутъ лучшiя дарованiя и силы, если талантливые люди почти всегда неизбѣжно сворачиваютъ въ ней съ прямой дороги и часто пятятся назадъ, то нечего и говорить, что слишкомъ дурна почва, на которой недолго всякое растенiе растетъ прямо и роскошно. Разумѣется нельзя отрицать въ этомъ отношенiи и личныхъ заслугъ литераторовъ. Вина закваски разумѣется лежитъ прежде всего на обществѣ. Но почему въ разныхъ личностяхъ бываютъ разные плоды его, почему безобразiя въ иной личности болѣе, въ другой менѣе, отчего въ одной принимаетъ она такую форму и выражается въ такихъ-то фактахъ, а въ другой другую и отражается въ другихъ фактахъ, это конечно зависитъ уже отъ личныхъ качествъ человѣка и отъ тѣхъ обстоятельствъ жизни, въ которыя онъ свободно поставилъ себя. На выступающихъ изъ ряда личностяхъ всего ярче и обнаруживаются хорошiя и дурныя стороны общества. Какъ натуры наиболѣе впечатлительныя, онѣ скорѣй другихъ поддаются живой струѣ, пробивающейся въ жизни, да зато же на нихъ гуще чѣмъ на другихъ ложится, при неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, слой пыли, слой рутины. Сознательная отсталость гораздо неисправимѣе и безнадежнѣе, чѣмъ безсознательная. Кто сдѣлался отсталымъ потому только, что никогда не былъ передовымъ, кто по тупости и неподатливости своей недалекой вообще натуры не поддается, не увлекается живымъ взглядомъ, не усвояетъ себѣ живыхъ требованiй, кто пятится назадъ только потому, что назади по его мнѣнiю какъ-то лучше, - тотъ ужь привыкъ быть тамъ постоянно, а впередъ если уйдетъ, такъ ему сдѣлается какъ-то неловко, и онъ окажется не въ своей тарелкѣ; на такого джентльмена не стоитъ гнѣваться, да нечего и убиваться надъ изученiемъ его жизни и дѣятельности, съ цѣлью извлечь отсюда поживу для какихъ-нибудь историческихъ выводовъ и заключенiй: это джентльмены только въ массѣ - "en masse" какъ говорятъ - дадутъ что-нибудь для историка. Возьмите одну тончайшую золотую нить: для васъ трудно будетъ простымъ, невооружоннымъ глазомъ изучать цвѣтъ, тяжесть, степень плотности и доброкачественности вообще золота; въ этомъ случаѣ вы пожалуй и не увидите ее простымъ глазомъ. Да и какимъ безцвѣтнымъ, неопредѣленнымъ чѣмъ-то показалось бы вамъ золото, еслибы вы стали заключать къ нему отъ этой нити, которую едва-едва примѣчаете. Тоже самое и для изучателя духа извѣстнаго времени, его интересовъ, его направленiя, роста и т. п. Отъ жизни лучшей натуры общества въ данную эпоху вы смѣло можете заключать къ самой эпохѣ, потомучто въ лучшихъ общественныхъ силахъ рельефнѣе отражается внутренняя жизнь общества.

   Въ свое время Карамзинъ былъ лучшей силой въ обществѣ и по разнымъ обстоятельствамъ у него была обширнѣйшая дѣятельность. Оттого и чрезвычайно важно изучать его жизнь, слѣдить за его развитiемъ и направленiемъ его дѣятельности. По впечатлительности своей натуры онъ отзывался на многое; онъ способенъ былъ увлекаться кое-чѣмъ съ энтузiазмомъ, хотя этотъ энтузiазмъ никогда ни въ чемъ не вредилъ ему. Благопрiятныя обстоятельства позволили ему, особенно въ началѣ его литературнаго поприща, примкнуть къ самымъ лучшимъ, хотя уже и несовсѣмъ свѣжимъ, силамъ нашего общества за конецъ XVIII столѣтiя. Огромныя силы его натуры поставили его послѣ въ центръ литературной дѣятельности, и при достаточныхъ литературныхъ средствахъ позволили ему быть довольно широкимъ провозвѣстникомъ духа и направленiя своего времени.

   Но зато и трудно для историка проникнуть въ глубь внутренней жизни такихъ личностей, какъ Карамзинъ. Не говоримъ уже о томъ, что многихъ и многихъ матерьяловъ, которые могли бы помочь разъясненiю Карамзина, еще не явилось въ свѣтъ, да и не скоро явятся они. Главное затрудненiе въ томъ, что въ жизни и дѣятельности Карамзина есть какiя-то противорѣчiя, трудно соглашаемыя. Владѣя огромными умственными силами, этотъ человѣкъ въ первое время своей литературной дѣятельности хлопоталъ прежде всего и болѣе всего о благородномъ слогѣ, обилiи чувства и воображенiя, очень близкаго къ сантиментальности. Безспорно стоя выше своихъ современниковъ по уму и образованiю, Карамзинъ не сумѣлъ понять великое движенiе конца прошлаго столѣтiя и не подалъ руки тому прогрессивному движенiю русской государственной жизни, въ главѣ котораго тогда стоялъ Сперанскiй. Въ то время, когда образованiе въ немъ соединялось съ энергiей молодыхъ силъ, плодами его литературной дѣятельности были тѣ сантиментальныя произведенiя, которыя вмѣсто смягченiя жестокосердiя современниковъ часто только размягчали ихъ нервы. А въ то время, когда Карамзинъ сдѣлалъ поворотъ въ своихъ соцiальныхъ убѣжденiяхъ, онъ создалъ "Исторiю государства россiйскаго", которая, чтобы о ней не говорили, была могущественнымъ и плодотворнымъ средствомъ къ воспитанiю многихъ поколѣнiй: она пробудила русскую мысль и сознанiе въ русскихъ своей народной особности. Такимъ образомъ Карамзинъ сдѣлалъ всего болѣе для русской мысли тогда, когда всего менѣе  можно было ожидать отъ него, и всего менѣе, когда его дѣятельность могла бы принесть самые лучшiе плоды. Часто толкуя на словахъ и въ письмахъ о своемъ гражданскомъ мужествѣ, совершенной честности, этотъ человѣкъ нерѣдко пускается въ такую лесть, что невольно приходишь въ изумленiе... Впрочемъ противорѣчiя эти характеризуютъ не одного только Карамзина. Дѣло въ томъ, что для недюжинной натуры у насъ, при постоянной апатiи общества, нѣтъ возможности развиться совершенно свободно... Препятствiя, разныя неблагопрiятныя условiя сломили такую натуру, какова была у Пушкина. Удивительно ли, что они произвели поворотъ и въ Карамзинѣ?

   За оцѣнку жизни и дѣятельности Карамзина бралось чрезвычайно много историковъ нашей литературы. Восторженные хвалители его готовы были восхищаться каждой строчкой въ его произведенiяхъ, каждой чертой его характера, каждымъ фактомъ его жизни. Были, хотя сравнительно чрезвычайно мало, и такiе цѣнители его, которые не умѣли цѣнить даже его исторiи. Разумѣется толку отъ тѣхъ и другихъ собственно для разъясненiя внутренней жизни Карамзина, для указанiя слабыхъ и сильныхъ сторонъ его дѣятельности выходило чрезвычайно мало. Такое впрочемъ было ужь время! Ужь если хвалить (а прежде и изощрялись только въ томъ, что кстати и некстати хвалили, особенно людей почему бы то ни было извѣстныхъ), такъ хвалили, какъ говорится, насмерть, хвалили даже за то, чтò другому простому смертному непремѣнно поставили бы въ укоръ. Наши дѣятели конечно выходили отъ того чуть не богами. И огромнѣйшiй у нихъ умъ оказывался, и умъ этотъ всегда былъ направленъ у нихъ на что слѣдуетъ и какъ слѣдуетъ, и гражданское мужество и честность, возвышенность и благородство чувства - и все, чѣмъ невсегда вполнѣ владѣли даже олимпiйскiе боги, было полнѣйшимъ достоянiемъ нашихъ дѣятелей. Генiевъ расплодилось чрезвычайно много и въ число ихъ попадали такiе люди, которые чуть-чуть только выдавались изъ толпы. Особенно панегиристы потрудились много для прославленiя Карамзина. На ихъ усердiе въ этомъ отношенiи имѣли влiянiе особыя обстоятельства. Карамзинъ былъ другъ и прiятель первыхъ государственныхъ людей Россiи, и императорскимъ исторiографомъ. Всякiй непредзанятый взглядъ , чуть скептическiя отношенiя къ нѣкоторымъ его сторонамъ дѣятельности - получали въ глазахъ неразсуждающихъ много людей характеръ большой забiячливости, нерадѣнiя о славѣ отечества и т. п. Нужно было имѣть величайшiй запасъ смѣлости тому человѣку, который первый осмѣлился указать слабыя стороны карамзинской исторiи. А для изображенiй характера  и не существовало другихъ выраженiй и прiемовъ, какъ вродѣ слѣдующихъ: онъ былъ примѣрный гражданинъ, благородный человѣкъ, ревностно старавшiйся о славѣ отечества и т. п. Такимъ образомъ выходило, что все обстояло благополучно. Но сколько было пользы и поучительности въ общихъ фразахъ, - рѣшать не беремся. Мы знаемъ только, что фразы вообще о благополучномъ обстоянiи навязали много дѣла потомству...

   Мы попытаемся сдѣлать короткiй очеркъ жизни и дѣятельности Карамзина и представимъ въ заключенiи общiй взглядъ на него. Въ подробный разборъ его ученыхъ заслугъ, въ особенно разборъ его исторiи, мы не будемъ вдаваться, потомучто объ этомъ въ настоящее время уже чрезвычайно много сказано; да пожалуй такой разборъ былъ бы несовсѣмъ интересенъ для читателей. Мы постараемся очертить Карамзина какъ человѣка и литератора, отчасти только касаясь его ученой дѣятельности.

   Николай Михайловичъ Карамзинъ родился 1 декабря 1765 года въ оренбургской губернiи въ селѣ Михайловкѣ (Преображенскомъ). Мы очень жалѣемъ, что этотъ бiографическiй очеркъ должны начать со стараго стереотипнаго положенiя, что о времени воспитанiя и о самыхъ молодыхъ лѣтахъ Карамзина сохранилось чрезвычайно мало подробностей. Тутъ впрочемъ удивительнаго ничего нѣтъ. Еслибы всѣ великiе, или покрайней-мѣрѣ замѣчательные люди рождались великими, разумѣется на нихъ сразу бы обратили вниманiе и сейчасъ бы записали и передали потомству всѣ подробности ихъ жизни. Но бѣда въ томъ, что великiе люди "не рождаются, а бываютъ", особенно по отношенiю къ сознанiю общества. Но какъ бы ни былъ скуденъ запасъ свѣдѣнiй о самой ранней молодости Карамзина, - нѣтъ причинъ полагать, чтобъ его жизнь въ домѣ отца разнилась отъ жизни другихъ ему современныхъ сверстниковъ. Отецъ его былъ помѣщикъ, хотя и небольшой руки. А какова была помѣщичья жизнь въ старые годы, это намъ уже извѣстно изъ "Семейной Хроники" - "Дѣтства Багрова-внука". Если мы не имѣемъ никакихъ основанiй предполагать, чтобъ отецъ Карамзина непремѣнно ужь походилъ на Багрова или Куролесова, то все-таки съ полною основательностью можемъ сказать, что кругъ интересовъ той сферы, въ которой воспитывался Карамзинъ, не выходилъ изъ мелко-хозяйственныхъ расчетовъ, разныхъ сплетень между сосѣдями и счетовъ съ мужиками-крестьянами. Сохранилось впрочемъ извѣстiе, что мать у Карамзина была въ высшей степени добрая, любящая женщина. Очень можетъ быть, что она и имѣла влiянiе на развитiе въ дитяти-Карамзинѣ впечатлительности и той чувствительности, которая была подкладкой его сантиментальныхъ литературныхъ произведенiй. Какъ водится, Карамзина отдали въ науку - вѣроятно къ мѣстному приходскому дьячку, на что самъ онъ намекаетъ въ "Рыцарѣ нашего времени". Въ шестой главѣ этого сочиненiя Леонъ начинаетъ свое образованiе въ ученьи у дьячка часовнику и скоро затѣмъ преуспѣваетъ въ чтенiи всѣхъ церковныхъ книгъ. Въ этомъ же перiодѣ ранней молодости Карамзина было положено основанiе тѣмъ успѣхамъ его въ языкознанiи, которые одни давали ему огромное преимущество предъ большинствомъ современниковъ, умѣвшихъ большею частью вести легкiй, мелкiй разговоръ на иностранномъ языкѣ. Дмитрiевъ говоритъ въ своихъ "Запискахъ", что еще въ Симбирскѣ, въ домѣ отца, Карамзинъ учился нѣмецкому языку у тамошняго пятидесятилѣтняго врача изъ нѣмцевъ.

   На одинадцатомъ или на двѣнадцатомъ году отъ рожденiя Карамзинъ былъ отправленъ въ московскiй пансiонъ професора Шадена¹ при тамошнемъ университетѣ, и по окончанiю курса въ пансiонѣ нѣкоторое время слушалъ лекцiи въ университетѣ. Въ пансiонѣ и въ университетѣ Карамзинъ приобрѣлъ  по тому времени очень недурное образованiе. Одно уже то, что въ пансiонѣ Карамзинъ, кромѣ французскаго и нѣмецкаго языковъ, учился еще греческому, латинскому, англiйскому и итальянскому, давало ему чрезвычайныя средства для его послѣдующаго развитiя. Особенно хорошо Карамзинъ изучилъ за это время французскiй и нѣмецкiй языки; съ професоромъ Шаденомъ, который полюбилъ его, онъ ходилъ къ иностранцамъ, жившимъ въ Москвѣ, и тутъ имѣлъ случай практически ознакомиться съ этими языками. Въ университетѣ онъ занимался русской исторiей, всеобщей исторiей, изящной литературой иностранной, логикой и психологiей. Разумѣется тогдашнее университетское образованiе немногимъ стояло выше, если только и это можно сказать, нашего теперешняго гимназическаго. Но при всемъ томъ безъ сомнѣнiя первыми своими знанiями и первымъ своимъ развитiемъ Карамзинъ обязанъ этому школьному перiоду своей жизни. Причина основательнаго его знакомства съ иностранными литературами главнымъ образомъ заключалась въ его знанiи иностранныхъ языковъ. По своему времени онъ былъ почти лингвистомъ.

   Въ школьный же перiодъ жизни у Карамзина вѣроятно сложились и тѣ особенности его натуры, которыя придали потомъ особый характеръ всей его дѣятельности. По успѣхамъ его видно было, что онъ былъ человѣкъ съ очень большими способностями. Знанiе языковъ, приобрѣтенное имъ тогда, указывало уже на огромную его память и усидчивость въ трудѣ, потомучто успѣхи въ языкознанiи достаются послѣ долгаго и самаго кропотливаго труда. Изъ авторовъ, которыми онъ попреимуществу занимался, были Руссо, Геллертъ и др. Посѣщая женевскiя окрестности, Карамзинъ съ восторгомъ воспоминаетъ о томъ впечатлѣнiи, какое бывало производилъ на него Руссо; а когда былъ въ Лейпцигѣ и видѣлъ тамъ памятникъ Геллерту, то писалъ въ своихъ письмахъ слѣдующее: "Тутъ вспомнилъ я то счастливое время моего ребячества, когда геллертовы басни составляли почти всю мою библiотеку, когда читая его "Инкле и Ярико" обливался горькими слезами, или читая "Зеленаго осла" смѣялся отъ всего сердца." Имѣя отъ природы мягкое сердце, Карамзинъ еще болѣе усилилъ эту мягкость такими средствами своего образованiя; при готовыхъ задаткахъ онъ легко сдѣлался послѣдователемъ Руссо, покрайней-мѣрѣ той его стороны, которая граничитъ со вздохами о первобытной невинности и простотѣ аркадскихъ пастушковъ. Разумѣется вполнѣ основательнаго знакомства съ западною цивилизацiей Карамзинъ не могъ вынесть изъ пансiона и затѣмъ университета, все равно какъ и теперь это еще совершенно невозможное дѣло для молодежи. Но тѣмъ неменѣе онъ вынесъ то убѣжденiе, что наука не есть только преддверiе къ чину: а этого чрезвычайно много для человѣка, жившаго въ концѣ XVIII столѣтiя. По окончанiи университетскаго курса Карамзинъ хотѣлъ еще заниматься наукою за границей, въ Лейпцигѣ. Въ письмѣ изъ Лейпцига Карамзинъ пишетъ: "Здѣсь-то, милыя друзья мои, желалъ я провести мою юность; сюда стремились мысли мои за нѣсколько лѣтъ предъ симъ; здѣсь хотѣлъ я собрать нужное для исканiя той истины, о которой съ самыхъ младенческихъ лѣтъ тоскуетъ мое сердце. Но судьба не хотѣла исполнить моего желанiя. Воображая какъ бы я могъ провести тѣ лѣта, въ которыя такъ-сказать образуется душа наша, и какъ я провелъ ихъ, чувствую горесть въ сердцѣ и слезы на глазахъ." Этого чрезвычайно много для человѣка, выросшаго и воспитаннаго въ обществѣ конца XVIII столѣтiя. При большомъ умѣ Карамзинъ имѣлъ самую пылкую фантазiю. У Бантышъ-Каменскаго есть извѣстiе о томъ, что "будучи еще малюткою, на девятомъ году онъ читалъ исторiю пуническихъ войнъ и воображая себя маленькимъ Сципiономъ, любилъ своего героя, ненавидѣлъ Аннибала въ счастливыя времена его славы, жалѣлъ о немъ, когда, укрываясь отъ злобы мстительныхъ римлянъ, скитался онъ изъ земли въ землю съ засохшими лаврами на головѣ". Какъ видно, въ малюткѣ-Карамзинѣ было живо нравственное начало, которое заставляло его уважать политическiя несчастiя генiяльнаго человѣка. Однакожъ мечта мечтой, а дѣло дѣломъ. Мечта Карамзина ѣхать въ Лейпцигъ для усовершенствованiя себя въ наукахъ не осуществилась потому вѣроятно, что родня и мнѣнiе людей, дорожившихъ его счастьемъ, требовали карьеры: а какова могла быть карьера безъ службы? Если теперь мнѣнiе большинства считаетъ службу почему-то обязательной для всякаго молодого человѣка, то чтожъ сказать о тогдашнемъ времени? По настоянiю вѣроятно отца, Карамзинъ вступилъ въ военную службу. При опредѣленiи въ преображенскiй полкъ онъ познакомился съ Иваномъ Ивановичемъ Дмитрiевымъ, личностью замѣчательной, находившейся въ долгихъ связяхъ съ нимъ и имѣвшей на него огромное влiянiе. - Говорятъ, что скоро выйдетъ въ свѣтъ переписка Дмитрiева съ Карамзинымъ. Мы очень жалѣемъ, что не имѣли ее предъ руками при составленiи настоящей статьи. Объ интересѣ и важности этихъ писемъ можно судить уже по тому одному, что оба они были очень короткими друзьями и вѣроятно въ ихъ перепискѣ можно встрѣтить откровенныя сужденiя объ окружавшемъ ихъ людѣ и тѣхъ замѣчательныхъ событiяхъ, свидѣтелями которыхъ они были. А вѣдь съ какими они не встрѣчались людьми и какихъ важныхъ, величавыхъ событiй не были свидѣтелями! Лишонные такого важнаго пособiя при опредѣленiи характера ихъ взаимныхъ отношенiй, мы и не можемъ сказать чтó собственно связывало этихъ людей; вѣроятно, какъ и всегда - единство убѣжденiй, хотя литературная дѣятельность Дмитрiева стоитъ особнякомъ отъ дѣятельности Карамзина и его школы. Землячество? такъ какъ Дмитрiевъ тоже былъ уроженецъ симбирской губернiи, и чуть ли не изъ одного уѣзда? Но одно землячество бываетъ сильнымъ связывающимъ элементомъ между людьми совсѣмъ другого рода, чѣмъ какими были Карамзинъ и Дмитрiевъ.

   Но разумѣется тогдашняя военная служба не могла быть по душѣ Карамзину. Его подготовка всего менѣе была военная. Поэтому лишь только умеръ отецъ, онъ вышелъ въ отставку и отправился на родину, въ Симбирскъ. Какъ человѣкъ умный, бывавшiй въ свѣтѣ, Карамзинъ поставилъ себя на хорошую ногу въ провинцiальномъ обществѣ. "Я нашолъ его - пишетъ Дмитрiевъ - играющимъ ролю надежнаго на себя свѣтскаго человѣка: рѣшительнымъ за вистовымъ столомъ, любезнымъ и занимательнымъ въ дамскомъ кругу и политикомъ предъ отцами семейства, которые хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали." Очевидно Карамзинъ уже въ эту молодую пору своей жизни понялъ нѣсколько искуство жить въ свѣтѣ: для всѣхъ быть всѣмъ, - искуство, очень сильно пригодившееся ему въ его послѣдующей жизни. Можетъ-быть онъ бы и остался въ Симбирскѣ навсегда, снискавъ въ потомствѣ себѣ славу любезнаго и обворожительнаго человѣка за вистомъ, въ дамскомъ кругу и въ обществѣ отцовъ семейства. Можетъ-быть среда, съ такимъ удобствомъ заѣдающая (мы говоримъ это вовсе не въ ироническомъ смыслѣ) самыхъ лучшихъ нашихъ людей въ теперешнее время, заѣла бы и его. Покрайней-мѣрѣ нѣтъ причинъ полагать, чтобъ развитiе Карамзина не остановлено было продолжительнымъ вистомъ и продолжительнымъ политическимъ обхожденiемъ съ отцами семействъ. Однако случайное обстоятельство спасло его и не дало безъ толку погибнуть далеко не дюжинной силѣ.

   Это было новиковское "Дружеское ученое общество", вытянувшее Карамзина изъ симбирской глуши. "Дружеское общество" очень замѣчательный фактъ въ нашей исторiи. Оно показываетъ, что лишь только появилась какая-нибудь возможность дѣйствовать на Руси порядочнымъ людямъ, хорошiе люди всегда являлись, и смотря по обстоятельствамъ, по мѣрѣ своихъ силъ и способностей, приносили посильную помощь обществу. Оно было результатомъ умственнаго движенiя, охватившаго наше общество въ царствованiе Екатерины II. Вѣдь къ этому времени принадлежитъ то развитiе сатиры въ нашей литературѣ, которое ставитъ ее чуть не выше современной нашей сатиры. Конечно, литературѣ нашей никогда не удавалось поднимать вопросы такъ глубоко, какъ она считала бы то нужнымъ; тѣмъ неменѣе уже стали и тогда пробиваться въ ней вопросы, причины которыхъ, по мнѣнiю высокаго автора "Былей и небылицъ", заключались въ такъ называемомъ тогда вольномыслiи, котораго чуждались наши предки. Мало того, такая энергичная и образованнѣйшая личность, какою былъ Новиковъ, указывала обществу и положительные идеалы. Не для одного легкаго и прiятнаго чтенiя Новиковъ затѣялъ изданiе своей "Россiйской вивлiофики": такимъ изданiемъ онъ указывалъ тогдашнему русскому человѣку, какимъ мощнымъ духомъ, свѣжестью вѣяло отъ древней непочатой жизни народной, и въ чемъ слѣдовательно нужно искать причинъ бездушiя и затхлости тогдашней среды. Въ самомъ мистицизмѣ Новикова и вообще его общества лежала дѣйствительно живая по тогдашнему времени потребность внести новые мотивы въ жизнь и вытѣснить ими изжившiе, внесенные въ жизнь грубыми и эгоистичными инстинктами. Принципы "Дружескаго общества" дѣйствительно были потребностью лучшей части тогдашняго общества: это доказывается уже тѣмъ, что оно нашло себѣ большое число членовъ и въ провинцiяхъ. Цѣль его дѣйствительно была въ высшей степени высокая и благородная: общество поставило себѣ задачею распространять въ большинствѣ истинные взгляды на воспитанiе, издавать общеполезныя переводныя и оригинальныя книги, приготовлять хорошихъ русскихъ учителей. Оно искало въ глуши даровитыхъ молодыхъ людей и предлагало имъ принимать участiе въ трудахъ общества или на его счетъ продолжать образованiе. Такимъ-то образомъ и Карамзинъ, по приглашенiю И. П. Тургенева, одного изъ членовъ общества, попалъ къ Новикову въ Москву.

   Вопросъ объ отношенiяхъ Карамзина къ нашимъ масонамъ XVIII столѣтiя очень любопытенъ. Что жизнь въ этомъ обществѣ имѣла для него огромное значенiе, это не подлежитъ никакому сомнѣнiю. Общество цѣнило такую даровитую личность, какъ Карамзинъ. По прибытiи его въ Москву Новиковъ помѣстилъ его въ нанятомъ имъ для себя домѣ близъ Меншиковской башни. Жизнь въ такомъ образованномъ кругу разумѣется чрезвычайно благотворно дѣйствовала на впечатлительную и богатую молодую натуру. Здѣсь Карамзинъ познакомился съ сочиненiями деистовъ и матерьялистовъ. Какъ видно, общество не считало лишнимъ знакомить молодыхъ людей съ сочиненiями своихъ противниковъ, даромъ что матерьялисты были главными врагами, противъ которыхъ оно боролось. Какъ будилась мысль въ молодыхъ головахъ, какимъ нравственнымъ мученiемъ сопровождалось появленiе въ нихъ скептицизма, это показываетъ письмо къ Карамзину одного изъ даровитѣйшихъ и самыхъ симпатичныхъ молодыхъ людей, состоявшихъ въ близкихъ связяхъ съ обществомъ. Вотъ что пишетъ къ нему Петровъ: "Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимаютъ, и бѣдную мою голову, праздностью разслабленную, кружатъ и въ большое неустройство приводятъ." Въ обществѣ же Карамзинъ нашолъ себѣ и первыя литературныя работы. Подъ руководствомъ такихъ опытныхъ въ литературномъ дѣлѣ людей, каковъ Новиковъ, онъ приготовилъ себя къ литературной и ученой дѣятельности. На первый разъ эта работа была переводческая. По порученiю "Дружескаго общества" Карамзинъ перевелъ поэму Галлера о происхожденiи зла, нѣсколько статей для изданiя "Бесѣды съ Богомъ, или размышленiя на каждый день года" и нѣсколько статей для "Дѣтскаго чтенiя".

   Здѣсь кстати мы скажемъ все что намъ извѣстно объ отношенiи Карамзина къ "Дружескому обществу", чтобъ затѣмъ уже не возвращаться къ этому предмету. Въ 1792 году Новиковъ былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крѣпость. Объ этомъ Карамзинъ расказываетъ въ своей "Запискѣ", явившейся теперь въ свѣтъ въ числѣ "неизданныхъ сочиненiй" слѣдующее:

   "Около 1785 года онъ вошолъ въ связь по масонству съ берлинскими теософами и сдѣлался въ Москвѣ начальникомъ такъ-называемыхъ мартинистовъ, которые были (или суть) ничто иное какъ христiанскiе мистики: толковали природу и человѣка, искали таинственнаго смысла въ ветхомъ и новомъ завѣтѣ, хвалились древними преданiями, унижали школьную мудрость и проч., но требовали истинныхъ христiанскихъ добродѣтелей отъ учениковъ своихъ, не вмѣшивались въ политику и ставили въ законъ вѣрность къ государю.  Ихъ общество, подъ именемъ масонства, распространилось нетолько въ двухъ столицахъ, но и въ губернiяхъ; открывались ложи; выходили книги масонскiя, мистическiя, наполненныя загадками. Въ тоже время Новиковъ и друзья его на свое иждивенiе воспитывали бѣдныхъ молодыхъ людей, учили ихъ въ школахъ, въ университетахъ, вообще употребляли немалыя суммы на благотворенiя. Императрица, опасаясь вредныхъ тайныхъ замысловъ сего общества, видѣла его успѣхи съ неудовольствiемъ; сперва только шутила надъ заблужденiемъ умовъ и писала комедiи, чтобы осмѣивать оное, послѣ запретила ложи; но зная, что масоны не перестаютъ работать, тайно собираются въ домахъ, проповѣдуютъ, обращаютъ, - внутренно досадовала и велѣла московскому градоначальнику наблюдать за ними. Три обстоятельства умножили ея подозрѣнiе: 1) Одинъ изъ мартинистовъ или теософистскихъ масоновъ, славный архитекторъ Баженовъ, писалъ изъ С. Петербурга къ своимъ московскимъ друзьямъ, что онъ, говоря о масонахъ съ тогдашнимъ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ, удостовѣрился въ его добромъ о нихъ мнѣнiи. Государынѣ вручили это письмо. Она могла думать, что масоны или мартинисты желаютъ преклонить къ себѣ великаго князя. 2) Новиковъ во время неурожая роздалъ много хлѣба бѣднымъ земледѣльцамъ. Удивлялись его богатству, незная, что деньги на покупку хлѣба давалъ Новикову г. Походяшинъ, масонъ, который имѣлъ тысячъ шестьдесятъ дохода, и по любви къ благодѣянiямъ въ сей годъ разорился. 3) Новиковъ велъ переписку съ прусскими теософами, хотя и не политическую, въ то время когда нашъ дворъ былъ въ явной непрiязни съ берлинскимъ. Сiи случаи, французская революцiя и излишнiя опасенiя московскаго градоначальника рѣшили судьбу Новикова: его взяли въ тайную канцелярiю, допрашивали и заключили въ Шлиссельбургской крѣпости, неуличеннаго дѣйствительно ни въ какомъ государственномъ преступленiи, но сильно подозрѣваемаго въ намѣренiяхъ вредныхъ для благоустройства гражданскихъ обществъ. Главное имѣнiе Новикова состояло въ книгахъ; ихъ конфисковали и большую часть сожгли (то-есть всѣ мистическiя)."

   Если сообразить, что приведенное мѣсто находится въ запискѣ, которою Карамзинъ хотѣлъ обратить всемилостивѣйшее вниманiе на семейство Новикова, то станетъ понятно, почему Карамзинъ не говоритъ о дѣлѣ съ совершенной ясностью. Покрайней-мѣрѣ изъ этой любопытной записки видно, что общество закрыли по подозрѣнiю въ политическихъ замыслахъ; Новиковъ, какъ глава и вожатай его, былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крѣпость. Но какимъ же образомъ Карамзинъ уцѣлѣлъ? Былъ ли ему допросъ, какъ многимъ другимъ мистикамъ? Изъ словъ Бантышъ-Каменскаго видно, что какiя-то подлинныя рѣчи Карамзина были въ рукахъ государыни. По словамъ того же Бантышъ-Каменскаго, "намѣренiя Карамзина были самыя чистыя, какъ душа его: исполненный доброты и чувствительности, онъ чтилъ религiю и нравственность съ благоговѣнiемъ, потому и не пострадалъ во время высылки мартинистовъ при императрицѣ Екатеринѣ". У него же есть довольно характеристическое замѣчанiе, что Николай Михайловичъ устранилъ себя навремя отъ общества. Какъ бы то нибыло, только это устраненiе отъ масоновъ произошло не оттого, чтобы онъ разошолся въ убѣжденiяхъ, а просто по чувству самосохраненiя: онъ удалился отъ него, когда видѣлъ, что дѣло можетъ кончиться довольно плохо. А можетъ-быть политическiя его убѣжденiя и дѣйствительно не требовали такихъ дѣйствiй, каково было дѣйствiе Новикова, посаженнаго за то въ Шлиссельбургскую крѣпость. Карамзинъ уже зналъ къ этому времени искуство плавать по морю житейскому... Но когда сочувствiе къ обществу было безопаснымъ, Карамзинъ вовсе не скрывалъ его. Это доказываетъ уже его записка о Новиковѣ. На это же указываетъ и фактъ, приведенный къ статьѣ г. Тихомирова "Четыре года изъ жизни Карамзина" ("Рус. Вѣстн." No 4). Проѣздомъ въ Петербургъ Карамзинъ зашолъ къ Новикову, проживавшему въ Тихвинскомъ. Въ немъ сохранилось еще доброе воспоминанiе о человѣкѣ, посвятившемъ свою жизнь благу народа, уваженiе къ человѣку; чуть не головой своей пожертвовавшему за свои убѣжденiя. Притомъ - и это самое главное - Карамзинъ состоялъ въ частой перепискѣ съ Новиковымъ.

   Но собственно литературная дѣятельность Карамзина началась послѣ прiѣзда его изъ-заграницы. Онъ возвратился осенью 1790 г. изъ-заграницы. Къ этому времени онъ былъ уже нѣкоторой звѣздой въ литературномъ мiрѣ. Покрайней-мѣрѣ самъ онъ сознавалъ силы свои для какого-нибудь честнаго труда. Полуторалѣтнее пребыванiе его за границею разумѣется не могло пройти даромъ для такой даровитой личности. Онъ многое посмотрѣлъ, хотя можетъ-быть не успѣлъ понять и усвоить все громадное количество видѣннаго и слышаннаго, на что мы имѣемъ доказательства. Тѣмъ неменѣе въ числѣ тогдашнихъ дѣятелей онъ могъ себя считать далеко не послѣднимъ: на молодого человѣка уже стали обращать вниманiе. Въ числѣ знакомыхъ его мы теперь находимъ между прочимъ и Державина, въ свое время считавшагося литературною звѣздой первой величины. Къ военной или гражданской службѣ онъ не чувствовалъ большого расположенiя, подготовка его была совсѣмъ иная. Такъ какъ Карамзинъ уже имѣлъ успѣхъ на литературномъ поприщѣ, то онъ и избралъ для себя литературное поприще.

   Съ совѣта и одобренiя Державина Карамзинъ предпринялъ изданiе "Московскаго журнала". Сотрудниками его въ этомъ случаѣ были Державинъ, Херасковъ и Дмитрiевъ. Впрочемъ главный трудъ составленiя книжекъ журнала лежалъ на самомъ редакторѣ. Неимѣя дѣльныхъ сотрудниковъ, онъ долженъ былъ самъ переводить всѣ лучшiя статьи изъ иностранныхъ журналовъ, а иногда дѣлать извлеченiя и сокращенiя изъ иностранныхъ книгъ. Планъ "Московскаго журнала" былъ слѣдующiй: сначала помѣщались произведенiя поэзiи, затѣмъ слѣдовали небольшiе расказы, анекдоты, "Письма русскаго путешественника", жизнеописанiя знаменитыхъ современниковъ, иностранныхъ ученыхъ и литераторовъ. Мы не станемъ разбирать частей журнала, скажемъ только кое-что о нѣкоторыхъ въ немъ помѣщенныхъ произведенiяхъ Карамзина, въ свое время надѣлавшихъ много шуму. Это прежде всего "Письма русскаго путешественника" и небольшiя повѣсти его: "Бѣдная Лиза", "Прекрасная царевна и счастливый карло", "Наталья боярская дочь".

   "Письма русскаго путешественника" въ свое время произвели фуроръ; публика прочла ихъ съ жадностью. Дѣйствительно что-то новое слышалось въ этомъ живомъ, веселомъ расказѣ о разныхъ заморскихъ диковинкахъ. Приученная къ тяжолому ломоносовскому языку, она съ наслажденiемъ встрѣтила легкую карамзинскую рѣчь, построенную на французскiй ладъ. Прибавьте къ этому важность тогдашнихъ французскихъ событiй, о которыхъ ходили самые разнообразные слухи, которые еще болѣе увеличивали въ русской публикѣ интересъ къ мѣсту, гдѣ происходили важныя событiя. Глубины взгляда на европейскую жизнь разумѣется въ нихъ нечего искать. Авторъ быть-можетъ самъ еще не доросъ тогда до глубокаго пониманiя западной цивилизацiи. Въ немъ было какое-то глубокое чутье чего-то великаго въ этой чужестранной жизни, но охватить ее однимъ цѣльнымъ взглядомъ и представить въ своихъ запискахъ онъ не могъ. Напримѣръ при свиданiи въ Кенигсбергѣ съ Кантомъ Карамзинъ съ полчаса говорилъ съ нимъ о путешествiяхъ, о Китаѣ, объ открытiи новыхъ земель. Какъ видно, оба они удовольствовались простымъ свѣтскимъ разговоромъ. А чтó записано имъ изъ разговора съ Кантомъ о нравственной природѣ то извѣстно, что тамъ собственно кантовскаго ничего нѣтъ: тутъ есть только нравственныя сентенцiи, которыми вѣроятно Кантъ спѣшилъ поскорѣй отдѣлаться отъ русскаго дворянина, какъ рекомендовался ему Карамзинъ. Тоже было у него и съ Платнеромъ, професоромъ эстетики въ лейпцигскомъ университетѣ. Да и вообще самые разговоры его съ германскими и французскими учеными болѣе полны взаимныхъ комлиментовъ, чѣмъ какихъ-нибудь дѣльныхъ мыслей. Читая ихъ такъ и видишь, что Карамзина влекло къ нимъ простое любопытство, желанье посмотрѣть на нихъ, чтобъ потомъ имѣть удовольствiе записать о своихъ визитахъ. Мы не говоримъ уже о томъ, что Карамзинъ вовсе не занимался обществомъ, людьми, среди которыхъ путешествовалъ. Въ то время какъ онъ былъ въ Парижѣ, на глазахъ у наго совершались величайшiя историческiя событiя: при немъ происходило образованiе департаментовъ, организацiя административныхъ и муниципальныхъ властей, рѣшительныя мѣры правительства относительно улучшенiя финансовъ; тогда говорилъ свои рѣчи знаменитый Мирабо, результатомъ которыхъ всегда бывало столько шуму и толковъ въ Парижѣ. Но о всемъ этомъ онъ ни полслова: его вниманiе привлечено было тогдашней французской академiей. Въ одномъ изъ парижскихъ писемъ 1790 года Карамзинъ послѣ разныхъ похвалъ Людовику XVI пишетъ:

   "Народъ есть острое желѣзо, съ которымъ играть опасно, а революцiи - отверстый гробъ добродѣтели и для самаго злодѣйства. Всякое гражданское общество, вѣками утвержденное, есть святыня для добрыхъ гражданъ, и въ самомъ совершеннѣйшемъ надобно удивляться чудесной гармонiи, благоустройству порядка. Утопiя будетъ всегда мечтою добраго сердца, или можетъ исполниться непримѣтнымъ дѣйствiемъ времени посредствомъ медленныхъ, но вѣрныхъ, безопасныхъ успѣховъ разума, просвѣщенiя, воспитанiя, добрыхъ нравовъ. Когда люди увѣрятся, что для собственнаго ихъ счастiя добродѣтель необходима, тогда настанетъ вѣкъ златой и во всякомъ правленiи человѣкъ насладится мирнымъ благополучiемъ жизни. Всякiя же насильственныя потрясенiя гибельны и каждый бунтовщикъ готовитъ себѣ эшафотъ. Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть провидѣнiя. Оно конечно имѣетъ свой планъ, и въ его рукѣ сердце государей - и довольно... Легкiе умы думаютъ, что все легко; мудрые знаютъ опасность всякой перемѣны и живутъ тихо."

   Читая эти строки вы видите, что движенiе осуждается имъ вовсе не вслѣдствiе какого-нибудь яснаго, установившагося принципа, опредѣленнаго взгляда на жизнь: вовсе нѣтъ, - осуждается просто потому, что Карамзинъ думалъ о немъ какъ о нарушителѣ всякаго порядка, посягательствѣ на вѣками утвержденную святыню для добрыхъ гражданъ. Притомъ упоминанiе объ эшафотахъ прямо указываетъ на то, что онъ смотритъ на движенiе какъ на дѣло потерянное. Мы вовсе не осуждаемъ Карамзина за то, что онъ не придавалъ большого значенiя этому движенiю, и если придалъ, то противное дѣйствительному. Мы говоримъ только какъ было дѣло и если угодно, для объясненiя прибавимъ, что Карамзину почти неоткуда было взять вѣрныхъ объ этомъ свѣдѣнiй. Въ Россiи въ это время уже было обращено зоркое вниманiе на все что могло распространять какiе-нибудь вредные слухи. Въ Германiи тоже, если не въ большей степени. А во Францiи, среди разгара страстей для человѣка совсѣмъ незнакомаго съ чѣмъ-нибудь подобнымъ въ своей жизни, конечно движенiе должно было показаться чѣмъ-то аномальнымъ, безцѣльнымъ. Не забудемъ еще и того, что какъ-видно Карамзинъ вовсе и не хотѣлъ сдѣлать свои письма чѣмъ-нибудь дѣйствительно поучительнымъ для публики. Его цѣль была просто доставить легкое и прiятное чтенiе. "Много неважнаго, - пишетъ онъ въ своемъ предисловiи къ письмамъ, - мелочи, соглашаюсь; но если въ ричардсоновыхъ, фильдинговыхъ романахъ безъ скуки читаемъ мы напримѣръ, что Грандисонъ всякiй день пилъ чай съ любезной миссъ Биронъ, что Томъ-Джонсъ спалъ ровно семь часовъ въ такомъ-то сельскомъ трактирѣ, то для чего же путешественнику не простить нѣкоторыхъ бездѣльныхъ подробностей?.. А кто въ описанiи путешествiй ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ свѣдѣнiй, тому вмѣсто сихъ писемъ совѣтую читать бюшингову географiю." Карамзинъ не могъ незнать, что его письма будетъ читать такое большинство, которому въ тысячу разъ прiятнѣй будетъ знать, когда гдѣ пьютъ чай, какiе гдѣ дома, зданiя, какъ гдѣ обѣдаютъ, чѣмъ какое-нибудь свѣдѣнiе о жизни страны. Для насъ "Письма" конечно потеряли теперь всякое значенiе, особенно въ виду прекрасныхъ путевыхъ записокъ множества нашихъ путешественниковъ, которые глубже поднимали вопросы о жизни запада.

   Еще болѣе временное значенiе въ литературѣ имѣли повѣсти Карамзина, которыми, какъ и упомянутыми выше "Письмами", наши историки литературы открываютъ новый, такъ-называемый романтическiй перiодъ. Что общество было уже настроено къ принятiю новаго литературнаго мотива, это не подлежитъ сомнѣнiю. На это указываетъ уже тотъ самый фактъ, что повѣсти Карамзина, "Бѣдная Лиза" напримѣръ, подобно "Письмамъ русскаго путешественника" произвели огромное впечатлѣнiе на публику. Вѣдь то только литературное произведенiе производитъ впечатлѣнiе на общество, которое хорошо выражаетъ еще невыраженныя потребности общества, вноситъ что-нибудь новое въ общественное сознанiе. Незаслужонныхъ успѣховъ, собственно-то говоря, не бываетъ никогда, да и не можетъ быть. Положимъ извѣстное литературное явленiе слабо, фальшиво въ своемъ тонѣ, въ основномъ мотивѣ выражаетъ только минутные, временные интересы; но если пользуется успѣхомъ, то успѣхъ этотъ не можетъ уже быть незаслужоннымъ. Значитъ есть же въ немъ что-нибудь затрогивающее общество, пусть будетъ это даже фальшивое. Скорѣе всего вина ляжетъ тогда на самое общество, потомучто оно настолько не выросло, чтобъ понимать эту фальшивость, дотого еще не доросло, что еще восхищается ею. Точно также было и съ новымъ мотивомъ, внесеннымъ въ нашу литературу повѣстями Карамзина. Возьмемъ напримѣръ расказъ "Бѣдную Лизу". Какое бѣдное содержанiе и какъ блѣдны въ ней герои! Московскiй баринъ влюбляется въ бѣдную, хорошенькую крестьянку Лизу, обольщаетъ ее и оставляетъ. Лиза, чувствительная дѣвушка, не можетъ пережить обмана и бросается въ прудъ. Вѣдь если судить о повѣсти съ точки зрѣнiя теперешней критики, такъ такому расказу не нашлось бы мѣста и въ "ерундѣ" г. Камбека. Между тѣмъ по этой Лизѣ плакала и хныкала чуть ли не вся читающая публика; впечатлѣнiе дотого было сильно, что многiя искали ея могилы въ окрестностяхъ Симонова монастыря, гдѣ, по словамъ расказа, она была погребена. Между тѣмъ если сообразить, что вѣдь мотивъ, прiемъ, содержанiе, все въ Лизѣ было новымъ для публики, то становится понятнымъ тогдашнiй восторгъ публики. Прежнее классическое направленiе въ литературѣ страхъ какъ надоѣло публикѣ. Классицизмъ и во Францiи не удался. Наряду съ прекрасными, и то болѣе по частностямъ отдѣлки, произведенiями Корнеля, Расина шли самые плохiе вирши пiитовъ, въ произведенiи которыхъ только и было классическаго, что они хотѣли кому-то въ чемъ-то подражать. Представьте же себѣ, чѣмъ должны были быть плохiе вирши нашихъ русскихъ неудавшихся пiитовъ-классиковъ, подражавшихъ французскимъ лжеклассикамъ; какъ должны были смѣшно выглядывать у насъ всѣ эти россiйскiе Корнели и Расины. Говорятъ обыкновенно, что весьма мало было читателей въ до-карамзинской литературѣ. Фактъ совершенно понятный. Нельзя предположить, чтобъ въ цѣломъ обществѣ окончательно вымеръ здравый смыслъ, чтобъ окончательно заглохла въ немъ наклонность просто, безъискуственно относиться къ жизни. Между тѣмъ литература становилась на ходули, не обращала вниманiя на жизнь и служила какимъ-то искуственнымъ орудiемъ искуственныхъ интересовъ. Могли ли имѣть такiя фантастическiя, мертвыя произведенiя какой-нибудь интересъ для большинства русской публики? Разумѣется они имѣли успѣхъ и читались только самими же тогдашними литераторами, неисправимо уже заѣденными классицизмомъ. Зато лишь только литература обратилась къ жизни, напримѣръ въ самую лучшую эпоху дѣятельности Новикова, когда у насъ распространились сатирическiе журналы, - масса читающей публики чрезвычайно увеличилась. Здѣсь мы должны обратить вниманiе еще вотъ на какое обстоятельство. Тогдашнiй успѣхъ карамзинскихъ повѣстей, намъ кажется, именно обусловливался предварительнымъ развитiемъ сатирическихъ журналовъ. Какъ извѣстно, послѣ того какъ въ нихъ начали почасту появляться факты "вольномыслiя, чуждаго нашихъ предковъ", кругъ предметовъ для сатиры сталъ болѣе и болѣе суживаться. Всѣ сатирическiе журналы мало-помалу стали прекращаться. Но какъ здоровый, живучiй элементъ литературы, сатира произвела сильное влiянiе на развитiе общества. Послѣ того какъ появилось въ литературѣ кое-что стоющее вниманiя, масса читателей возрасла, да и вкусъ ужь нѣсколько поизбаловался у ней. Россiйскiе Вольтеры и Расины уже не производили на нее впечатлѣнiя; общество, развившееся подъ влiянiемъ болѣе здоровой литературы, очевидно требовало чего-нибудь болѣе живого, болѣе близкаго къ жизни, чѣмъ классицизмъ. Вотъ оно и кинулось съ восторгомъ на новые расказы, потомучто въ нихъ было дѣйствительно что-то новое, что-то болѣе живое.

   Говоря о тогдашнемъ обществѣ, ненужно забывать, что въ немъ уже живо чувствовалось влiянiе Руссо, влiянiе германской школы романтиковъ Гердера, Виланда, Шиллера и молодого Гёте. Прiученное смотрѣть на западъ какъ на своего учителя, общество, естественно, чрезвычайно интересовалось новымъ тогда романтическимъ элементомъ въ литературѣ, тѣмъ болѣе что побѣда ясно клонилась на сторону сантиментальныхъ романтиковъ. Поколѣнiе, современное Карамзину, воспиталось подъ влiянiемъ этихъ "новыхъ пророковъ". Оно и встрѣтило съ радостью своего родного пророка.

   А что именно Карамзинъ выступилъ съ новымъ словомъ, внесъ новый мотивъ въ литературу, такъ этимъ доказывается только то, что онъ дѣйствительно былъ по развитiю лучшiй человѣкъ изъ своего поколѣнiя. Какъ мы уже говорили, онъ воспитался подъ влiянiемъ Новикова и его общества, въ которомъ дѣйствительно были сосредоточены тогда лучшiя умственныя силы наши. Владѣ