Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Рассуждение о восьми исторических драмах Шекспира, и в особенности о Ричарде Третьем

  

   Международные связи русской литературы. Сборник статей под редакцией академика М. П. Алексеева.

   М.-Л., Издательство Академии наук, 1963

   OCR Бычков М. Н.

  

   Первоначальное знакомство В. К. Кюхельбекера с творчеством Шекспира: относится, по-видимому, ко времени пребывания его в Грузии (1821-1822 гг.), где он встретился с А. С. Грибоедовым (они знали друг друга по Петербургу). По утверждению Ю. Н. Тынянова, "Грибоедову принадлежит высокая оценка Шекспира (главным образом его исторических хроник), легшая в основу теоретических взглядов Кюхельбекера на драму..."¹ С этого времени: английский драматург входит в литературный обиход и эстетические воззрения Кюхельбекера.

   В своей программной статье "О направлении нашей поэзии, особенна лирической, в последнее десятилетие" он, борясь против элегического направления в русской поэзии, возмущался теми, кто "ставят на одну доску" "огромного Шекспира и - однообразного Байрона".² Это противопоставление получило дальнейшее развитие в следующей статье Кюхельбекера: "Разговор с Ф. В. Булгариным": "Не смею уравнить его (Байрона, - Ю. Л.) Шекспиру, знавшему все: и ад, и рай, и небо, и землю, - Шекспиру, который : один во всех веках и народах воздвигся равный Гомеру, который подобно Гомеру есть вселенная картин, чувств, мыслей и знаний, неисчерпаемо глубок и до бесконечности разнообразен, мощен и нежен, силен и сладостен, грозен и пленителен!" ³

   Однако в это время Кюхельбекер знает Шекспира еще недостаточно, преимущественно по немецким переводам (английским языком он владел тогда слабо), и английский драматург представлялся ему, согласно немецкой романтической интерпретации, воплощением "истинной романтики".⁴ Такое представление воплотилось в его драматической шутке "Шекспировы духи", написанной также в 1824 г. (издана в 1825 г.).

   В 1825 г. Кюхельбекер предлагал В. А. Жуковскому совместно перевести "Макбета", на что Жуковский ответил отказом.⁵ Можно полагать, что поэт-декабрист намеревался переводить тогда не подлинную трагедию Шекспира, но шиллеровскую ее переделку.

   Подлинное изучение Шекспира относится к годам тюремного заключения Кюхельбекера. Ради Шекспира он в первый же год заточения занялся английским языком.⁶ Шекспир, доступный отныне Кюхельбекеру в подлиннике, становится для него наряду с Гомером "вечным спутником". Гомер и Шекспир "sont mon pain quotidien" (хлеб мой насущный), - отмечает он в дневнике 24 июля 1832 г.⁷ "Друг мой Шекспир...ведь он всегда со мною" - записывает он 5 февраля 1833 г.⁸ Кюхельбекер принимается за осуществление широкого плана переводов пьес великого английского драматурга. Переводческой работы таких масштабов по отношению к Шекспиру не предпринимал до Кюхельбекера ни один русский литератор.

   На основании анализа сохранившихся рукописей, дневников и переписки поэта хронология его шекспировских переводов восстанавливается в следующем виде.⁹ В сентябре-октябре 1828 г. была переведена вчерне историческая хроника "Ричард II". В ноябре-декабре того же года Кюхельбекер перевел "Макбета". Впоследствии в ссылке поэт коренным образом переработал перевод первых трех актов. С осени 1829 г. до января 1830 г. переводилась первая часть "Генриха IV". Перевод второй части был начат, но неизвестно, была ли она переведена полностью. В мае-сентябре 1832 г. Кюхельбекер перевел трагедию "Ричард III"; перевод заново редактировался в 1835-1836 гг. Наконец, в августе-сентябре 1834 г. поэт начал переводить "Венецианского купца", но оставил перевод, дойдя до середины второго акта. Переводы "Короля Лира" и "Двух веронцев", о которых он раздумывал в 1832-1833 гг., также остались неосуществленными.

   Не все свои переводы из Шекспира Кюхельбекер считал достойными опубликования. В своем литературном завещании, продиктованном И. И. Пущину 3 марта 1846 г., незадолго до смерти он выразил желание, чтобы были напечатаны лишь первые три акта "Макбета" (т. е. вторая редакция) и "Ричард III", а относительно "Генриха IV" указал: "Истребить, если не успею переправить".¹⁰ Однако ни один из переводов Кюхельбекера не был издан, и его огромный самоотверженный труд как переводчика и пропагандиста Шекспира погиб для русской культуры, потому что, хотя рукописи этих переводов и сохранились до наших дней,¹¹ они безнадежно устарели и в настоящее время имеют лишь историческое значение.

   В своем завещании Кюхельбекер высказал также пожелание, чтобы было напечатано и "Рассуждение о восьми исторических драмах Шекспира", которое он написал после окончания перевода "Ричарда III". 1 октября 1832 г. он отмечал в дневнике: "Начал писать рассуждение о Ричарде Третьем и вообще о Шекспировых исторических драмах".¹² Это "Рассуждение", по мысли автора, должно было служить введением к переводу "Ричарда III". Написание его было для Кюхельбекера чрезвычайно важным. Он отмечал в дневнике 8 октября: "...я заметил, что, излагая для других свое мнение о Шекспире, чувствую, как сие мнение для самого меня становится более достоверным, как объясняются, разоблачаются более и более для собственных глаз моих высокие красоты сего единственного гения".¹³

   Работа над "Рассуждением" шла параллельно переписыванию набело и исправлению перевода и была закончена вчерне 12 октября.¹⁴ А 3 ноября 1832 г. Кюхельбекер записал в дневнике: "Сегодня наконец я совершенно кончил полугодовой почти труд свой: перевод Шекспирова Ричарда III, снабженный довольно пространным предисловием и замечаниями, лежит у меня в столе, переписанный набело..." ¹⁵

   В "Рассуждении" писатель-декабрист давал свое истолкование исторических хроник Шекспира, разбирал мастерство драматурга, выяснял особенности его стиля, касался принципов перевода. Все это делает "Рассуждение о восьми исторических драмах Шекспира" весьма существенным и интересным памятником русского шекспиризма пушкинской поры.

   Текст публикуется по беловому автографу: рукописный отдел Государственной библиотека СССР им. В. И. Ленина, ф. 218, карт. 361, ед. хр. 14.

   Все подстрочные примечания - редакционные.

  

  

   Народные и местные предубеждения всего более препятствуют верной оценке творений, принадлежащих народу и времени, не вовсе сходных нравами, обычаями и образом мыслей с нами и нашим временем. Конечно, нынешнее тесное сближение племен и взаимная между ними мена умственного богатства ослабила трудности, встречающиеся и самому благонамеренному критику, когда желает судить беспристрастно о произведениях творческой силы не своих сограждан сам, а не повторять чужие мнения; но все же эти трудности еще очень сильны и едва ли когда-нибудь уничтожатся. Нередко читаем и слышим филиппики французских писателей 18 века и их последователей в 19-ом, толкующих о поэзии английской, испанской, италиянской или немецкой, Основываясь единственно на правилах своей народной поэтики. Не берусь их оправдывать: их соотечественники здравомыслящие сами от них отступились; теперь и в Париже мало найдется рыцарей печального образа, подвизающихся за Дульцинею так называемого классицизма, которая представляет и то сходство с повелительницею Ла Манхского героя, что живет и дышит вовсе не в том виде, в каком воображается ее поклонникам. Так, не прав тот, кто требует, чтоб Шекспир был похож на Расина, Мильтон на Виргилия, кто сердится, зачем Кальдерон не Вольтер, а Дантова Божественная Комедия не Генриада. Но вспомним же, что в наши дни противники классиков нередко платят им тою же монетою; вспомним, какие кривые, пристрастные приговоры, внушенные безрассудным пренебрежением, произносят именно немцы о театре французском, а этот театр - глазам самого Шиллера по своей стройности представлялся предметом, достойным изучения, и во многих отношениях всегда останется для неповерхностного наблюдателя важным, прекрасным явлением в истории развития способностей души человеческой.

   Приведенные нами примеры ошибочных суждений и классиков и романтиков пусть послужат мерилом тех помех, какие встретятся русскому критику, когда решится говорить о том самом Шекспире, которого величие французы признали так поздно. Между французами и англичанами много несходного; но не гораздо ли еще больше между теми и другими и русскими? Мы от племен Западной Европы разнствуем и происхождением, и религиею, и ходом истории, и преданиями, и духом языка, и народным характером гораздо более, чем все они между собою. Конечно, предрассудки мнимо классические, заимствованные нами от французов, у нас не коренные, а привитые. Это точно преимущество; должно же, однако, признаться, что француз без школьных предрассудков (а таких ныне довольно) необходимо почувствует живее, чем русский, красоты английского писателя, основанные на обычаях, свойствах языка, преданиях и пр., и у французов, и у англичан между собою родственных, а нам вовсе чуждых. У Шекспира особенно часто увидишь намеки обо всем этом, намеки, которых русский не поймет без объяснительных замечаний. Впрочем, ум и сердце человеческие существенно одинаковы. Вот почему и в созданиях гения должны быть, независимо ни от каких условий, красоты, доступные всякому, кто только не лишен ума, чувства и воображения. Итак, после всего сказанного иностранцами, да будет позволено и русскому сказать русским несколько слов о великой исторической поэме Шекспира, которой начало - свержение с престола Ричарда II-ого, а конец - примирение двух роз, алой и белой, в лице Генри Ричмонда и Елисаветы Иорк. Рассмотрим поэму в отношениях общих, чисто человеческих; только в разборе, Ричарда III-го, восьмой и последней ее части, слегка коснемся особенностей слога Шекспирова: это необходимо, чтобы показать читателям всего Шекспира и с настоящей точки зрения, вдобавок, чтоб оправдать переводчика в выборе средств, какими старался он разрешить задачу самую трудную изо всех, какие только представлялись ему при труде его, - пересадку в наш язык причуд гения огромного, но и чрезвычайно своенравного, да еще и англичанина XVII века.

   Ричард II, две части Генри IV-ого, Генри V, три части Генри VI-ого и Ричард III составляют, как мы уже упомянули, одно целое, и это целое в высочайшей степени соединяет в себе единство, разнообразие и стройность; а в величии, силе, религиозной таинственности и поэтической ясности, с какой наконец разгадана таинственность, уступают ему даже превосходнейшие трагедии древних. Ближе всех к Шекспиру подходит тут Эсхилл в своей славной трилогии (Агамемнон, Евмениды и Коэфоры); с ним сравниться не могли ни Софокл, ни Еврипид, которые обрабатывали потом то же предание.¹⁶ И у Эсхилла и у Шекспира преступления отомщаются преступлениями же; и у Эсхилла и у Шекспира очищенные напоследок примиряются с разгневанным небом: но у того одно лице, один мститель; у другого целое царственное племя, целый народ преступников, жертв и мстителей. Вот основная мысль поэмы Шекспира, и она сливает в одно огромное, прекрасное тело ряд исторических драм; но каждой из них дан свой отдельный смысл, своя самобытная жизнь, - существование, независящее от связи с целым; каждая будто член полипа, который, отрезанный, будет новым, живым, совершенным полипом. Сверх того, каждой присвоен характер отличный от характера прочих... Кто не почувствует благоговения к уму, создавшему подобное творение?

   В гармонии Шекспир не менее чудесен: у него нет ничего забытого, нет ничего излишнего; все члены его поэмы в прекрасной между собой соразмерности; все стихии, какими только драматург вправе пользоваться, - ужас, жалость, юмор, смех, сатира, живопись, вымысл, чудесное, история, истина, - все употреблены в дело, и кстати, у места, в пору; ни одна другой не противоречит, каждая умножает силу и действие каждой и всех - все они и цель и средство к достижению высшей цели, и цели высочайшей: совершенно удовлетворительного окончания всей поэмы.

   Предметом первой драмы служит завязка всей поэмы т. е. падение Ричарда II-ого и его насильственная смерть. Предлогом крамолы, погубляющей несчастного государя, служит изгнание Генри Болингброка Дюка оф Герфорд за его вызов на поединок Мобрэ Дюка оф Норфольк, которого Герфорд обвиняет в убийстве Фомы Глостерского, родного дяди короля, умерщвенного в Кале с тайного согласия самого Ричарда. Тут без сомнения первое лице этот Герфорд, двоюродный брат Ричарда, отважный, умный, тонкий злодей, мощный и величавый вопреки всем своим преступлениям. Ему противоставлен царственный юноша, легкомысленный, сластолюбивый, неозабоченный своими священными обязанностями, но вместе нежно любимый прекрасною супругою, монарх законный, сын знаменитого Черного Принца, внук великого Эдуарда III-ьего; извиняемый вдобавок неопытностию, худыми примерами, лестию придворных и пагубными внушениями неверных советников. Подобный, по непреложному закону природы, притягивает подобного; оба они окружены людьми, на них похожими: об руку Герфорда Болингброка стоит наглый мятежник, небогромительный Нортюмберленд и люди, хотя нисшие по размерам, однако схожие с ним по нраву и намерениям; товарищи Ричарда: Иорк, старик слабоумный, Омерль, ничтожный, бессовестный царедворец, Уильчир, Грин, Бюши, взяточники, пиявицы, высасывающие кровь Отечества; единственный человек, который проник душу Герфорда, этого Кромвеля под шишаком рыцарским, единственный, который бы был в состоянии бороться с ним, - Норфольк, устранен с самого начала: король изгнал его, пожертвовал им Герфорду. Не забудем здесь еще одного характера, родоначальника дома Ленкестерского, отца Болингброкова, дяди Ричарду, брата и друга Черному Принцу, - Джона оф Гонт: он сходит со сцены при самом открытии великой трагедии; мы его видим почти только при последнем издыхании, но его пророческие сетования такой пролог ко всему ряду этих исторических драм, какого нет ни перед каким творением других драматургов. Впрочем, всякий и не пророк прорек бы падение такого государя в таких обстоятельствах с такими друзьями и с такими противниками. Но вот он падает от коварства и дерзости своего ближайшего родственника, от клятвопреступного содействия Нортюмберленда, от неслыханной всеобщей измены всех своих поданных... Его участь ужасна: у кого не навернутся на глаза слезы, когда он сам своими руками вручает венец хищнику, когда Нортюмберленд при всем парламенте нудит его прочесть вслух исчисление всего, в чем обвиняют его, когда он судоржным голосом отчаяния восклицает:

  

  

   Монолог Ричарда в Помфретской темнице заступает здесь место хора, посредника у греческих трагиков между зрелищем и зрителем, и производит на душу то же действие, какое бы произвел священный, очистительный гимн, воспетый самою жертвою перед закланием. Наконец, геройская смерть страдальца мирит нас с памятью злополучного: все его слабости забыты; мы только видим в нем помазанника господня, потомка славных предков, погубленного мятежом и предательством.

   В трагедии Ричард II-ой все важно и великолепно: в ней Мельпомена почти нигде не пользуется помощию Талии, чтобы поразить нас силою противоположностей; царица ужаса и жалости, вопреки обыкновениям Шекспира, здесь господствует почти исключительно; [вот почему и назвали мы эту первую часть исполинской поэмы величайшего из поэтов - трагедией, словом, которое напомнит нам сходство с образцами древних, хотя и очень знаем, что оно недавно подверглось опале законодателей нашей литературы, очень заботливых, скажем мимоходом, о словах, но не слишком хлопочущих о деле].¹⁷

   Обе части Генри IV-ого совершенно в ином роде: первая из них творение в высочайшей степени разнообразное и по силе изображения едва ли уступит Ричарду II-ому.

   Пророчество несчастного короля сбылось: вражда возгорелась между хищником и его надменным сообщником. Евменида уже проснулась: она приближается воздать должное и обрызганному кровию колену Ленкестерскому, и крамольному дому Перси, и всему, всему преступному народу, изменившему помазаннику, предавшему его в руки, из которых ему не было и не могло быть спасения. Но медленно шествие мстительницы: внуку и правнуку она кровию заплатит за кровь, пролитую праотцем; его карает она бурями душевными, заговорами, бунтами и чьими же? Его прежних помощников в деле предательства и убийства! Его терзают беспрерывные подозрения, и эти подозрения простираются на собственного его сына, наследника похищенного трона. В обеих частях Генри IV-ого мы предчувствуем ужасное для племени Джона Гонтского: но в настоящем гибель падает на одних Перси. Первая половина оканчивается смертию юного Готспера (Hotspur), сына Нортюмберлендова, и потому некоторыми издателями и названа его именем; если, однако же, драма должна носить имя главного в ней лица, справедливее бы было назвать обе части: Гарри Монмут, потому что он, наследник короля Генри IV-ого, занимает тут первое место. Этот характер давно оценен всею Европою: он один из прекраснейших, созданных когда-нибудь поэзиею. Шекспир в изображении шалостей молодого князя и комических лиц, которыми окружает его, является юмористом первым, единственным; юмористом, говорю, а не комиком, ибо сам Гарри - лице отнюдь не комическое. Напротив, нельзя не почувствовать к нему соболезнования: при таком отце такой юноша поневоле должен был отыскивать ничтожности, по необходимости должен был предаваться обществу и проказам, недостойным его. Чтоб ярче выставить и оттенить живее перед глазами зрителя своего любимца, поэт противоставляет ему три характера, каждый высокого поэтического достоинства: первый - молодой Перси, сын Нортюмберленда, стяжал воинскою доблестию славу и бессмертие в таких летах, когда теза и сверстник его Гарри исключительно предавался буйству и распутству; Перси заносчив, пылок, храбр до безрассудности, дышит одной войною, и наяву и во сне видит одни сражения и собирает лавры на главу свою, чтоб их в один день, в одно мгновение отдать сопернику, которого презирает, потому что высоких его качеств не понимает. Второй - Фальстаф, старый негодяй, трус, пьяница, хвастун, лжец бесстыдный, смешной и наружностию, и беспутством, и тщеславием, однако он наделен неистощимым запасом остроты и природного ума, хотя и не слишком дальновидного, так, напр., в разгульном наследнике престола, которому служит забавой и посмешищем, и не подозревает будущего великого государя, считает себя ему необходимым и даже пренебрегает им, и это естественно: Фальстафу Гарри должен казаться пустым мальчишкою, годным только к тому, чтоб его обирать, втянуть в разврат и пользоваться его слабостями. Третий - Иоанн Ленкестерский, по-видимому, любимый сын короля и во всех отношениях его достойный: молодой человек добропорядочного, как говорится, поведения, холодный, молчаливый, коварный, ни в чем несходный с своим откровенным, великодушным братом, кроме храбрости. Характерами отличаются эти две части Шекспирова творения; кроме здесь замеченных, тут много еще других превосходных: сам король, тот же скрытный, тонкий лицемер, каким был, когда звался только Болингброком, но растерзанный угрызениями, размученный беспрестанными подозрениями, лишенный от упадка сил и душевных и телесных той величавости, которая подчас заставляла забывать его злодеяния; Нортюмберленд, не прежний небогромительный титан, но старик, впадающий постепенно в совершенное слабоумие, так что им жена управляет и невестка кроваво над ним издевается (и в этом-то, кажется, немалая доля кары, определенной ему за преступления); Уорсестер, бездушный, макиавеловский политик; Уэн Глиндуэр, вождь уэльсов, неукротимый воин, поэт, волшебник, обманщик, верующий в собственные обманы, воспитанный при дворе английском, перенявший вежливость, язык, науки народа, более просвещенного, но только для того, чтобы слегка прикрыть ими природную необузданную дикость; наконец, бесподобная харчевница мистрис Квикли, Бердольф, Ним, Пистоль, товарищи Фальстафа, каждый с своим собственным лицем, отличным от своеобразной физиономии прочих, и почтенный судья Шало, прототип тех совершенно ничтожных людей, которые силятся уверить других, что по крайней мере в молодости были молодцами хоть куда. Впрочем, в Генри IV нет той высокой трагической занимательности, какую находим в Ричарде II-ом.

   Генри V, самое английское, самое патриотическое изо всех сочинений Шекспира, составляет, так сказать, эпизод, впрочем необходимый в поэме. Что Евменида блюдет преступное племя, видим единственно во втором акте этой героической драмы, где король-витязь перед самою отправкою для завоевания Франции открывает заговор, угрожавший его жизни. Далее все смело, свеже, живо, как самый предмет эпизода: битвы, лагерные сцены, противоположность нравов английских и французских, славный бой при Азенкуре, покорение Франции, мир, брак завоевателя С Екатериной, дочерью Карла VI-ого, и душа всего - Генри V, храбрейший воин, любезнейший государь, полководец опытный, муж великий, исполненный глубокого чувства, отважный, веселый, но не без примеси задумчивости, столь свойственной мудрому, особенно на престоле, особенно перед мгновениями, которые решают судьбу царей и царств.

   Мы уже сказали, что этот эпизод необходим: читатель не вынес бы беспрерывных потрясений; сверьх того, в нем доблести сына несколько заставляют забыть преступления отца, без чего горестный жребий внука и правнука произвел бы менее сильное действие на нашу душу.

   Первая часть Генри VI в этом ряду прекрасных картин великого живописца считается слабейшею. Есть даже критики, которые утверждают, что это драма не Шекспирова,¹⁸ но с ними трудно согласиться, несмотря на некоторые в ней особенности слога: во 1-х, она слишком тесно связана с предыдущими и следующими за нею; во 2-х, без нее происхождение двух враждующих сторон, роз алой и белой, осталось бы необъясненным, а главное, хотя она, точно, по достоинству и уступает прочим частям Шекспировой поэмы, однако в ней столько еще красот первого разряда, что трудно вообразить, как остался безвестным автор ее, тем более что из известных современников Шекспира сомнительно, чтобы даже Бен-Джонсон, лучший из них и по роду, и по степени своего таланта, был в силах написать подобное творение; не говоря уже, что ни Бен-Джонсон, ни другой кто не скрыл бы своего имени перед созданием, которым бы мог по справедливости гордиться. - Драма открывается похоронами Генри V-ого и оканчивается согласием его сына на брак с Маргаритой, дочерью Рене, безземельного короля обеих Сицилии и Иерусалима, которую сватает ему маркиз оф Суффольк. Этот брак прекращает военные действия англичан, победы и поражения их во Франции, которые, по-видимому, составляют главный предмет драмы; но только по-видимому, ибо в отношении к целой поэме главный ее предмет - происхождение двух политических расколов, роз алой и белой, возникающих посреди беспокойств царствования короля-младенца и распрей честолюбивых опекунов и родственников. Нельзя здесь не удивляться Шекспиру, который умел придать занимательность младенцу на троне: несмотря на многообразие происшествий, в которых Генри вовсе не действует, беспрестанно за него страшишься, все относишь к нему одному, везде о нем жалеешь; он главное лице драмы, хотя менее всех говорит, даже менее всех является на сцене. Тут Шекспир, если смею произнесть свое мнение, превзошел самого Гомера: в Илиаде в продолжение бездействия Ахилла случается, что иногда вовсе о нем забываешь. В первой части Генри VI-ого самое отсутствие таких лиц, к которым мы могли бы сильно привязаться, превращается в достоинство: нет сомнения, что герой, подобный Гектору Гомера или Готсперу самого Шекспира, совершенно бы затьмил или, лучше сказать, уничтожил в нашем воображении царственного отрока, который только как сын славного отца и возбуждает наше участие. Зато некоторые побочные лица от времени до времени заставляют нас заглядываться; таковы узник Мортимер и особенно отец и сын Тальботы: сцена перед сражением, где погибают оба они, потом сетования раненного на смерть старика над трупом убитого юноши и кончина самого его - отрывок, равный лучшим местам в лучших созданиях Шекспирова гения.

   Вторая часть Генри VI окончивается первым поражением Ленкестерского дома, а третья совершенным торжеством дома Йоркского. Грехи Гарри Герфорда взысканы в третьем и четвертом колене; преступления ужасные наказаны новыми, еще более ужасными; истреблено все племя Иоанна Гонта, всё, кроме одной, отдаленной отрасли, пересаженной в землю изгнания; за кровь, пролитую в Помфрете, пролилась кровь - столь же благородная, вдобавок чистая, беспорочная, - юноши-героя, предательски зарезанного при Токсбери, святая кровь его отца, монарха благочестивого и милосердого, растерзанного в Туэре чудовищем, которое также носит имя Ричарда, как будто чтоб напомнить, за чью гибель бог-каратель развязал ему руки, и в шести страшных побоищах кровь многих тысяч англичан англичанами: вот роковая катастрофа, к которой читатель приготовлен в четырех предшествующих драмах, которой ожидает и боится! - Разберем каждую из этих двух трагедий порознь и подробнее прежних: это необходимо для удовлетворительного суждения о Ричарде III-ьем, на них основанном.

   Примечательнейшие лица во 2-ой части Генри VI-ого: он, правитель государства Юмфри Глостерский, кардинал Бофорд, Иорк, Суффольк, бунтовщик Джон Кед, отец и сын Невили, наконец, королева Маргарита и жена лорда протектора - все они написаны искусною, мощною кистию. Генри совестлив, набожен, добр, слаб, праведник среди двора развратного, среди народа, созревшего для кар как за грехи предков, так и собственные. Правителю, несколько вопреки свидетельству истории, поэт придал высокое достоинство нравственное: он честен, благороден, любит Отечество, верен своему порфироносному питомцу, пылок еще в самой старости, но уже умеет преодолевать себя, умеет, хотя и не всегда, обуздывать свои страсти. Все прочие более или менее люди порочные, управляемые личными выгодами, забывающие для личных видов пользу государя и Англии: всех их хуже свирепый Бофорд, буйный, строптивый прелат, мерзостный представитель разврата современной гиерархии Запада, снедаемый жаждою власти и ненавистью к своему совместнику Глостеру. В 1-ом действии заговор королевы, Бофорда и Суффолька противу правителя. Маргарита оскорблена властию самого лорда протектора, заносчивостию его супруги и, может быть, огорчением, которое он слишком живо выказал за уступку Франции Анжу и Мена вследствие свадебного договора короля с нею, дочерью безземельного Рене. Прибытием ее ко двору и чтением договора начинается драма. Бофорд надеется заступить место Глостера. Суффольк тайный любовник Маргариты. К их крамоле пристает и Иорк, уповая, что по свержении правителя настанут в государстве беспорядки: он намерен ими воспользоваться и при их помощи свести дом Ленкестерский с престола, который называет своею собственностию. Им увлечены Невили, по-видимому искренне убежденные в законности его права. Сначала гибнет Элеонора, княгиня Глостер: впрочем, она и не заслуживает лучшей участи; затем падает и сам несчастный протектор: его лишают сана, потом обременяют изветами в преступлениях, ничем не доказанных, берут под стражу и, наконец, удавливают; убийцы подосланы Суффольком и Бофордом. Народ узнает об этом злодеянии и берется за оружие, возмущенный Невилями, действующими сообразно выгодам Иорка, который между тем отбыл в поход в Ирландию и по падении Глостера уже не считает нужным помогать королеве и ее сообщникам. Король, разделяя негодование граждан, с решительностью, почерпнутою не из слабого своего характера, но из правил чистой нравственности, на мгновение выходит из-под опеки королевы и, несмотря на ее слезы и укоризны, изгоняет душегубца Суффолька. Кардинал умирает, снедаемый угрызениями совести. В начале четвертого действия погибает и Суффольк, схваченный морскими разбойниками. Между тем коварный Иорк уже приготовил все свои пружины. Подосланный им злодей низкого звания - некто Кед, выдает себя за потомка Мортимера, которому следовало бы быть королем, вместо Герфорда, по завещанию Ричарда Помфретского и по происхождению от Лайенеля Клеренсского, третьего сына Эдуарда Великого, а ведь Иоанн Гонт только четвертый его сын: сам Иорк на этом же обстоятельстве основывает свои притязания. Мортимер, о котором поминаем здесь, у Шекспира является в 1 и 2 частях Генри IV-ого: там права его служат предлогом крамоле Нортюмберленда; тут мы его видим уже узником, стариком, и он умирает перед нами в Туэре. Кед возмущает графство Кент; подобно нашему Пугачеву, неистовствует противу дворянства и всех людей порядочных и вторгается в столицу; но счастие изменяет ему: чернь, усовещенная Бокингемом и стариком Клиффордом, готовится выдать его; он спасается бегством и умирает от руки Александра Ейдена, кентского помещика. Гроза прошла, но за нею настает гораздо ужаснейшая. Иорк был уверен в конечной неудаче самозванца, выслал же он его, чтоб испытать расположение народа, - и народ оказался готовым следовать за любым крамольником. Едва милосердый король успел простить бунтовщиков, упавших к стопам его с веревками на шеях, - и вот уже слышит, что Иорк покинул Ирландию, пристал к берегам Англии и близится с сильною ратью: предлогом мятежу его служит требование, чтобы Генри заточил Соммерсета, основателя раскола алой розы, личного врага Иоркова. Генри соглашается, и, по-видимому довольный, Иорк приходит в стан Ленкестерский. Но Соммерсет, вопреки воли государя, является глазам своего гордого противника. Тут Иорк снимает с себя личину и уже без обиняков говорит, что Генри недостоин престола, что сам он законный государь Англии. Соммерсет хочет взять его под стражу: Невили, Селисбери и Уэруик передаются ему и его выручают. Следует первое сражение Ленкестерцев при Сент-Альбане. - Таково содержание трагедии, в которой особенно превосходно изображены нравы, обычаи, легкомыслие простого народа, В которой, может быть, лучше всех обрисовано лице Кеда, начертанное первейшим из юмористов, глубоким знатоком сердца человеческого: в том, как Иорк перед своим отбытием в Ирландию описывает его, виден один из величайших поэтов-живописцев. Сам Иорк, хитрый, необузданный в своих строптивых замыслах, но принужденный скрывать их, представлен глазам нашим кистью столь же искусною. Против него стоит Маргарита, жестокая, порочная, но твердая и решительная в час опасности. Королю, несмотря на его слабость, всякий должен от души соболезновать: характер и его везде выдержан с большою верностью. Вообще никто другой не пишет так людей живых, истинных, как Шекспир: это не марионеты, - нет, они дышат, страждут и действуют перед нами, как в мире, как в природе, всегда разнообразно и вместе всегда по непреложным законам, данным роду человеческому: генияльный создатель их никогда и нигде <не> изменяет главной идее своей об их склонностях и способностях, добродетелях и пороках, - страстях, которые обладают ими. Вдобавок у него везде постепенность как в изложении каждого характера, так и в силе, с какою одно и то же качество проявляется в различных лицах: везде гармония, везде точность, везде оттенки и противоположности. И в этом именно редком искусстве Шекспир особенно высок в трагедии, о которой здесь говорим, хотя некоторые действователи, напр., королева, и являются еще в большем блеске в последней части Генри VI-ого и в Ричарде III-м; а другие (Ричард, Уэруик, младший Клиффорд) только в них получают свое полное развитие. Патетических сцен в разобранном нами творении множество: напр., прощание лорда протектора с Элеонорою, взятие его под стражу, сетование короля о его смерти, лорд Сэ, схваченный бунтующею чернью; в другом роде, не умилительном, а ужасном, - смерть кардинала.

   Третья часть открывается в Лондоне в доме парламента, занятом приверженцами Иорка. Уэруик, возноситель и громитель королей, как называет его поэт, заставляет Иорка сесть на престол разбитого Ленкестера; но вдруг Ленкестер входит и с ним преданные ему, начинается спор: Уэстмурленд, Нортюмберленд, Клиффорд (младший), с одной стороны, с другой - Уэруик уже готовы решить распрю мечем и силою. Только сам мягкосердый государь пугается кровопролития и, увлеченный как собственными сомнениями, так и словами графа Экзетера, который, хотя и держится его стороны, но ясно говорит, что притязания мятежника законны, предупреждает разъяренных противников признанием Иорка наследником престола в ущерб собственному сыну. Бунтовщики довольны и удаляются; входит королева и, осыпав супруга упреками, объявляет, что никак не согласится пожертвовать правами принца Уэльского; она уходит и увлекает за собой Нортюмберленда, Уэстмурленда, Клиффорда; несчастному Генри остается только один и то весьма сомнительный друг Экзетер. Затем поэт переносит нас в замок Иорка Сендль-Кестль, в круг его семейства и знакомит нас ближе с его сыновьями Эдуардом и Ричардом. Тишина настала только на мгновение: в душах отца и детей уже кипят новые преступные замыслы, междуусобие только дремлет и проснулось бы, если бы даже не королева его разбудила. Этот раз она подняла чудовище и напала врасплох на Иорка, который мысленно уже снова простер руку к венцу короля Генри, но на деле еще не изготовился к восстанию. Сражение. Неистовый Клиффорд поклялся мстить и мстит за смерть отца, убитого Йорком при Сент-Альбане, и не милует никого: младенец Ротленд, меньшой сын его злодея, попал в его страшные руки, - и напрасны все стоны, слезы и вопли бедного дитяти; ужасный закалывает невинного, беззащитного, - это только предисловие к позорищу еще более зверскому. Иорковцы разбиты: злополучный вождь их схвачен неумолимою королевой и черным Клиффордом. Мститель за отца готов изрубить его, но королева удерживает уже поднятую руку своего товарища. В трепет приводит неукротимый муж, доведенный до бешенства жаждою крови; да что такое значит он перед женщиной, которая забыла стыд и пол свой - и ненавидит? Злоба такой женщины - ад. Счастлив бы был Иорк, если бы пал под мечем Клиффорда; но его привязывают к дереву: Маргарита надевает на него бумажную корону, бесовски над ним ругается, доводит, наконец, до вопля мужчину, воина, героя - и что же? "Стыдись! утри слезы! - говорит она ему, - вот тебе платок, напоенный кровью твоего Ротленда!" После всего этого для горького страдальца палач Клиффорд уже ангел избавитель и удар меча, который отделяет голову его от туловища, - единственное неоцененное благодеяние. Во втором действии Эдуард и Ричард узнают о смерти отца и от Уэруика о вторичном поражении своих приверженцев, которым предводительствовал сам Уэруик; но не теряют бодрости: Эдуарда возноситель государей провозглашает королем, и соединенные их рати готовы двинуться к Лондону. Их останавливает королева: она успела освободить мужа из-под опеки своих и его злодеев. Бесполезные переговоры. Упорное сражение под Феррибриджем: Ленкестерцы разбиты наголову, Клиффорд убит, король бежит в Шотландию, Маргарита во Францию; с другой стороны, туда же за нею отправляется и Уэруик, чтоб высватать Эдуарду Бону, сестру короля Людовика XI-ого. В третьем действии Генри переходит за рубеж, чтобы, как сам говорит, "хоть украдкой взглянуть на дорогое отечество"; и попадает в руки двум ловчим, подданным Эдуарда, ибо уже вся Англия присягнула победителю. Следует разговор между влюбчивым Эдуардом и прекрасною челобитчицею, Елисаветой Уудвиль, вдовою рыцаря Джона Грэ, который пал при Сент-Альбане за дом Ленкестерский. Конец этого разговора тот, что Елисавета, уже не чаявшая получить обратно от монаршего великодушия отобранные в казну поместья своего мужа, получает вдруг второго супруга в особе самого Эдуарда и с тем венец Британии. Этот случай служит Ричарду поводом к монологу, который снимает для нас завесу с его злодейских замыслов и являет нам изверга во всей его гнусной наготе. - Вот мы во Франции и знакомимся с коварным Людовиком. При его дворе встречаемся с Маргаритой: сначала он оказывает ей благорасположение, но является Уэруик, преклоняет его на свою сторону и готов возвратиться в Англию с вестью, что король французский согласен выдать сестру за Эдуарда. Вдруг все переменяется: получают уведомление о браке Эдуарда с леди Грэ: Людовик оскорблен, Бона обижена, Уэруик поруган, и кем? человеком, которому он дал престол Англии. Гордый Невиль уже не посол неблагодарного; он стал его жесточайшим врагом, мирится с Маргаритой, выдает младшую дочь свою за ее сына, берет войско от короля французского и плывет в Англию, чтобы сбросить легкомысленного государя с того самого трона, на который возвел его. Четвертое действие: неудовольствие и ропот при дворе и в семействе Эдуарда; Соммерсет, Пемброк, Стаффорд, Монтегю, брат Уэруика, даже Джордж Клеренс, родной брат самого Эдуарда, но вместе женатый на старшей дочери Уэруика, покидают Лондон и передаются Ленкестерцам. Вскоре потом они нападают врасплох на стан беззаботного сластолюбца, берут его в полон и отдают под надзор архиэпископа Йоркского из рода Невилей: и вот освобожденный Генри опять называется королем Англии. Но не надолго: Эдуарда выручает Ричард - и новая гроза готова разразиться над тружеником Генри. Последние, бледные лучи заходящего благоденствия освещают скорбное чело того, кому за кротость, благочестие, младенческую невинность посреди всеобщего беззакония господь определил иной венец, а не венец земного владычества. Он восходит из темницы снова на трон, а первое чувство, им изъявляемое, - благодарность к человеколюбию своего тюремщика! Его поздравляют, ему льстят, превозносят его добродетели: но он в душе уже простился с преходящею славой мира сего, не верит уже возврату своего счастия и назначает Уэруика правителем. Вдруг он видит возле Соммерсета прекрасного отрока: "кто он?" Ему отвечают, что это юный граф Ричмонд (внук Екатерины, матери самого Генри, и второго ее мужа Тюдора, предводителя гелов или уельсцев от крови древних королей британских, которому Генри V, отняв у него последний остаток наследия предков, в замену дал английское графское достоинство). Тут монарх, испытанный несчастиями, благочестивый, добродетельный, ощущает в груди своей дух предведения, кладет руку на главу Ричмонда и пророчит, что отрок предопределен к великому, что он будет целителем страждущего Отечества. - Сцена переменяется: Эдуард возвратился с войском бургундским, хитростию берет родовой город своего семейства, и затем вновь провозглашен королем от своих ратников. С быстротой и деятельностью, свойственною и сластолюбцам, если только раз одолеют лень свою, летит он в Лондон: он уже там, он уже вновь схватил беззащитного Ленкестера, а Уэруик, Клеренс, Монтегю, Оксфорд, едва только узнали, что он прибыл в Англию, и выступили из столицы, надеясь одним ударом уничтожить его. - Пятое действие. - Уэруик в Ковентри ждет подкрепления товарищей; но к стенам крепости подходят не они, а Эдуард, говорит, что Генри уже у него в руках и требует сдачи. Предложение отвергнуто. Вот один за другим подоспевают с войском Оксфорд, Монтегю, Соммерсет, наконец, Клеренс, но последний передается брату. Битва при Барнете. Белая роза торжествует, громитель и возноситель королей - Уэруик убит. Между тем Маргарита прибыла из Франции с новою сильною ратью. Победитель идет ей навстречу; при Токсбери они сшибаются, и вконец погибают все надежды ленкестерцев; Маргарита и сын ее взяты, их силы уничтожены. Приводят пленников к Эдуарду: юный князь, которого поэт уже и прежде немногими резкими чертами изобразил достойным славных предков, благородною гордостью является высше своего несчастия. Раздраженные его смелостью и укоризнами, дети Иорка умерщвляют героя-юношу перед глазами матери. Первый удар наносит чудовище Ричард, и готов заколоть и Маргариту над трупом ее прекрасного сына: его едва успевают удержать братья. Старший даже изъявляет раскаяние в убийстве принца: оно у него не обдуманное злодейство, как у Ричарда, но плод мгновенного гнева.

   Ричард спешит в Туэр, чтоб совершить дело еще ужаснейшее. Клеренс извещает брата о его замысле; Эдуард со всею беспечностью человека, не рожденного жестоким, но по легкомыслию способного принять участие в величайших преступлениях, и не думает предупредить гибель узника-короля и только говорит о душегубце: "Когда что вздумает, он тороплив"; - а между тем - и давно ли? упрекал себя за смерть королевича. Вместе с кровавым Глостером (Ричард получил это зловещее титло после сражения при Феррибридже) входим мы в темницу Ленкестера, и тот при одном взгляде на убийцу уже знает: какой его ожидает жребий. Следует насильственная смерть праведника, внука того Генри Герфорда, что точно так сгубил своего законного государя: Ричард отомстил за Ричарда; грехи основателя Ленкестерского <до>ма взы<сканы(?) в> ¹⁹ третьем и четвертом колене, и стерся с лица земли род, которому было предопределено кровью исчезнуть, потому что путем крови приобрел владычество. В последнем явлении новый король Эдуард IV на верьху счастия, в кругу своего семейства: он тешит себя суетными надеждами, мечтает о спокойствии и беспрерывных наслаждениях, шутит, любезничает; но мы знаем, что счастие его куплено делами ужасными, но мы видим, что об руку его стоит демон Ричард: мы уверены, что Немезида проснется и для них обоих.

   Эта драма, и независимо от связи с целой поэмой, одна из превосходнейших Шекспира и едва ли по внутреннему достоинству уступает в чем и Макбету и Ричарду III-му. Смерти Иорка никто не прочтет без живейшего соболезнования, без содрогания и благовейного ужаса перед тою тайною, всевидящею силою, что карает не одни дела нечестивые, но и намерения: Иорк перед самим тем, как возвещают ему, что Маргарита идет на него, прельщенный духом искусителем в образе злодея Ричарда, готов был вторично нарушить присягу свою Ленкестеру. О высокой красоте многих других сцен всякий, не вовсе лишенный воображения, догадается даже по нашему краткому изложению. Пишем не книгу, а предисловие: вот почему и не говорим о каждой из них особенно. Только непростительно погрешили бы мы перед своими читателями, не сказав ни слова об одном эпизоде, который сам по себе составляет небольшую, но удивительную поэму: по истинно изумительному слиянию силы, живописности, простоты, величия, ужаса, высокой степени драматической верности, лирического парения и музыкальной стройности мы ни у Шекспира, ни у другого какого поэта ничего не знаем, что бы могли сравнить с этим отрывком; каждое из исчисленных здесь достоинств, конечно, встречается и у него самого в других созданиях и у других писателей порознь - нередко резче и поразительнее; но раз еще: по крайней мере мы не знаем ни на одном языке ни в каком другом творении подобного соединения, подобного гармонического сочетания в единое органическое тело качеств, из которых некоторые с первого взгляду казались бы даже противными одно другому. - По действию на душу читателя всех ближе та сцена в Сервантесовой Нуманции, когда, чтоб спасти невесту от голодной смерти, жених, уже и сам ослабленный изнурением, бросается в римский стан, разит направо и налево, схватывает в одной ставке хлеб, летит назад с добычею и умирает у ног любовницы, покрытый бесчисленными ранами.

   Возвратимся к Шекспиру и поэме его. - Перед сражением при Феррибридже Генри вотще старался всеми силами предупредить битву, которой не одобряет ни кроткая его душа, ни правдивое сердце, помнящее обещания, данные Иорку; слабый Ленкестер привык предпочитать волю властолюбивой супруги собственной, привык к тому, чтоб управляли им; но на мгно<ве>ние он даже совершенно теряет терпение, напоминает же<стокосерд(?)>ному Клифф<орду>²⁰ свое царское достоинство и настаивает, чтоб не препятствовали его переговорам с Эдуардом. Подобный пример твердости государя, в других случаях столь нерешительного, твердости, даруемой не силою характера, а добродетели, мы уже видели в предшествующей трагедии. Всякий, кто только хоть несколько знает человека не с одной его дурной стороны, принесет здесь справедливую хвалу и писателю, умевшему самой слабости придать некоторую величавость, и мудрецу христианину, постигшему все могущество чувств, основанных на вечной истине. К несчастию усилия миролюбивого короля остаются бесплодными: кровавое решение спора настало, и тому, кто служит предлогом спора, не позволяют даже разделить труды и опасность своих воинов. Он один, в стороне, близь поля сражения: какие же чувства исполняют душу венценосного труженика? Не успеха оружию своих тиранов-защитников желает он, а только смерти, буде то угодно господу; отселе переход очень естествен к другой мысли, именно: как бы был счастлив, если бы родился простолюдимом, напр., хоть пастухом, который, быть может, в день мира с того самого холма, где сидит злополучный государь, пасет свое стадо. С наслаждением страдалец предается этой мечте и дорисовывает ее во всех подробностях. Вдруг его думы прерывает ратник: он вынес сюда тело убитого им противника с тем, чтоб без помехи обобрать его и сам говорит, что, быть может, еще до наступления ночи точно так отдаст и жизнь и добычу счастливому победителю; вот он поднимает наличник мертвого, и что же? мертвый - отец его! Ленкестер не пришел еще в себя от оцепенения, которое обуяло его при этом плачевном зрелище, только что присоединил свой вопль к воплю отцеубийцы, растерзанного отчаянием, как является другой воин: и он сразил неприятеля, и он сюда же принес тело, чтоб на досуге сорвать с него все, что только того стоит, и... перед ним сын, любезный сердцу его сын, которого он сам, сам убил! Тут соединяются плач и рыдания отцеубийцы и сыноубийцы и злополучного короля, которого страдания еще вдвое живее, потому что его сердцу нанесены с сугубой силой удары, поразившие их, а их преступления невольные, но тем не менее ужасные, представляют его воображению множество других, ему не известных, но, может быть, столь же ужасных. В сетовании бедного Генри и делителей его скорби все просто, все истинно, везде голос самой природы, - все сильно, но между тем все умеряемо искусством, стройностью, музыкальным расположением периодов и стихов; без чего зритель едва ли бы не изнемог под исполинским могуществом основной мысли чудесного эпизода, которому, если только что созданное смертным может именоваться совершенным, принадлежит, по нашему мнению, ближайшее право на это название.

   О характерах драмы не станем распространяться. Из изложения хода ее не трудно извлечь понятие о их заманчивости. Повторим только, что уже сказали о них и других действующих лицах 2-ой части Генри VI-ого: они везде живы и с величайшею точностью выдержаны. Прибавим, что они до возможности разнообразны: и это для поэта было не последнею задачею, потому что, кроме самого Генри и его сына, все лица действуют, движимые двумя только страстями, - жаждою мщения и властолюбием. Главных пружин только два, но сколь они различны: в изнеженном, непостоянном Эдуарде и в свирепом Клиффорде; в слабом, вероломном Клеренсе и в грозной Маргарите, которая только ими и дышит, да еще единственным третьим чувством - любовью материнскою; наконец, в гордом, неукротимом Уэруике и в бесчеловечном, холодном, коварном злодее Ричарде, в котором личное мщение только прикрывает беспредельное желание власти, которому власть служит только средством к насыщению бешеной ненависти ко всему роду человеческому, а род человеческий он ненавидит, потому что он и телом урод, что самолюбие его встречает везде оскорбления, что природа обделила его, поступила с ним как мачиха!

   Мы дошли напоследок до кроваво