Майков Аполлон Николаевич - И. Г. Ямпольский. Из архива А. Н. Майкова ("Три смерти", "Машенька", "Очерки Рима")

  

  

   И. Г. Ямпольский

   Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1976 год

   Л., "Наука", 1977

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   Замысел большого произведения на тему о столкновении двух миров, двух мировоззрений, двух нравственных философий - язычества и христианства проходит через всю жизнь и поэтическое творчество А. Н. Майкова. Еще в сборнике стихотворений 1842 г. было напечатано его юношеское произведение "Олинф и Эсфирь" - "римские сцены времен пятого века христианства". Следующие этапы - лирическая драма "Три смерти", вторая ее часть "Смерть Люция" и наконец две существенно отличающиеся одна от другой редакции трагедии "Два мира". История этого замысла заслуживает специального исследования. Обильный материал для него (рукописи и переписка) сохранился в архиве Майкова.

   По цензурным причинам "Три смерти" впервые появились только в 1857 г. в журнале "Библиотека для чтения" (No 10), но написаны они значительно раньше. Сам Майков датировал драму 1852 г.; однако уже осенью 1851 г. он читал ее своим знакомым.

   Майков работал над "Тремя смертями" много лет. "Уединясь наконец от всего тогдашнего движения литературы, которое погубило т<аким> обр<азом> у меня несколько трудов - "2 судьбы", "Машенька" и пр., я занялся моими мрачными "Тремя смертями"",- писал поэт М. П. Заблоцкому в 1855 г.¹ Следовательно, работу над драмой он относил к концу 1840-х-началу 1850-х годов. По-видимому, речь идет здесь о годах, когда он вплотную взялся за "Три смерти". В другом месте - через много лет - Майков отметил, что он обратился к драме после своего возвращения из первой заграничной поездки. Он писал Я. К. Гроту: "По возвращении домой стал я писать: явились "Очерки Рима", рассказы в прозе и пр. и уже стали мелькать впереди "Три смерти"" (ф. 168, No 16503, л. 2).

   Однако в архиве поэта (ф. 168, No 16474, л. 2 об.-5 об.) сохранился публикуемый ниже первоначальный набросок "Трех смертей", который датирован июнем 1842 г., т. е. временем еще до отъезда за границу. Так что замысел начал "мелькать впереди" намного раньше. Этот набросок не имеет заглавия,² но в нем отчетливо просвечивают будущие "Три смерти". Вводная ремарка передает сущность сюжета и конфликта, а главные действующие лица - те же: Сенека, Лукан и Люций. Это, конечно, еще совсем не пьеса; она совершенно статична. Намечены лишь основные характеры с их разным отношением к жизни и смерти. Лишь небольшая часть публикуемого наброска вошла в известную нам окончательную, печатную редакцию "Трех смертей". В шестой строке первого монолога Сенеки исправляем описку "частый" на "чистый" (так и в окончательном тексте).³

   Публикуем этот набросок.

  

   В заговоре Пизона участвовали между прочим философ Сенека и поэт Лукан, и в числе прочих им велено умереть. Выбор смерти предоставлен на волю каждого. Здесь к ним присоединено еще одно лицо - мое любимое везде, эпикуреец Люций. Перед смертью они сошлись и толкуют о том, что им предстоит:

  

   Сенека

  

   Не бойся смерти, милый друг,

   А верь Платона изреченью, -

   Что это миг перерожденья,

   А не болезненный недуг.

   Ни свежесть розовой авроры,

   Ни лилий чистый фимиам,

   Ни лир торжественные хоры

   Пифагорейским мудрецам,

   Ни первое в любви признанье,

   Ни благовонное лобзанье

   В уста избранницы твоей

   Не пробежит в душе острей,

   Как взгляд на тайны мирозданья,

   Как этот дивный перелом,

   Как это первое сознанье,

   Что дух твой - равен с божеством.

  

   Люций

  

   Но все нам жаль приманок плена,

   Мы слабы так, что он нам мил;

   Один питомец Диогена

   В лачуге ветхой нищим жил;

   Одетый рубищем раздранным,

   Босой, с клюкой: нужда кругом, -

   Но только случаем нежданным

   Он где-то избран был царем -

   Корону, пурпур одевая

   И тряпки ветхие слагая,

   Об них вздохнул он тяжело

   И пожалел удел убогий,

   Сказав: "Ведь было же тепло

   Под сей циническою тогой".

   Не так же ль, внидя в мир иной,

   В пространстве вечном без предела,

   Все жаль нам суетного тела,

   Сей ризы ветхой и гнилой?

   Когда последний час настанет,

   Его не должно обойти,

   Наш дух в иную жизнь воспрянет,

   А тело бросит по пути.-

   Итак, его отпустим честно,

   С хвалой, как старого слугу:

   В последний день, на берегу

   Широких волн, в сени древесной

   Мне смертный одр сооруди;

   Пусть звуки лиры и тимпанов,

   Сливаясь с говором фонтанов,

   Ко мне летят; и ты прийди,

   И ты, прелестная Наина,

   В венке из лилий и ясмина -

   Своею нежною рукой

   Приподыми меня, да с миром

   Упьюсь волшебной красотой

   Земли и моря, и эфиром,

   И солнцем пышным, и тобой.

   Тогда, полн жизни до избытка,

   Коснусь я смертного напитка;

   Без слез, с улыбкою даруй

   Мне свой прощальный поцелуй,

   И я усну, шутя, чуть слышно,

   Как оный мудрый сибарит,

   Который за трапезой пышной

   Меж яств душистых мирно спит.

  

   Сенека

  

   О нет, далеко клик веселый

   И мирты пирные с чела;

   Вся жизнь моя досель была

   Нравоучительною школой,

   И смерть есть новый в ней урок,

   Есть буква новая средь вечной

   И давной азбуки, залог

   Науки высшей, бесконечной!..

   В нас сущий дух свободней птицы,

   И лишь на время заточен

   В сии телесные темницы;

   Но их разбить свободен он!

   Повсюду выход указала

   Из них нам мудрая рука -

   Там злаки ядом напитала,

   Сокрыла аспид у цветка,

   И нож убийце указала,

   Воздвигла пламенный костер,

   На дне морей, на ребрах гор -

   Сокрыла темные могилы, -

   И это благо - и его

   Здесь не отнять ни у кого.

   В последний час открывши жилы,

   Хочу я медленно следить,

   Как перестанет тело жить,

   Как дух мой - раб освобожденный -

   В пределы вечности вспорхнет

   И бестелесный и священный

   Восторг свободы обоймет.

  

   Лукан

  

   Друзья, легко вам мир оставить;

   Ты им пресыщен, утомлен,

   Тебя, как круг развратных жен,

   Не может боле он забавить,

   А ты, мудрец, его презрел.

   Но я рожден для грома славы,

   Я в нем, как лебедь величавый,

   Перед грозой небесной пел.

   Друзья, я жизни бы хотел,

   Но в мире жить - не бедным прахом,

   Хочу я властвовать - не страхом,

   Хочу я царствовать - стихом;

   Владеть покорными душами,

   Их злобой, радостью, слезами,

   Их волей двигать и умом.

   Мой стих в душе у них пробудит

   Любовь добра, любовь искусств,

   Пусть стих мной чувствованный будет

   Законодателем их чувств;

   Пускай избраннице прекрасной

   Любовник страсть изобразит

   Моим стихом; как голубь ясный,

   Молитва девы излетит

   В стихе моем... О боги, боги,

   Вы обнажили предо мной

   Виденья древности седой

   И олимпийские чертоги,

   Затем чтоб стих громовый мой

   Их смертным был провозвещатель...

   Теперь... стою я, как ваятель

   В своей великой мастерской;

   Передо мной, как исполины,

   Недовершенные мечты,

   Как мрамор, ждут еще единой

   Для жизни творческой черты.

   Простите ж, пышные мечтанья,

   Осуществить я вас не мог...

   О, умираю я, как бог,

   Еще не кончив мирозданья.

  

  

   Поэма "Машенька", в которой отразились кратковременные связи А. Н. Майкова с идейными и эстетическими тенденциями натуральной школы, впервые появилась в 1846 г, в "Петербургском сборнике" Н. А. Некрасова. Она была напечатана с большим количеством цензурных купюр, обозначенных отточиями. Поэт никогда не перепечатывал ее, и в таком виде "Машенька" вошла в посмертное собрание сочинений.

   Лишь в 1950 г. В. Е. Евгеньев-Максимов восстановил по автографу Пушкинского Дома (ф. 168, No 16519) некоторые из этих купюр в своей монографии "Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова", в главе, посвященной "Петербургскому сборнику".⁴ Другие купюры восстановлены Н. Л. Степановым в томике "Избранных произведений" Майкова, вышедшем в "малой серии" "Библиотеки поэта" в 1957 г.

   Однако и после этого оставались неизвестными еще несколько исключенных цензурою мест.

   И тут на помощь приходит печатный текст "Машеньки" (страницы из "Петербургского сборника"), также находящийся в Рукописном отделе Пушкинского Дома (р. I, оп. 17, No 6). На нем дарственная надпись: "Победоносцеву от автора". Кто этот Победоносцев - известный впоследствии обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, который был на шесть лет моложе Майкова и в 1846 г. окончил училище правоведения, или какой-нибудь его однофамилец - неясно; очевидно, близкий Майкову в молодости человек, поскольку он не написал даже его имени и отчества. Отмечу, что в архиве Майкова сохранились письма к нему К. П. Победоносцева 1880-1890-х годов (ф. 168, No 16898 и 17095). В одном из них, от 21 апреля 1888 г., поздравляя Майкова с пятидесятилетием его литературной деятельности, Победоносцев пишет, что был "усердным искателем и читателем" его стихов "с первого их начала, когда <...> сидел еще на школьной скамье".

   "Машенька" Майкова сплетена вместе с "Стихотворениями А. Фета" (М., 1850), "Стихотворениями Эдуарда Губера" (СПб., 1845), "Грезами" Майкова (оттиск из альманаха "Вчера и сегодня" (кн. 2. СПб., 1846), где они впервые появились; на первой странице карандашная надпись: "От автора. 14 мая 1846") и его поэмой "Две судьбы" (СПб., 1845), где Майков устранил ряд цензурных искажений.⁵ При переплетении экземпляр "Машеньки" пострадал - часть вставленного на полях текста была обрезана.

   В тексте "Машеньки" много вставок и исправлений Майкова. Вероятно, поэма подарена тотчас же или вскоре после выхода сборника. Через несколько лет Майков отрекся от "Машеньки" и не стал бы дарить ее. Во всяком случае перед нами последнее обращение поэта к тексту поэмы. Вставки Майкова в ряде мест совпадают с тексто автографа и, таким образом, подтверждают то, что закреплено в издании "Библиотеки поэта". Но и этот экземпляр не дает возможности полностью установить окончательный текст поэмы. По-видимому, Майков вносил исправления по памяти. О том, что у него не было под руками рукописи, свидетельствует хотя бы тот факт, что две строки отточий в девятой главе остались незаполненными.

   Но обратимся к вставкам и исправлениям Майкова, оставляя в стороне то, что совпадает с уже известным. Поскольку в поэме нет упорядоченного строфического членения, разделы внутри глав условно называются нами "отрывками".

   Глава первая, отрывок 1-й. В строке "Да дом имел; итак, квартира даром" (об отце Машеньки, чиновнике) слова "итак, квартира" зачеркнуты, а вместо них вписано "дочь в пансионе". В автографе тоже читается "дочь в пансионе". Каково происхождение печатной строки, неизвестно, но она отменена этим исправлением. Возможно, впрочем, что и слова "дочь в пансионе", как и дальнейшее упоминание о пансионе, - это уже результат автоцензуры. В автографе имеется более ранний вариант: "дочь в институте"; однако женские институты находились в ведении "Ведомства учреждений императрицы Марии Федоровны", и потому ко всякого рода упоминаниям о них цензура была особенно чувствительна, даже в более поздние годы.⁶

   Глава третья, отрывок 5-й. Здесь описаны знакомство Машеньки с Клавдием и их первый разговор. Клавдий просит впустить его в сад.

  

   - Ах, что вы? Что вы? Боже мой, уйдите!

   Я закричу. - Уйду-с...

  

   В печатном тексте за этим следовали полторы строки точек. В издании "Библиотеки поэта" восстановлено по автографу:

  

  

  

  

  Так вы цветок⁷

   Уж ни за что сорвать мне не дадите?

  

   Но Майков вписал в печатный текст другое:

  

  

   [Так] Из-за цветка

   Уж вы поднять историю хотите?

  

   Зачеркнутое "Так" указывает на то, что поэт не ошибся, а отверг вариант автографа.

   Глава пятая, отрывок 4-й. Это разговор двух офицеров, предшествующий увозу Машеньки от отца. Один из них - ее соблазнитель Клавдий, другой - его приятель Гвоздарев. Они беседуют о женщинах. Клавдий говорит между прочим:

  

   Нет, женщин я люблю, да вот таких,

   Как кто-то написал стихи про них:

   "Блажен кто мог, о дева ночи...".

  

   Последняя строка осталась без рифмы. Майков зачеркнул ее и заменил двумя другими, рифмующимися. Начала этих строк обрезаны и восстанавливаются по списку запрещенных цензурою мест "Машеньки", сделанному двоюродным братом поэта славистом А. А. Майковым (ГПБ, ф. 452, оп. 1, No 395):

  

   Милей мне жрица наслаждений

   Со всею тайной упоений...

  

   Далее в разговоре двух офицеров речь идет о стихах, которые способствуют успеху у женщин:

  

   ...Смотришь и склонилась

   Головкою, и тает, как в огне;

   А я себе реку, как жрец искусства:

   "Ты рождена воспламенять...".⁸

  

  

  

  

  

   Фу, черт!

   Соперник тут - капут и a la porte!

  

   Вслед за этим идет строка точек, указывающая на пропуск. Майков вписал ряд строк в два столбца:

  

   Да, вот стихи: <Ск>ажи, какое чувство

   Самой себе сопротивленье

   <Сравнит>ься может с торжеством

   И прелесть трудного паденья.

   <Над> ниспровергнутым врагом?

   Люблю дразнить я сердце в ней,

   <Перед> тобой твой враг - невинность,

   Навесть на душу сон глубокой.

  

   Не все вписанное поэтом дошло до нас. Обрезаны части слов на левом поле и несколько строк в нижней части страницы. Однако мы можем восстановить их благодаря сохранившимся черновым наброскам. Вот они (ф. 168, No 17530, л. 3):

  

   ... - Скажи, какое чувство

   Сравниться может с торжеством

   Над ниспровергнутым врагом?

   Перед тобой твой враг - невинность,

   Стыд, добродетель и закон!

   Друзья - природа, кровь и сон

   И места нега и пустынность.

   Нам в женщине всего милей

   Самой себе сопротивленье

   И прелесть трудного паденья;

   Люблю дразнить я сердце в ней,

   Навесть на душу сон глубокой,

   В ней разум чувством подавлять

   И к упоению порока В ней тихо душу приучать.

  

   В черновике все это зачеркнуто. В строках, которые обрезаны, могли быть, конечно, какие-нибудь разночтения. Однако в упомянутом выше списке запрещенных цензурою мест, сделанном А. А. Майковым, мы находим то же самое. И все же нет полной уверенности, что эти строки должны быть вставлены в окончательный текст поэмы.

   Ближе к концу того же отрывка, после строк:

  

   - Нет, что! уж обещал.

  

  

  

   - Чего ж ты трусишь?

   - Да, как заплачет, так язык прикусишь.

   Смотри, мелькнуло что-то там в саду.

   - Ну, жди меня, я тотчас с ней прийду.

   - Ступай, ступай! Уж эти мне интрижки! -

  

   в печатном тексте следуют две строки точек. Майков вписал:

  

   Как не побьют их, право, никогда!

   Как будто делом заняты мальчишки.

  

   Глава шестая, отрывок 4-й. Клавдий утешает Машеньку:

  

   ...Священник не венчал

   И не хотел венчать без позволенья

   Родителей, но после обещал.

  

   В печатном тексте после этого следует строка точек. В издании "Библиотеки поэта" восстановлено по автографу: "Поехать завтра же к архиерею". Майков вписал в печатный текст: "Поеду, говорит, к архиерею". Естественно возникает вопрос: что это - исправление или ошибка памяти?

   Глава седьмая, отрывок 6-й. Сослуживцы-чиновники уговаривают убитого горем отца Машеньки развлечься, пойти в трактир или еще куда-нибудь:

  

   Вот то-то, все сидит, да дома тужит!

  

   Затем следуют две строки точек. В. Е. Евгеньев-Максимов восстановил их по автографу:

  

   Что б, например, к обедне вам сходить?

   Отец Иван обедню важно служит.

  

   Майков вписал иной вариант последней строки:

  

   Отец Андрей так трогательно служит!

  

   Возможно, что поэту показалось неудачным повторением: "к обедне", "обедню".

   Глава восьмая, отрывок 1-й. Здесь описано начало весны, весеннее оживление в Петербурге. Затем речь идет о скептике ("жертве местного недуга"), который замечает, что хотя, "пожалуй, и весна, а все гляди, ужо потянет вьюга". В конце этого отрывка Петербург иронически сопоставляется с Парижем:

  

   Точь-в-точь Париж: кофейни, лавки, клубы,

   Трактиры, моды, книги, шляпы, шубы,

   Журнальных даже множество контор -

  

   и вслед за умышленно оставленным тире идут две строки точек. Майков вписал:

  

   А скептики еще толкуют злые

   С сомнением - в Европе ли Россия?¹⁰

  

   Глава восьмая, отрывок 2-й. В этом отрывке, являющемся непосредственным продолжением предыдущего, описан разговор гуляющих на Невском проспекте "двух барынь", которых сопровождает лакей, и "барина с бородой". На вопрос, доволен ли он северной столицей, "барин" отвечает, что, вернувшись из-за границы, поневоле играешь "роль Чацкого". Касаясь своих наблюдений над жизнью разных народов, он замечает:

  

   Там юг, здесь север с скукой и хандрой;

   Куда ни взглянешь - вид полубольной

   И мутные глаза без выраженья.

  

   После этого в печатном тексте следовало восемь строк точек. Они были заполнены В. Е. Евгеньевым-Максимовым на основании автографа и уточнены Н. Л. Степановым:

  

   Как будто все прошедшее легло

   Свинцом на плечи, рабством на чело

   И ни к какой надежде нету рвенья!

   Вы скажете - героем смотрит тот -

   Но где же гордость, мысль - душа геройства?

   Всмотритесь лучше - этот весь народ

   Есть юноша, убитый от забот

   И поседевший в ночь от беспокойства.

   Идиотизм на лицах, в сердце лед,

   Животной жизни сон и апатия -

   И вот она - вот матушка Россия!..

  

   Майков вписал эти строки в несколько иной редакции. Он зачеркнул полторы строки (от "Там юг" до "взглянешь"), вписал другие строки и образовалось следующее четверостишие:

  

   А здесь взгляните - вид полубольной

   И мутные глаза без выраженья -

   Рабы, рабы!.. Теперь гулять весной

   Все будто бы идут из принужденья!

  

   Дальше идут те же пять строк, что и в автографе ("Вы скажете..." и т. д.), а конец несколько изменен:

  

   Безличие, в душе холодной лед,

   Животной жизни сон и апатия -

   И вот чем вас приветствует Россия.

  

   Текстологу предстоит определить - имеем ли мы дело с заменой или с равноправным вариантом.

   Таким образом, экземпляр "Машеньки", о котором идет речь, содержит ряд новых строк поэмы. Одни из них прямо восполняют цензурные купюры, другие представляют собою варианты, часть которых после тщательного анализа, вероятно, тоже войдет в окончательный текст.

  

  

   Первый сборник А. Н. Майкова (Стихотворения Аполлона Майкова. СПб., 1842) был весьма сочувственно встречен журнальной критикой. На фоне вычурности и риторики, получивших немалое распространение в русской поэзии конца 1830-х-начала 1840-х годов, он воспринимался как нечто свежее и отрадное. О "прекрасном даровании молодого поэта", проявившемся в его антологической лирике, с величайшей похвалой отозвался В. Г. Белинский, посвятивший сборнику специальную статью.

   Подчеркивая искренность, простоту, скромность, целомудрие лирики Майкова, Белинский вместе с тем высказывал надежду "на будущее его развитие", в частности на то, что поэт увидит в античном мире не только "гармоничное единство с природою, проникнутое разумностию и изяществом", но и "трагический элемент". "Придет время, - писал далее Белинский, - и, может быть, в духе поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от его глаз явлений высшего мира - мира нравственного, мира судеб человека, народов и человечества".¹¹ До сих пор стихотворения Майкова, выходящие за пределы антологических мотивов, были, по его мнению, за редкими исключениями очень неудачны; в них поэт утрачивал все сильные стороны своего таланта. Через год, в статье "Русская литература в 1842 году", повторив свою высокую оценку антологических стихотворений Майкова ("не только не уступают в достоинстве антологическим стихотворениям Пушкина, но еще едва ли и не превосходят их"), Белинский выразил желание прочитать произведения, "которые обнаружили бы в нем столь же примечательного и столь же многообещающего в будущем современного поэта, сколько и антологического".¹²

   В 1842-1844 гг. Майков прожил около двух лет за границей, главным образом в Италии, и новые впечатления натолкнули его на новые художественные поиски. Из переписки Майкова этих лет, сохранившейся, к сожалению, далеко не полностью, видно, что он и сам остро почувствовал необходимость искать новые пути. "Вы меня спрашиваете - не пишу ли я чего, и вообще что делаю? - делился он с родными и друзьями своими мыслями и переживаниями 14 (26) декабря 1842 г. - Пишу мало; выдумываю много, но все эти вымыслы исчезают в голове моей, как сны, и об них остается только воспоминание, как после сна или после прочтенной книги. Отчего же это? Оттого-с, что теперь уже не довольствуешься одними картинами греко-фламандской школы, а хочется заглянуть в человека поглубже, на сей конец рассудить обо многом и узнать еще более" (ф. 168, No 16994, л. 15 об.).

   Отвечая на это письмо, мать поэта, Е. П. Майкова, тоже писательница (поэтесса и прозаик), настоятельно советовала ему: "Пиши, ради бога, что-нибудь такое, где говорят чувства, антологического довольно, на этом поприще ты уже отличился, теперь требуют чувств, мыслей, облеченных в твой прекрасный стих" (ф. 168, No 17374, л. 31). Немного позже, 1 февраля 1843 г., приятель Майкова М. П. Заблоцкий-Десятовский писал ему: "Что касается до антологических твоих песней, то ты уже знаешь <...> мнение, имеющееся в Петербурге, принятое избраннейшими: они так же прекрасны, как и первые, но не производят уже такого эффекта; это значит: нам, людям, надобно жизни, а жизни в них нет. Некоторые при рассуждении о тебе приводят в пример Пушкина и других великих талантов, говоря, что первые песни их взяты уже были из жизни, они не начинали своего поприща антологиею, областию, так далекою от современных интересов и скорбей; может быть, это мнение имеет свое основание; но во всяком случае важно то, что ты не исчезаешь из памяти публики, о тебе говорят и рассуждают" (ф. 168, No 16797, л. 9).

   Все это отголоски разговоров, которые велись в кружке Майковых, и, вероятно, не только после, но и до отъезда поэта за границу.

   Одним из результатов поэтических исканий Майкова этих лет является цикл "Очерки Рима". Он был опубликован значительно позже, в начале 1847 г., в журнале "Отечественные записки" (No 1, дата цензурного разрешения - 31 декабря 1846 г.). Одновременно с того же набора цикл был напечатан и отдельным изданием (цензурное разрешение - 10 декабря 1846 г.).

   "Очерки Рима" представляют собой существенный этап в поэзии Майкова. Здесь значительно расширяется по сравнению с антологической лирикой круг тем. Более решительно вторгается в стихотворения Майкова история; явственнее звучат социальные мотивы. Свободнее, разнообразнее становятся лексика и интонационная система. Наряду со спокойным, уравновешенным элегическим стихом появляются как приподнятые, ораторские, так и лирические эмоциональные интонации; иногда они сменяют друг друга в одном стихотворении.

   Через неделю после приезда в Рим, 6 ноября (н. ст.) 1842 г., объясняя, почему он не написал сразу, Майков сообщил своим родным и друзьям: "Я хотел прежде обежать Рим и потом сказать вам, удовлетворил ли он мои ожидания. В Риме я хотел видеть две вещи - развалины древнего мира, покрытые плющом и диким злаком, и развалины католицизма, облеченного во всю роскошь прежнего его величия, обратившегося ныне в одни внешние формы. Я искал и нашел обе эти развалины, каждые носящие печать своего особенного, оригинального величия <...> Из Чивиты-Векии по самым диким пустыням, черным, мрачным, перерезанным голыми хребтами гор и черными кустами мирта и кипарисов, мы вдруг подъехали к вечному граду. Мне кажется, что когда-то уже видел его и теперь смотрю на него как на что-то давно знакомое, с кем я давно уже сроднился. Вспомните все мои описания Рима, деланные a priori;¹³ в них все угадано, все верно, ни одной краски вымышленной: те же мраморы, те же разрушенные громады; та же пустыня между авентинским, капитолийским, делийским и др<угими> холмами; те же мирты и плющи; те же волы Этрурии рогаты;¹⁴ то же нищенское население и полудикие красавицы - вот древность; те же красные кардиналы в золотых каретах, влекомых лошадьми, украшенными перьями, как вам случалось видеть на картинах Каналетти;¹⁵ те же громады Петра и Ватикана, которые я называю мавзолеем католицизма, под коим он постепенно дряхлеет, как некогда дряхлел древний Рим под сенью Капитолия; те же старухи, распростертые на полу церквей и со слезами молящиеся, а другой рукой просящие милостыню; те же процессии попов, одетых как черти в "Роберте",¹⁶ монахов в верблюжьих одеждах, перепоясанных веревкою, босых - вот новый Рим! Да, в Риме - два Рима, и между тем и другим или страшная разница, или ближайшее сходство: пародируйте Ювенала, и он применится как нельзя лучше к настоящему веку Италии, который смело можно сравнить с последним веком древнего Рима, когда Италия как будто ждала новых свежих поколений, дабы заимствовать у них жизни и крепости. Вспомните при сем случае мое стихотворение "Италия" - как оно верно! Первым моим делом было, по приезде в Рим, - побежать поклониться обоим Римам: древности я воздал хвалу в Пантеоне; готов был поставить тут алтарь Юпитеру капитолийскому и отслужить ему молебен;¹⁷ новому отживающему Риму поклонился в его апофеозе - в церкви Петра <...> Итак, я говорю, что в Риме два Рима, и оба хороши, когда они стоят отдельно; столкновение их производит иногда омерзение, напр<имер> огромные развалины дворца Antonini Pii (помните, друзья: divorum fratrorum^l8) обращены в таможню, которая есть вертеп разбоя, подкупа, где лежат, сидят и мошенничают тысячи оборванных нищих, побирающихся около иностранцев: это главный их промысел. Куда бы вы ни приехали в Италии, вас окружит эта толпа и потащит все ваши вещи против вашей воли в таможню и потом за перенос требует чуть ли не l'epee a la main¹⁹ денег" (ф. 168, No 16994, л. 9).

   Я привел длинный отрывок из неопубликованного письма, потому что он во многом перекликается с "Очерками Рима". Прежде всего, тема "двух Римов" - древнего и современного - является одной из основных, сквозных и в цикле Майкова. Их проявления не совсем те, что в письме, но самое противопоставление то и дело ощущается в стихах. В жизни столкновение двух Римов подчас производило на Майкова отталкивающее впечатление, но оно же было иногда и источником поэтического вдохновения (см., например, стихотворение "Campagna di Roma").

   Как отмечено выше, усилилось социальное звучание стихотворений Майкова. И если в древнем Риме пороки и злодеяния как бы нейтрализуются его торжественным величием ("Иные люди здесь, нам кажется, прошли И врезали свой след нетленный на земли" и т. д.- в "Древнем Риме"), то в тусклой современности Майков чувствует их с большей остротой, хотя и здесь не обходится подчас без известной эстетизации. Впрочем, в "Очерках Рима" имеет место и прямое сочувствие итальянскому национально-освободительному движению. Интересно в этом отношении стихотворение "Palazzo". Это сочувствие переплетается с некоторым скепсисом в стихотворении "Газета".

   Есть в "Очерках Рима" и другой мотив: Россия и Италия, Россия и Рим.²⁰ Поэт не раз подчеркивает, что он пришелец из далекой страны и воспринимает новые впечатления как сын этой страны: "На дальнем севере моем Я этот вечер не забуду", "Скажи мне, ты любил на родине своей?", "Смуглянка милая, я из страны далекой". Этот мотив лежит в основе первоначально входившей в цикл "Последней элегии в Риме".²¹ Черновики свидетельствуют о том, что Майков тщательно обдумывал соответствующие строки. Так, стихотворение "В остерии" кончалось строками (ф. 168, No 17607, л. 14):

  

   Ты родился здесь в долине -

   Я ж пришел из дальних стран,

  

   но в печатный текст они не попали. Напротив, в стихотворении "Fiorina" этот мотив первоначально отсутствовал и оно начиналось строкой "Смуглянка милая, под этим миртом темным" (ф. 168, No 17607, л. 6), которая затем была переделана на "Смуглянка милая, я из страны далекой" (см. также ниже о стихотворениях "После посещения Ватиканского музея" и "Антики").

   В "Очерки Рима" вошли 27 стихотворений: "Campagna di Roma", "Ax, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом...", "Amoroso", "После посещения Ватиканского музея", "На дальнем севере моем...", "Нищий", "Скульптору", "Капуцин", "В остерии", "Fortunata", "Нимфа Эгерия", "Тиволи", "Анахорет", "Скажи мне, ты любил на родине своей...", "Художник", "Fiorina", "Двойник", "Lorenzo", "Все утро в поисках, в пещерах под землей...", "Газета", "Люблю в тебе веселье юных лет...", "Антики", "Игры", "Сижу задумчиво с тобой наедине...", "Древний Рим", "Думал я, что небо...", "Palazzo".

   В "Стихотворениях" Майкова, изданных в 1858 г. (кн. 1, с. 191-192), к циклу было прибавлено стихотворение "На пути" ("Долин альпийских сын, хозяин мирный мой..."), которым он открывался и которое служило как бы введением. Одновременно из цикла были исключены стихотворения "Скульптору" и "Думал я, что небо...". Впоследствии (начиная с издания 1872 г.) были исключены также "Анахорет" и "Люблю в тебе веселье юных лет...". Зато в издании 1884 г. (т. 1, с. 194) было прибавлено датированное 1875 г. стихотворение "Имеют и свой век и жребий свой народы...".

   Но и состав цикла в его первоначальном виде сформировался не сразу. Об этом говорят частично сохранившиеся рукописи. Среди них обращает на себя внимание план сборника "Очерки Рима", включавший стихотворения 1843-1844 гг. (ф. 168, No 17556, л. 24). Майков предполагал издать книгу значительно большего размера, чем та, что вышла под этим заглавием.

   План этот следующий. Сверху страницы обозначены годы; 1843-1844. Затем идет раздел "Отрывки из дневника". В нем перечислены 24 стихотворения: "1, 2, 3, 4 - Элегии (они не названы,- И. Я.), 5 - [Колизей] Развалин<а> (видимо, "Древний Рим", - И. Я.), 6 - В<оробье>ву, 7 - Капуцин, 8 - На дальнем севере <моем>, 9 - Б<ыл> темнолист<ый> мирт, 10 - Искусство, 11 - Серенада (т. е. "Amoroso", - И. Я.), 12 - Вдохновение, 13 - Янус (т. е. "Двулицый Янус", - И. Я.), 14 - Задумчиво склонясь (т. е. неизданное стихотворение "Лениво головой склонясь к ее коленам..." - ф. 168, No 17607, л. 12 или "Сижу задумчиво с тобой наедине..."; возможно, впрочем, что это разные редакции одного стихотворения, - И. Я.), 15 - Во мне сражаются <меня гнетут жестоко>, 16 - Н<имфа> Эгерия, 17 - Своих стихов листы <перебираю>, 18 - Лихая болесть, 19 - В остерии, 20 - Остия (т. е. "Вчера, близ Остии, на береге пустынном...", - И. Я.), 21 - Ват<иканский> музей (по-видимому, "Антики", - И. Я.), 22 - Гомеру, 23 - Р<имская> долина,²² 24 - Последняя эл<егия> в Риме".

   Затем следует отдел "Разные стихотворения 1843 и 44 годов". В нем 15 стихотворений: "1 - Непришедшие гости (т. е. "Двойник", - И. Я.), 2 - С<ен->Дени, 3 - На пути, 4 - Силуэт, 5 - Сатира,²³ 6 - Перв<ый> поцелуй, 7 - Элегия: Искусство чистое, опять, тебе покорный, 8 - Покоем юных дум, 9 - Бывают дивные созданья, 10 - Романс, И - Испытание, 12 - Бессонница, 13 - Для прозы правильной <годов я зрелых жду...>, 14 - Пусть гордится старый дед (т. е. "Анакреон", - И. Я.)". После этого приписано карандашом: "Аглае".

   Когда план был составлен, возле "Отрывков из дневника" поставлена цифра 2, а возле "Разных стихотворений" - 3, что обозначает, надо думать, порядок разделов в проектируемом сборнике. В левой незаполненной части листа поставлено "1)", но какие стихотворения Майков предполагал поместить в первом разделе, осталось неизвестным.

   Таким образом, из плана ясно, что заглавие "Очерки Рима" не соответствовало содержанию всего сборника и носило условный характер. "Римские" стихотворения составляли только раздел "Отрывки из дневника". Вспомним, кстати, что в 1845 г., публикуя в альманахе "Метеор" стихотворения "На дальнем севере моем..." и "Во мне сражаются, меня гнетут жестоко...", Майков озаглавил их: "Два отрывка из дневника в Риме". В том же году в "Отечественных записках" (No 10) появилось стихотворение "Двулицый Янус" с подзаголовком "Отрывок из "Дневника в Риме"". "Отрывками из дневника в Риме" названы и два сохранившиеся в архиве неопубликованные сти