Михайлов Михаил Ларионович - Парижские письма

что приедет поздно; а то, видите ли, у него составлен превосходный план иллюминации и рисунок набросан. Все пушки и лафеты, пушки и лафеты - и из них составлен императорский орел.

   - Эффект вышел бы поразительный,- утверждал он.- Вы только вообразите, как бы это было: пушки и лафеты, пушки и лафеты...

   "Глазки и лапки, глазки и лапки..."

   - Это пестро,- решился я заметить, вспомнив даму, приятную во всех отношениях.

   - Ах, не пестро,- отвечал мне курьер, точь-в-точь как дама просто приятная.

   - Ах, пестро!

   И мне пришлось выслушать в десятый раз, как это будут пушки и лафеты, пушки и лафеты, и как изо всего этого выйдет орел.

   Я, вероятно, давно бы забыл об этом спутнике, если бы слово "Cherbourg" {"Шербур" (франц.).} до сих пор не раздавалось вокруг меня со всех сторон и не металось мне в глаза в каждом листе газеты и на каждом доме, где только можно прилепить афишу, напечатанное и большими, и среднего размера, и малыми буквами.

   Нельзя высунуть носа на Итальянский бульвар, чтобы не наткнуться на человека с тарелкой в руке и с маленькими позолоченными медальками на тарелке.

   - Медаль в честь шербурских праздников! - восклицает он резким голосом.- Портреты императора, императрицы, английской королевы и принца Альберта! Четыре портрета за двадцать сантимов!

   Но я опять из Штетина разом очутился в Париже.

   В месте рождения Екатерины II я остался три часа.

   Пообедав в гостинице, где сидело еще за столом после table d'hôt'a {общего обеда (франц.).} несколько прусских офицеров и играло в орлянку, я пошел бродить по городу - и попал от офицеров к солдатам. На парадном плацу, перед мраморной статуей Фридриха-Вильгельма III, происходило ученье солдат.

   Я посмотрел на монумент, на новое здание театра, перед которым он поставлен, на ученье, нашел, что и то, и другое, и третье в порядке, что театр довольно красив, что монумент монументален и, как и следовало, поставлен "признательным городом", что ученье - свет, а неученье - тьма, и пошел дальше.

   Дальше - еще монумент, и опять мраморный, и опять Фридрих, но на этот раз уже Великий, работы Шадова.

   Одними из двух ворот, украшенных разными воинскими эмблемами и атрибутами, вошел я в крепость и побродил по зеленому парку, полному детьми, няньками и кормилицами. Ворота, воздвигнутые Фридрихом-Вильгельмом I, принадлежат (как уверил меня гид) к числу самых красивых крепостных ворот во всей Германии. Тем не менее они не произвели на меня никакого впечатления.

   Зато деревьям и зелени я был очень рад после скучного и утомительного переезда морем.

   Но долго гулять было нельзя; я поспешил на станцию железной дороги и поспел как раз за десять минут до отправления поезда в Берлин.

   Дорогой я ничего не видал, по двум очень простым причинам: во-первых, потому что становилось уже темно, а во-вторых, потому что и видеть было нечего.

   В Берлин мы приехали уже совсем впотьмах.

   Полученные мною здесь письма звали меня немедленно в Париж, и я решился отправиться на другой день с первым экстреном, который должен был идти в половине седьмого после обеда. Понятно, что осматривать город было некогда.

   Я успел только наскоро обойти картинную галерею старого музея, взглянуть мельком на королевский дворец, перед которым стоят две клотовские бронзовые лошади с нашего Аничкина моста, и на рауховский памятник Фридриху Великому, воротиться в Brithish-Hôtel, где остановился, Под Липами, пообедать и взять билет до Парижа.

   Афишки объявляли в этот день представление Гоголева "Ревизора" на немецком языке; но это меня не остановило в Берлине. Имени переводчика я не помню; знаю только, что игрался не прекрасный перевод г. Видерта.

   Экстрен двинулся, и пошли писать по сторонам Потсдам, Бранденбург, Магдебург, Брауншвейг и проч. и проч. На минуту показалась вдали огромная масса Кёльнского собора и исчезла. Аахен, Люттих, Эрклин и проч. Два раза отобрали и возвратили нам паспорты, раскрыли и закрыли наши дорожные мешки, и на другой день после выезда из Берлина, в девять часов вечера, мы были в Париже, а в десять я уж сидел в седьмом нумере Hôtel Molière.

  

  

   Все честные, достойные веры голоса современной литературы и науки говорят единодушно о жалком нравственном состоянии французского общества. Как ни громки, как ни полны уверенности победные крики реакции, которая и возможна только при таком состоянии общественной нравственности, им не заглушить этих голосов.

   Опасения за будущность нации овладевают лучшими ее представителями.

   Послушаем одного из благороднейших мыслителей нашего времени.

   "Под иссушающим влиянием сомненья,- говорит он,- несмотря на то, что, может быть, ни преступление не стало явлением более частым, ни добродетель не сделалась фактом более редким, нравственность французская разрушена в самом основании. Не остается ничего, что бы еще держалось: поражение полное. Ни мысли о справедливости, ни уважения к свободе, ни взаимной связи между гражданами. Нет учреждения, которое бы ценилось; нет принципа, которого бы не отрицали, не поругивали. Нет более авторитета ни в мире духовном, ни в мире временном: повсюду души ушли в свое я, без точки опоры, без луча света. Нам уже не за что и нечем больше клясться; в нашей клятве нет смысла. Подозрение, падающее на принципы, переносится на людей, и нет больше веры в неподкупность правосудия, в честность власти. Вместе с нравственным смыслом исчез как будто и самый инстинкт самосохранения. Общее направление предано эмпиризму; биржевая аристократия, проникнутая ненавистью к partageux {сторонникам уравнительного распределения имущества (франц.).}, накидывается на общественное достояние; средний класс обмирает от трусости и тупости; чернь погрязла посреди нищеты и дурных влияний; женщина охвачена лихорадкой роскоши и распутства; молодость бесстыдная, детство дряхлое; даже служители самых, по-видимому, чистых начал бесславят себя соблазном и мщением и, не веря сами в свое значение, едва нарушают своими мертворожденными наставлениями безмолвие общественного мнения: вот профиль нашего века. Самые неробкие люди чувствуют это и тревожатся.

   - Уважения не существует,- говорил мне один деловой человек.- Как тот властелин, который чувствовал, что становится полубогом, я чувствую, что становлюсь плутом, и спрашиваю себя, чему я верил, когда верил чести.

   - Сплин одолевает меня,- признавался один молодой проповедник.

   И он, по-видимому огражденный и своими обязанностями, и своею верой, и своим возрастом от этого английского недуга, и он чувствовал упадок нравственной жизни в своем сердце.

   Существование ли это?..

   Ум человека (говорит г. Сен-Марк де Жирарден) потерял ясность; сердцу нет больше радости. Вокруг нас туман; мы спотыкаемся, отыскивая дорогу, и на нас нападает грусть. Веселость - большая редкость в наше время, даже у юности.

   - У этой нации нет принципов,- говорил про нас в 1815 году лорд Веллингтон.

   Теперь мы видим это.

   Глядя на наше падение, не с удвоенным ли ужасом повторил бы Ройе-Коляр свои слова, сказанные в ту же эпоху:

   - Общество разбито в прах. Остаются только воспоминания, сожаления, утопии, безумства, отчаяние".

   Эти печальные строки, рисующие такую мрачную картину французского общества, могут служить лучшим предисловием к частному случаю, который я хочу рассказать, как он представляется на одном из здешних театров. Без этих строк он показался бы исключительным большинству наших читателей, и одни мои уверения не убедили бы их в противном.

   Войдемте в дом одного из деловых парижских людей и взглянем на его семейный быт.

   Г-н Помо имеет в год двадцать тысяч франков дохода; но, глядя на его житье-бытье, никак этого не подумаешь. Начиная с убранства квартиры и кончая нарядами его жены, все заставляет предполагать, что он проживает по крайней мере вдвое более того, что получает.

   Г-н Помо средних, что называется почтенных лет. Жена его - молоденькая, хорошенькая женщина.

   Он ее очень любит и не может надивиться экономии, с которою она ведет домашнее хозяйство, не отказывая себе в то же время ни в каких удовольствиях - ни в балах, ни в пикниках, ни в спектаклях, ни в верховой езде, ни в пышном туалете...

   До женитьбы своей Помо был опекуном одной сироты. Тереза, и выйдя замуж, сохранила глубокое уважение и горячую дружбу к своему опекуну.

   Ее беспокоит кидающаяся в глаза всем, кроме доброго Помо, роскошь его жены. Она говорит ему, что проживает с мужем вдвое больше, чем он, а между тем живет вдвое хуже.

   - Мать Серафимы была такая экономная женщина,- оправдывается Помо,- она научила и дочь делать много с маленькими средствами. Ты не можешь себе представить, Тереза, какие чудеса производит расчетливость Серафины в нашем хозяйстве; ты и не воображаешь, что значит уменье жить в Париже; ты и не подозреваешь невероятной дешевизны, необыкновенных случаев, которые здесь можно встретить; было бы только терпенье поискать. Конечно, на эти поиски нужно много времени; а твое время все принадлежит твоему ребенку; тогда как Серафина...

   - Я вижу одно,- возражает Тереза,- что половина жизни ее проходит в окружении себя роскошью, а другая в показыванье этой роскоши другим,- что же остается для вас, мой друг?

   - Я не требователен.

   - Но я могу быть требовательна за вас...

   Тереза считает себя обязанною Помо и своим состоянием и своим счастьем.

   - Мне горько видеть,- говорит она,- что Серафина по своему легкомыслию,- я убеждена, что только по легкомыслию,- как будто забывает, чем она обязана вам.

   - Она ничем не обязана мне,- возражает Помо,- по моему мнению, я обязан ей. Без нее что была бы моя жизнь? Она подарила меня несколькими годами такого довольства, что я ничего не желаю больше для остающегося мне будущего.

   Серафина была девушка бедная; больная мать, долги...

   Тереза напоминает Помо, что эти долги заплатил он.

   - У меня оставалось восемьдесят тысяч франков от моего наследства и от моей экономии,- отвечает Помо,- я был уже не молод, но и не стар; Серафина согласилась выйти за меня, и я как будто начал новую жизнь. Не тревожься же за мое счастье: я счастлив.

   - Вы счастливы? А, однако ж, вы изменились на мои глаза.

   - Я старею.

   - Нет, вы слишком много работаете... потому что Серафина слишком много тратит; и мне хотелось бы объяснить ей это.

   - Не делай этого, моя милая: даже тень неудовольствия между вами будет мне очень прискорбна.

   - Вы обижаете ее, говоря это: она поймет, что замечания мои вызваны дружбой; голова у нее ветреная, но сердце доброе, и если она вникнет, сколько труда стоит вам каждая тряпка ее...

   - Нет; она станет отказывать себе, я уверен, и не хочу этого... это удивляет тебя, милая Тереза? Ах, если бы между мной с Серафиной было меньше разницы в возрасте, я думал бы иначе; но разница эта возрастает с каждым днем; когда я женился на ней, я достигал уже вершины жизни; теперь я спускаюсь, а она все еще поднимается; я, к сожалению, не предвидел, что мы не можем оставаться долго в равных отношениях, и взял на себя большую ответственность... Я вполне верю в прямоту Серафимы; но долг каждого мужа окружить жену счастием, чтобы ей было легко честно исполнять свои обязанности... И я стараюсь, чтобы жена моя была счастлива. Я не увлекаюсь: она может чувствовать ко мне только дружбу и признательность; я желал бы по крайней мере их заслуживать больше. Вот почему я смотрю сквозь пальцы на некоторые прихоти ее, не совсем согласные с моим положением, вот почему умоляю и тебя не спугивать ее беспечности, которая не дает ей заметить настоящей пустоты в ее жизни. Ты понимаешь меня, не правда ли?

   - Как вы любите ее!

   С Серафиной так же трудно столковать, как и с ее мужем.

   Желая навести ее на мысль, что г. Помо слишком утомляет себя работой ради ее прихотей, Тереза спрашивает:

   - Ваш муж работает нынче и по воскресеньям?

   - А что ж ему делать целый-то день? - спрашивает в свою очередь Серафина.

   Стоит ли говорить о таких пустяках! Ей надо рассказать о своем туалете для бала, на который она собирается.

   - А какое платье будет у вас? - спрашивает Тереза.

   - О! самое платье - это последняя вещь,- отвечает Серафина.

   - Вы пугаете меня...- говорит Тереза,- на вас будут кружева?

   - Это мой секрет; в четверг вы увидите.

   - Смотрите, не будьте наряднее, чем позволяет вам положение вашего мужа...

   - Да кто же знает, что это мой муж?

   - Довольно, кажется, что вы это знаете; вы говорите иногда пренаивные вещи!..

   - Ах, да! - перебивает ее Серафина,- господин Помо говорил вам, что мы рассчитываем на вас и на Леона... на вашего мужа,- хотела я сказать,- в субботу, к обеду?

   - Нет; у вас будут гости?

   - Десять человек с вами, не больше. Наша столовая невелика, а я люблю, чтоб у нас всем было просторно.

   - Я согласна в этом с вами и не терплю слишком тесных столов, за которыми иные хозяйки кормят всех своих знакомых за всю зиму разом.

   - Мы обновим сервиз, что я недавно купила...

   - Знаю... вашу находку в прошлом месяце?

   - Именно находку! Полный столовый сервиз, совершенно новый,- белье, фарфор, хрусталь, и ведь какой случай! все как нарочно с моим вензелем.

   - Случай в самом деле странный!

   - И, вы помните, всего несколько сот экю.

   - Одни вы способны на такие открытия.

   - Да! жаль, что я опоздала... Я открыла бы Америку, если б она продавалась.

   - И она досталась бы вам за ничто.

   - Насмешница! А знаете ли вы, что в Париже таких случаев, как клубники в лесу? Стоит найти одну ягодку, и уж у вас тысячи под руками; только нагнуться да сорвать.

   - Устанете!

   - Теперь отдохну, после кружев.

   - Я вас ловлю на слове!.. Так у вас будут кружева?

   - Да; проболталась, так нечего запираться: point d'Angleterre {английское кружево (франц.).}, вот какой ширины! Шесть воланов и корсаж, после одной разорившейся девицы, жившей очень...

   - Как! вы подбираете обноски какой-нибудь...

   - А что ж?.. если вычистить. Впрочем, они совсем почти не ношены... Что вы на это скажете?

   - Что для меня они были бы всегда слишком ношены.

   - Вы горды!..

   - Может быть, брезглива. Я люблю, чтобы на мне было свое платье, совсем свое.

   - Я это понимаю; но у меня нет силы устоять перед искушением! когда мне принесли и предложили эти кружева...

   - Вы говорили мне о продаже...

   - Я хотела хорошенько рассмотреть их... я никогда не покупаю сразу; а как дело идет о полутора тысяче франков...

   - За шесть кружевных воланов!..

   - И за корсаж!

   - Послушайте, моя милая, или вы ошибаетесь, или вас обманули...

   - Вы сами их оцените; они будут у меня нынче вечером.

   - А полторы тысячи франков?

   - Ах! эти полторы... Вы не станете бранить меня, не скажете этого господину Помо...

   - Вы от него прячетесь?..

   - Но вы знаете - он так добр, он захотел бы заплатить сам, из своего кошелька; тогда как... у меня были две или три вещи после покойной матушки, с которыми я не знала, что делать.

   - Вы никогда не говорили мне о них...

   - Старые; я их...

   - Вы их продали?..

   - На вес...

   - А если муж ваш спросит о них...

   - Он и не знал, что они были у меня...

   - Не знал?

   - Не правда ли, это хорошо, что я не говорила ему?.. гадкие камни, оправленные отвратительно...

   - Но эти гадкие камни были от вашей матери...

   - Да, но ведь они уж не в моде...

   - Я вижу, мы никогда не поймем друг друга.

   - Отчего?

   - Так; у меня свой взгляд.

   - Какой? скажите!

   - Вы согласитесь, что если бы вы умерли и ваши дети...

   - Ах, я ничего не знаю... У меня нет детей...

   - Я делаю только предположение; разве вы не желали бы иметь детей?..

   - Боже упаси! с ними слишком много забот!..

   - Если вы и думаете это, не говорите по крайней мере.

   Из всех слов Серафины видно, что было тут не совсем чисто. Тереза видит это; но ничего не может объяснить себе. Она не подозревает также, что и у нее самой в доме неладно. Муж ее занимает деньги, удивляя этим даже приятеля, который дает ему взаймы.

   - Скажи, пожалуйста! - говорит Леону этот приятель,- ведь у тебя отличное положение; жена твоя так расчетлива, сам ты вовсе не мот, и, несмотря на это,- не в упрек тебе будь сказано,- тебе приходится делать займы. Верно, у тебя какие-нибудь секретные связишки?

   Это замечание смущает Леона так же, как смущали расспросы жены его Серафину.

   - У меня не удалась одна спекуляция,- отвечает он приятелю, чтобы ответить что-нибудь.

   В то время, как Леон был в безденежье, ему пришлось отпустить без уплаты явившегося к нему со счетом приказчика из магазина и велеть ему прийти после. Таким образом счет угодил в руки Терезы.

   Тереза не верит своим глазам: в счете значится какая-то шляпка à la Marie Stuart, из белого тюля, с блондами и перьями. Такой шляпки она не заказывала и думает, нет ли ошибки в адресе.

   Увы! адрес верен: шляпка заказана Леоном, но не для жены.

   За этим горем следует другое. К Терезе приезжает Серафина, и на ней шляпка à la Marie Stuart, из белого тюля, с блондами и перьями, точь-в-точь как та, что значится в счете.

   Надо много твердости, чтобы не выказать своего негодования; Тереза пересиливает себя.

   "Каких ни вымышляй пружин", а "истина должна открыться" и Помо. Не век же быть ему слепым.

   На бале он слышит случайно разговор двух дам, которые не знают его.

   Одна говорит про его жену, что об ней много толкуют в городе.

   Другая замечает на это:

   - Говорят, она не мужа своего разоряет.

   Помо начинает немного прозревать; но уверения Терезы успокоивают его.

   Серафина обращает на себя всеобщее внимание своим пышным нарядом; этот успех, однако ж, отравлен для нее мыслью, что за кружева, которыми все так любуются, еще не заплачено ни сантима.

   Леон тоже в беспокойстве: ему нужны деньги - именно столько, сколько следует заплатить за кружева Серафины; а денег нет. Приятель на этот раз отказывается помочь.

   Помо успокоился ненадолго. На другой день является к нему торговка, требуя уплаты за кружева. Она говорит, что имела основание сделать жене его кредит в десять тысяч франков, потому что г. и г-жа Помо, по всем признакам, проживают в год не меньше тридцати тысяч. Доводы ее очень убедительны; Помо убеждается и уплачивает ей долг.

   Сколько же должно быть долгов у Серафины? Помо решается расспросить ее. Он все еще верит ее чести.

   Серафины не было дома. Она возвращается. Муж идет к ней навстречу, подает ей уплаченный счет и кротко говорит:

   - Я не стану упрекать тебя... я виноват столько же, как и ты. От твоей молодости ждал я зрелого рассуждения: вместо того чтобы приучать тебя к порядку, я поощрял твою склонность к расточительности; я думал, что рассудок твой помешает тебе переступить некоторые границы. Случилось то, что я должен был предвидеть. Я был недостаточно рассудителен; ты была не довольно доверчива... Оба мы виноваты, и я беру на себя свою долю ответственности. Загладим же наши взаимные ошибки и займемся своим будущим.

   Помо разрывает счет, садится и берет перо.

   - Нам остается только ликвидировать наше положение,- говорит он.- Продиктуй мне список твоих кредиторов.

   - Кредиторов - восклицает Серафина,- да у меня нет других кредиторов.

   - Я спрашиваю тебя без всякого злого умысла, мой друг... что сейчас произошло здесь, не должно повторяться; ты понимаешь... как бы ни была велика цифра твоих долгов, не бойся сказать мне ее; я ко всему приготовлен.

   - Клянусь вам,- повторяет Серафина.

   - Не клянись,- останавливает ее Помо.- Если мы и разорились, ты не услышишь от меня жалоб... Я не сержусь на тебя, повторяю, и с радостью примусь за труд, чтобы заставить тебя позабыть, до чего довело тебя твое легкомыслие.

   - Если б у меня были долги,- решительно отвечает Серафина,- я бы сказала; но, уверяю вас, у меня их нет.

   Помо начинает сильно тревожиться.

   - У тебя нет долгов?..

   - Только и было, что эти десять тысяч франков!

   - Серафина! ради бога, будь откровенна! - умоляет ее Помо,- ты и не знаешь, какие следствия может иметь ложь!

   - Зачем мне лгать? вы так снисходительны...

   - Я не понимаю твоего упрямства...

   - А я вашего...

   - Умоляю тебя...

   - Не выдумывать же мне долги для вашего удовольствия!

   - И ты можешь поклясться в этом памятью твоей матери?

   - Как вы нынче торжественны!

   - Ты боишься!.. вот видишь.

   - Извольте, памятью матери...

   Помо как громом поражен. У него темнеет в глазах и подкашиваются ноги.

   Серафина бросается к нему.

   - Что с вами?

   - Отойди от меня! - кричит глухим голосом Помо.- Так вот в какой грязи влачишь ты мою честь! Не запирайся! не лги!

   Первое, что приходит в голову Серафине, - не рассказала ли всего ее мужу Тереза, которая уже все узнала?

   - Отказывал ли я тебе в чем-нибудь необходимом? даже в прихотях? - продолжает Помо,- каждый день мой был посвящен труду, чтобы только доставить ей приличное довольство; все мои силы, все мое время, всю мою жизнь отдал я ей; и для кого же я трудился? Свое имя соединил я с именем потерянной женщины!

   - Все кончено, клянусь вам! - говорит Серафина, думая, что все дело в отношениях ее к Леону.

   - Она даже и не понимает меня! - восклицает Помо.- Или ты думаешь, что я говорю с тобой, как ревнивый старик? Если бы еще ты отдалась, возраст мой был бы тебе извинением...

   - Что вы хотите сказать?

   - Кто оплачивает твою роскошь? развратница!.. Страшно подумать! Я готов даже забыть о падении,- так ничтожно кажется оно перед громадностью стыда! Ты даже не неверная жена, ты продажная женщина! что сделала ты со мной? Я не обманутый муж, а муж женщины на содержании, сообщник ее разврата, откупщик!.. Я не смешон, я опозорен.

   - О! не унижайте меня еще более! - восклицает Серафина, по-видимому, в раскаянии,- пощадите меня!.. Я не знала, что делала... Теперь, узнавши, я противна самой себе. Я не оправдываюсь,- продолжает она, видя нетерпеливое движение мужа,- решите мою участь!

   - Я решу ее потом,- говорит Помо,- а теперь я хочу знать его имя!

   - Вы его не знали? - спрашивает изумленная Серафина.

   - Еще бы знал! - говорит в отчаянии Помо.- Имя его!.. Чтобы он не смел больше вписывать моего имени в тариф своих распутств!

   - Вы хотите драться?.. с ним... это невозможно.

   - Он откажется, не правда ли? Скажет: чего вы хотите, почтеннейший? я платил вашей жене, вы пользовались моими деньгами, я вас кормил... Но он должен драться со мной... я брошу ему в лицо его деньги!

   - Я этого не хочу... я этого не стою... Пусть меня запрут вместе с распутными женщинами... я унизилась больше их; у них есть хоть какое-нибудь извинение.

   - Ты чересчур смиренна, и едва ли искренно.

   - Я желала бы, чтоб у меня было испытание, чтобы я могла загладить...

   - Ты можешь это! Тебе говорит уже не муж твой, а честный человек, которого ты имя носишь и который не хочет, чтобы это имя влачилось по грязи и по судам. Мне жаль, наконец, твоей души: между нами есть еще связь - твое исправление! Будь ты искренна или нет, я не имею права останавливать твое раскаяние.

   Серафина падает пред мужем на колени.

   - Говорите! - умоляет она,- каково бы ни было наказание, я принимаю его с благодарностию.

   - Прежде всего,- кротко говорит Помо,- скажи мне имя этого человека, чтобы я мог расплатиться с ним.

   - Но вы не будете драться с ним? дайте мне слово!

   - Я хочу расплатиться! Сколько я должен ему, не знаю - все, что у меня есть.

   - Все?

   - Нет сомнения, что я совершенно разорен.

   Серафина тихо подымается с полу.

   - Значит, мы...- холодно говорит она тоном вопроса.

   - Мы? - прерывает ее Помо,- мы будем жить моим трудом; нас ждут лишения, если не нищета... Ты говорила, как загладить твои поступки: вот начало...

   - Нищета... для вас...

   - Не заботься обо мне и отвечай.

   - Я не могу принять этой жертвы.

   - Я отвечу тебе, что это не жертва. Бедность - это восстановление моего доброго имени, и я жажду ее, как другие жаждут богатства! Ты колеблешься? Что удерживает тебя? Я боюсь понять твое молчание... Говори же! говори! О, низкая тварь! не из-за меня страшит тебя бедность.

   Серафина опускает глаза.

   - Ну, да! - говорит она довольно твердо,- я боюсь ее.

   - Я вывел ее из ничтожества, и хлеб, которым я довольствуюсь, недостаточно хорош для нее!

   - Вы попрекаете меня своими благодеяниями? - говорит с горечью Серафина.

   - Я раскаиваюсь, что думал, будто ты их стоишь.

   Голос Серафины прерывается от злости. Она отвечает мужу:

   - Коль не богат, не женись.

   - О, чудовище разврата! - восклицает в отчаянии Помо.

   - Женщину не оскорбляют; ее прогоняют или убивают,- говорит тем же прерывающимся голосом Серафина, вся дрожа от волнения.- Какое мне дали воспитание? Чему учила меня мать? - Что надо быть богатой, чтоб быть счастливой. Чему научил меня свет? - Что надо быть богатой, чтоб пользоваться уважением. Удовольствия и роскошь - этим богам учат нас поклоняться и словами и примером; а поклоняешься им, нас же называют чудовищем! Что ж! пусть чудовище! Если я чудовище, спрашивайте не с меня! Я сделала бы уступку общественному мнению, оставшись с вами: вам этого мало, так прогоните меня... я не пропаду.

   - Вы здесь у себя дома, сударыня,- говорит сраженный Помо,- я ухожу, чтобы никогда не возвратиться сюда... Предавайся на свободе своим инстинктам!

   Помо уходит.

   Удивленная горничная спрашивает Серафину, что с г. Помо.

   - А я почему знаю! - отвечает, пожимая плечами, Серафина.

   Убитый, уничтоженный, бродит Помо по улицам шумного города. У него нет никакой надежды в будущем; нет даже радости мщенья в настоящем. Но из далекого прошедшего светит еще маленькая искорка, и он опять возвращается к дому, видевшему его позор, чтобы пройти хоть мимо окон.

   Давно уже вечер; но окна все темны.

   Помо становится страшно; сердце у него сжалось как будто предчувствием какого-то нового несчастия.

   Торопливо звонит он у ворот и входит.

   Привратник останавливает его словами:

   - Госпожа Помо уехала в театр.

   Эти слова не удивили Помо; что может теперь удивить его?

   Но маленькая искорка в прошедшем погасла. Он опять выходит из ворот.

   На улицах слишком светло; эти яркие, праздничные огни колют ему глаза; этот веселый шум вокруг противен его глазам. Ему хотелось бы уйти подальше от этого блеска, от этой роскоши, от этого шума.

   На набережной темнее. Шум воды, бьющейся в каменную стену, отраднее шума людского.

   Помо остановился. Под этими темными волнами еще темнее, еще спокойнее: ни свет, ни гул Парижа туда не дойдут.

   Помо закрывает глаза. Губы его прошептали уже последнюю молитву. Он застегивает свой фрак, чтоб ничто не мешало ему достигнуть поскорее желанной цели.

   Тут рука его ощупывает в боковом кармане связку банковых билетов - и он опять возвращен к жизни. Расчеты его еще не кончены. Ему надо заплатить свой долг человеку, который опозорил его и убил его счастье; надо бросить связку этих билетов в наглое лицо развратника...

   Но где искать его? У кого спросить? кто даст совет?

   У Помо остались еще друзья. Тереза любит его, как отца; он любит ее, как дочь... С Леоном он тоже был всегда хорош. Помо пойдет к ним.

   Здесь встречает он одного общего знакомого, Бордоньона. Поведение Серафины всем известно: Помо не скрывает своего несчастья.

   - Послушайте, любезный господин Помо,- говорит Бордоньон, стараясь успокоить его,- вы должны стать выше всяких покушений на вашу честь... Позор падает на одну виновную.

   - Ведь это моя жена! - возражает ему Помо.

   - Она перестала быть вашей женой с того дня, как упала так низко,- продолжает Бордоньон.- На вашем месте я отказался бы от нее и не стал бы требовать возмездия, которое невозможно.

   - Мы увидим!

   Помо задумывается.

   - Послушайте,- говорит он, помолчав,- мне пришла в голову мысль между тысячью других, и я не могу от нее отделаться! Многое проходит перед нами мельком, а потом припоминается. Помните, вы рассказывали об экипаже, сломавшемся на бульваре... Эта женщина, что старалась скрыться... заметили вы, как смутилась Серафина при вашем рассказе?.. Мне приходят на ум тысячи обстоятельств. Я теперь знаю, это была она.

   Помо прав: рассказ Бордоньона смутил Серафину, потому что Бордоньон рассказывал про нее и про Леона. Он сказал даже, что господин, ехавший с своей дамой так таинственно в закрытом экипаже, был адвокат. А Леон - адвокат.

   И Леон и Тереза бледнеют при этом воспоминании Помо. Они чувствуют уже приближение страшной грозы.

   - Полноте, что за предположения приходят вам в голову? - говорит Бордоньон.

   - Это была она! - утвердительно повторяет Помо.

   Тереза вся дрожит.

   - Тереза,- обращается он к ней,- скажи по совести, ты ничего не подозревала?

   - Я? - говорит совсем растерянная Тереза.

   - И вы, Леон... вы часто виделись с ней...

   - Завтра, любезный господин Помо, завтра,- останавливает Бордоньон эти расспросы.

   - Я не вижу конца времени,- говорит Помо.

   Он обращается к Терезе и просит ее, чтобы она дала ему комнату в своем доме. Он не хочет расставаться в этот вечер со своими единственными друзьями. Где же ему переночевать, как не у них?

   Видя смущение Терезы, которая не может произнести ни слова, Бордоньон говорит Помо:

   - Я вас увезу с собой... Меня ждет экипаж внизу; для приятеля у меня есть всегда место... Это будет лучше, чем беспокоить...

   - Разве я обеспокою тебя? - спрашивает Помо Терезу.

   Тереза не знает, что отвечать.

   - Вот видите ли...- начинает она через силу и не может больше продолжать.

   - У тебя нет для меня уголка? - говорит изумленный Помо,- мне довольно и этого кресла. Только на одну ночь!.. Ты опускаешь глаза?

   Помо смотрит то на нее, то на Леона, то на Бордоньона.

   - Вы все как будто смущены?

   Он наклоняется к Терезе и тихо спрашивает ее:

   - Разве Леон этого не желает?

   Тереза молчит.

   - Леон,- обращается к нему Помо,- не разлучайте меня с нею, друг мой, сын мой!

   Он протягивает руки и хочет обнять его; Тереза инстинктивным движением останавливает Помо.

   Все подробности забытого рассказа Бордоньона приходят ему на память. Этот адвокат... Помо вглядывается в бледное и смущенное лицо Леона.

   - А! это был ты, разбойник! - вскрикивает он вдруг, кидаясь со сжатыми кулаками на мужа Терезы.

   Бордоньон и Тереза останавливают его.

   - Он муж мой! - говорит она.

   - Пощадите ее! - говорит Бордоньон,- ведь она невинна.

   Помо кидает связку банковых билетов к ногам Леона.

   - Бери! - кричит он,- берите, я вам говорю, или...

   - Отец мой! - умоляет его Тереза.

   - Он обкрадывал мою дочь,- говорит прерывающимся голосом Помо,- чтобы покупать ласки моей жены!

   - Господин Помо! - восклицает Леон, готовый, в свою очередь, кинуться на него.

   Но Тереза строго взглядывает на мужа, обняв несчастного Помо, и Леон опускает голову.

   - Я вас смертельно оскорбил,- говорит он в волнении,- на дуэль, если б вы и требовали ее, я не соглашусь... Я один поплачусь за свою вину; надеюсь, вам будет этого достаточно.

   Помо ничего не слышит; почти лишенный чувств, сидит он в кресле.

   Бордоньон берет за руку Леона.

   - А сын твой? - спрашивает он.

   - Ему останется мать,- отвечает Леон, быстро идя к дверям.

   Тереза в ужасе оставляет кресло Помо, около которого стояла, кидается к мужу и становится перед ним в дверях.

   - Ты не выйдешь! - говорит она, задыхаясь,- я не хочу, чтобы ты уходил!

   Бордоньон подходит к Помо.

   - Господин Помо,- говорит он ему, показывая на плачущую Терезу,- поднимите глаза!

   Тереза приближается к креслу Помо и опускается перед ним на колени.

   - Я забыл,- говорит слабым голосом Помо,- что ты - ты можешь простить его! Честь твоя не запятнана... Так устроен свет.

   Он поднимает Терезу.

   - Скажи же своему мужу, что кровь ничего не смывает и что смерть его прибавила бы только новое преступление к прежнему. Впрочем, как скоро есть хоть одна жертва, возмездие полно; а я чувствую, что жертва тут будет.

   Тронутый Леон хочет что-то сказать.

   - Я с вами не говорю,- решительно останавливает его Помо,- что ж касается этих денег...- обращается он к Терезе.

   - Клянусь вам, что я сама отнесу их к ней! - отвечает Тереза.

   - К ней? - спрашивает почти в испуге Помо₅

   - Да, к ней,- подтверждает Тереза,- я дарю их ей.

   Помо обнимает Терезу.

   - О, ангельское сердце! - говорит он,- только женщина способна так прощать!.. Не упрекай ее! к чему? А когда меня не будет, если можешь, наблюдай за ней издали в память старика Помо, который так вас любил!.. Прощай!..

   И он идет через силу к двери.

   - Бедняк,- говорит Бордоньон Леону,- он умрет с горя.

  

   Вот довольно подробное изложение драмы Эмиля Ожье и Эдуарда Фуссье "Бедные львицы", на одном из последних представлений которой я присутствовал. Главные сцены я привел почти целиком, с небольшими сокращениями.

   Несмотря на то что не отличается особенно яркими литературными достоинствами, пьеса имела громадный успех в парижской публике. Вопрос, затронутый в ней, слишком близок всем. Парижская жизнь кишит Серафинами, начиная с самых низших ступеней общественной лестницы и кончая самыми высшими. Стоило только верно, хоть и нехудожественно, изобразить на сцене эту грустную сторону современных парижских нравов, чтобы произвести сильное впечатление.

   Умная и благородная драма Ожье и Фуссье важна уже и потому, что представляет реакцию этому поклонению камелиям, которое, с легкой руки Александра Дюма-сына, сплошь встречается в нынешней французской литературе. Что и в этих продажных существах сквозь глубокий разврат просвечивают иногда человеческие чувства, никто не спорит, но только дотла испорченное общество может обратиться к этому омуту грязи за идеалами любви. Где эти баядеры, искупленные вашими Магаде в черных фраках и лайковых перчатках, с лорнеткой на носу и с английским пробором?

  

   Pauvretê! pauvretê! c'est toi la courtisane! {*}

   {* Бедность! бедность! это ты, куртизанка! (франц.).}

  

   говорит где-то Альфред де Мюссе.

   Сваливайте, если хотите, вину на бедность, хоть вы же сами не извините бедностью ни убийства, ни воровства; но не выставляйте нам героинями своих Манон Леско, своих Dames aux camêlias {Дам с камелиями (франц.).}, разъезжающих в каретах и съедающих десятки и сотни тысяч франков в