Главная » Книги

Михайлов Михаил Ларионович - Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе

Михайлов Михаил Ларионович - Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе


1 2 3 4


Михаил Ларионович Михайлов

  

Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе

(Посвящается Л.П. Шелгуновой)

  

Coupez le cêble![1]

Sieyês

  

Вступление

  
   Недовольство настоящим складом создало немало самых разноречивых общественных теорий, которые частью рухнули, как чуждые жизни, частию приняты жизнью "к сведению". Полная перестройка общества невозможна без переделки основания его, семьи, это сознавалось иногда смутно, иногда ясно всеми общественными новаторами, на этом сознании выросли идеи и о так называемой эмансипации женщины, скоро нашедшие путь в общество, как слишком заинтересованное в этом вопросе.
   Сомнения в непогрешительности веками утверждённых неравных семейных отношений, неравных общественных прав мужчины и женщины и первые шаги общества к женской эмансипации кажутся мне одним из самых важных, самых характеристических явлений нашего века. Шаги эти нетвёрды, самые понятия о том, что такое и в чём должна состоять эмансипация, не получили ещё достаточной ясности и определённости в умах не только большинства, но и людей передовых. Тем не менее, однако, движение совершается, мало-помалу подтачивая старые предрассудки и готовя тот новый общественный порядок, в котором уравновесятся в известной степени права и отношения, теперь так спутанные.
   В какой мере зависит благоденствие общества от уравнения прав мужчины и женщины? Как может совершаться это уравнение? Что служит ему помехой в современных понятиях и нравах? Как должна сложиться семья, чтобы стать прочным залогом действительных успехов общества, а не задержкою их, какою она является большею частью в наше время? Вот вопросы, на которые я старался ответить в предлагаемых замечаниях.
   В огромной груде книг, посвящённых разбору вопроса о положении женщин, при видимом желании подвинуть разрешение вопроса, он до сих пор оставался всё-таки неуяснённым. Под новыми словами и фразами скрывались те же старые рутинные понятия, против которых, как могло казаться с первого взгляда, ратовали авторы. Если же и действительно говорилось что-нибудь новое, то говорилось лишь вполовину. Но полуслова, как и полумеры, допуская примирение старого с новым, мало подвигают дело вперёд.
   Печальный разлад, замечаемый в наше время в семье, лицемерие, внедрившееся в семью вследствие этого и нравственно растлевающее общество, замечаемый на каждом шагу антагонизм между членами семьи, - все эти мрачные явления объясняют противосемейственую реакцию, поднятую во Франции социальными философами. Не менее понятно и сочувствие, пробуждённое в обществе их системами. "Чувство свободно, оно не поддаётся никакому произвольному руководству, нет таких цепей, которых явно или тайно оно бы не сломало". Эти мысли, понятые вполовину, очень льстили неразвитости массы, называющей себя образованною частию общества. Ухватившись за них как за непогрешительный догмат, но не имея в то же время силы сокрушить в жизни несовместные с этими идеями, упроченные вековою давностью формы, общество ринулось в хаос наглого и необузданного разврата.
   Одна крайность вызывает неминуемо другую. Заметное падение нравственности, произведённое во Франции односторонне усвоенными идеями об эмансипации женщин, должно было вызвать реакцию, как и все реакции, крайнюю и одностороннюю. Не обращая внимания на те благие приобретения, которые движение к освобождению слабейшей до сих пор половины человечества всё-таки вместе с временным злом доставило жизни и обществу, реакционеры принялись осуждать не злоупотребления свободы, неизбежные при её новости, а самый принцип её. Они готовы видеть идеал семейного общества у племён, остающихся ещё на низших ступенях развития, и, оставив при нас все завоевания науки, обратить домашний быт наш в так называемое "естественное состояние". Не говоря уже о том, что такой фатализм несовместим с настоящим сильным развитием мысли, не говоря уже о странности движения вперёд и вспять в одно и то же время, спросим: у каких дикарей, на каких неведомых островах, оторванных от всего мира морем и невежеством, найдётся это счастливое "естественное состояние", о котором так складно говорится в книгах? Где "естественное состояние" человека не есть упорная борьба с роковыми силами природы? Эта-то борьба, на первых порах столь тяжкая, должна была поневоле поставить женщину, как мать и кормилицу, в несколько зависимое от мужчины положение. От зависимости (мы видим это, к несчастью, даже в наше цивилизованное время) не труден переход к полному подчинению. У племён диких, по рассказам путешественников, на женщину, как на рабыню и служанку, падает вся труднейшая сторона жизни; охота, рыболовство, будучи средствами существования, служат в то же время забавой мужчине. Развитие общественности и благосостояния, позволяя женщине сложить с себя отчасти тяжёлые обязанности, сделало из неё мало-помалу вместо служанки госпожу в доме, но госпожу для всех, кроме мужа, для которого она стала теперь если не рабою в смысле работницы, то рабою в смысле исполнительницы его желаний и прихотей. Лишённая всяких общественных прав ещё при самом возникновении общества, женщина поневоле принуждена была прибегать ко всем ухищрениям для приобретения себе прочного положения через союз с мужчиной. Вот из какой доисторической дали идёт гнуснейший из женских пороков, для которого, к счастию, нет названия на русском языке, - кокетство, и животный взгляд мужчины на женщину, как на игрушку его чувственности. Неужто же теперь, при таком решительном сознании несостоятельности семейных отношений, обращаться за исправлением их к философии, выведенной из быта каких-нибудь австралийских дикарей?
   Причины чисто временные (именно заботы первобытных племён о безопасности своего потомства) поставили женщину в те рабские отношения, которые становятся возмутительными в наше время. Долгая и ожесточённая борьба с внешними природными условиями упрочила эти отношения. Но протест, хотя глухой, вероятно, всегда существовал в угнетённой половине. Иначе как объяснить возникновение в самых ранних периодах человеческого развития этих жестоких и деспотических законов, ограждающих с таким постоянным упорством ревнивые права мужчины? Но никакие законы, как бы ни были они сильны и грозны, не заставят человеческую личность считать себя от рождения обречённою на рабство. Стремление к личной свободе - не исключительно человеческое свойство, и отказывать в этом свойстве женщине, стараться не выпускать её из тех пут, которыми она связана теперь, значит ставить её ниже бессловесных животных.
   Чуть не до этого и доходит дело. И кто же является партизаном такого взгляда в наше время? Философ, все силы которого направлены были на сокрушение всего настоящего порядка вещей как не удовлетворяющего ни требованиям разума, ни желаниям свободы. Третий том книги Прудона "Sur la justice"[2] поразил и возмутил своею ретроградною философией даже ту часть общества, которая живёт доныне, вполне удовлетворяясь, в началах, проповедуемых автором. Поражаться и возмущаться, собственно говоря, было нечего. Прудон, предлагая обществу свою систему, мог ему сказать: "Твоя от твоих!" Не сущность его слов возмутила всех, а самые слова и тон этих слов. Зачем то, о чём до сих пор говорилось тоном петиметра или отеческим тоном ментора, высказано тоном конского заводчика? Нужды нет, что мы во глубине души вполне разделяем ваши мнения и рады, что они выражены так последовательно и обстоятельно; всё-таки лучше было бы, если б в нас не предполагали таких взглядов. Уж если высказывать их, так высказывать наполовину: уж если являться в публику орангутангом, так хоть газом себя прикрыть, если нельзя надеть чёрный фрак, лакированные башмаки и палевые перчатки...
   Книга Прудона замечательна не только как реакция пробудившемуся во Франции стремлению к преобразованию семейных отношений, она ещё более знаменательна тем, что показывает, как глубоко сидят ещё в человеке нашего времени корни деспотизма и кулачного права. Во Франции, в половине XIX века, издаётся трактат, ничем почти не отличающийся от какой-нибудь "книги о злонравных жёнах, зело потребной, а жёнам досадной", которая считалась кодексом семейной мудрости у наших прадедов, наравне с "Домостроем", рекомендующим, как известно, в случае непослушания жены, "соймя рубашку, плёткою вежливенько постегать, за руки держа", и проч. Прудон не рекомендует, правда, плётки, но это не достоинство в его книге, а скорее недостаток: таким пропуском нарушается отчасти логичность его выводов. Есть, впрочем, и ещё пункт разности между новым французским философом и нашими древними славяно-греко-российскими любомудрами. Любомудры эти, рассуждая о том, какое "естество" у женщины, злое или доброе, были прочно и непоколебимо убеждены, что женщина - существо, вполне подчинённое мужчине, не имеющее никакого права на свободу мысли и действий. Новые же философы, видя в жизни всё более разрастающееся противоречие этой завоевательной теории, принуждены доказывать всякими правдами и неправдами то, что было у наших книжников доказанным убеждением. Они не хотят - не говорим: покориться ходу жизни, - а вникнуть в его смысл и в испуге от временного, переходящего зла норовят уложить жизнь в старые рамки и водворить прежний устав, прежнюю тишь да гладь да божью благодать. Но их посейдоновское "Quos ego!"[3] не угомонит волн общественного моря.
   Прудон в своей книге высказал до последних крайностей деспотические основания того семейного устройства, с которым, как со всякою старою дрянью, как со старым халатом и старыми сапогами, трудно вдруг расстаться современному человеку. После автора "Экономических противоречий" нечего прибавить к его кодексу домашних и семейных законов; дальше в этом направлении идти нельзя. Прудона можно, пожалуй, и поблагодарить за его смелость выговорить наконец то, что все антагонисты женского движения или высказывали до сих пор слабыми намёками, или стыдливо затаивали в себе. Эта откровенность облегчает спор людям противных убеждений, им теперь во всей тонкости известны и мнения и чувства стороны, задерживающей движение к реформе семьи и отношений между двумя полами. Теперь нечего ни угадывать, ни подозревать: всё ясно как божий день.
   Это не то, что те двусмысленные, а часто и просто-напросто бессмысленные апофегмы, которыми обыкновенно отвечают на "утопии" иного семейного порядка, - апофегмы, которые можно толковать как угодно, и pro и contra. Эта эластичность и сделала их особенно ходячими в обществе, и они обращались в нём до того, что потеряли всякое обличие. Скажите, кто не повторяет, как попугай, хоть бы следующих истин, считая их непогрешительным выводом из какой-то очень будто бы разумной и святой философии: "Роль женщины - роль преимущественно матери, воспитательницы будущих полезных граждан обществу, поэтому все интересы её должны быть сосредоточены под домашнею кровлей, дом - это исключительное поприще её действия. Воспитание не должно увлекать её за пределы этой законной её сферы; занятия изящными искусствами, полезными рукодельями наполнят досуги, остающиеся ей от забот матери и хозяйки дома". Фразы эти очень красивы, но не на каждом ли слове в них противоречие? Последняя фраза, например, предполагает непременным качеством в женщине отчуждение от общественных интересов, а стало быть, и равнодушие к ним. Первая фраза, наоборот, требует от неё полного знания общественных нужд и сочувствия к ним. Иначе какой же гражданин обществу может быть воспитан ею? Воспитание будет хорошо только в материальном отношении. Разумеется, никто не заменит ребёнку ни груди, ни ласк, ни любви матери; но вы хотите развития в нём нравственных начал? У всякого века своя нравственность. Нравственные доблести героических времён кажутся нам безобразием; ведь и чувство хоть бы личной мести было когда-то нравственным чувством. Нравственные понятия движутся и развиваются вместе с обществом и жизнью, а не стоят на месте. Требуя, чтобы женщина вносила в воспитание детей нравственные начала, мы должны предполагать в ней развитие в уровень с требованиями времени. Но откуда же такое развитие, если мы отрешим её от участия в движении общества? Никакие изящные искусства, никакие с детства втолкованные правила морали не спасут её, без прямого соприкосновения с успехами общества, от нравственного застоя. Любить можно только то, что хорошо знаешь; служить можно только тому, что любишь. Ограничивая жизнь женщины стенами её дома, нечего требовать от неё служения общественной пользе. Материнскую любовь, которая, при широком развитии нравственном и умственном, была бы такою великой общественною силой, вы обрекаете быть тем, правда тёплым, но тупым и эгоистическим чувством, каким является она у низших животных. Не силы на житейскую борьбу воспитывает такая любовь, а страх перед жизнью.
   Посмотрите, не с особенным ли упорством останавливается женщина на принципах и понятиях, мало-помалу отживающих уже свой век в обществе, останавливается только потому, что они кажутся ей безопасны своей прочностью? Не женщины ли были всегда главными хранительницами предания? Эта робкая цепкость к старому, какому бы то ни было, но уже утверждённому до нас, эта неподвижность мысли, осуждённой не выходить из узких пределов битой колеи, отражаясь на воспитании, отражаются и на ходе общества. Не только в большинстве, но даже часто и в лучших членах его замечается печальный внутренний разлад. Мысль, выработанная наукой, опытом жизни, говорит одно; чувство, воспитанное дома, в сфере, далёкой от жизни, влечёт в другую сторону, заподозривая самую законность несогласной с ним мысли. Предрассудок живёт в обществе оттого, что живуче в нас чувство домашнего очага, от которого мы несём в жизнь этот предрассудок. Откуда же быть тут равновесию в жизни, от которого зависит разумный и прямой её ход? И не только обыденный быт наш полон этих жалких и малодушных колебаний, не спасена от них и более светлая, более разумная сфера - сфера чистого знания.
   Только коренное преобразование женского воспитания, общественных прав женщины и семейных отношений - представляется мне спасением от нравственной шаткости, которою, как старческою немочью, больно современное общество. Практические философы, плодящиеся, словно грибы, в гнили и плесени настоящего общественного здания, не любят никаких коренных преобразований, вероятно, по чувству самосохранения; но им бояться нечего: не только сами они, но и многие их поколения найдут себе удобную и питательную почву, прежде чем совершится преобразование, о котором я говорю...
   В предлагаемых замечаниях я мало касаюсь исторической стороны вопроса о воспитании, об общественном и семейном положении женщин. Предполагая обработать в более широких размерах историю женского элемента в человечестве, я считаю нужным сказать пока, что мысли, высказываемые мною теперь, основаны на внимательном её изучении. Характер всей истории женщин, начиная со времён патриархальной грубости и кончая нашим просвещённым и утончённым временем, один. Это постоянное и упорное тяготение к господству стороны, более сильной физически, и постоянный, не менее упорный протест стороны физически слабейшей, протест, проявлявшийся и в домашнем, и в общественном быту, и в искусстве, и в науке, одним словом во всех областях жизни, - протест, вынудивший с течением времени немало уступок у противной партии, но всё не смолкающий от этих уступок.
  

I

  
   На предложения о необходимости уравнять общественные и семейные права женщины и мужчины, на требования одинакового для обоих образования большинство отвечает прежде всего сомнениями: возможно ли ещё привести в исполнение эти предложения и согласиться на эти требования? Как для доказательства совершенной неспособности негров к свободному человеческому развитию плантаторы невольничьих штатов находят Агассизов, так и у защитников настоящего общественного порядка нет недостатка в учёных, философах и законодателях, которые как за прочную основу благоденствия общества ухватываются именно за неравенство прав и неравенство образования, когда дело идёт о женщинах. Многие самые радикальные эмансипаторы, самые пылкие жрецы свободы, проповедующие как путь к лучшему общественному устройству равное для всех пользование благами жизни и знания, останавливают свою проповедь, доходя до общественного и семейного положения женщины, или, наперекор общим положениям своим, пускаются толковать о возможности даровать женщине равные права и равное образование с мужчиной...
  
   И по пунктам, на цитатах,
   На соборных уложеньях
  
   строят такой приговор: женщина ниже мужчины в физическом отношении, ergo - должна быть подчинена ему; женщина ниже мужчины в умственном отношении, ergo - должна быть подчинена ему; женщина ниже мужчины в нравственном отношении, ergo - должна быть трижды подчинена ему. Подчинение невозможно при равенстве прав и образования, стало быть: не давать женщине ни таких прав, ни такого образования.
   Говорить всё это голословно нельзя: если теперь не убедить никого кулаком, то не убедить никого и громкими криками. Надо действовать сообразно с духом времени, облечь свою животность и наклонность к кулачному праву в утончённые формы современной цивилизации, вооружиться наукой, взять под мышку историю всех веков и народов и только на основании так называемых научных данных решить, что протест против насилия, который начинает довольно громко высказывать угнетённая до сих пор половина человечества, дик, нелеп, ни на чём не основан, что и физиология и история обрекают женщину на ту пассивную, рабскую роль, какую она занимала и занимает в обществе.
   Говорить в защиту женщин - пока значит не что иное, как доказывать на основании почти тех же фактов, на которые опираются и противники женской эмансипации, возможность и женщине быть гражданкою умственного и нравственного мира, составляющего в настоящую минуту исключительную привилегию мужчин.
   Первая и главная помеха умственному и нравственному развитию женщины - это, по общественному мнению, самое физическое устройство её и лежащие на ней обязанности матери и кормилицы. Одного, этого пункта было бы, кажется, достаточно, при правильном фактическом доказательстве его справедливости, чтобы успокоиться, на нынешнем положении дела и предоставить женщине исключительно ту роль, какую играет самка у большей части низших животных; родила, вскормила - и всё тут? Но этим противники женского освобождения, как я уже сказал, не ограничиваются. Они утверждают, что и самый ум у женщины совсем не таков, как у мужчины, что и нравственность её не такова. Из этого, разумеется, уж прямо выходит, что никак не следует давать воли ни тому, ни другому, иначе выйдет чёрт знает какой хаос вместо той прелестной, гармонической семьи, вместо того милого, образцового общества, какие существуют теперь.
   Разобрать в подробности эти мнения о тройном препятствии, полагаемом самою природой женщины её равному с мужчиной воспитанию и образованию, - мнения о физическом, умственном и нравственном несовершенстве её, необходимо прежде, чем говорить об ином, лучшем строе семьи, который представляется нашим соображениям. Только коренная реформа в женском воспитании может вести нас к этому строю и упрочить его, а вместе с тем упрочить и благосостояние и порядок общества.
   Итак, из физических свойств женщины, полагающих главную преграду её умственному развитию вровень с мужчиной, называют прежде всего сравнительную слабость её организма и падающий на неё акт рождения.
   Я не стану, разумеется, уверять, что физическая сила в женщине равна мужской силе. Но, спрашивается, что за важное значение имеет вообще физическая сила человека при настоящем развитии общества? Наука с каждым годом, чуть не с каждым днём, всё более и более устраняет её, подчиняя нам разнообразные силы природы. Но если б людям и до сих пор приходилось сражаться со сказочными Змеями Горынычами и таскать на спине камни для возведения пирамид, то и в этом случае какая физическая сила могла бы требоваться для занятий хоть бы математикой, химией, историей или даже непосредственного участия в гражданской деятельности? Для того чтобы снять с полки древний фолиант или навести астрономический инструмент, силы нужно гораздо меньше, чем на один круг вальса. Занятия химией нисколько не утомительнее занятий кухонных, которые ведь считаются же доступною женщинам специальностью. Наконец, одна бессонная ночь среди шаманского кружения бала едва ли не стоит целой недели усидчивого кабинетного труда.
   Едва отнятая от груди, девочка начинает получать уже иное воспитание, чем мальчик. А между тем известно каждому, что до наступления половой зрелости они ничем почти не отличаются друг от друга и только эта зрелость нарушает существовшее между ними равновесие физических сил. Что же мешает учить в это время девочку тому же и так же, чему и как учат мальчика? Что мешает стараться о том, чтобы она привыкла ценить и полюбила умственный труд? Нет, для систематического покорения её вечной опёке мужчины необходимо убить в ней всякую самостоятельность мысли. Мальчику дают в руки книгу, девочке - куклу.
   При жалобах на слабость женского организма, мешающую будто бы развитию ума, заботятся ли по крайней мере о здоровом физическом воспитании? Как известно, мы в этом случае вовсе не похожи на спартанцев. Физическое воспитание девочки совсем не таково, как воспитание мальчика. Вместо того, чтобы развивать силу и укреплять организм, оно, своею балующею исключительностью, только расслабляет, делает женщину действительно каким-то беззащитным в физическом отношении существом.
   Изнеженность, сообщаемая этим исключительным воспитанием, постоянная бездеятельность мысли и рядом с нею идущее несоразмерное развитие воображения ускоряют и самую половую зрелость. Первые явления этой зрелости застают женщину большею частью ещё совершенным ребёнком, и самая зрелость эта кажется какою-то аномалией, болезнью.
   Статистические данные, собранные Бриером де-Буамоном и Рациборским об эпохе менструации при разных условиях климата и воспитания, ясно показывают, что зрелость половая находится в прямой зависимости от умственного и нравственного развития. Здравое развитие ума полагает преграду преждевременному и вредному развитию чувственности и делает невозможным аномальное появление признаков зрелости в то время, когда самой зрелости ещё нет или когда самое существование её не имеет должной цены. Правильная организация и здоровое сложение детей возможны лишь при действительной, а не фиктивной зрелости матери. Это факт всеми признанный.
   А между тем всё женское воспитание направлено у нас словно нарочно на то, чтобы приготовлять искусственно-зрелых женщин чуть не в тринадцать лет. И до сих пор, несмотря на возгласы наши о том, как далеко ушли мы вперёд от каких-нибудь персидских, турецких нравов, сплошь встречаются женщины, у которых физическое развитие и рост остановлены тем, что они готовятся быть матерями. Какого же здоровья можно тут ждать от детей? Это скороспелые плоды, истощающие дерево и пользующиеся из него слабыми соками.
   В наше время детское образование всё более и более упрощается. Элементарные познания приобретаются уже без того тяжкого труда, который обусловливал необходимость ферулы и розог. Даже если предположить в девочке относительную слабость организма в сравнении с мальчиком, чего в сущности нет, то и тут равномерное с ним ученье ни в каком случае не может нанести физического вреда и помешать будущей женщине стать здоровой матерью и здоровой кормилицей своего дитяти.
   А между тем даже в тех первоначальных познаниях, без которых мужчина не может шагу ступить в жизни, чтобы не оказаться дураком, отказывают женщине или передают ей их в детстве так, что она привыкает мало-помалу видеть в них не что-либо существенное для жизни, а какую-то ненужную для себя заботу, которая минует вместе с детскою порой. Учась вместе с братьями, девочка замечает постоянное отчуждение себя от их интересов. На её уроки смотрят сквозь пальцы; ей говорят: "Это для тебя лишнее!", "Это тебе не нужно!" Она старше своих братьев, зрелее пониманием, а между тем к ней несравненно менее требовательны, чем к ним. Нечего и говорить, что при таком взгляде невозможно не только мало-мальски серьёзное образование, но даже и охота учиться. Во всех азбуках говорится, что "плоды учения сладки, а корень его горек". В то время как мальчика часто против воли заставляют сосать этот горький корень, девочке постоянно говорят: "Не сладко, так брось!" Как ни много успехов сделала метода элементарного образования, горечи в первых уроках осталось ещё довольно, и приохотить к труду, пробудить любознательность, заставить полюбить знание - составляет всё-таки главную задачу современного воспитателя. Только в женском воспитании задача эта отодвигается на второй план, если не забывается совсем.
   Такое небрежение оправдывают обыкновенно тем, что женщина в зрелом возрасте, если только она удовлетворяет главному своему назначению - быть матерью, не имеет и времени посвящать себя интересам науки или общества. Тут начинаются обыкновенно выкладки и расчёты, из которых прямым следствием выходит знаменитая аксиома г. Мишле (в его книге "Любовь"), что "женщина есть существо больное". Действительно, при том направлении воспитания, какое даётся в детстве женщине, все физиологические явления принимают в ней мало-помалу характер патологический.
   Риль, в книге своей "Семейство", говорит, что противоположность двух полов проявляется окончательно лишь при высшей степени цивилизации, что не только у диких и полуварварских народов, но даже и в сельском населении образованных наций в женщине замечается много мужских, а в мужчине много женских элементов. Это действительно так: но эта противоположность полов никак не может считаться разумным и должным явлением. Напротив, разумность остаётся в том случае на стороне диких и полуварварских народов. Не будучи вовсе поклонником буколического "etat de la nature"[4], я, однако ж, позволю себе думать, что и на так называемых высших степенях цивилизации немало вопиющих несправедливостей и готтентотских дикостей и что, несмотря на высоту нашего гражданского величия, нам можно бы кое-чему поучиться у каких-нибудь ароваков или эскимосов, где женщины благополучно родят и выкармливают здоровых детей, исполняя в то же время труднейшие сравнительно с мужчинами работы.
   Снимите "табу", наложенное для женщины на общечеловеческие интересы, перестаньте смотреть на первые уроки её с гигиенической точки зрения госпожи Простаковой, и мало-помалу расчёты и выкладки ваши, доказывающие постоянную, несовместимую с более широким кругом деятельности болезненность женщины, потеряют свою убедительность.
   Расчёты и выкладки эти сводятся в настоящее время на следующие цифры.
   По наступлении половой зрелости у женщины в каждом месяце восемь дней должны быть причислены к праздникам. В эти дни болезненное состояние (опять-таки болезнь вместо физиологического явления!) не позволяет женщине ничем заниматься. Таким образом, на год приходится праздного времени девяносто шесть дней. Не мало?
   Затем, беременность отнимает у женщины девять месяцев, восстановление сил после родов - сорок дней, кормление новорождённого грудью - от года до пятнадцати месяцев.
   Предположим, что у женщины будет четверо детей с двухлетними промежутками; вот уже двенадцать лет, которые должны быть посвящены ею материнским обязанностям.
   Ни один из самых упорных противников женской эмансипации не может, однако ж, не признать, что женщина на время беременности и кормления грудью не превращается в такое тупое и бессмысленное существо, чтобы оставаться совершенно чуждою всякой деятельности, кроме своих материнских забот. Это признаёт и Прудон.
   Но, делая такую уступку, он тем не менее доходит до заключения, что женщина всё-таки на всё это время не может обойтись без пособия мужчины. "Если же мужчина (говорит он), будь это отец, брат, муж или любовник, остаётся в сущности единственным производителем, поставщиком и кормильцем, как может он подчиниться контролю и управлению женщины? Каким образом существо нетрудящееся, живущее трудом другого, будет управлять трудом в течение своих постоянных родов и беременностей? Устраивайте как хотите отношения полов и воспитание детей, вы всё-таки придёте к убеждению, что женщина своею органическою слабостью и своим интересным положением, в которое не преминёт попасть, лишь бы на то было желание мужчины, неизбежно и по праву должна быть исключена из всякого управления, политического, административного, учёного и промышленного".
   Тон иронии, всюду господствующий в книге Прудона, когда он говорит о предоставлении женщине иных прав, чем права домашнего животного, сильно подрывает веру в его беспристрастие. Немного нужно проницательности, чтобы заметить в этом тоне раздражение авторитета, человека, власть имеющего, на дерзость подчинённых... Это ирония американского плантатора, которому говорят, что его забитый негр может пользоваться одинаковым с ним правом голоса.
   Даже при таком состоянии семьи и общества, какое мы видим теперь, едва ли кто-либо, за исключением таких непреклонных систематиков, как Прудон, может отрицать важность участия женщины в разрешении многих существенных вопросов жизни, хоть бы, например, вопроса о воспитании. Не большая ли свобода, данная женщине в новых европейских обществах, вывела нас из того жалкого прозябания, в котором чахнут народы восточные? Но остановиться на этой преимущественно внешней свободе, искусно прикрывающей печальные остатки того же азиатского рабства, значит остановиться на полдороге. А этими экономическими основаниями, на которых утверждает Прудон необходимость подчинения женщины мужчине, нетрудно двинуться и вспять. Не разбирая пока, в какой мере женщина неспособна ко всем, исчисленным французским философом, родам деятельности, спросим только: так как и физиологические явления хотят во что бы то ни стало подчинить законам труда и капитала, - к какой категории труда, производительной или непроизводительной, следует отнести труд ношения в своей утробе и потом кормления ребёнка? Или это даже и не труд, а праздность, за которую как возмездие следует не только лишение права на голос в обществе, но и полнейшее лишение свободы?
   Мужская и женская половины человечества никогда не выйдут из указанной им самою природой взаимной зависимости; но в том-то и беда, что масса под зависимостью понимает ещё до сих пор не разумное равноправие, а подчинение одной и преобладание другой стороны. И вот - страх потерять власть заставляет мужскую половину искать оправдания своему господству и подчинённости женщин в самой их натуре.
   Я уже сказал, что исключительное воспитание женщин и небрежение о развитии в них мысли ведут лишь к тому, чтобы сделать их действительно какими-то больничными субъектами. Цифра 8, приведённая мною выше, значится у Прудона. Мишле приводит ещё высшую цифру для ежемесячных досугов женщины. У него, кажется, женщина и недели в месяц не бывает здорова. Если совершенствование пойдёт такими быстрыми шагами, то надо ждать, что менструация скоро сделается смертельною или по крайней мере такою же опасною, как, например, тиф, болезнью. Женщина той низшей степени цивилизации, где господствует замеченное Рилем смешение полов, немало посмеялась бы и над восьмидневным сроком Прудона, не говоря уже о трёхнедельных страданиях женщины Мишле. Отчего бы уж кстати не обречь родильницу на неподвижное лежание в постели в течение всего периода сорокадневного очищения. Ведь продолжен уже многими акушерами и девятидневный срок после родов до двенадцати и более дней. В не избалованных же роскошью классах женщина сплошь начинает работать на четвёртый день по произведении на свет младенца.
   Я не скажу ничего нового и необыкновенного, если поставлю необходимым условием здоровья беременной женщины - вести тот самый образ жизни, какой она вела до начала беременности, за исключением, разумеется, тяжкого труда и противоестественных при этом усилий. Если в так называемых образованных классах беременные женщины позволяют себе носить тугие корсеты и танцевать чуть не до упаду на балах, что положительно вредно, то как понять возгласы людей, допускающих и то и другое, о вреде умственных занятий во время беременности?
   И в этом случае, как вообще в большей части суждений о женщинах, следствие принимается за причину. Действительно, общество наше представляет немало примеров, когда умственные занятия во время беременности служат ко вреду здоровья женщины. Но что же это доказывает? Одно только: что предшествовавшее воспитание превратило для женщины всякий умственный труд в какую-то непривычную пытку. Не точно ли так крестьянину, умеющему плохо читать по складам, легче вспахать десятину, чем прочитать десяток разгонистых страничек?
   В этом же отчуждении от умственных и общественных интересов лежит причина тех ненормальных нравственных явлений, которые принимаются обыкновенно за неизбежные следствия беременности. Скука, странные прихоти, чрезмерная раздражительность - всё это не может быть объяснено одними физиологическими изменениями в организме. Если эти явления и действительно неизбежны, то на иной, высшей степени умственного и нравственного развития, чем какого достигает обыкновенно женщина в наше время, они по крайней мере значительно бы умерились. Перевес воображения над мыслью, начинающийся с детства, есть одна из главнейших причин приобретаемой ими силы.
   Партизаны гигиенического взгляда на женщину, считая единственно важным фактом её жизни рождение и кормление детей и предписывая ей поэтому во всех других родах деятельности самую мелкую и жалкую роль, и не замечают того, что предписываемая ими дисциплина служит не к пользе, а во вред тому, что считается ими главною целью всего женского существования.
   Повторяю - не органическая слабость и не периодическая беременность устраняют женщину от участия в политической, административной, учёной и промышленной деятельности, а с детства ложно направляемое, отличное от мужского, исключительное воспитание. В низших классах общества, и преимущественно в сельском населении, где (за исключением свойственной невежеству грубости) гораздо более сходства в воспитании обоих полов, существует между ними гораздо большее равновесие и в правах, обязанностях и образе жизни. Там женщины не отстраняются ни от участия в физическом труде, ни от деятельности более или менее общественной. И при всём этом катастрофы, довольно обыкновенные в классах высших, где женщина ограждена, кажется, от всех вредных влияний, случаются с женщинами из простонародья несравненно реже.
   Французский врач Руссель, написавший классическую во французской литературе, хотя и наполненную предрассудками, книгу о женщине в физическом и нравственном отношениях ("Systeme physique et moral de la femme"), говорит, между прочим, вот что об образе жизни простонародных женщин во время беременности:
   "Они извлекают большую себе пользу из труда, к которому обязывает их общественное положение; они находят в нём для себя потребное и необходимое упражнение, отстраняемое от себя по ложным соображениям женщинами богатыми; ибо осторожность запрещает во время беременности лишь чрезмерные усилия.
   Одно из великих благ труда (продолжает Руссель далее), это то, что он спасает нас от господства страстей: они зреют и кипят в спокойствии и праздности. Смущая вообще жизненные отправления, они не менее пагубны и для того отправления, которое служит сохранению рода. В них источник большей части случающихся выкидышей: от того-то эти случаи более обычны там, где окружающее общество или положение в нём женщины способствуют сильной игре страстей. Выкидыши в сельском населении происходят почти всегда от чрезмерных усилий или падений, редко бывают они следствием нравственных причин. Животные, будучи ещё более охранены от этого влияния, выкидывают лишь вследствие насилий человека".
   Заключим эти выписки ещё одною цитатой.
   "Самки животных (говорит автор "Системы") и женщины с организмом, не искажённым негой, не больны во время плодоношения. Беременность - болезнь лишь для тех женщин, обессиленным органам которых тягостно каждое отправление и каждое пищеварение есть краткая болезнь. Все прочие достигают обыкновенно предела беременности, не чувствуя никакой хворости, кроме неизбежной при этом состоянии тягости".
   Всё это вполне справедливо - и справедливо не в отношении только к физической, но и к нравственной стороне женской жизни, хотя о последней и нет здесь речи. Праздность мысли вредна не менее праздности тела. Она также способствует развитию и пагубных страстей, и томительного чувства недовольства собою и всем окружающим, и болезненной вследствие этого восприимчивости, раздражительности. Одна физическая деятельность не может же вполне поглотить жизнь женщины. Указывая на женщин низших сословий, Руссель находит более приличным их образ жизни во время беременности; но, упоминая об их участии в физическом труде, он забывает сказать, что и нравственная и умственная жизнь их идёт в то же время своим чередом, без всяких ограждений и ограничений. Сфера мысли и деятельности поселянки теснее, может быть, чем у женщины из высших и более зажиточных классов, но это не значит ещё, что там полный сон и застой умственный и нравственный, который так желательно водворить многим между женщинами с большими средствами к жизни, а стало быть, и с большею возможностью для всякого развития. Кроме того, упрекая последних (как это делает Руссель) в том, что они отстраняют от себя всякий физический труд, нам следовало б определить сначала, в чём должен состоять физический труд женщины в тех классах общества, где довольство позволяет ей не брать на себя чёрных и тяжёлых работ?
   До сих пор я имел в виду тех женщин, которые удовлетворяют своему половому назначению - быть матерями; но нельзя же не вспомнить, что, независимо от неизбежных физиологических аномалий, самое устройство нашего общества вовсе не обеспечивает женщине эту долю. Что остаётся ей тогда? Жизнь без цели, без дела, без пользы, какое-то медленное умирание. Верным застрахованием от такой жалкой судьбы было бы дельное и прочное умственное образование, которое открыло бы женщине путь и к полезной общественной деятельности.
   Да и самые заботы материнские не обнимают собою всей жизни женщины. Прежде чем стать матерью, женщина не может же вся погрузиться в нянченье, обшиванье и одеванье кукол в виде приготовления себя к будущему воспитанию своих детей. Будь это так, следовало бы женщину считать ниже бессловесных животных, которым не для чего любить сначала кукол, чтобы полюбить потом детей своих. А время увяданья, когда способность деторождения уже истощилась, материнские обязанности кончены и дети давно живут самостоятельною и независимою жизнью? Что может быть печальнее и в то же время возмутительнее этой праздной дремоты, в которую женщина осуждена погрузиться в старости?
   В ответ на все эти упрёки и требования многие не прочь возразить: "Что ж? Попробуйте давать женщине совершенно равное с мужчиной образование. Мы против этого не спорим; ведь результаты всех стараний о женском просвещении будут за нас же. Опыт приведёт-таки к убеждению, что женщина не способна к такому умственному развитию, как мужчина, у неё и мозг совсем иначе устроен. Были, правда, исключения из общего правила, но исключения ничего не доказывают. Сами женщины с этим согласны, умнейшие из женщин, как например, г-жа Сталь, Рахель Фарнгаген и др.; Жорж Занд прямо говорит, что женщина от природы дура ("la femme est imbecite par nature"). Но что такое жейский ум, женская гениальность даже в помянутых исключениях? Это ум, это гениальность только относительно общего мелкого уровня женских способностей, а никак не в сравнении с умом и гением мужчин. Мы готовы, пожалуй, с вами согласиться, что физические препятствия в природе женщины не представляют существенной важности для её образования и для расширения её прав, но будет ли от этого какая польза для общества? Посмотрите на опыт веков".
   Посмотрим.
  

II

  
   Как в истории наук и искусств, так и в истории обществ и государств, на каждой странице встречаем мы имена женщин как деятельных участниц в какой-нибудь из этих сфер. Стало быть, женщины никогда не были чужды ни умственному, ни социальному движению человечества. Как же после этого обвинять их в крайней ограниченности умственных способностей?
   Не говоря о женщинах, стоявших во главе государств или усердно и с успехом служивших церкви (здесь они могли действовать под мужским влиянием, не самостоятельно), сколько женщин посвящали большую часть своей деятельности искусству или науке! Нет знания, которое осталось бы совершенно незнакомою для женской мысли областью. Между женщинами есть знаменитые естествоиспытательницы, путешественницы; математика, медицина, филология насчитывают в числе своих деятелей также немало женщин. Менее занимались женщины философией и историею, но и здесь есть несколько уважаемых женских имён. Про изящные же искусства, которые испокон веку считались приличною женщинам специальностью, и говорить нечего. Живописец, музыкантш, а тем паче писательниц, романисток и поэтесс, не перечтёшь.
   Но для многих это-то именно участие женщин в прогрессе жизни и знания служит одним из доказательств их сравнительной неспособности, их умственного бессилия перед мужчинами. "Где, - спрашивают обыкновенно, - где в этом бесконечном списке женских имён хоть одно такое, как имена, например, Бэкона, Гумбольдта, Лапласа в науке, как имена Данта, Рафаэля, Моцарта в искусстве? Где великие женские открытия? где полезные женские изобретения? где данное женщиной новое направление общественной мысли? где начатый женщиною новый период в искусстве, в науке?"
   Действительно, женщины занимают тут второстепенное место; но не второстепенная ли роль принадлежала им и в жизни, и не втесняла ли их самая эта роль и в более тесную сферу умственной деятельности? Едва ли станет кто отрицать неоспоримый факт, имеющийся у всех на глазах с первых доступных истории времён и до нашей просвещённой поры, - факт, что женщину постоянно обрекали на исключительное служение домашним интересам и всеми мерами старались сделать чуждою как интересам общества, так и интересам науки. Едва ли кто не знает, что воспитание её стояло всегда не только вдали от жизни общественной в обширном смысле этого слова, но даже и в совершенном противоречии с современными требованиями общества, что к образованию не только равному с мужчиной, не только необходимому для первоначального нравственного воспитания своих детей (а это воспитание всегда вменяли в обязанность матери), но даже просто сообразному хоть бы с ограниченною чредой домашнего быта и неизбежному для этой чреды, у женщины были отрезываемы все законные (sic!) пути, что для выхода из своего пассивного положения ей приходилось отчаянно бороться со всевозможными препятствиями и в утвердившихся правах и в предписаниях действующей морали и действующего закона. Самые исключения из общей порабощённой массы, самые те женщины, имена которых служат лучшим залогом возможности широкого женского образования, не могли, при всех тяжёлых усилиях своих, вполне освободиться от вековых уз предрассудка и несправедливости. Нужна не совсем обыкновенная сила ума, чтобы понять высокую цену для жизни того, о чём с детства втолковывалось на как о чём-то ненужном и бесполезном (по крайней мере лично для нас). Нужна не совсем обыкновенная сила воли, чтобы вопреки прочно утверждённому порядку взяться за дело, признанное чуждым нашим способностям, и взяться за него не бесплодно, нужно полное отрешение от всего своего прошлого, не только перевоспитание, но почти перерождение. Если такое перевоспитание и возможно, то уже в года зрелого сознания, когда действительно могут явиться помехой материнские обязанности женщины. Всё детство, вся лучшая, цветущая пора молодости были потрачены даром; наука всё это время оставалась запечатлённою книгой: сама жизнь показывалась только с некоторых, известных сторон. Счастье ещё, если голос общей жизни настолько доходил до слуха, что можно было не отупеть окончательно в одних чисто животных инстинктах, не потерять всякую нравственную восприимчивость и найти в себе хоть изредка, хоть слабый отзыв интересам общечеловеческим!
   Где же вина женской природы, что ни одно из этого множества женских имён, вписанных в историю общества, науки и искусства, не может стать по значению своему наравне с вышеназванными мужскими именами! Если и даровитейшие представительницы женского элемента в науке и литературе, в обществе и государстве грешат подчас узкостью суждений, непрактичностью взглядов и действий, то не лучше ли источника этих недостатков поискать опять-таки в несовершенстве первого воспитания, трудности приобретения общедоступных для мужчины знаний и наконец в невольничьем положении посреди общества? Вы хотите видеть между женщинами Галилеев и Гумбольдтов, а запираете от них двери коллегий, университетов, академий, закрываете от них плотною завесой даже мир и природу и обращаете их как к единственным кладезям мудрости и просвещения к пансионам и институтам, где не даётся понятия и об азбуке науки и преподаётся превратное понятие о жизни. Вы хотите видеть между женщинами великих художников, имена которых определяют век, когда они жили и действовали, а жизнь, эту единственную и твёрдую почву искусства, позволяете им наблюдать лишь издали. Чем шире сфера, изученная и воспроизведённая художником, тем важнее и прочнее его значение; где же доступна женщине такая сфера? Выходя на поприще литературы, женщины большею частью сходны с теми высоко даровитыми, но лишёнными правильного и строгого образования личностями, которые выделяются из тёмной массы народа и называются обыкновенно "самоучками". "Только мужчина созерцает всё в мире, женщина уловляет лишь подробности", - говорит г-жа Неккер де Сосюр, сваливая вину

Другие авторы
  • Дурново Орест Дмитриевич
  • Круглов Александр Васильевич
  • Державин Гавриил Романович
  • Черткова Анна Константиновна
  • Алексеев Николай Николаевич
  • Волчанецкая Екатерина Дмитриевна
  • Богданов Александр Алексеевич
  • Мстиславский Сергей Дмитриевич
  • Мошин Алексей Николаевич
  • Иванов Вячеслав Иванович
  • Другие произведения
  • Карамзин Николай Михайлович - Сиерра-Морена
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Путеводитель в пустыне, или Озеро-море. Роман Джемса-Фенимора Купера...
  • Бальмонт Константин Дмитриевич - Только любовь
  • Толстой Лев Николаевич - Г.В.Сегалин. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого
  • Воровский Вацлав Вацлавович - Жизнь замечательных людей
  • Греков Николай Порфирьевич - Греков Н. П.: Биографическая справка
  • Дживелегов Алексей Карпович - М. Л. Андреев. Дживелегов — историк итальянского Возрождения
  • Кальдерон Педро - Чистилище святого Патрика
  • Кузмин Михаил Алексеевич - Гумилев Н. Чужое небо
  • Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Слёзы Царицы
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
    Просмотров: 711 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа