Страхов Николай Николаевич - Н. А. Добролюбов

#1123;линскаго. Тѣмъ сильнѣе была реакцiя, когда настало ея время. Признанiю какихъ бы то нибыло авторитетовъ въ литературѣ уже не было никакого мѣста. Да и вообще никакой ясной путеводящей нити, никакой твердой дороги впередъ не было видно. Тѣ, которые явились въ это время, могли начинать съ чего хотѣли, были вполнѣ предоставлены самимъ себѣ. Одинъ изъ такихъ людей былъ Добролюбовъ.

   Въ "Современникѣ" было положительно высказано, что Добролюбовъ былъ лучше приготовленъ къ своему поприщу, чѣмъ Бѣлинскiй, что онъ былъ образованнѣе Бѣлинскаго. Такимъ образомъ послѣ многихъ лѣтъ въ томъ журналѣ, которому основанiе и первое сильное движенiе далъ самъ Бѣлинскiй, было поставлено знаменитому критику въ упрекъ то самое, чтó такъ долго и съ такимъ озлобленiемъ повторяли его враги. Бѣлинскiй - недоучившiйся студентъ. Если взять этотъ отзывъ въ совершенно-точномъ смыслѣ, то онъ сводится на то, что Бѣлинскiй не зналъ иностранныхъ языковъ, а Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понѣмецки. Какое великое преимущество! Но если мы разсмотримъ дѣло пошире, если взглянемъ на сферу, изъ которой вышли тотъ и другой, на почву, на которой развились ихъ умы, то совершенно ясно будетъ, что преимущество вовсе не на сторонѣ Добролюбова. Обучался онъ больше чѣмъ Бѣлинскiй, но воспитывался меньше, потомучто вокругъ него не было источниковъ воспитательнаго влiянiя.

   Мы знаемъ откуда вышелъ Бѣлинскiй; мы знаемъ имена его друзей, которые потомъ стояли и до сихъ поръ дѣйствительно стоятъ во главѣ нашей литературы и нашего умственнаго движенiя. Кружокъ Станкевича и другiе кружки, съ которыми онъ соприкасался, были лучшими всходами, какiе явились на почвѣ воздѣлываемой московскимъ университетомъ. Эти люди составляли ту чистую, здоровую и плодотворную атмосферу, въ которой духовная жизнь Бѣлинскаго получила свое первое развитiе. Отсюда онъ вынесъ несравненно больше, чѣмъ можно вынести изъ любого, самаго обширнаго и ученаго курса.

   У Добролюбова никакой подобной почвы не было. Онъ учился въ нижегородской семинарiи, которая, какъ видно изъ "матерiаловъ для его бiографiи", похожа на всѣ другiя семинарiи, и потомъ въ покойномъ педагогическомъ институтѣ, который сильно отличался отъ другихъ свѣтскихъ высшихъ заведенiй, потомучто былъ хуже всѣхъ другихъ. Насколько Бѣлинскiй крѣпко былъ связанъ со всѣмъ лучшимъ, чтó расло на русской землѣ въ его эпоху, настолько Добролюбовъ былъ оторванъ отъ всякихъ живыхъ влiянiй.

   Мы придаемъ важность тому, что Добролюбовъ былъ семинаристъ. По этому поводу необходимо войти въ нѣкоторыя объясненiя. Названiе семинариста въ настоящее время уже не можетъ быть дурнымъ признакомъ для литературнаго дѣятеля. Скорѣе же напротивъ, оно составляетъ хорошiй знакъ. Семинаристы проявили въ литературѣ такую энергiю дѣятельности, прiобрѣли такой вѣсъ и значенiе, что все это даетъ благопрiятное понятiе о богатствѣ духовныхъ силъ, скрывающемся въ семинарiяхъ.

   Тѣмъ неменѣе нельзя закрывать глаза на особенности, съ которыми обнаруживаются эти силы. Ихъ глухое и подавленное развитiе лишаетъ ихъ возможности принять вполнѣ правильныя формы. Если есть существо, оторванное отъ всякой почвы, какую только можно назвать почвою, то это существо именно семинаристъ. Изъ родительскихъ домовъ, въ которыхъ обыкновенно все изломано и обезображено тяжолою рукою жизни, восьмилѣтнiе мальчики собираются въ губернскомъ городѣ. Здѣсь ихъ встрѣчаетъ съ одной стороны - бѣдная, едва переносимая жизнь, съ другой стороны семинарiя, святилище наукъ и всякой мудрости. Семинарiя поглощаетъ собою всю жизнь семинаристовъ, потомучто только тутъ есть что-то свѣтлое, - товарищество, наука, движенiе. Для нихъ несуществуетъ никакихъ другихъ интересовъ, имъ нечего любить, кромѣ того мерцающаго свѣта, который является имъ въ училищѣ. А этотъ свѣтъ есть нѣчто далекое и чуждое; онъ переноситъ ихъ въ какiя-то невѣдомыя страны, къ невѣдомой жизни, которая называется всемiрною исторiею; онъ озаряетъ передъ ними входъ ко всей роскоши человѣческой мудрости. И вотъ начинается дѣятельность на томъ поприщѣ, которое одно доступно, одно имѣетъ въ себѣ привлекательность. Тутъ одна награда, одна цѣль въ жизни - быть умнѣе другихъ; одна мѣрка для измѣренiя человѣческаго достоинства - умъ; одна главная страсть - самолюбiе.

   Интереса, болѣе исключительно господствующаго, какъ интересъ науки, въ семинарiи и представить себѣ невозможно. Извѣстно однако, чѣмъ оканчивается это усиленное возбужденiе: большею частiю оно гаснетъ подчиняясь формамъ лѣнивой, неразвитой, невѣжественной жизни. Умнѣйшiе и способнѣйшiе люди обыкновенно ровно ничего не дѣлаютъ. Гораздо счастливѣе бываютъ тѣ, въ комъ является реакцiя противъ всѣхъ началъ, власть которыхъ они признавали прежде безъ собственнаго изслѣдованiя. Тогда все зданiе, уродливо построенное на этихъ началахъ, рушится до самыхъ основанiй и истребляется тѣмъ безпощаднѣе, чѣмъ тяжелѣе оно прежде давило молодыя плечи.

   Все разметается прахомъ. Но чтоже остается? Остаются крѣпкiя силы и такая пустота, такая оторванность отъ жизненныхъ корней, какая рѣдко встрѣчается въ другихъ случаяхъ, при другомъ порядкѣ дѣлъ.

   Мы знаемъ, что обстоятельства воспитанiя Добролюбова были несовсѣмъ такiя, въ какихъ находится большинство семинаристовъ. Но тѣмъ неменѣе онъ былъ окружонъ этою атмосферою и дышалъ ею до прiѣзда въ Петербургъ. Какова была новая среда, въ которую онъ попалъ въ Петербургѣ, мы почти незнаемъ. Можно навѣрное сказать только, что педагогическiй институтъ самъ по себѣ скорѣе могъ способствовать отрицательному взгляду на жизнь, чѣмъ положительному. Во всякомъ случаѣ то обстоятельство, что Добролюбовъ кончилъ полный курсъ наукъ въ педагогическомъ институтѣ, само по себѣ еще ничего не доказываетъ и не даетъ никакого права ставить кого бы то нибыло ниже Добролюбова.

   Говоря о томъ, что Добролюбовъ и другiе дѣятели современной литературы вышли изъ семинарiи и что на ихъ дѣятельности отражается ихъ воспитанiе, мы вовсе не хотѣли сказать, что этотъ элементъ какъ-нибудь насильственно вторгся въ литературу, что онъ составляетъ чуждую для нея примѣсь. Нисколько; мы вполнѣ увѣрены, что онъ получилъ особенную силу вслѣдствiе того, что требовался, что удовлетворялъ потребностямъ другихъ слоевъ общества. Пришла нужда въ такомъ элементѣ, и вотъ онъ всплылъ на поверхность, развернулся тамъ, гдѣ было для него мѣсто. Въ нашемъ умственномъ развитiи явилось требованiе отрицанiя: понятно, что этому требованiю никто не могъ удовлетворить лучше семинаристовъ.

   Для того чтобы видѣть, какъ рѣзко отразились на дѣятельности Бѣлинскаго и Добролюбова обстоятельства, среди которыхъ они развились, стоитъ припомнить хотя немногiя черты, которыми различается дѣятельность того и другого. Бѣлинскiй, этотъ недоучившiйся студентъ, былъ постоянно устремленъ душою къ святымъ чудесамъ запада. Сознаваясь печатно, что онъ не знаетъ понѣмецки, онъ однакоже безпрерывно твердилъ о Гёте, Шиллерѣ, Гегелѣ и пр. Онъ настаивалъ на необходимости образованiя, жолчно упрекалъ нашихъ писателей въ невѣжествѣ и въ концѣ концовъ всегда ссылался на философiю, на науку. Его противники и соперники, Булгаринъ, Сенковскiй постоянно смѣялись надъ нимъ за то, что онъ пишетъ непонятно, употребляетъ такiя слова какъ паѳосъ, объективность, что онъ заражонъ нѣмецкою философiею, которую при этомъ случаѣ выставляли какъ бредъ разстроеннаго мозга и совершенную нелѣпость.

   Понятно откуда проистекало подобное настроенiе Бѣлинскаго. Надъ нимъ тяготѣла атмосфера западнаго образованiя, онъ вышелъ изъ среды, напитанной лучшими влiянiями европейской умственной жизни. Этому духу онъ оставался всегда вѣренъ.

   Совершенно не то было у Добролюбова. Онъ шолъ не въ ту сторону; его статьи имѣли другой характеръ и заслужили не тѣ упреки.

   Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понѣмецки, но ни въ чемъ небыло видно, чтобы кто-нибудь изъ властителей думъ человѣчества властвовалъ и надъ его думами. Онъ писалъ яснѣе, легче, понятнѣе, чѣмъ всѣ его противники и соперники, и не употреблялъ никакихъ хитрыхъ словъ. Онъ рѣдко ссылался на высшiе авторитеты науки, философiи и т. п., да и въ этихъ ссылкахъ небыло ничего важнаго. Главное же дѣло Добролюбова состояло въ такихъ разсужденiяхъ, при которыхъ всѣ авторитеты оказывались лишними и ненужными. Онъ соблазнялъ читателей тою легкостью и ясностью, съ которою разрѣшалъ вопросы, и они переставали вѣрить, что нужно чему-нибудь учиться или долго вдумываться, чтобы понимать важные предметы.

   Поэтому Добролюбову дѣлали упрекъ не въ туманности или преданности философскимъ бреднямъ; ему неразъ замѣчали, что онъ отучаетъ мыслить.

   Странно было бы обвинять въ этомъ случаѣ Добролюбова. Соблазняемые имъ были вѣдь не дѣти и слѣдовательно должны отвѣчать сами за себя. Не велика должна быть сила мышленiя, если она такъ легко отучается дѣйствовать! Какъ бы то нибыло, фактъ неподверженъ сомнѣнiю. Какъ Бѣлинскiй постоянно поднималъ наше образованiе и вызывалъ наши мыслящiя силы, такъ Добролюбовъ постоянно, хотя невольно, давалъ чувствовать ненужность образованiя и давая мысли большую крѣпость, недавалъ толчка ея движенiю.

   Такъ это впрочемъ и должно было быть. Освобожденiе мысли необходимо влечетъ за собою хотя частный упадокъ образованiя. Образованiе вѣдь нужно и важно тому, кто ищетъ въ немъ себѣ опоры, кто на себя не полагается, а старается воспользоваться тѣмъ, чтó сдѣлано другими. Но кто признаетъ себя самостоятельнымъ, кто не нуждается въ опорѣ для своей мысли, потомучто считаетъ достаточнымъ опираться на самаго себя, тотъ не можетъ находить той же важности въ образованiи. Образованiе есть въ извѣстномъ смыслѣ авторитетъ; ищутъ авторитетовъ и подчиняются имъ только люди еще слабые, ненадѣющiеся на свои силы; тотъ же, кто почувствовалъ себя самостоятельнымъ, свергаетъ съ себя этотъ авторитетъ какъ тяжолую цѣпь. Если же кто-нибудь въ одно прекрасное утро оказался совершенно довольнымъ своимъ умѣньемъ думать и судить о вещахъ, то какъ бы дурно онъ въ самомъ дѣлѣ ни умѣлъ мыслить, разумѣется онъ уже не сдѣлаетъ ни одного шагу впередъ въ этомъ умѣньи.

   Тѣмъ неменѣе, какъ скоро мысль освободилась, какъ скоро она стала довѣряться самой себѣ, она должна необходимо стать вопервыхъ твердою, неподвижно-крѣпкою; вовторыхъ должна отрицать все что подъ нее не подходитъ; втретьихъ должна явиться своеобразною, то-есть представлять прямо и открыто свои частныя особенности.

   Всѣ эти свойства мы находимъ у нашихъ теоретиковъ. Твердость ихъ убѣжденiй необыкновенна и сопровождается вполнѣ соотвѣтствующею слѣпотою. Отрицанiе ихъ смѣло и непугается никакихъ границъ. Наконецъ трудно сомнѣваться, что есть своеобразность, то-есть черты народнаго духа въ ихъ дѣятельности.

   Мысль теоретиковъ была сама по себѣ прекрасная мысль; они говорили объ общемъ благѣ и твердили о перемѣнахъ къ лучшему. Въ одно время съ ними и у всѣхъ другихъ на языкѣ было общее благо; перемѣны къ лучшему нетолько служили предметомъ желанiй и ожиданiй, но и дѣйствительно совершались. Но между тѣмъ какъ одни обращались къ частнымъ интересамъ, другiе же мирились и вступали въ сдѣлки съ дѣйствительностью, теоретиковъ безостановочно руководила отвлеченная мысль о всеобщемъ благоденствiи; эта мысль дала ихъ дѣятельности незыблемую опору и, несмотря ни на что, спасла ихъ и до сихъ удержала на поверхности потока. Кто хочетъ изучить силу отвлеченной мысли, тотъ можетъ полюбоваться ею на этомъ примѣрѣ. Онъ увидитъ какъ легко можетъ быть отбрасываемо все самое тяжолое, чтó не подходитъ подъ мысль вполнѣ отвлеченную и слѣдовательно необыкновенно узко понимаемую.

   Добролюбовъ напримѣръ принадлежитъ къ числу замѣчательныхъ отрицателей. Онъ такъ легко отрѣшается отъ всякой живой связи съ предметомъ, такъ свободно становится къ предмету въ скептическое отношенiе, какъ это рѣдко случается. Нужды нѣтъ, что отвлеченно онъ признаетъ множество истинъ, которыхъ самъ не провѣрялъ, не связывалъ и не подвергалъ своему сомнѣнiю; тѣмъ неменѣе, въ отношенiи къ дѣйствительнымъ явленiямъ онъ никогда не затруднится взглянуть на нихъ какъ человѣкъ совершенно чужой этимъ явленiямъ и ничѣмъ нестѣсненный въ своемъ строгомъ анализѣ. Онъ не мирится ни съ чѣмъ, онъ не признаетъ ничего частнаго, потомучто сейчасъ же видитъ, что оно не подходитъ подъ формулу, составленную имъ для общаго.

   Успѣхъ отрицанiя конечно зависѣлъ отъ потребности отрицанiя. Онъ очевидно удовлетворялъ той потребности самоотрезвленiя, тому нежеланiю отдаваться чему-нибудь до конца, которое такъ глубоко входитъ въ нашъ народный характеръ. Мы, какъ это давно уже проповѣдано просвѣщенными путешественниками просвѣщенной Европы, мы - народъ скептическiй и насмѣшливый. Мы ничего преснаго не любимъ, надъ всѣмъ трунимъ и надъ собою самими больше всего. Всякiй энтузiазмъ, хотя нерѣдко вспыхиваетъ очень быстро, еще быстрѣе и легче принимаетъ въ нашихъ глазахъ видъ смѣшного и приторнаго. Мы легче переносимъ всякаго рода цинизмъ и тривiальность, чѣмъ высокiй слогъ и восторженные возгласы.

   Все это можетъ-быть вовсе недурной признакъ; все это можетъ быть только даетъ задатки такого простого и глубокаго энтузiазма, который недоступенъ никакой иронiи и котораго невѣдаютъ другiе народы земного шара. Какъ бы то нибыло, только потребность самоосужденiя у насъ очень сильна и Добролюбовъ былъ однимъ изъ выразителей этой потребности.

   Отрицанiе, совершаемое имъ и другими теоретиками, было широко и смѣло; мы можемъ назвать его чисто-русскимъ, хотя бы уже потому, что, какъ неразъ замѣчали наши Гамлеты всякаго рода и вида (шекспировскiй Гамлетъ тоже учился въ нѣмецкомъ университетѣ), подобнаго размаха не было видано заграницею. Никакiя обольщенiя идеализма, никакiя красоты поэзiи, никакiя глубины науки не могли соблазнить Добролюбова, не могли заслонить передъ нимъ цѣль, къ которой была устремлена его мысль. Философiя, поэзiя, наука казались ему чѣмъ-то все-таки аристократическимъ, барскимъ, слишкомъ роскошнымъ и сладкимъ для того, чтобы ставить ихъ главнымъ дѣломъ. Такой суровый, трезвый взглядъ, по своей силѣ и сосредоточенности, и даже по своему характеру, напоминаетъ взглядъ отшельниковъ и аскетовъ. Въ самомъ дѣлѣ такой взглядъ развѣ неподобенъ тому настроенiю духа, при которомъ все мiрское величiе есть прахъ и суета, и для каждаго человѣка только едино есть на потребу?..

   Въ чемъ полагались эти требованiя, чтò оставалось послѣ горькаго отреченiя отъ мiра и его благъ, - это не такъ важно, какъ можно бы думать съ перваго разу. Сила Добролюбова, какъ и другихъ теоретиковъ, состоитъ нестолько въ томъ, что они признавали, сколько въ самомъ отрицанiи. Вотъ почему въ этомъ общемъ очеркѣ читатели не встрѣтили какого-нибудь опредѣленiя философскихъ, эстетическихъ или политическихъ мнѣнiй Добролюбова. Мы разсмотримъ и ихъ впослѣдствiи, теперь же не говорили объ нихъ потому, что главная сущность дѣла никакъ не въ нихъ.

   Въ самомъ дѣлѣ взглядъ теоретиковъ не имѣлъ и не могъ имѣть положительнаго влiянiя на литературу. Еще недавно "Современникъ" назвалъ литературу праздною болтовнею. Такъ можетъ говорить "Современникъ", но само собою понятно, что сама литература не можетъ питать такой саморазрушительной и самоснѣдающей мысли. Литература не можетъ признавать себя бездѣльемъ, не можетъ опираться на мысли о своемъ ничтожествѣ. Какъ всякая сила, литература есть прежде всего сила положительная, и потому отрицанiе не можетъ служить ей главнымъ руководящимъ началомъ. Такъ это и было. Статьи Добролюбова имѣли очень большое значенiе для читателей, но весьма малое для писателей. Литература развивалась помимо этой критики и не находила въ ней отзыва и поддержки своимъ симпатiямъ, своимъ думамъ и стремленiямъ. Помимо этой критики являлись таланты, безъ ея вѣдома и участiя развивались и приобрѣтали значенiе. Какими-то странными загадками являлись иногда ихъ произведенiя на страницахъ "Современника"; они намекали на какой-то другой мiръ, на какiе-то вопросы, давно уже низвергнутые и сглаженные въ критическомъ отдѣлѣ журнала. Въ нихъ были слышны зачатки положительныхъ стремленiй, откликалась какая-то жизнь невѣдомая и непонятная теоретикамъ.

   Творческая дѣятельность въ то время, когда писалъ Добролюбовъ, была нетолько не меньше, но даже гораздо значительнѣе прежняго. Но авторы этой праздной болтовни охотнѣе искали себѣ отзыва и поясненiя не въ статьяхъ Добролюбова, а въ другихъ голосахъ, хотя менѣе слышныхъ, но болѣе симпатическихъ, хотя менѣе ясныхъ и отчетливыхъ, но зато владѣвшихъ тайною словъ, которыхъ

           значенье

   Темно иль ничтожно,

   Но имъ безъ волненья

   Внимать невозможно.

   Такимъ образомъ рядомъ съ громкимъ и всѣмъ замѣтнымъ потокомъ критики Добролюбова существовало другое русло, положимъ заглохшее и занесенное тиной, но все-таки не безъ живыхъ ключей, бившихъ изъ таинственной глубины. Тамъ совершался глухой и неясный, но все-таки правильный прогресъ идей, и результаты его рано или поздно должны выясниться и войти въ полную силу.

   Со времени Бѣлинскаго нашъ взглядъ на вещи измѣнился, и эти перемѣны болѣе или менѣе явственно высказаны нашею литературою и критикою. Мы иначе смотримъ на западъ и на реформу Петра; мы иначе смотримъ на народъ и на произведенiя народнаго творчества. Значенiе Пушкина въ нашихъ глазахъ поднялось въ ущербъ Гоголю и Лермонтову. Идеи, которыя нѣкогда были такъ узки и исключительны, такъ-называемыя славянофильскiя идеи - расширились, развернулись, и потерявъ свою рѣзкость, тѣмъ неменѣе замѣтно вошли въ общее сознанiе. Однимъ словомъ вмѣсто отвращенiя отъ всякихъ идей и идеаловъ, съ которыми такъ усердно сражались теоретики, мы чувствуемъ жажду идеаловъ сильнѣе чѣмъ когда-нибудь; мы болѣе чѣмъ когда-нибудь приготовлены встрѣтить новыя проявленiя народнаго духа...

   Добролюбовъ умеръ рано. Онъ былъ человѣкъ очень даровитый и очевидно способный къ далекому развитiю. Его послѣдняя статья указываетъ на какое-то колебанiе, на какой-то поворотъ въ убѣжденiяхъ. Мы разберемъ это впослѣдствiи. Еслибы онъ остался живъ, мы многое бы отъ него услышали.

   И къ нему примѣняется тоже печальное замѣчанiе: непрочно ничто, чтò растетъ на русской землѣ...

   Мы непремѣнно представимъ современемъ подробный и отчетливый разборъ сочиненiй Добролюбова.