Арсеньев Константин Константинович - Владимир Сергеевич Соловьев

анторовича, N 14). В статье о наказании С. отнесся с суровым отрицанием к учению о непротивлении злу. Он возвратился к этому предмету в одном из своих последних произведений: "Три разговора" ("Книжки Недели", 1899 и 1900, отд. 1900), направленном, вместе с тем, и против других основ доктрины гр. Л. Н. Толстого. С полемической задачей "разговоров" соединена положительная: автор хотел "представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трех различных точек зрения - религиозно-бытовой, культурно-прогрессивной и безусловно-религиозной". Представителем первой точки зрении служит генерал, представителем второй - политик, представителем третьей - г. Z., устами которого, несомненно, говорит сам автор. "Относительную правду", по собственному выражению С., он признает, впрочем, и за первыми двумя точками зрения. "Безусловно неправо, - говорит он в предисловии к "Трем разговорам", - только само начало зла и лжи, а не такие способы борьбы с ним, как меч воина или перо дипломата: эти орудия должны оцениваться по своей действительной целесообразности в данных условиях, и каждый раз то из них лучше, которого приложение уместнее, то есть успешнее служит добру". Прекращение войны С. считал невозможным уже потому, что не сомневался в неизбежности столкновения христианских народов как с пробуждающимся исламом, так и с "панмонголизмом". Последние события в Китае его не удивили: предчувствие их слышится уже в статье, написанной им десятью годами раньше ("Китай и Европа"), еще яснее - в стихотворении: "Панмонголизм", относящемся к 1894 г. (в печати оно появиться не могло, но было, в свое время, сообщено некоторым друзьям С.). В письме на имя редакции "Вестника Европы", напечатанном (в N 9 этого журнала) уже после смерти С., С. настаивает на крайней важности наступившего момента, на громадной разнице между новыми условиями и теми, которые только что отошли в прошедшее, на поразительно быстром росте исторической сцены. До самого конца, таким образом, мысль С. продолжала работать над важнейшими задачами политики, в высшем и наиболее широком смысле слова.

   Стихотворения С. редко отзывались на злобу дня, но последнее из них, "Дракон", вызвано речью Вильгельма II к немецким войскам, посланным на театр войны. "Дракон" - это Китай, грозящий "неотразимой бедой" и полагающий конец восхвалению "вечного мира"; император, сознающий необходимость серьезной борьбы - это "наследник меченосной рати", понявший, что перед пастью дракона крест и меч - одно". Занятие эстетикой, как частью философии, ввело С. в область литературной критики. В особенности привлекала его русская лирическая поэзия XIX в., о которой он готовил целое сочинение. Широко задуманный труд его о Пушкине остался неоконченным; в печати появилась только первая его часть ("Вестн. Европы", 1899, дек.), о личной судьбе поэта он говорил еще раньше в особой статье ("Вестн. Европы", 1897, сент.) вызвавшей множество возражений. Очень высоко С. ставил поэтов, оставшихся верными пушкинским традициям, но расширившим содержание его поэзии: Тютчева ("Вестн. Евр.", 1895, кн. 4), Алексея Толстого (ib., 1895, кн. 5), Майкова (в настоящем Словаре), Фета ("Р. Обозр., 1890, кн. 12), Полонского ("Нива", 1896, NN 2 и 6) отчасти и гр. Голенищева-Кутузова ("Вестн. Евр.", 1894, кн. 5 и 6). Посвященные им этюды отличаются большим мастерством характеристики, соединением глубины понимании с редким изяществом формы. Чувствуется, что о поэтах ведет речь поэт. Только поэт мог угадать основную черту поэзии Тютчева и выразить ее в гармоничном слиянии образов и рассуждений. Только поэт мог показать в Алексее Толстом "посредника между миром вечных идей и миром вещественных явлений". И вместе с тем всегда и везде оставаясь борцом за идеал, С. намечает черты, благодаря которым участниками этой борьбы являются не только "воинствующий" гр. Ал. Толстой, но и Тютчев, "поэт созерцательной мысли". Первый дорог критику как защитник "живой силы свободной личности", второй - как проповедник "слияния единства любовью". При таком отношении к поэзии и поэтам С. не мог не быть противником теории "искусства для искусства". Сторонники этой теории, по мнению С. ("Первый шаг к положительной эстетике", "Вестн. Европы", 1894, янв.), были бы правы, если бы ограничивались утверждением, что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область; но они ошибаются, отрицая необходимое подчинение искусства общим жизненным целям человечества, проповедуя вместо законной автономии художественной области эстетический сепаратизм. Дар художественного изложения, стирающего границу между поэзией и прозой, С. соединял в себе с настоящим даром песен. Его стихотворения (3 изд., СПб., 1900) ценны не только как материал для истории его внутренней жизни: лучшие из них полны своеобразной прелести, то вызывая из глубины души что-то полузабытое, подернутое дымкой безотчетной грусти, то открывая мимолетный просвет в неопределенную даль будущего. Декаденты, над которыми в нескольких коротких заметках мило и остроумно посмеялся С. (эти заметки перепечатаны в виде приложения к последнему изданию "Стихотворений" С.), пробовали отразить его удары указанием на то, что он сам писал символические стихотворения. В этом есть небольшая доля правды; но символизм С. не носит на себе признаков вырождения. Он свободен и от претензий выразить невыразимое, воспроизвести неуловимое, и от систематической погони за новизной, хотя бы это была новизна бессмыслия и изломанности. Такие пьесы, как: "Милый друг, иль ты не видишь", "Земля владычица", "Хоть мы навек не прямыми цепями", "На поезде утром", "На том же месте", "Белые колокольчики", "Вновь белые колокольчики", многие обращения к финляндской природе (особенно к озеру Сайма) могут быть названы символическими; но они прежде всего поэтичны, их настроение передается читателю непосредственно и просто, а не путем преднамеренно "суггестивных" звуков или красок. Из числа немногих стихотворений С. на современные мотивы выдается, по силе, "Ex oriente lux", со своим вопросом, обращенным к России: "Каким ты хочешь быть Востоком - Востоком Ксеркса иль Христа"?... Как глубоко понимал С. основные черты русской души - это видно из прелестной "Родины русской поэзии", написанной под обаянием "Сельского кладбища" Жуковского. Ему кажется, что русская поэзии "недаром" явилась на свет "на сельском кладбище, на закате дня"; недаром "принял ее лес опавшей листвой и тихо шелестел печальный свой привет"; "Хоть радугой мечты, хоть юной страсти жаром пленяла после ты - но первым лучшим даром останется та грусть, что на кладбище старом тебе навеял Бог осеннею порой". Чрезвычайно интересна небольшая поэма: "Три свидания", далеко не везде удачная по форме, но позволяющая заглянуть в глубину души философа-поэта. "Заранее над смертью торжествуя и цепь времен любовью одолев, подруга вечная, тебя не назову я, но ты почуешь трепетный напев... Не веруя обманчивому миру, под грубою корою вещества, я осязал нетленную порфиру и узнавал сиянье божества". Гораздо выше, в художественном отношении, стихотворение: "В тумане утреннем неверными шагами", в котором отразилась, отчасти ретроспективно, отчасти в силу предчувствии, вся жизнь С. В последних произведениях С., начиная с лета 1899 г., много раз чувствуется ожидание близкой смерти. Лично для него она не была страшна; но мысль о ней отражалась на его настроении, заставляя его видеть будущее все в более и более мрачном свете. Это заметно уже в повести об антихристе, вошедшей в состав "Трех разговоров". Глубоким пессимизмом проникнуто письмо С. о событиях в Китае, упомянутое выше. "Историческая драма", - таковы заключительные слова этого письма, последние, написанные С. для печати, - "сыграна", остался один "эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно". Та же мысль выражена еще ярче в предсмертной беседе С. с кн. С. И. Трубецким ("Вест. Европы", 1 9 00, сент.): "Магистраль всеобщей истории пришла к концу... Кончено все... Христианства нет, идей не больше, чем в эпоху троянской войны; только тогда были молодые богатыри, а теперь старички идут". Этот вопль отчаяния и безнадежности не может считаться логическим выводом из всей деятельности С. Если все существующее быстрыми шагами идет к концу, если нет больше смысла в обновлении и совершенствовании, стоит ли задаваться обширными замыслами, стоит ли бороться за улучшение условий, среди которых живет тот или другой народ или все человечество? Между тем, вся жизнь С., как публициста и общественного деятеля, была посвящена именно такой борьбе - и она составляет одно из лучших его прав на благодарную память современников и потомства. Противопоставляя идолам христианский идеал любви и всеобщей солидарности, он верил если не в осуществимость этого идеала на земле, то в возможность постепенного к нему приближения. Он намечал не только цели, но и средства к их достижению; он сходил с высот отвлеченной мысли в самый разгар столкновений между племенами и исповеданиями, между партиями и сословиями, стараясь водворить мир во имя "вселенской правды". В этом соединении культа великих идей с воинствующей их защитой заключался главный источник его силы. На помощь силы приходило необыкновенное дарование. В области слова не было такого орудия, которыми бы С. не владел в совершенстве. Огромная эрудиция всегда была к его услугам: из запаса самых разнообразных знаний он всегда извлекал именно то, что было нужно в данную минуту. Ему одинаково удавалось спокойное изложение собственной мысли и страстное или насмешливое опровержение мысли противника. Меткие параллели, картинные образы рассыпаны у него всюду. Приведем только один пример: поклонников "идола сословного обособления" он сравнивает со жрецами привилегированных богов Тира и Карфагена, требовавшими чужой крови, поклонников "идола простонародного безразличия" - со служителями простонародных божеств фригийских, которые сами лишали себя жизненной силы. Как чередуются у С. злая ирония и безобидная шутка, пламенное красноречие и тонкая диалектика - об этом всего лучше можно судить по "Трем разговорам".

   Как человек, С. оставил самую светлую память. По словам Л. З. Слонимского, "готовность делать добро доходила у С. до самоотвержения; он не только не умел отказывать в чем бы то ни было и кому бы то ни было, но сам предлагал свои услуги и оказывал их с необыкновенным вниманием. Не располагая другими средствами, кроме своего литературного заработка, он приобрел репутацию щедрого благотворителя". "Вся жизнь С., - пишет кн. С. Н. Трубецкой, - была стремлением оправдать свою веру, оправдать добро, в которое он верил. Делу своему он отдавался весь, не зная отдыха, беспощадный к себе, торопясь исполнить то, что считал своим призванием. Его жизнь была жизнью подвижника, победившего темные, низкие силы, бившиеся в его груди. Нелегко далась она ему: трудна работа Господня - говорил он на смертном одре. Но в этой трудной работе он не изнемог духом, сохраняя чистое сердце и душевную бодрость, тот высший, чуждый уныния источник веселья и радости, в котором он сам видел подлинный признак и преимущество искреннего христианина".

  

   К. Арсеньев.

  

   Источник текста: Словарь Брокгауза и Ефрона.