Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья седьмая

Мария.

  Обращаясь к отдельным красотам "Полтавы", не знаешь, на чем остановиться - так много их. Почти каждое место, отдельно взятое наудачу из этой поэмы, есть образец высокого художественного мастерства. Не будем вычислять всех этих мест и укажем только на некоторые. Хотя казак, влюбленный в Марию, и есть лицо лишнее, введенное в поэму для эффекта, тем не менее его изображение (от стиха: "Между полтавских казаков" до стиха: "И взоры в землю опускал") представляет собою необыкновенно мастерскую картину. Следующий затем отрывок, от стиха: "Кто при звездах и при луне" до стиха: "Царю Петру от Кочубея" - выше всякой похвалы: это вместе и народная песня, и художественное создание. Кочубей, ожидающий в темнице своей казни, его разговор с Орликом (за исключением того, что говорит сам Орлик) - все это начертано кистию столь широкою, могучею и в то же время спокойною и уверенною, что читатель не знает, чему дивиться: мрачности ли ужасной картины или ее эстетической прелести. Можно ли читать без упоения, столько же полного грусти, сколько и наслаждения, эти стихи:

  

  

  

  Тиха украинская ночь.

  

  

  

  Прозрачно небо. Звезды блещут.

  

  

  

  Своей дремоты превозмочь

  

  

  

  Не хочет воздух. Чуть трепещут

  

  

  

  Сребристых тополей листы.

  

  

  

  Луна спокойно с высоты

  

  

  

  Над Белой Церковью сияет

  

  

  

  И пышных гетманов сады

  

  

  

  И старый замок озаряет.

  

  

  

  И тихо, тихо все кругом;

  

  

  

  Но в замке топот и смятенье.

  

  

  

  В одной из башен, под окном

  

  

  

  В глубоком, тяжком размышленье,

  

  

  

  Окован Кочубей сидит

  

  

  

  И мрачно на небо глядит.

  

  

  

  Заутра казнь. Но без боязни

  

  

  

  Он мыслит об ужасной казни,

  

  

  

  О жизни не жалеет он:

  

  

  

  Что смерть ему? желанный сон.

  

  

  

  Готов он лечь во гроб кровавый.

  

  

  

  Дрема долит. Но, - боже правый!

  

  

  

  К ногам злодея, молча, пасть,

  

  

  

  Как бессловесное созданье.

  

  

  

  Царем быть отдану во власть

  

  

  

  Врагу царя на поруганье,

  

  

  

  Утратить жизнь и с нею честь,

  

  

  

  Друзей с собой на плаху весть,

  

  

  

  Над гробом слышать их проклятья,

  

  

  

  Ложась безвинным под топор.

  

  

  

  Врага веселый встретить взор

  

  

  

  И смерти кинуться в объятья.

  

  

  

  Не завещая никому

  

  

  

  Вражды к злодею своему!..

  

  

  

  И вспомнил он свою Полтаву,

  

  

  

  Обычный круг семьи, друзей,

  

  

  

  Минувших дней богатство, славу

  

  

  

  И песни дочери своей.

  

  

  

  И старый дом, где он родился,

  

  

  

  Где знал и труд, и мирный сон,

  

  

  

  И все, чем в жизни насладился,

  

  

  

  Что добровольно бросил он,

  

  

  

  И для чего?

  Ответ Кочубея Орлику на допрос последнего о закрытых кладах был расхвален даже присяжными хулителями "Полтавы", и потому мы не говорим о нем. Кочубея пытают, а Мазепа в это время сидит у ног спящей дочери мученика и думает:

  

  

  

  Ах, вижу я: кому судьбою

  

  

  

  Волненья жизни суждены,

  

  

  

  Тот стой один перед грозою.

  

  

  

  Не призывай к себе жены:

  

  

  

  В одну телегу впрячь не можно

  

  

  

  Коня и трепетную лань.

  

  

  

  Забылся я неосторожно:

  

  

  

  Теперь плачу безумства дань...

  В тоске страшных угрызений совести злодей сходит в сад, чтоб освежить пылающую кровь свою, - и обаятельная роскошь летней малороссийской ночи, в контрасте с мрачными душевными муками Мазепы, блещет и сверкает какою-то страшно фантастическою красотою:

  

  

  

  Тиха украинская ночь.

  

  

  

  Прозрачно небо. Звезды блещут.

  

  

  

  Своей дремоты превозмочь

  

  

  

  Не хочет воздух. Чуть трепещут

  

  

  

  Сребристых тополей листы.

  

  

  

  Но мрачны странные мечты

  

  

  

  В душе Мазепы: звезды ночи,

  

  

  

  Как обвинительные очи,

  

  

  

  За ним насмешливо глядят,

  

  

  

  И тополи, стеснившись в ряд,

  

  

  

  Качая тихо головою,

  

  

  

  Как судьи, шепчут меж собою,

  

  

  

  И летней теплой ночи тьма

  

  

  

  Душна, как черная тюрьма.

  

  

  

  Вдруг... слабый крик... невнятный стон

  

  

  

  Как бы из замка слышит он.

  

  

  

  То был ли сон воображенья,

  

  

  

  Иль плач совы, иль зверя вой,

  

  

  

  Иль пытки стон, иль звук иной -

  

  

  

  Но только своего волненья

  

  

  

  Преодолеть не мог старик,

  

  

  

  И на протяжный, слабый крик

  

  

  

  Другим ответствовал тем криком,

  

  

  

  Которым он в весельи диком

  

  

  

  Поля сраженья оглашал,

  

  

  

  Когда с Забелой, с Гамалеем,

  

  

  

  И с ним... и с этим Кочубеем

  

  

  

  Он в бранном пламени скакал.

  Скажите: как, каким языком хвалить такие черты и отрывки высокого художества? Правду говорят, что хвалить мудренее чем бранить! Чтоб быть достойным критиком таких стихов, надо самому быть поэтом - и еще каким! И потому мы, в сознании нашего бессилия, скажем убогою прозою, что если эта картина мучений совести Мазепы может подозрительному уму показаться несколько мелодраматическою выходкою (по той причине, что Мазепе, как закоренелому злодею, так же было не к лицу содрогаться от воплей терзаемой им жертвы, как я краснеть, подобно юноше, от привета красоты), то мастерство, с которым выражены эти мучения, выше всяких похвал и утомляет собою всякое удивление. Сцена между женою Кочубея и ее дочерью замечательно хороша по роли, какую играет в ней Мария. Вопрос изумленной, еще неочнувшейся от сна женщины, которая почти понимает и в то же время страшится понять ужасный смысл внезапного явления матери, этот вопрос: "Какой отец? какая казнь?" - равно как и все вопросительные и восклицательные ответы, исполнен драматизма. Картина казни Кочубея и Искры отличается простотою и спокойствием, которые, в соединении с ее страшною верностью действительности, производили бы на душу читателя невыносимое, подавляющее впечатление, если б творческое вдохновение поэта не ознаменовало ее печатаю изящества. Этот палач, который, гуляя и веселяся на роковом помосте, алчно ждет жертвы, и то, играючи, берет в белые руки тяжелый топор, то шутит с веселою чернью, - и этот беспечный народ, который, по совершении казни, идет домой, толкуя меж собой про свои вечные работы: какая глубоко истинная, хотя в то же время и безотрадно тяжелая мысль во всем этом!

  Но что все эти рассеянные богатою рукою поэта красоты - перед красотами третьей песни! И неудивительно: пафос этой третьей песни устремлен на предмет колоссально великий... Тут мы видим Петра и полтавскую битву... Мастерскою кистию изобразил поэт преступные, мрачные помыслы, кипевшие в душе Мазепы; его притворную болезнь и внезапный переход с одра смерти на поприще властительства; гнев Петра, его сильные и быстрые меры к удержанию Малороссии... Как прекрасно это поэтическое обращение поэта к Карлу XII:

  

  

   И ты любовник бранной славы,

  

  

   Для шлема кинувший венец,

  

  

   Твой близок день: ты вал Полтавы

  

  

   Вдали завидел наконец.

  Картина полтавской битвы начертана кистию широкою я смелою; она исполнена жизни и движения: живописец мог бы писать с нее, как с натуры. Но явление Петра в этой картине, изображенное огненными красками, поражает читателя, говоря собственными словами Пушкина, быстрым холодом вдохновения, подымающим волосы на голове, - производит на него такое впечатление, как будто бы он видит перед глазами совершение какого-нибудь таинства, как будто бы некий бог, в лучах нестерпимой для взоров смертного славы, проходит перед ним, окруженный громами и молниями...

  

  

   Тогда-то свыше вдохновенный

  

  

   Раздался звучный глас Петра:

  

  

   "За дело, с богом!" Из шатра,

  

  

   Толпой любимцев окруженный,

  

  

   Выходит Петр. Его глаза

  

  

   Сияют. Лик его ужасен.

  

  

   Движенья быстры. Он прекрасен,

  

  

   Он весь, как божия гроза.

  

  

   Идет. Ему коня подводят.

  

  

   Ретив и смирен верный конь.

  

  

   Почуя роковой огонь,

  

  

   Дрожит; глазами косо водит

  

  

   И мчится в прахе боевом,

  

  

   Гордясь могучим седоком.

  

  

   Уж близок полдень. Жар пылает,

  

  

   Как пахарь, битва отдыхает.

  

  

   Кой-где гарцуют казаки.

  

  

   Равняясь, строятся полки.

  

  

   Молчит музыка боевая.

  

  

   На холмах пушки, присмирев,

  

  

   Прервали свой голодный рев.

  

  

   И се - равнину оглашая,

  

  

   Далече грянуло _ура_:

  

  

   Полки увидели Петра.

  

  

   И он промчался пред полками,

  

  

   Могущ и радостен, как бой,

  

  

   Он поле пожирал очами.

  

  

   За ним вослед неслись толпой

  

  

   Сии птенцы гнезда Петрова -

  

  

   В пременах жребия земного,

  

  

   В трудах державства и войны

  

  

   Его товарищи, сыны:

  

  

   И Шереметев благородный,

  

  

   И Брюс, и Боур, и Репнин,

  

  

   И счастья баловень безродный,

  

  

   Полудержавный властелин.

  Представьте себе великого творческого гения, который столько лет носил и лелеял в душе своей замыслы преобразования целого народа, который столько трудился в поте царственного чела своего, - представьте его в ту решительную минуту, когда он начинает видеть, что его тяжба с веками, его гигантская борьба с самою природою, с самою возможностью готова увенчаться полным успехом, - представьте себе его преображенное, сияющее победным торжеством лицо, если только ваша фантазия довольно сильна для такого представления, - и вы будете видеть перед собою живую картину, начертанную Пушкиным в стихах, которые сейчас прочли... Да, в этом случае живописи стоило бы побороться с поэзиею, и великий живописец мог бы за честь себе поставить перевести на полотно, в живых красках, живые стихи Пушкина, чтоб решить задачу, как воспользуется живопись предметом, столь мастерски выраженным поэзиею. Тут задача живописца состояла бы уже не в творчестве, а только в творчески свободном переводе одного и того же предмета с языка поэзии на язык живописи, чтоб, сравнительно, показать средства и способы того и другого искусства. Повторяем: тут живописцу нечего изобретать - для него готовы и группы, и подробности, и лицо Петра - эта главнейшая задача всей картины... Полтавская битва была не простое сражение, замечательное по огромности военных сил, по упорству сражающихся и количеству пролитой крови; нет, это была битва за существование целого народа, за будущность целого государства, это была поверка действительности замыслов столь великих, что, вероятно, они самому Петру, в горькие минуты неудач и разочарования, казались несбыточными, как и почти всем его подданным. И потому на лице последнего солдата должна выражаться бессознательная мысль, что совершается что-то великое и что он сам есть одно из орудий совершения.

  Но этим еще не оканчивается великая картина; это только главная часть ее; в отдалении поэт показывает другую часть, меньшую, но без которой картина его не имела бы полноты:

  

  

   И перед синими рядами

  

  

   Своих воинственных дружин,

  

  

   Несомый верными слугами,

  

  

   В качалке, бледен, недвижим,

  

  

   Страдая раной, Карл явился.

  

  

   Вожди героя шли за ним.

  

  

   Он в думу тихо погрузился,

  

  

   Смущенный взор изобразил

  

  

   Необычайное волненье.

  

  

   Казалось, Карла приводил

  

  

   Желанный бой в недоуменье...

  

  

   Вдруг слабым манием руки

  

  

   На русских двинул он полки.

  В подробностях битвы особенно замечателен эпизод о волнении дряхлого и уже бессильного Палия, завидевшего врага своего - Мазепу. Но эпизод смерти казака, влюбленного в Марию, несмотря на превосходные стихи, до приторности исполнен мелодраматизма и вовсе неуместен. Мы уже говорили, что самая мысль ввести в поэму этого казака, чтоб было с кем Кочубею отправить донос Петру на Мазепу, мелодраматически эффектна; ради ее поэт исказил историческое событие: донос был отослан не с казаком, а с старым монахом, Никанором.

  Картина битвы заключается еще картиною, с которою тоже за честь бы мог поставить себе, побороться, великий живописец:

  

  

   Пирует Петр. И горд, и ясен,

  

  

   И полон славы взор его, {379}

  

  

   И царский пир его прекрасен.

  

  

   При кликах войска своего,

  

  

   В шатре своем он угощает

  

  

   Своих вождей, вождей чужих,

  

  

   И славных пленников ласкает,

  

  

   И за учителей своих

  

  

   Заздравный кубок поднимает.

  Теперь нам остается говорить о дивно прекрасных подробностях еще целой части поэмы, пафос которой составляет любовь Марии к Мазепе. Вся эта часть поэмы есть как бы поэма в поэме, и ее, конечно, стало бы на особую отдельную поэму.

  В историческом факте любви Мазепы и Марии Пушкин воспользовался только идеею любви старика к молодой девушке и молодой девушки к старику. В подробностях и даже в изображении дочери Кочубея он отступал от истории. Поэтому весь этот факт он переделал по своему идеалу, - и дочь Кочубея является у него совершенно идеализированною. Он переменил даже ее имя - Матроны на Марию. Когда Матрона убежала к старому гетману, он, боясь соблазна и толков, переслал ее в родительский дом, где мать Матроны _катовала_ (палачила, истязала, секла) ее. Но это, как и естественно, только еще больше раздражало энергию страсти бедной девушки. Мазепа любил ее, писал к ней страстные письма, но в отношении к ней не принял никакого твердого решения: то умолял о свиданиях, то советовал итти в монастырь.

  Как бы то ни было, но основание, сущность отношений Мазепы и Марии в поэме Пушкина исторические, и еще более истинные - поэтически, и Пушкин умел ими воспользоваться, как истинно великий поэт, хотя он их и идеализировал по-своему.

  

  

   Не только первый пух ланит,

  

  

   Да русы кудри молодые,

  

  

   Порой и старца строгий вид,

  

  

   Рубцы чела, власы седые

  

  

   В воображенье красоты

  

  

   Влагают страстные мечты.

  Подобное явление редко, но тем не менее действительно. Возможность его заключается в законах человеческого духа, и потому, по редкости, его можно находить удивительным, но нельзя находить неестественным. Самая обыкновенная женщина видит в мужчине своего защитника и покровителя; отдаваясь ему сознательно или бессознательно, но во всяком случае она делает обмен красоты или прелести на силу и мужество. После этого очень естественно, если бывают женские натуры, которые, будучи исполнены страстей и энтузиазма, до безумия увлекаются нравственным могуществом мужчины, украшенным властию и славою, увлекаются им без соображения неравенства лет. Для такой женщины самые седины прекрасны, и, чем круче нрав старика, тем за большее счастие и честь для себя считает она влиянием своей красоты и своей любви укрощать его порывы, делать его ровнее и мягче. Само безобразие этого старика - красота в глазах ее. Вот почему кроткая, робкая Дездемона так беззаветно отдалась старому воину, суровому мавру - _великому_ Отелло. В Марии Пушкина это еще понятнее: ибо Мария, при всей непосредственности и неразвитости ее сознания, одарена характером гордым, твердым, решительным. Она была бы достойна слить свою судьбу не с таким злодеем, как Мазепа, но с героем в истинном значении этого слова. И, как бы ни велика была разница их лет, их союз был бы самый естественный, самый разумный. Ошибка Марии состояла в том, что она в душе, готовой на все злое для достижения своих целей, думала увидеть душу великую, дерзость безнравственности приняла за могущество героизма. Эта ошибка была ее несчастием, но не виною: Мария как женщина велика в этой ошибке. На этом основании нам понятна ее любовь, понятно -

  

  

   Зачем бежала своенравно

  

  

   Она семейственных оков,

  

  

   Томилась тайно, воздыхала

  

  

   И на приветы женихов

  

  

   Молчаньем гордым отвечала;

  

  

   Зачем так тихо за столом

  

  

   Она лишь гетману внимала,

  

  

   Когда беседа ликовала,

  

  

   И чаша пенилась вином;

  

  

   Зачем она всегда певала

  

  

   Те песни, кои он слагал,

  

  

   Когда он беден был и мал,

  

  

   Когда молва его не знала;

  

  

   Зачем с неженскою душой

  

  

   Она любила конный строй,

  

  

   И бранный звон литавр, и клики

  

  

   Пред бунчуком и булавой

  

  

   Малороссийского владыки...

  Нельзя довольно надивиться богатству и роскоши красок, которыми изобразил поэт страстную и грандиозную любовь этой женщины. Здесь Пушкин, как поэт, вознесся на высоту, доступную только художникам первой величины. Глубоко вонзил он свой художнический взор в тайну великого женского сердца и ввел нас в его святилище, чтоб внешнее сделать для нас выражением внутреннего, в факте действительности открыть общий закон, в явлении - мысль...

  

  

   Мария, бедная Мария,

  

  

   Краса черкасских дочерей!

  

  

   Не знаешь ты, какого змия

  

  

   Ласкаешь на груди своей.

  

  

   Какой же властью непонятной

  

  

   К душе свирепой и развратной

  

  

   Так сильно ты привлечена?

  

  

   Кому ты в жертву отдана?

  

  

   Его кудрявые седины,

  

  

   Его глубокие морщины,

  

  

   Его блестящий, впалый взор,

  

  

   Его лукавый разговор -

  

  

   Тебе всего, всего дороже:

  

  

   Ты мать забыть для них могла.

  

  

   Соблазном постланное ложе

  

  

   Ты отчей сени предпочла.

  

  

   Своими чудными очами

  

  

   Тебя старик заворожил,

  

  

   Своими тихими речами

  

  

   В тебе он совесть усыпил;

  

  

   Ты на него с благоговеньем

  

  

   Возводишь ослепленный взор,

  

  

   Его лелеешь с умиленьем -

  

  

   Тебе приятен твой позор;

  

  

   Ты им в безумном упоеньи,

  

  

   Как целомудрием, горда -

  

  

   Ты прелесть нежную стыда

  

  

   В своем утратила паденьи...

  

  

   Что стыд Марии? что молва?

  

  

   Что для нее мирские пени,

  

  

   Когда склоняется в колени

  

  

   К ней старца гордая глава,

  

  

   Когда с ней гетман забывает

  

  

   Судьбы своей и труд, и шум,

  

  

   Иль тайны смелых, грозных дум

  

  

   Ей, деве робкой, открывает?

  Но в такой великой натуре любовь может быть только преобладающею страстию, которая в выборе не допускает никакого совместничества, даже никакого колебания, но которая не заглушает в душе других нравственных привязанностей. И потому блаженство любви не отнимает в сердце Марии места для грустного и тревожного воспоминания об отце и матери.

  

  

   И дней невинных ей не жаль,

  

  

   И душу ей одна печаль

  

  

   Порой, как туча, затмевает:

  

  

   Она унылых пред собой

  

  

   Отца и мать воображает;

  

  

   Она, сквозь слезы, видит их

  

  

   В бездетной старости одних,

  

  

   И, мнится, пеням их внимает...

  

  

   О, если б ведала она,

  

  

   Что уж узнала вся Украйна!

  

  

   Но от нее сохранена

  

  

   Еще убийственная тайна.

  Нам скажут, что в действительности это было не так, ибо Матрона ненавидела своих родителей и клялась вечно "любыты и сердечне кохаты Мазепу на злость ее _ворогам_". Но ведь в действительности-то родители Матроны _катовали_ ее... Понятно, почему Пушкин решился поэтически отступить от "такой" действительности...

  Но нигде личность Марии не возвышается в поэме Пушкина до такой апофеозы, как в сцене ее объяснения с Мазепою - сцене, написанной истинно шекспировскою кистью. Когда Мазепа, чтоб рассеять ревнивые подозрения Марии, принужден был открыть ей свои дерзкие замыслы, она все забывает: нет больше сомнений, нет беспокойства; мало того, что она верит ему, верит, что он не обманывает ее, она верит, что он не обманывается и в своих надеждах... Ее ли женскому уму, воспитанному в затворничестве, обреченному на отчуждение от действительной жизни, ей ли знать, как опасны такие стремления и чем оканчиваются они! Она знает одно, верит одному: что он, ее возлюбленный, _так могущ_, что не может не достичь всего, чего бы только захотел. Блеск короны на седых кудрях любовника уже ослепил её очи, и она восклицает с уверенностию дитяти, сильною и разумною одною любовию, но не знанием жизни:

  

  

  

   О, милый мой,

  

  

   Ты будешь царь земли родной!

  

  

   Твоим сединам как пристанет

  

  

   Корона царская!

  

  

  

  

  Мазепа

  

  

  

  

  

  Постой,