Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья третья

кспир требует комментариев, как поэт чуждой нам эпохи и чуждых нам нравов, - тем более Гомер, отделенный от нас тремя тысячами лет. Мир древности, мир греческий недоступен нам непосредственно, без изучения. "Илиада" есть картина не только греческой, но и религиозной Греции, а у нас, на русском языке, нет не только порядочной, но и сколько-нибудь сносной, греческой мифологии, без которой чтение "Илиады" непонятно. Сверх того, некоторые ученые люди, знающие много фактов, но чуждые идеи и лишенные эстетического чувства, за какое-то удовольствие считают распространять нелепые понятия о поэмах божественного Омира, переводя их с _подлинника_ слогом русской сказки об Емеле-Дурачке. _С подлинника_ - говорят они гордо! Действительно, для разумения "Илиады" знание греческого языка - великое дело; но оно не даст человеку ни ума, ни эстетического чувства, если в них отказала ему природа. Тредьяковский знал много языков, но оттого не был ни умнее, ни разборчивее в деле изящного; а Шекспир, не зная "по-гречески, написал поэму "Венера и Адонис". Такого рода ученые, уверяющие, что греки раскрашивали статуи богов (что действительно делали древние - только не греки, а жители Помпеи, незадолго перед Р. X., когда вкус к изящному был во всеобщем упадке), - такого рода ученые, знающие по-гречески и по-латыни, напоминают собою переведенную с немецкого Жуковским сказку: "Кабуд-путешественник" ("Переводы в прозе В. Жуковского", ч. III, стр. 92). Вот эти и подобные им господа изволят уверять, что Гнедич перевел "Илиаду" напыщенно, надуто, изысканно, тяжелым языком, смесью русского с славянщиной. А другие и рады таким суждениям: не смея напасть на тысячелетнее имя Гомера, они восторгались. "Илиадою" вслух, зевая от нее про себя. - и вот им дают возможность свалить свое невежество, свою ограниченность и свое безвкусие на дурной будто бы перевод. Нет, что ни говори эти господа, а русские владеют едва ли не лучшим в мире переводом "Илиады". Этот перевод, рано или поздно, сделается книгой классическою и настольною и станет краеугольным! камнем эстетического воспитания. Не понимая древнего искусства, нельзя глубоко и вполне понимать вообще искусство. Перевод Гнедича имеет свои недостатки: стих его не всегда легок, не всегда исполнен гармонии, выражение не всегда кратко и сильно; но все эти недостатки вполне выкупаются веянием живого эллинского духа, разлитого в гекзаметрах Гнедича. Следующее двустишие Пушкина на перевод "Илиады" - не пустой комплимент, но глубоко поэтическая и глубоко истинная передача производимого этим переводом впечатления:

  

  Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

  

  Старца великого тень чую смущенной душой. Глубоко артистическая натура Пушкина умела сочувствовать древнему миру и понимать его: это доказывается многими его произведениями на древний лад. - стало быть, авторитет Пушкина в деле суда над переводом Гнедича не может не иметь веса и значения, - и Пушкин высоко ценил перевод Гнедича. Вот еще стихотворение Пушкина, свидетельствующее о его уважении к труду и имени переводчика "Илиады":

  

   С Гомером долго ты беседовал один;

  

  

  Тебя мы долго ожидали;

  

   И светел ты сошел с таинственных вершин,

  

  

  И вынес нам свои скрижали.

  

   И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,

  

  

  В безумстве суетного пира,

  

   Поющих буйну песнь и скачущих кругом

  

  

  От нас созданного кумира.

  

   Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.

  

  

  В порыве гнева и печали

  

   Ты проклял нас, бессмысленных детей,

  

  

  Разбил листы своей скрижали.

  

   Нет! ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

  

  

  Скрываться в тень долины малой;

  

   Ты любишь гром небес и также внемлешь ты

  

  

  Журчанью пчел над розой алой.

  Нет, не настало еще время для славы Гнедича; оценка подвига его еще впереди: ее приведет распространяющееся просвещение, плод основательного учения...

  Гнедич как бы считал себя призванным на перевод Гомера; мы уверены, что только время не позволило ему перевести и "Одиссею". Гомер был его любимейшим певцом, и Гнедич силился создать апофеозу своему герою в поэме "Рождение Гомера". Поэма эта написана в древнем духе, очень хорошими стихами, но длинна и растянута; совсем некстати приплетены к ней судьбы Гомера в новом мире. Перевод идиллии Феокрита "Сиракузянки или праздник Адониса", с присовокупленным к нему в виде предисловия рассуждением об идиллии, есть двойная заслуга Гнедича: перевод превосходен, а рассуждение глубокомысленно и истинно. Но кто оценит этот подвиг, кто поймет глубокий смысл и художественное достоинство идиллии Феокрита, не имея понятия о значении, какое имел для древних Адонис, и о праздниках в честь его?.. "Рыбаки", оригинальная идиллия Гнедича, есть мастерское произведение; но оно лишено истины в основании: из-под рубища петербургских рыбаков виднеются складки греческого хитона, и русскими словами, русскою речью прикрыты понятия и созерцания чисто древние... При всем этом в "Рыбаках" Гнедича столько поэзии, жизни, прелести, такая роскошь красок, такая наивность выражения! Замечательно, что эта идиллия написана в 1821 году, а в 1820 году были уже изданы идиллии г. Панаева! Не знаем, в котором году переведена Гнедичем идиллия Феокрита и написано предисловие к ней; если в одно время с появлением идиллий г. Панаева, то поневоле подивишься противоречиям, из которых состоит русская литература... Посмотрите - что за стих!

  

   Уже над Невою сияет беззнойное солнце;

  

   Уже вечереет, а рыбаря нет молодого.

  

   Вот солнце зашло, загорелся безоблачный запад;

  

   С пылающим небом слиясь, загорелося море,

  

   И пурпур и золото залили рощи и долы.

  

   Шпиц тверди петровой, возвышенный, вспыхнул над градом,

  

   Как огненный столп, на лазури небесной играя.

  

   Угас он; но пурпур на западном небе не гаснет;

  

   Вот вечер, но сумрак за ним не слетает на землю;

  

   Вот ночь, а светла синевою одетая дальность:

  

   Без звезд и без месяца небо ночное сияет,

  

   И пурпур заката сливается с златом востока;

  

   Как будто денница за вечером следом выводит

  

   Румяное утро. - Была та година златая,

  

   Как летние дни похищают владычество ночи;

  

   Как взор иноземца на северном небе пленяет

  

   Сиянье волшебное тени и сладкого света,

  

   Каким никогда не украшено небо полудня;

  

   Та ясность, подобная прелестям северной девы.

  

   Которой глаза голубые и алые щеки

  

   Едва оттеняются русыми локон волнами,

  

   Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

  

   Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени.

  

   Как будто бы новое видят беззвездное небо,

  

   На коем покоится незаходимый свет солнца;

  

   Тогда Филомела полночные песни лишь кончит,

  

   И песни заводит, приветствуя день восходящий.

  

   Но поздно; повеяла свежесть; на невские тундры

  

   Роса опустилась, а рыбаря нет молодого.

  

   Вот полночь; шумевшая вечером тысячью весел

  

   Нева не колыхнет; светла и спокойна как небо.

  

   Разъехались все городские веселые гости.

  

   Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;

  

   Лишь изредка гул от мостов над водой раздаётся.

  

   Да изредка гул из деревни, протяжный, промчится,

  

   Где в ночь окликается ратная стража со стражей.

  Кроме "Рыбаков", у Гнедича мало оригинальных произведений; некоторые из них не без достоинств; но нет превосходных, и все они доказывают, что он владел несравненно большими силами быть переводчиком, чем оригинальным поэтом. Замечательно, что стих Гнедича часто бывал хорош не по времени. Следующее стихотворение "К К. Н. Батюшкову", написанное в 1807 году, вдвойне интересно: и как образец стиха Гнедича, и как факт его отношений к Батюшкову:

  

  

   Когда придешь в мою ты хату,

  

  

   Где бедность в простоте живет?

  

  

   Когда поклонишься пенату,

  

  

   Который дни мои блюдет?

  

  

   Приди, разделим снедь убогу,

  

  

   Сердца вином воспламеним

  

  

   И вместе - песнопенья богу

  

  

   Часы досуга посвятим.

  

  

   А вечер, скучный долготою,

  

  

   В веселых сократим мечтах;

  

  

   Над всей подлунной стороною

  

  

   Мечты промчимся на крылах.

  

  

   Туда, туда, в тот край счастливый,

  

  

   В те земли солнца полетим,

  

  

   Где Рима прах красноречивый

  

  

   Иль град святой Ерусалим.

  

  

   Узрим средь дикой Палестины

  

  

   За божий гроб святую рать,

  

  

   Где, цвет Европы, паладины

  

  

   Летели в битвах умирать.

  

  

   Певец их, Тасс, тебе любезный,

  

  

   С кем твой давно сроднился дух,

  

  

   Сладкоречивый, гордый, нежный,

  

  

   Наш очарует взор и слух.

  

  

   Иль мой певец - царь песнопений,

  

  

   Неумирающий Омир,

  

  

   Среди бесчисленных видений

  

  

   Откроет нам весь древний мир;

  

  

   О, песнь волшебная Омира

  

  

   Нас вмиг перенесет, певцов,

  

  

   В край героического мира

  

  

   И поэтических богов:

  

  

   Зевеса, мещущего громы,

  

  

   И всех бессмертных вкруг отца,

  

  

   Пиры их светлые и домы

  

  

   Увидим в песнях мы слепца.

  

  

   Иль посетим Морвен фингалов,

  

  

   Ту Сельму, дом его отцов,

  

  

   Где на пирах сто арф звучало

  

  

   И пламенело сто дубов;

  

  

   Но где давно лишь ветер ночи

  

  

   С пустынной шепчется травой,

  

  

   И только звезд бессмертных очи

  

  

   Там светят с бледною луной.

  

  

   Там Оссиан теперь мечтает

  

  

   О битвах, о делах былых;

  

  

   И лирой - тени вызывает

  

  

   Могучих праотцев своих.

  

  

   И вот Тренмор, отец героев,

  

  

   Чертог воздушный растворив,

  

  

   Летит на тучах, с сонмом воев,

  

  

   К певцу и взор, и слух склонив.

  

  

   За ним тень легкая Мальвины,

  

  

   С златою арфою в руках,

  

  

   Обнявшись с тению Моины,

  

  

   Плывут на легких облаках.

  

  

   Но вдруг, возможно ли словами

  

  

   Пересказать иль описать,

  

  

   О чем случается с друзьями

  

  

   Под час веселый помечтать?

  

  

   Счастлив, счастлив еще несчастный,

  

  

   С которым хоть мечта живет;

  

  

   В днях сумрачных день сердцу ясный

  

  

   Он хоть в мечтаниях найдет.

  

  

   Жизнь наша есть мечтанье тени;

  

  

   Нет сущих благ в земных странах.

  

  

   Приди ж под кровом дружней сени

  

  

   Повеселиться хоть в мечтах.

  В то время такие стихи были довольно редки, хотя Жуковский и Батюшков писали несравненно лучшими. "На гробе матери" (1805), "Скоротечность юности" (1806), "Дружба" замечательны, как и приведенная выше пьеса Гнедича. Знаменито в свое время было стихотворение его "Перуанец к испанцу" (1805): теперь, когда от поэзии требуется прежде всего верности действительности и естественности, теперь оно отзывается риторикою и декламациею на манер бледной Мельпомены XVIII века; но некоторые стихи в нем замечательны энергиею чувства и выражения, несмотря на прозаичность. 278

  Гнедич перевел из Байрона (1824) еврейскую мелодию, переведенную впоследствии Лермонтовым ("Душа моя мрачна, как мой венец"); перевод Гнедича слаб: видно, что он не понял подлинника. Гнедич принадлежит по своему образованию к старому, допушкинскому поколению наших писателей. Оттого все оригинальные пьесы его длинны и растянуты, а многие прозаичны до последней степени, как, например, "К И. А. Крылову" (стр. 215). Оттого же он перевел прозою дюсисовского "Леара" или переделал шекспировского "Лира" - не помним хорошенько; оттого же он перевел стихами вольтеровского "Танкреда". Но перевод его "Простонародных песен нынешних греков", изданный в 1825 году, есть еще прекрасная заслуга русской литературе.

  Жаль, что нет полного издания сочинений Гнедича. Сделанное им самим в 1834 году очень неполное: в нем нет "Леара", нет "Илиады", нет _введения_ к простонародным песням нынешних греков и _сравнения_ их с русскими песнями, нет статьи его о древнем стихосложении, напечатанной в "Вестнике Европы", нет переведенных шестистопным ямбом 7, 8, 9, 10 и 11-й песен "Илиады", нет "Рассуждения о причинах, замедляющих просвещение в России". Такой писатель, как Гнедич, стоил бы издания полного собрания литературных трудов его.

  К знаменитейшим деятелям литературы карамзинского периода принадлежит Мерзляков. Он известен как поэт (оды), как переводчик (переводы из древних, стихами), как песенник (русские песни) и как теоретик словесности и критик. Оды его - образец надутости, прозаичности выражения, длинноты и скуки. Переводы его из древних заслуживают внимания. Мерзляков не перевел ничего большого вполне, но из больших произведений только отрывки, как то: из "Илиады", "Одиссеи", из трагиков - Эсхила, Софокла и Эврипида. Все эти опыты, конечно, не бесполезны; но они не дают понятия о своих оригиналах. Мерзляков не владел стихом: язык его ж_о_сток и прозаичен. Сверх того, на древних он смотрел сквозь очки французских критиков и теоретиков, от Буало до Лагарпа, и потому видел их не в настоящем их свете, хотя и читал их в подлиннике. К первой части изданных им в 1825 году в двух частях "Подражаний и переводов из греческих и латинских стихотворцев" приложено рассуждение. "О начале и духе древней трагедии и о характерах трех греческих трагиков: {279} из этого рассуждения очень ясно видно, как мало понимал Мерзляков начало и дух древней трагедии и характер трех греческих трагиков...

  

   О, жертвы общего отчизны злоключенья,

  

   В дни славы верные и верны в дни плененья,

  

   Подруги юные, не отрекитесь вы

  

   Еще подпорой быть сей рабственной главы,

  

   Которая досель гордилася венцами:

  

   Царицы боле нет; невольница пред вами! -

  

   Но я, как прежде, вам и ныне мать и друг!..

  

   И бедствия мои, и старости недуг

  

   Единый жребий наш: вот право для злосчастных

  

   На помощь и любовь душ, злобе непричастных!

  

   Прострите руки мне, приподнимите... Ах!

  

   Нет сил, болезнь и хлад во всех моих костях! -

  

   Вещайте, что совет вождей определяет:

  

   Куда нас грозный суд {280} судьбины посылает?

  

   Куда еще влачить срам, скорбь свою и плен?

  

   Иль остров сей для нас могилой обречен? Кто бы - думали вы - говорит такими дебелыми, жесткими и бестолковыми стихами? - _Гекуба_, в трагедии Эврипида!.. Хороший же был поэт этот Эврипид, если он по-гречески так же выражался, как заставляет его выражаться по-русски переводчик!.. Впрочем, некоторые переводы из древних Мерзлякова не без достоинства. Он перевел вполне "Освобожденный Иерусалим" Тасса и перевел его привилегированным в старину размером для эпических поэм - шестистопным ямбом. Перевод этот тяжел и дубоват, без всяких достоинств. Причина этому опять двоякая: Мерзляков не владел стихом и на эпические поэмы смотрел с херасковской точки зрения, как на что-то натянуто-высокое, надуто-великолепное и дубовато-тяжелое. Насмешники уверяют, будто в его переводе "Освобожденного Иерусалима" есть стих:

  

   Вскипел Бульйон, течет во храм... {281} Не ручаемся за достоверность такого указания: мы не имели силы одолеть чтением весь перевод...

  В русских песнях Мерзлякова больше чувствительности, чем чувства. Лучшие из них написаны им уже после двадцатых годов текущего столетия. Вообще, они не без достоинств и выше песен Дельвига, хотя и далеко ниже песен Кольцова. {282}

  Как эстетик и критик, Мерзляков заслуживает особенное внимание и уважение. Ученик Буало, Баттё и Лагарпа, он следовал теории, которая теперь уже вне спора и даже насмешек; но он следовал ей и проповедывал ее, как умный и красноречивый человек. Ложны были его основания, но он был им везде верен и развивал их последовательно и живо. Словом, в этом отношении на Мерзлякова можно смотреть, как на умного представителя литературных понятий целой эпохи. В ошибках его виновато его время; достоинства его принадлежат ему самому. Вот почему его теоретические и критические статьи и теперь приятно читать, хоть и нисколько не соглашаешься с ними. В 1812 году Мерзляков читал публично в Москве теорию изящного, в доме князя Б. В. Голицына. Чтения эти были напечатаны в "Вестнике Европы" 1813 года. Не знаем, были ли возобновлены когда эти чтения, но в издававшемся им в 1815 году журнале "Амфион" напечатано только чтение, в котором он определяет изящное, понимая его так: "При надлежащей _стройности, правильности и точности подражания, занимательность предмета, основанная на отношении его к нам самим_".

  Первыми нашими критиками были Карамзин и Макаров. Особенно славились в свое время - разбор Карамзина "Душеньки" Богдановича, а Макарова - сочинений Дмитриева. Критика эта состояла в восхищении отдельными местами и в порицании отдельных же мест, и то больше в стилистическом отношении. Обыкновенно восхищались удачным стихом, удачным звукоподражанием и порицали какофонию или грамматические неправильности. Не такова уже критика Мерзлякова. Ложная в основаниях, она уже толкует об идее, о целом, о характерах; она строга, сколько может быть строгой. Для критики Мерзлякова писатели русские уже не все равно велики; но один выше, другой ниже, и все не без недостатков. Она благоговеет перед Сумароковым и тем с неменьшею суровостью выставляет его недостатки. Она видит в Хераскове знаменитого поэта, и от нее плохо пришлось его "Россиаде". Огромный разбор "Россиады", написанный Мерзляковым, возбудил общий ропот, хотя этот разбор написан не только с уважением, но и с любовию к Хераскову. Критика Мерзлякова была смела не по времени и притом нерешительна, а потому одних оскорбила, других ужаснула, третьих не удовлетворила и немногим понравилась. Во всяком случае, эта критика принадлежит к любопытнейшим фактам истории русской литературы. Она напечатана в целых _семи_ книжках "Амфиона".

  Но еще любопытнейший факт истории русской литературы представляет собою журнал, издававшийся в 1815 году молодым человеком, студентом Московского университета - Павлом Строевым. Журнал этот назывался "Современный наблюдатель российской словесности" и заключал в себе статьи преимущественно критического содержания. Из таких статей самою умною, живою, юношесии смелою и благородною, самою интересною была "О Россиаде", поэме г. Хераскова (_Письмо к девице Д._). Не можем не выписать здесь начала первого письма:

  "Что скажете теперь поборники славы Хераскова, - пишете вы, милостивая государыня, - г-н Мерзляков покажет истинные достоинства его поэмы". Эти слова сильны в устах ваших. Хотя я не ищу славы быть поборником Хераскова, однакож мнение мое об его поэме, мне кажется, не совсем несправедливо. Охотно бы желал согласиться с вами, но некоторые обстоятельства уверяют меня в противном. Я говорю не с теми из вашего пола, кои, выслушав лекцию какого-нибудь профессора, все похваляют, все превозносят. Вы, милостивая государыня, сами занимаетесь словесностию; вы читали древних и новых писателей; имеете отличный вкус и редкие познания. Какие приятные воспоминания производят во мне те зимние вечера, когда мы пред пылающим камином рассуждали о русских сочинениях. Споры наши бывали иногда жарки, я с вами не соглашался, представлял доказательства, и вы, с нежною улыбкою, называли меня Катсяом в словесности. Кто подумает, чтобы девушка в цветущих летах своего возраста и в наше время занималась словесностию; чтобы девушка, говорю я, знала язык Гомеров и Виргилиев. Я вижу румянец стыдливости на щеках ваших, но похвалы мои не лестны; они невольно вырываются из уст моих. В какой восторг приведен я был вашим желанием возобновить наши суждения - но увы! они останутся только на бумаге; ничто не может заменить вашего присутствия. Разговоры в письмах будут сухи: сладостное красноречие девушки, приятная улыбка лучше всяких логических доказательств.

  Нет сомнения, что г. Мерзляков предпринял полезный труд, разобрав Россиаду; жаль только, что она не может стоять на ряду с произведениями, обессмертившими имена своих сочинителей. Я думаю, даже не многие имели терпение прочитать ее. Отчего же ее так хвалят? Оттого, что вкус публики у нас еще не установился. Дамрн прославляет _Нового Стерна_ - десять человек, не читавших даже сей комедии, с ним соглашаются; Клит называет его сочинением глупым - и сотни готовы повторить его ругательства. Бесспорно, Сумароков был единственным стихотворцем своего времени; но кто станет ныне восхищаться его сочинениями? Между тем Сумарокова считают стихотворцем образцовым, достойным нашего подражания. Закоренелые мнения опровергать трудно: это то же, что силиться вырвать огромный дуб, в продолжение целых веков пускавший в недра земли своей корни. Конечно, сии мнения ослабеют и совершенно лишатся своего достоинства, но это требует времени. Между тем истинные дарования остаются иногда в неизвестности. Тысячи рукоплескают при представлении _Недоросля_, но многие ли понимают истинные достоинства сей комедии? Многие ли знают, что она достойна стоять на ряду с _Мизантропами_ и _Тартюфами_? Не стыдно ли даже нам, что мы не имеем полного собрания сочинений г. Фонвизина, сего бессмертного писателя, коим по всей справедливости мы можем гордиться. То, что я сказал о Сумарокове, можно отнести к Хераскову и к некоторым другим стихотворцам. Они приобрели похвалы от своих современников, коих вкус был еще не образован. Сии похвалы беспрестанно повторялись, и стихотворцы приобрели великую славу". {283}

  Г. Павел Строев доказал ясно и неопровержимо, что "Россиада" и по содержанию и по форме - сущий вздор; что историческое событие в ней искажено, характеры перевраны, чудесное нелепо, поэтические краски сухи и холодны, выражение дико. В заключение он находит во всей "Россиаде" только десять _сряду_ хороших стихов:

  

   Каким превратностям подвержен здешний свет!

  

   В нем блага твердого, в нем верной славы нет:

  

   Великие моря, леса и грады скрылись

  

   И царства многие в пустыни претворились;

  

   Гремел победами, владел вселенной Рим,

  

   Но слава римская исчезла яко дым,

  

   И небо никому блаженства не вручало,

  

   Которого б лучей ничто не помрачало.

  

   Не может счастия не меркнуть красота;

  

   И в солнце, и в луне есть темные места.

  И это действительно лучшие и единственно хорошие стихи во всей "Россиаде". Какой страшный урок был преподан этим юношею разным ученым колпакам!..

  При именах Жуковского и Батюшкова нельзя не вспомнить имени князя Вяземского. Он действовал как поэт и как критик, и в обоих случаях деятельность его всегда вызывалась каким-нибудь обстоятельством. Все стихотворения его - то, что французы называют pieces de circonstance {Стихотворения на случай. - Ред.}. Общий характер их - светский, салонный; но между ними некоторые показывают в поэте живого свидетеля вечера жизни Державина, воспитанника Карамзина, друга Жуковского и Батюшкова. Как автор двух статей критического содержания - "О характере Державина" и "О жизни и сочинениях Озерова", князь Вяземский более замечателен, нежели как поэт. В этих статьях он является критиком в духе своего времени, но без всякого педантизма, судит свободно, не как ученый, а как простой человек с умом, вкусом и образованием, и излагает свои мысли с увлекательным жаром и красноречием, изящным языком. С появления Пушкина для князя Вяземского настала новая эпоха деятельности: стихотворения его, не изменившись в духе, изменились к лучшему в форме, а прозаические статьи его (как, например, разговор классика с романтиком, вместо предисловия к "Бахчисарайскому фонтану") много способствовали к освобождению русской литературы от предрассудков французского псевдоклассицизма.

  С 1813 года начали проникать в русские журналы темные слухи о каком-то _романтизме_. В "Духе журналов" даже была переведена грозная статья против Августа Шлегеля, в защиту классического французского театра. Вместе с романтизмом стали вкрадываться в наши журналы слухи о каком-то великом английском поэте г-не _Бироне, Бейроне_ или _Байроне_. {284} В "Вестнике Европы" 1813 года было напечатано маленькое стихотвореньице Пушкина "На смерть Кутузова". {285} В "Российском музеуме или Журнале европейских новостей" на 1815 год, издававшемся В. Измайловым, то и дело печатались лицейские стихотворения Пушкина. Но в ученике и подражателе Державина, Жуковского и Батюшкова никто еще не предузнавал будущего великого поэта России... В 1820 году появилась в свет первая поэма Пушкина "Руслан и Людмила", а в журнале "Сын отечества" с этого времени стали появляться мелкие его стихотворения... Тогда-то возгорелась ожесточенная война на перьях между классицизмом и романтизмом и начался крутой переворот в литературных понятиях и воззрениях... Карамзинский период русской литературы кончился...