Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Державина

iv align="justify">   Недвижный, темный и немой. ²⁵⁰

  

   Прочитав такие стихи, право, потеряешь охоту устроивать жизнь себе к покою...

   Мысль о скоротечности и преходящности всего существующего тяготила Державина. Она высказывается во многих его стихотворениях, и ее же силились выразить хладеющие персты умирающего поэта, в этих последних стихах его:

  

   Река времен в своем стремленьи

   Уносит все дела людей

   И топит в пропасти забвенья

   Народы, царства и царей.

   А если что и остается

   Чрез звуки лиры и трубы,

   То вечности жерлом пожрется

   И общей не уйдет судьбы!

  

   Мысль эта также принадлежала XVIII веку, когда не понимали, что проходят и меняются личности, а дух человеческий живет вечно. Идея о прогрессе еще только возникала; когда немногие только умы понимали, что в потоке времени тонут формы, а не идея, преходят и меняются личности человеческие... И в этой мысли о скоротечности и преходящности всего земного, так томившей Державина, так неразлучно жившей с его душою, мы видим отражение на русское общество XVIII века. Но здесь и конец этому отражению: Державин совершенно чужд всего прочего, чем отличается этот чудный век. Впрочем, XVIII век выразился на Руси еще в другом писателе, не рассмотрев которого нельзя судить о степени и характере влияния XVIII века на русское общество: мы говорим о Фонвизине. Конечно, и на нем век отразился довольно поверхностно и ограниченно; но в другом характере и другою стороною, чем на Державине.

   Чем разнообразнее произведения поэта, тем более критика должна заботиться об определении их достоинства относительно одних к другим. В этом случае критика должна принимать в соображение, какие из произведений поэта особенно нравились его современникам, какие особенно уважались ими; равным образом, какими из своих произведений особенно дорожил сам поэт или на каких он особенно основывал заслуги свои перед искусством. Но критика должна принимать к сведению подобные обстоятельства и основывать на них свое суждение тогда только, когда они не противоречат высшему критериуму достоинства всяких поэтических произведений, то есть искренности их и задушевности. Случается иногда, что поэт, по духу своего времени, особенно дорожит самыми холодными и сухими своими произведениями, в которых участвовал один рассудок и нисколько не участвовали чувство и фантазия. То же случается и в отношении к современникам поэта. В эту ошибку обыкновенно вводит их содержание или предмет произведения. Они не думают о том, что предмет стихотворения может быть важен, велик, даже священн, а само стихотворение тем не менее может быть очень плохо. Так, например, никто не станет спорить, чтоб содержание "Александроиды" г. Свечина не было неизмеримо выше содержания "Руслана и Людмилы" или "Графа Нулина" Пушкина; но никто также не станет спорить, что "Руслан и Людмила" и "Граф Нулин" - прекрасные поэтические произведения, а "Александроида" - образец бездарности и ничтожности. ²⁵¹ В первом томе "Русской беседы" напечатана была большая ода Державина "Слепой случай", мысль которой - несомненность личного бессмертия, - и тогда же некоторые из господ сочинителей какого-то плохого периодического издания раскричались об этой новонайденной оде, словно о новооткрытой Коломбом Америке. Они увидели в этой оде величайшее создание величайшего поэта, не заметив, как люди без эстетического чувства, что дельная и высокая мысль этой оды высказана до крайности плохими стихами и что, по своей поэтической отделке и самому расположению мыслей, вся эта ода очень похожа на школьное риторическое упражнение, холодное, сухое и общими местами наполненное. ²⁵² Таковы почти все державинские переложения псалмов: мало сказать, что они ниже своего предмета - можно сказать, что они решительно недостойны своего высокого предмета, - и кто знаком с прозаическим переложением псалмов как на древнецерковном, так и на русском языке, - тот в переложениях Державина не узнает высоких боговдохновенных гимнов порфироносного певца божия. Исключение остается только за переложением 81-го псалма "Властителям и судиям", в котором талант Державина умел приблизиться к высоте подлинника:

  

   Восстал всевышний бог, да судит

   Земных богов во сонме их.

   "Доколе", рек: "доколь вам будет

   Щадить неправедных и злых.

  

   Ваш долг есть: охранять законы,

   На лица сильных не взирать.

   Без помощи, без обороны

   Сирот и вдов не оставлять.

  

   Ваш долг: спасать от бед невинных,

   Несчастливым подать покров;

   От сильных защищать бессильных,

   Исторгнуть бедных из оков".

  

   Не внемлют! - видят и не знают!

   Покрыты мглою очеса;

   Злодействы землю потрясают,

   Неправда зыблет небеса. ²⁵³

  

   Переложения псалмов и подражания им, в собраниях сочинений Державина, обыкновенно помещаются вместе с его одами духовного и нравственного содержания, и вместе с ними образуют как бы особенный отдел державинской поэзии. Весь этот отдел, обыкновенно высоко ценимый критиками доброго старого времени, отличается одними и теми же качествами: длиннотою, вялостию, водяностию и плохими стихами. Редко, редко вспыхивают в одах этого отдела искорки поэзии. Одна из этих од очень и очень замечательна по поэтическим местам и даже - по высокости мыслей; но неопределенность идеи целого повредила и поэтическому достоинству целого. Мы говорим об оде "Бессмертие души". Явно, что поэт смешал в ней два совершенно различные понятия - бессмертие идеи, не умирающей в преходящих фактах, и личное бессмертие человека, или бессмертие души. Оттого в одной оде очутилось две оды, не связанные внутренним единством, перебитые и перемешанные одна с другою. И что же? - те строфы этой оды, в которых проблескивает первая идея, столько исполнены поэзии и мысли, сколько строфы, выражающие вторую мысль, прозаичны и поверхностны.

   Говоря о прекрасных местах оды "Бессмертие души", нельзя не указать на следующие:

  

   Сей дух в пророках предвещает,

   Парит в пиитах в высоту,

   В витиях сонмы убеждает,

   С народов гонит слепоту;

   Сей дух и в узах не боится ²⁵⁴

   Тиранам правду говорить:

   Чего бессмертному страшиться?

   Он будет и за гробом жить.

   . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Наш прах слезами оросится,

   Гроб скоро мохом зарастет;

   Но огнь от праха в том родится,

   Надгробну надпись кто прочтет:

   Блеснет, - и вновь под небесами

   Начнет свой феникс новый круг.

   Все движется, живет делами,

   Душа бессмертна, мысль и дух.

  

   Как серный пар прикосновеньем

   Вмиг возгарается огня,

   Подобно мысли сообщеньем

   Возможно вдруг возжечь меня:

   Вослед же моему примеру

   Пойдет отважно и другой;

   Так дел и мыслей атмосферу

   Мы простираем за собой!

  

   И всяко семя роду сродно

   Как своему приносит плод:

   Так всяка мысль себе подобно

   Деянье за собой ведет.

   Благие в мире духи, злые,

   Суть вечны чада сих семен;

   От них те свет, а тьму другие

   В себя приемлют, жизнь иль тлен.

  

   Зато некоторые из од духовного и нравственного содержания поражают невообразимыми странностями. Кто бы, например, подумал, что вот эти стихи - Державина, а не Тредьяковского:

  

   Как птица в мгле унывна,

   Оставлена на зде (на кровле),

   Иль схохленна, пустынна

   Сидяща на гнезде

   В нощи, в лесу, в трущобе,

   Лию стенаньем гул.

  

   А между тем это действительно стихи Державина из оды "Сетованье", начинающейся стихами:

  

   Услышь, творец, моленье

   И вопль моей души!

  

   Но огромная поэма, а не ода "Целение Саула" представляет собою пример особенной нестройности. Она состоит более чем из 400 стихов, которые все вроде следующих:

  

   Внимает песнь монарх; но сила звуков, слов

   Так от него скользит, как луч от холма льдяна;

   Снедает грусть его, мысль черная, печальна,

   Певец то зрит - и, взяв других строй голосов,

   Поет уж хором всем, но сонно, полутонно,

   Смятенью тартара, душе смятенной сходно.

  

   И кто бы мог думать, чтоб за такими стихами следовали вот какие:

  

   На пустых высотах, на зыбях божий дух

   Искони до веков в тихой тьме возносился,

   Как орел над яйцом, под зародышем вкруг

   Тварей всех теплотой, так крылами гнездился.

   Огнь, земля и вода, и весь воздух в борьбе

   Меж собой, внутрь и вне, беспрестанно сражались.

   И лишь жизнь тем они всем являли в себе,

   Что там стук, а там треск, а там блеск прорывались;

   Гром на гром в вышине, гул на гул в глубине,

   Как катясь, как вратясь, даль и близь оглушали;

   Бездны бездн, хляби хлябь, колебав в тишине

   Без устройств естество, ужас, мрак представляли.

  

   Впрочем, эти стихи, прекрасные и сильные, несмотря на свою грубую отделку, суть единственный оазис в песчаной пустыне этой поэмы.

   Ода "Бог" считалась лучшею не только из од духовного и нравственного содержания, но и вообще лучшею из всех од Державина. Сам поэт был такого же мнения. Каким мистическим уважением пользовалась в старину эта ода, может служить доказательством нелепая сказка, которую каждый из нас слышал в детстве, будто ода "Бог" переведена даже на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана. И действительно, это одна из замечательнейших од Державина, хотя у него есть много од и высшего, сравнительно с нею, достоинства.

   Из од Державина нравственно-философического содержания особенно замечательны сатирические оды - "Вельможа" и "На счастие". При рассматривании первой, должно забыть эстетические требования нашего времени и смотреть на нее, как на произведение своего времени: тогда эта ода будет прекрасным произведением, несмотря на ее риторические приемы. Первые восемь строф просто превосходны, особенно вот эти:

  

   Кумир, поставленный в позор,

   Несмысленную чернь пленяет;

   Но коль художников в нем взор

   Прямых красот не ощущает:

   Се образ ложные молвы,

   Се глыба грязи позлащенной!

   И вы без благости душевной

   Не все ль, вельможи, таковы?

  

   Не перлы перские на вас

   И не бразильски звезды, - ясны:

   Для возлюбивших правду глаз

   Лишь добродетели прекрасны, -

   Они суть смертных похвала.

   Калигула, твой конь в сенате

   Не мог сиять, сияя в злате:

   Сияют добрые дела!

  

   Осел всегда останется ослом, ²⁵⁵

   Хотя осыпь его звездами;

   Где должно действовать умом,

   Он только хлопает ушами.

   О, тщетно счастия рука,

   Против естественного чина,

   Безумца рядит в господина

   Или в шумиху дурака.

  

   Каких ни вымышляй пружин,

   Чтоб мужу бую умудриться,

   Неможно век носить личин,

   И истина должна открыться.

   Когда не сверг в боях, в судах,

   В советах царских сопостатов:

   Всяк думает, что я Чупятов

   В мароккских лентах и звездах.

  

   Оставя скипетр, трон, чертог,

   Быв странником в пыли и в поте,

   Великий Петр, как некий бог,

   Блистал величеством в работе:

   Почтен и в рубище герой!

   Екатерина в низкой доле,

   И не на царском бы престоле

   Была великою женой.

  

   И впрямь, коль самолюбья лесть

   Не обуяла б ум надменный:

   Что наше благородство, честь,

   Коль не изящности душевны?

   Я князь - коль мой сияет дух;

   Владелец - коль страстьми владею;

   Болярин - коль за всех болею,

   Царю, закону, церкви друг.

  

   Да, такие стихи никогда не забудутся! Кроме замечательной силы мысли и выражения, они обращают на себя внимание еще и как отголосок разумной и нравственной стороны прошедшего века. Остальная и большая часть оды отличается риторическими распространениями и добродушным морализмом, который об истинах вроде 2X2 = 4 говорит, как о важных открытиях. Впрочем, 10, 11 и 12-я строфы, изображающие вельможескую жизнь людей XVIII века, отличаются значительным поэтическим достоинством. В оде "На счастие" виден русский ум, русский юмор, слышится русская речь. Кроме разных современных политических намеков, в ней много резких и удачных юмористических выходок, свидетельствующих какое-то добродушие, как, например, это обращение к счастию:

  

   Катаешь кубарем весь мир:

   Как резвости твоей примеров,

   Полна земля вся кавалеров,

   И целый свет стал бригадир.

  

   Тонко хваля Екатерину, поэт говорит:

  

   Изволит царствовать правдиво,

   Не жжет, не рубит без суда;

   А разве кое-как вельможи,

   И так и сяк, нахмуря рожи,

   Тузят инова иногда.

  

   Сатирически описывая свое прежнее счастие, когда, бывало, все удавалось ему, и в милости бояр, и в любви, и в игре, и в поэзии, поэт очень забавно и вместе колко жалуется на безвременье преклонных лет своих:

  

   А ныне пятьдесят мне било:

   Полет свой счастье пременило;

   Без лат я горе-богатырь;

   Прекрасный пол меня лишь бесит,

   Амур без перьев нетопырь,

   Едва вспорхнет и нос повесит.

   Сокрылся и в игре мой клад:

   Не страстны мной, как прежде музы:

   Бояре понадули пузы,

   И я у всех стал виноват.

  

   Умоляя счастие снова осыпать его своими дарами, поэт остроумно подшучивает над Горацием, обещаясь писать школярным слогом:

  

   "Беатус - брат мой, на волах

   Собою сам поля орющий

   Или стада свои пасуший!"

   Я буду восклицать в пирах.

  

   К числу таких же од принадлежит и "Мой истукан". В ней особенно замечательны некоторые черты характера поэта и его образа мыслей. Таковы два превосходнейшие стиха:

  

   Злодейства малого мне мало,

   Большого делать не хочу.

  

   Замечательна и следующая строфа: поэт говорит, что ни за какие дела не стоил бы он кумира -

  

   Не стоил бы: все знаки чести,

   Дозволены самим себе,

   Плоды тщеславия и лести,

   Монарх! постыдны и тебе.

   Желает хвал благодаренья

   Лишь низкая себе душа,

   Живущая из награжденья:

   По смерти слава хороша.

   Заслуги в гробе созревают,

   Герои в вечности сияют!

  

   Доселе говорили мы о Державине, как о русском поэте, в известной степени и в известном характере отразившем на себе XVIII век в той степени, в какой отразило его на себе тогдашнее русское общество. Теперь нам следует показать Державина, как певца Екатерины, как представителя целой эпохи в истории России.

   Царствование Екатерины Великой, после царствования Петра Великого, было второю великою эпохою в русской истории. Доселе для него еще не наставало потомства. Мы, люди настоящей эпохи, так близки к временам Екатерины, что не можем судить о них беспристрастно и верно. Эта близость лишает нас возможности видеть ясно и определенно то, что обнаруживается только в одной исторической перспективе, на достаточном отдалении. И потому мы, с одной стороны, слишком увлекаемся громом побед, блеском завоеваний, многосложностию преобразований, множеством людей замечательных и не видим из-за всего этого внутреннего быта того времени. С другой стороны, справедливо гордясь нашим общественным и гражданским счастием, мы, может быть, слишком строго судим лесть, низкопоклонство, патронажество, милостивцев и отцов-благодетелей, составлявших характеристику быта того времени. Мы не можем живо представить себе тогдашнего исторического положения России, того резкого контраста между тираниею Бирона и трудным, по бесплодной, хотя и блистательной войне с Пруссиею, временем, и между царствованием Екатерины - этою эпохою блестящих и великих дел, мудрых преобразований, разумного и гуманного законодательства, которого основою было: лучше простить десять виновных, чем наказать одного невинного, возникшего просвещения и возникавшей литературы, как плодов нравственного простора, сменившего удушающую тесноту, как творения мудрости и благости, воцарившейся на троне. Близкие к тем временам, мы так далеки от них усовершенствованиями всякого рода, так горды и так счастливы великими успехами двух последних царствований, что не можем смотреть на наше прошедшее, не сравнивая его с настоящим, - а это сравнение, разумеется, выгоднее для настоящего. И потому нам теперь должно не столько судить об эпохе Екатерины Великой, сколько изучать ее, чтоб приобрести данные для суждения о ней. К числу таких данных, без сомнения, принадлежат свидетельства современников, - а всем известно, как велик был их энтузиазм к своему времени и творцу его - Екатерине. Здесь мы говорим о царствовании Екатерины только в отношении к поэзии. Поэзия Державина - самое живое и самое верное свидетельство того, до какой степени эта эпоха была благоприятна поэзии и до какой степени могла она дать поэзии разумное содержание. В этом отношении должно обращать внимание не на похвалы Екатерине певца ее, которые, как похвалы современника, не могут иметь той неоподозреваемой достоверности и искренности, как голос потомства; но здесь должно обращать внимание на ту свежесть, ту теплоту искреннего и задушевного чувства, которыми проникнуты гимны Державина Екатерине, на тот смелый и благородный тон, которым они отличаются. Итак, нам остается только выбрать те строфы из разных од его, которые представляют особенно характеристические черты громко и торжественно воспетого им царствования.

   Ода "Фелица" - одно из лучших созданий Державина. В ней полнота чувства счастливо сочеталась с оригинальностию формы, в которой виден русский ум и слышится русская речь. Несмотря на значительную величину, эта ода проникнута внутренним единством мысли, от начала до конца выдержана в тоне. Олицетворяя в себе современное общество, поэт тонко хвалит Фелицу, сравнивая себя с нею и сатирически изображая свои пороки. Исповедь его заключается стихами:

  

   Таков, Фелица, я развратен!

   Но на меня весь свет похож.

  

   Не оставляя шуточного тона, необходимого ему для того, чтоб похвалы Фелице не были резки, поэт забывает себя и так рисует для потомства образ Фелицы:

  

   Едина ты лишь не обидишь,

   Не оскорбляешь никого;

   Дурачества сквозь пальцы видишь,

   Лишь зла не терпишь одного;

   Проступки снисхожденьем правишь;

   Как волк овец, людей не давишь:

   Ты знаешь прямо цену их:

   Царей они подвластны воле,

   Но богу правосудну боле,

   Живущему в законах их.

  

   Ты здраво о заслугах мыслишь:

   Достойным воздаешь ты честь;

   Пророком ты того не числишь,

   Кто только рифму может плесть;

   А что сия ума забава

   Калифов добрых честь и слава,

   Снисходишь ты на лирный лад:

   Поэзия тебе любезна,

   Приятна, сладостна, полезна,

   Как летом вкусный лимонад.

  

   Слух идет о твоих поступках,

   Что ты нимало не горда,

   Любезна и в делах и в шутках,

   Приятна в дружбе и тверда;

   Что ты в напастях равнодушна,

   А в славе так великодушна,

   Что отреклась и мудрой слыть.

   Еще же говорят неложно,

   Что будто завсегда возможно

   Тебе и правду говорить.

  

   Неслыханное также дело,

   Достойное тебя одной,

   Что будто ты народу смело

   О всем, и вьявь, и под рукой,

   И знать, и мыслить позволяешь,

   И о себе не запрещаешь

   И быль и небыль говорить;

   Что будто самым крокодилам,

   Твоих всех милостей зоилам,

   Всегда склоняешься простить.

  

   Стремятся слез приятных реки

   Из глубины души моей.

   О сколь счастливы человеки

   Там должны быть судьбой своей,

   Где ангел кроткий, ангел мирный,

   Сокрытый в светлости порфирной,

   С небес ниспослан скиптр носить!

   Там можно пошептать в беседах

   И, казни не боясь, в обедах

   За здравие царей не пить.

  

   Там с именем Фелицы можно

   В строке описку поскоблить,

   Или портрет неосторожно

   Ее на землю уронить;

   Там свадеб шутовских не парят,

   В ледовых банях их не жарят,

   Не щелкают в усы вельмож;

   Князья наседками не клохчут,

   Любимцы вьявь им не хохочут

   И сажей не марают рож. ²⁵⁶

  

   Ты ведаешь, Фелица, правы

   И человеков и царей:

   Когда ты просвещаешь нравы,

   Ты не дурачишь так людей;

   В твои от дел отдохновенья

   Ты пишешь в сказках поученья

   И Хлору в азбуке твердишь:

   "Не делай ничего худого -

   И самого сатира злого

   Лжецом презренным сотворишь".

  

   Заключительная строфа оды дышит глубоким благоговейным чувством:

  

   Прошу великого пророка

   Да праха ног твоих коснусь,

   Да слов твоих сладчайша тока

   И лицезренья наслаждусь!

   Небесные прошу я силы,

   Да их простря сафирны крылы,

   Невидимо тебя хранят

   От всех болезней, зол и скуки;

   Да дел твоих в потомстве звуки,

   Как в небе звезды, возблестят.

  

   Оду эту Державин писал, не думая, чтоб она могла быть напечатана; всем известно, что она случайно дошла до сведения государыни. Итак, есть и внешние доказательства искренности этих, полных души стихов:

  

   Хвалы мои тебе приметя,

   Не мни, чтоб шапки, иль бешмета ²⁵⁷

   За них я от тебя желал.

   Почувствовать добра приятство -

   Такое есть души богатство.

   Какого Крез не собирал.

  

   Ода "Изображение Фелицы" растянута и разведена водою риторики, но в ней есть превосходные строфы в pendant {Соответствие. - Ред.} к оде "Фелица", почему мы и выписываем их здесь:

  

   Припомни, чтоб она вещала

   Бесчисленным ее ордам:

   "Я счастья вашего искала

   И в вас его нашла я вам;

   Став сами вы себе послушны,

   Живите, славьтеся в мой век

   И будьте столь благополучны,

   Колико может человек.

  

   Я вам даю свободу мыслить

   И разуметь себя, ценить,

   Не в рабстве, а в подданстве числить

   И в ноги мне челом не бить;

   Даю вам право без препоны

   Мне ваши нужды представлять,

   Читать и знать мои законы

   И в них ошибки замечать.

  

   Даю вам право собираться

   И в думах золото копить,

   Ко мне послами отправляться

   И не всегда меня хвалить;

   Даю вам право беспристрастно

   В судьи друг друга выбирать,

   Самим дела свои всевластно

   И начинать и окончать.

  

   Не воспрещу я стихотворцам

   Писать и чепуху и лесть,

   Халдеям, новым чудотворцам

   Махать с духами, пить и есть;

   Но я во всем, что лишь незлобно,

   Потщуся равнодушной быть;

   Великолепно и спокойно

   Мои благодеянья лить".

   . . . . . . . . . . . . . .

   Рекла б: "Почто писать уставы,

   Коль их в диванах не творят?

   Развратные - вельможей нравы -

   Народа целого разврат.

   Ваш долг монарху, богу, царству

   Служить - и клятвой не играть;

   Неправде, злобе, мзде, коварству

   Пути повсюду пресекать:

   Пристрастный суд разбоя злее;

   Судьи - враги, где спит закон:

   Пред вами гражданина шея

   Протянута без оборон".

  

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Представь, чтоб все царевна средства

   В пособие себе брала

   Предупреждать народа бедства

   И сохранять его от зла;

   Чтоб отворила всем дороги

   Чрез почту письма к ней писать;

   Велела бы в свои чертоги

   Для объясненья допускать.

  

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Представь ее облокоченну

   На зороастров истукан,

   Смотрящу там на всю вселенну,

   На огнезвездный океан,

   Вещающу: "О ты, предвечный,

   Который волею своей

   Колеса движешь быстротечны

   Вратящейся природы всей!

  

   Когда ты есть душа едина

   Движенью сих огромных тел:

   То ты ж, конечно, и причина

   И нравственных народных дел;

   Тобою царства возрастают.

   Твое орудие цари:

   Тобой они и померцают,

   Как блеск вечерния зари.

  

   Наставь меня, миров содетель!

   Да воле следуя твоей,

   Тебя люблю и добродетель

   И зижду счастия людей;

  

   Да удостоена любови,

   Надзрения твоих очес,

   Чтоб я за кажду каплю крови,

   За каждую бы каплю слез

   Народа моего пролитых

   Тебе ответствовать могла,

   И чувств души моей сокрытых

   Тебя свидетелем звала".

  

   "Видение мурзы" принадлежит к лучшим одам Державина. Как все оды к Фелице, она написана в шуточном тоне; но этот шуточный тон есть истинно высокий лирический тон - сочетание, свойственное только державинской поэзии и составляющее ее оригинальность. Как жаль, что Державин не знал или не мог знать, в чем особенно он силен и что составляло его истинное призвание. Он сам свои риторически высокопарные оды предпочитал этим шуточным, в которых он был так оригинален, так народен и так возвышен, - тогда как в первых он и надут, и натянут, и бесцветен. "Видение мурзы" начинается превосходною картиною ночи, которую созерцал поэт в комнате своего дома; поэтическая ночь настроила его к песнопениям, и он воспел тихое блаженство своей жизни:

  

   Что карлой он и великаном

   И дивом света не рожден;

   И что не создан истуканом

   И оных чтить не принужден.

  

   Далее заключается превосходный, поэтически и ловко выраженный намек на подарок, так неожиданно полученный им от монархини за оду "Фелица":

  

   Блажен и тот, кому царевны

   Какой бы ни было орды,

   Из теремов своих янтарных,

   И сребророзовых светлиц,

   Как будто из улусов дальных,

   Украдкой от придворных лиц,

   За росказни, за растобары,

   За вирши, иль за что-нибудь.

   Исподтишка драгие дары

   И в досканцах червонцы шлют.

  

   Явление гневной Фелицы, во всех атрибутах ее царственного величия, прерывает мечты поэта. Фелица укоряет его за лесть; она говорит ему:

  

   . . . . . . . . .Когда

   Поэзия не сумасбродство,

   Но вышний дар богов: тогда

   Сей дар богов кроме лишь к чести

   И к поученью их путей

   Быть должен обращен, - не к лести

   И тленной похвале людей.

   Владыки света люди те же,

   В них страсти, хоть на них венцы:

   Яд лести их вредит не реже:

   А где поэты не льстецы?

  

   Ответ поэта на укоры исчезнувшего видения Фелицы дышит искренностию чувства, жаром поэзии и заключает в себе и автобиографические черты и черты того времени:

  

   Возможно ль, кроткая царевна!

   И ты к мурзе чтоб своему

   Была сурова столь и гневна,

   И стрелы к сердцу моему

   И ты, и ты чтобы бросала,

   И пламени души моей

   К себе и ты не одобряла?

   Довольно без тебя людей,

   Довольно без тебя поэту

   За кажду мысль, за каждый стих

   Ответствовать лихому свету

   И от сатир щититься злых!

&n