Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Державина

bsp;    Довольно золотых кумиров,

   Без чувств мои что песни чли;

   Довольно кадиев, факиров,

   Которы в зависти сочли

   Тебе их неприличной лестью;

   Довольно нажил я врагов!

   Иной отнес себе к бесчестью,

   Что не дерут его усов;

   Иному показалось больно,

   Что он наседкой не сидит;

   Иному очень своевольно

   С тобой мурза твой говорит;

   Иной вменял мне в преступленье,

   Что я посланницей с небес

   Тебя быть мыслил в восхищеньи

   И лил в восторге токи слез;

   И словом: тот хотел арбуза,

   А тот - соленых огурцов;

   Но пусть им здесь докажет муза,

   Что я не из числа льстецов;

   Что сердца моего товаров

   За деньги я не продаю,

   И что не из чужих анбаров

   Тебе наряды я крою;

   Но, венценосна добродетель!

   Не лесть я пел и не мечты,

   А то, чему весь мир свидетель:

   Твои дела суть красоты.

   Я пел, пою и петь их буду,

   И в шутках правду возвещу;

   Татарски песни из-под спуду

   Как луч потомству сообщу;

   Как солнце, как луну поставлю

   Твой образ будущим векам.

   Превознесу тебя, прославлю;

   Тобой бессмертен буду сам.

  

   Пророческое чувство поэта не обмануло его: поэзия Державина в тех немногих чертах, которые мы представили здесь нашим читателям, есть прекрасный памятник славного царствования Екатерины II и одно из главных прав певца на поэтическое бессмертие.

   Другое значение имеют теперь для нас торжественные оды Державина. В них он является более официальным, чем истинно вдохновенным поэтом. В этом отношении они резко отделяются от од, посвященных Фелице. И немудрено: последние имели корень свой в действительности, а первые были плодом похвального обычая согласовать лирный звон с громом пушек и блеском плошек и шкаликов. Притом же легче было чувствовать и понимать мудрость и благость монархини, чем провидеть значение войн и побед ее, объясняющихся причинами чисто политическими. Политические вопросы тогда только могут служить содержанием поэзии, когда они вместе и вопросы исторические и нравственные. Такова была великая война 1812 года, когда обе из тяжущихся сторон - и колоссальное могущество Наполеона и национальное существование России - сошлись решить вопрос: быть или не быть! Победы над турками, как бы ни блистательны были они, могут дать прекрасное содержание для реляций, но не для од. Сверх того, торжественные оды Державина еще и потому утратили теперь свою цену, что самые события, породившие их, нам уже не могут казаться такими, какими видели их современники. Типом всех торжественных од Державина может служить ода "На взятие Варшавы". Она так всем известна, что мы не почитаем за нужное делать из нее выписки. Ее можно разделить на три части: первая из них есть экстатическое излияние чувства удивления к Суворову и Екатерине II. Действительно, вступление оды восторженно: но этот восторг весь заключается не в мыслях, а в восклицаниях, и в нем есть что-то напряженное. Место, начинающееся стихом "Черная туча, мрачные крыла", долго считалось в наших риториках и пиитиках образцом гиперболы, как выражения высочайшего восторга - теперь эта гипербола может служить образцом натянутого восторга, стихотворного крика - не больше. Поэт чувствовал сам пустоту всех этих громких фраз и потому хотел, во второй части своей оды, занять ум читателя каким-нибудь содержанием. Что же он сделал для этого? - он показывает сонм русских царей и вождей, сидящий в "небесном вертограде, на злачных холмах, в прохладе благоуханных рощ, в прозрачных и радужных шатрах"; перед ними поет наш звучный Пиндар Ломоносов, и его хвала пронзает их грудь, как молния; в их пунцовых устах блистает злат мед, а на щеках играют зари; возлегши на мягких зыблющих(ся) перловых облаках, они внимают тихоструйный хор небесных арф и поющих дев (что, однакож, не мешает им внимать и лире нашего звучного Пиндара, Ломоносова): что это за языческая валгалла для христианских царей и вождей? Для этого подлунного мира стихи Ломоносова, конечно, имеют свое значение; но беспрестанно слушать их и на том свете - воля ваша, скучно. Далее поэт заставляет Петра Великого проговорить речь к Пожарскому и потом скрыться в "сень". Все это - голая риторика, свидетельствующая о затруднительном положении поэта, задавшего себе воспеть предмет, которого идеи он не прочувствовал в себе. Третья часть оды кончилась даже смешно плохими четверостишиями с припевом к каждому:

  

   Славься сим, Екатерина,

   О великая жена!

  

   В первой части оды поэт называет своего героя, то есть Суворова, Александром по браням: сравнение крайне неудачное! Можно называть Наполеона Цезарем, ибо в жизни и положениях обоих этих лиц было много общего; но что же общего между действительно великим полководцем русской монархини, превосходным выполнителем ее политических предначертаний, и между монархом-завоевателем, героем древнего мира, связавшим Восток с Европою?.. Вообще, Державин не умел хвалить Суворова: он восхищается только его непобедимостию, забывая, что этим были славны и Тамерланы и Атиллы и что в Суворове было что-нибудь замечательное и кроме этого. Хваля Суворова, Державин должен был бы настроить лиру на тот чисто русский лад, которым воспевал он Фелицу; но он хотел видеть своего героя в риторической апофеозе, и потому в его одах Суворов не возбуждает к себе никакого сочувствия.²⁵⁸

   У Пушкина есть два стихотворения, порожденные почти таким же событием, как и ода Державина, о которой мы говорим. Даже по тону оба эти стихотворения Пушкина напоминают торжественную музу Державина; но какая же разница в содержании! Пушкин поднимает исторические вопросы, говоря, что это -

  

   . . . . . . .спор славян между собою,

   Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою.

  

   Пушкин не изрекает оскорбительных приговоров падшему врагу, но благородно, как представитель великой нации, восклицает:

  

   В бореньи падший невредим;

   Врагов мы в прахе не топтали;

   Они народной Немезиды

   Не узрят гневного лица,

   И не услышат песнь обиды

   От лиры русского певца. ²⁵⁹

  

   Оды "На взятие Измаила" и "Переход Альпийских гор", по объему своему, - целые поэмы, герой которых - Суворов. О них можно сказать то же, что и обо всех торжественных одах Державина; они исполнены вдохновения, но риторического, и их можно сравнить с похвальными словами Ломоносова - много грома, много блеска, но мало души. И потому в чтении они утомительны и даже скучны. Что корень их был не в жизни, не в действительности, а в пиитике и риторике того времени, могут служить доказательством эти стихи из оды "На взятие Измаила":

  

   Злодейство что ни вымышляло,

   Поверглось, россы, все на вас!

   Зрю ядры, камни, вар и бревны.

  

   Как! неужели защищать отчаянно крепость всеми в войне употребляемыми средствами от осаждающих ее врагов, отчаянно биться с ними и честно умирать за свою веру и своего государя есть злодейство?.. О нет! Державин этого не думал, но это требовалось высоким парением оды, по пиитике того времени. Впрочем, эта ода не без замечательных частностей, как, например, следующая строфа:

  

   Чего не может род сей славный,

   Любя царей своих, свершить?

   Умейте лишь, главы венчанны,

   Его бесценну кровь щадить;

   Умейте дать ему вы льготу.

   К делам великим дух, охоту,

   И правотой сердца пленить.

   Вы можете его рукою

   Всегда, войной и не войною,

   Весь мир себя заставить чтить.

   Война, как северно сиянье,

   Лишь удивляет чернь одну:

   Как светлой радуги блистанье,

   Всяк мудрый любит тишину.

  

   Державин был певцом всех замечательных людей, которыми так богат был век Екатерины; всех чаще и охотнее он пел Суворова - это был его любимый герой; но лучше всех воспел он Потемкина. И немудрено: этот "кипящий замыслами ум, не ходивший по пробитым дорогам, но пролагавший их сам", был дивным, поэтическим явлением. Это не был любимец счастия, как привыкли величать его: счастие любит больше глупцов и дюжинных людей, нежели гениев, - а Потемкин был гений, заставивший преклоняться перед собою счастие. Это была натура одного типа с наполеоновскою: Потемкин мог жить только в замыслах и замыслами, и отсюда его апатия в бездействии. Видеть невозможность действовать - приговор к смерти для таких людей. Каждый из них хотел бы покорить всю землю, и пал бы от своего успеха, если бы не нашел средства сделать высадку на луну и взять ее приступом. Являясь во времена отживающего исторического мира и не предчувствуя нового, они делают себя центром всей вселенной и падают жертвами своего грандиозного эгоизма. Так пал и Наполеон. Наш русский сын судьбы не мог быть понят своим временем; но в самых его странностях было что-то таинственно высокое, и все смотрели на него со страхом и любопытством. Поэтическая натура Державина глубже других прозрела в тайник этого великого духа, хотя вполне и не разгадала его, - и "Водопад" остался навсегда свидетельством этого поэтического полусознания и одною из лучших од Державина.

   Державин был певцом царствующего дома в России, и нельзя с удивлением не остановиться на его пророческих одах на рождение царственных младенцев, впоследствии Александра Благословенного и ныне благополучно царствующего императора Николая. Кому не известна прекрасная ода "На рождение на севере порфирородного отрока": в ней есть два стиха, невольно останавливающие на себе внимание изумленного читателя:

  

   Будь страстей своих владетель,

   Будь на троне человек!

  

   Другая пророческая ода Державина - "На крещение великого князя Николая Павловича"; в ней поражают стихи:

  

   Дитя равняется с царями!

   Родителям по крови,

   По сану - исполин;

   По благости, любови,

   Полсвета властелин!

   Он будет, будет славен,

   Душой Екатерине равен.

  

   Державин пел воцарение Александра и многие события его царствования, особенно события 1812-1814 годов. В последних слышны уже слабеющие звуки некогда громкой лиры; но в одах, которыми он приветствовал новое благотворное светило Руси, местами проблескивают искры поэзии. Таково, например, начало оды "На восшествие на престол императора Александра I-го":

  

   Век новый! Царь младой, прекрасный

   Пришел днесь к нам весны стезей!

   Мои предвестья велегласны

   Уже сбылись, сбылись судьбой.

  

   В оде "Царевичу Хлору" старик Державин настроил свою музу на прежний лад, которым хвалил Екатерину и воспел Александра. В поэтическом отношении эта ода далеко не то, что "Фелица", и кажется подражанием ей; но по мыслям, по содержанию это одна из замечательнейших од Державина.

   Ее стоило бы выписать здесь всю, до последнего стиха. Она лучше всяких рассуждений показывает, в какой связи находится поэзия с положением общества. Но это была песнь лебедя: знаменитый и прославленный в царствование Александра более, чем в царствование Екатерины, Державин был человеком, отжившим свой век. Явление Крылова, Карамзина, Дмитриева, потом Озерова и наконец Жуковского и Батюшкова, показало, что в обществе уже созрели новые элементы для поэзии и что, по мере полноты этих элементов, являлись и певцы разнообразные, а не поющие, как прежде, все на один голос. Это был успех времени, и не вина Державина, что он принадлежал к другому веку и остался ему верен в чуждом для него новом времени: он сделал все, что мог в то время сделать человек с таким огромным дарованием. Не будь Екатерины, не было бы и Державина: цветы его поэзии распустились от луча ее просвещенного внимания. Этому вниманию он был обязан и своею славою: общество не нуждалось в стихах Державина и не понимало их, а имя его знало, дивясь, что за стихи дают и золотые табакерки, и чины, и места, делают вельможею бедного и незнатного дворянина. Но таков ход идеи: она идет к своей цели, даже и такими путями, которые, казалось бы, скорее отвели ее от цели, чем привели к ней: простое любопытство многих незаметно познакомило со стихами и пристрастило к ним. И когда, чрез размножение училищ и гимназий, чрез основание новых университетов, в царствование Александра распространилось просвещение, тогда Державина стали читать и узнали его как поэта, а не только как знатного человека.

   Во многих стихотворениях Державина личный характер его как человека является с весьма хорошей стороны. Несмотря на то, что его век был век милостивцев и что лесть и угодничество считались добродетелями, он льстил больше как ритор, чем как поэт. Когда Суворов, в отставке, перед походом в Италию, проживал в деревне без дела, Державин не боялся хвалить его печатно. Ода "На возвращение графа Зубова из Персии" принадлежит к таким же смелым его поступкам. ²⁶⁰ "Водопад", написанный после смерти Потемкина, есть, без сомнения, столько же благородный, сколько и поэтический подвиг. Судя по могуществу Потемкина, можно было бы предположить, что большая часть стихотворений Державина посвящена его прославлению; но Державин при жизни Потемкина очень мало писал в честь его. Он упоминает о нем в оде "Осень во время осады Очакова"; его воспел он под именем Решемысла, прилично и скромно; есть еще ода под названием "Победителю": в ней Потемкин превознесен превыше звезд, довольно плохими стихами. Но вот и все: а это слишком немного, даже слишком мало для такого могущества, какое представляет собою Потемкин! Сверх того, в отношении к лести нельзя строго судить Державина: он жил в такие торжественные и хвалебные времена, когда петь и льстить значило одно и то же и когда никакая сила характера не могла спасти человека от необходимости уклоняться лестью от бед. Должно сказать правду: за многие дела и самый сатирик не может не чтить Державина. К числу таких дел принадлежит его ода "Памятник герою", написанная в честь Репнину, который находился в то время под опалою у Потемкина и который впоследствии очень дурно заплатил за нее поэту. По службе, в деле правосудия, Державин прослыл даже "беспокойным" человеком - эпитет, который, как известно, дается только таким людям, которые без ужаса и негодования не могут видеть подлостей и несправедливостей, именем правосудия и закона совершаемых ябедниками и крючкотворцами...

   Чтоб верно характеризовать и определить значение Державина как поэта, должно обратить внимание на его собственный взгляд на поэзию и поэта. В артистической душе Державина пребывало глубокое предчувствие великости искусства и достоинства художника. Это доказывается многими истинно вдохновенными местами в его произведениях и даже превосходными отдельными стихотворениями. Мы непременно должны указать на них, как на факты для суждения о Державине как поэте. В оде "Любителю художеств", неудачной и даже странной в целом, внимание мыслящего читателя не может не остановиться на следующих стихах:

  

   Боги взор свой отвращают

   От нелюбящего муз;

   Фурии ему влагают

   В сердце черство грубый вкус,

   Жажду злата и сребра.

   Враг он общего добра!

  

   Ни слеза вдовиц не тронет,

   Ни сирот несчастных стон:

   Пусть в крови вселенна тонет.

   Был бы счастлив только он;

   Больше б собрал серебра.

   Враг он общего добра!

  

   Напротив того, взирают

   Боги на любимца муз;

   Сердце нежное влагают

   И изящный нежный вкус:

   Всем душа его щедра.

   Друг он общего добра!

  

   Если б эти стихи прозаичностию и шероховатостию выражения не поражали нашего вкуса, избалованного изяществом новейшей поэзии, их можно было бы принять за перевод из какой-нибудь пьесы Шиллера в древнем вкусе. Сознание высокого своего призвания Державин выразил особенно в трех пьесах. Странная и невыдержанная в целом пьеса "Лебедь" есть как бы прелюдия к превосходному стихотворению "Памятник":

  

   Необычайным я пареньем

   От тленна мира отделюсь, ²⁶¹

   С душой бессмертною и пеньем,

   Как лебедь в воздух поднимусь.

  

   В двояком образе нетленный,

   Не задержусь в вратах мытарств;

   Над завистью превознесенный,

   Оставлю под собой блеск царств.

  

   Да, так! хоть родом я не славен;

   Но, будучи любимец муз,

   Другим вельможам я не равен

   И самой смертью предпочтусь.

  

   Не заключит меня гробница,

   Средь звезд не превращусь я в прах,

   Но, будто некая певица,

   С небес раздамся в голосах.

  

   Затем поэт воображает, что его стан обтягивает пернатая кожа, на груди является пух, а спина становится крылата и что он лоснится лебяжьего белизною; в виде лебедя парит он над Россиею, и все племена, населяющие ее, указывают на него и говорят:

  

   "Вот тот летит, что строя лиру,

   Языком сердца говорил,

   И проповедуя мир миру,

   Себя всех счастьем веселил!"

  

   Мысль изысканная и неловко выраженная, но последний куплет очень замечателен:

  

   Прочь с пышным, славным погребеньем,

   Друзья мои! Хор муз, не пой!

   Супруга! облекись терпеньем!

   Над мнимым мертвецом не вой!

  

   "Памятник" так хорошо известен всем, что нет нужды выписывать его. Хотя мысль этого превосходного стихотворения взята Державиным у Горация, но он умел выразить в такой оригинальной, одному ему свойственной форме, так хорошо применить ее к себе, что честь этой мысли так же принадлежит ему, как и Горацию. Пушкин по-своему воспользовался, по примеру Державина, применением к себе этой мысли, в собственной оригинальной форме. В стихотворении того и другого поэта резко обозначился характер двух эпох, которым принадлежат они: Державин говорит о бессмертии в общих чертах, о бессмертии книжном; Пушкин говорит о своем памятнике: "К нему не зарастет народная тропа", и этим стихом олицетворяет ту живую славу для поэта, которой возможность настала только с его времени.

   Не менее "Памятника" замечательно стихотворное посвящение Державина Екатерине II собрания своих сочинений: оно дышит и благоговейною любовию поэта к великой монархине и пророческим сознанием своего поэтического достоинства:

  

   Что смелая рука поэзии писала,

   Как бога истинну Фелицу во плоти

   И добродетели твои изображала.

   Дерзаю к твоему престолу принести,

   Не по достоинству изящнейшего слога,

   Но по усердию к тебе души моей.

   Как жертву чистую, возженную для бога,

   Прими с небесною улыбкою твоей,

   Прими и освяти твоим благоволеньем,

   И музе будь моей подпорой и щитом,

   Как мне была и есть ты от клевет спасеньем.

   Да веселясь она и с бодрственным челом,

   Пройдет сквозь тьму времен и станет средь потомков,

   Суда их не страшась, твои хвалы вещать;

   И алчный червь когда, меж гробовых обломков,

   Оставший будет прах костей моих глодать:

   Забудется во мне последний род Багрима,

   Мой вросший в землю дом никто не посетит;

   Но лира коль моя в пыли где будет зрима,

   И древних струн ее где голос прозвенит,

   Под именем твоим громка она пребудет;

   Ты славою - твоим я эхом буду жить.

   Героев и певцов вселенна не забудет;

   В могиле буду я, но буду говорить.

  

   И однакож в стихотворениях того же Державина есть места, доказывающие, что он очень невысоко ценил поэзию и свое поэтическое призвание. Так, в оде "Фелица" он говорил:

  

   Поэзия тебе любезна,

   Приятна, сладостна, полезна,

   Как летом вкусный лимонад.

  

   В оде "Мой истукан" он говорит -

  

   . . . . . . . .Мои безделки

   Безумно столько уважать.

  

   И если считает себя достойным мраморного бюста, то разве за то, что воспевал Фелицу, а не за то, как воспевал ее, следовательно, за предмет, а не за талант песнопений. Таких мест много можно найти в его стихотворениях. Сверх того, известно всем, да и есть стихотворение, подтверждающее этот факт ("Храповицкому"), что Державин свое чиновническое поприще ставил выше, то есть дельнее своего поэтического поприща. ²⁶²

   Но что же все это доказывает? то ли, что Державин был изменчив в своих мнениях, или что он только в стихах, а не на деле высоко думал о стихотворстве?

   Ни то, ни другое! В этом видна нерешительность, неопределенность идеи поэзии в то время. Державин действительно в разные времена думал о ней розно: то приходил в восторг от своего призвания, гордясь им в светлом и вдохновенном сознании, то погружался в уныние при мысли о нем, стыдясь его, как пустой забавы. В первом случае скрывалась его глубоко поэтическая натура; во втором высказывалось в нем общество нашего времени. Теперь всякий посредственный писака с гордостию говорит о себе, что он литератор или поэт, и находит добродушных людей, которые, даже и подсмеиваясь над ним, все-таки увиваются подле него, чтоб при случае похвастать своим знакомством или приязнию с литератором и поэтом. Истинный талант теперь везде и всегда смело может назвать себя по имени, а гений, в области поэзии, теперь - сила и власть в сфере общественного мнения. Но это сделалось не вдруг, а постепенно. Державин не имел врагов своему таланту: ему не могли простить не таланта, которого не понимали, а полученных им знаков почестей. Среди невежд и умному человеку легко может притти в голову мысль: уж не он ли глуп, и не эти ли люди умны, ибо как же могут ошибаться все и быть прав один?..

   Вот откуда происходили противоречия Державина в его понятиях о поэзии. Это может служить ключом и ко множеству других его противоречий. На иную прекрасную оду его можно насчитать несколько плохих, как будто написанных в опровержение первой. Причина этого та, что не было общества, не было общественного мнения, - были только умные личности, изредка сталкивавшиеся друг с другом на необъятном пространстве. Всякая истинная поэзия есть идеальное зеркало действительности, а разумная сторона действительности того времени выражалась только в некоторых людях, близких к монархине, но несколько людей не составляет общества. Мы видели, что в поэзии Державина отразился XVIII век, односторонно и слабо отразившийся на высшем круге русского общества, - круге, с которым все остальное не имело ничего общего, ничем не было связано, а этого было слишком мало, чтоб дать такое содержание поэзии, которое упрочило бы за нею бессмертие, сообщив ей не умирающий от перемены нравов и отношений интерес. Мы видели, что Державин понимал великую монархиню и верно изобразил ее в нескольких чертах; но он выразил свое понятие о ней, а не понятие целого общества, которое не умело понимать тех благ, которыми пользовалось, - и потому мы дивимся образу Екатерины только в немногих стихотворениях Державина, и именно только в тех, где изображал он ее под именем Фелицы. Ода его "Фелица" превосходна и в целом и в частностях: также прекрасно его "Видение мурзы"; но в "Изображении Фелицы" прекрасны только некоторые строфы. Торжественные оды его потеряли весь свой интерес для нашего времени. Так называемые анакреонтические оды Державина свидетельствуют о его артистической натуре; но ни содержание их, всегда одностороннее и неглубокое, ни их форма, всегда невыдержанная в целом и пленяющая только частностями, тоже не могут быть предметом эстетического наслаждения в наше время. Драматические опыты его не стоят и упоминовения.

   Мы уже доказали в первой статье, что в эстетическом отношении поэзия Державина представляет собою богатый зародыш искусства, но еще не есть искусство. Это блестящая страница из истории русской поэзии, но еще не сама поэзия. Читая даже лучшие оды Державина, мы должны делать над собою усилие, чтоб стать на точку зрения его времени относительно поэзии, и должны научиться видеть прекрасное во многом, что в то время казалось безусловно прекрасным. Итак, Державин и в эстетическом отношении есть поэт исторический, которого должно изучать в школах, которого стыдно не знать образованному русскому, но который уже не может быть и для общества тем же, чем может и должен быть он для людей, посвящающих себя основательному изучению родного слова, отечественной поэзии. Ломоносов был предтечею Державина, а Державин - отец русских поэтов. Если Пушкин имел сильное влияние на современных ему и явившихся после него поэтов, то Державин имел сильное влияние на Пушкина. Поэзия не родится вдруг, но, как все живое, развивается исторически: Державин был первым живым глаголом юной поэзии русской. С этой точки зрения должно определять его достоинства и его недостатки, - и с этой точки зрения его недостатки явятся так же необходимыми, как и его достоинства. Называть Державина русским Пиндаром, Анакреоном и Горацием могли только во времена детства нашей критики. Пиндара, Анакреона и Горация читает весь просвещенный мир на их родных языках и в бесчисленном множестве переложений: в Державине ничего не найдет ни француз, ни англичанин, ни немец. Богатырь поэзии по своему природному таланту, Державин, со стороны содержания и формы своей поэзии, замечателен и важен для нас, его соотечественников: мы видим в нем блестящую зарю нашей поэзии, а поэзия его - "это (как справедливо сказано в предисловии к изданным ныне его сочинениям) сама Россия екатеринина века - с чувством исполинского своего могущества, с своими торжествами и замыслами на востоке, с нововведениями европейскими и с остатками старых предрассудков и поверий - это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в азиатские жемчуга и камни, и еще полудикая, полуварварская, полуграмотная - такова поэзия Державина, во всех ее красотах и недостатках". ²⁶³

  

  

   Подготовка текста статей: "Разделение поэзии на роды и виды", "Идея искусства", "Общее значение слова литература", "Общий взгляд на народную поэзию и ее значение" - Г. С. Черемина; комментарии к этим статьям - М. Я. Полякова; статей: "Русская литература в 1841 году", "Стихотворения Аполлона Майкова", "Педант", "Руководство к всеобщей истории", "Стихотворения Полежаева", "Похождения Чичикова или мертвые души", "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова или мертвые души", "Библиографическое известие", "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке", "Объяснение на объяснение по поводу поэмы. Гоголя "Мертвые души", "Речь о критике", "Стихотворения Баратынского", "Русская литература в 1842 году" и комментарии к ним - С. И. Машинского. Подготовка текста статей: "Параша", "Русская литература в 1843 году", "Парижские тайны" и комментарии к ним - С. П. Бычкова. Подготовка текста статей: "Сочинения Державина", "Русская литература в 1844 году", "Иван Андреевич Крылов", "Кантемир", "Вступление к "Физиологии Петербурга", "Петербург и Москва". "Физиология Петербурга", часть первая и часть вторая", "Тарантас" - и комментарии к ним - А. П. Дубовикова.

  

  

  

   Статьи о Державине, приуроченные к столетнему юбилею со дня рождения поэта, должны были составить часть давно задуманного и неоднократно обещанного Белинским в печати "Критического курса русской поэзии". Вместе с циклом статей "Сочинения Александра Пушкина (1843-1846)" и статьей "Кантемир" они заложили основу научной истории русской литературы.

   Много внимания в первой статье Белинский посвящает обоснованию исторического воззрения на искусство вообще и поэзию в частности. Замечательное разъяснение "непреложного закона" диалектического развития, утверждение связи искусства с другими областями сознания (религия, философия), влияние на искусство природы и политических обстоятельств, отрицание отвлеченных умозрений эстетической критики и критики узко эмпирической - все это свидетельствует об успехах эстетической мысли Белинского. И хотя он не мог понять всей сложности процесса развития искусства (по его утверждению, "постепенность и последовательность" - законы всякого развития), тем не менее принцип исторического объяснения искусства привел его к глубокому пониманию поэзии Державина.

   Плодотворность этого принципа наглядно обнаруживается при сопоставлении настоящих статей с ранней оценкой Державина в "Литературных мечтаниях". И тогда уже Белинский иронизировал над теми общими, неопределенно восторженными похвалами Державину, примеры которых он не раз приводит и в настоящих статьях. Но в "Литературных мечтаниях" Белинский противопоставил им тоже довольно отвлеченные рассуждения о гениальности Державина и о народности его поэзии. Новым этапом в развитии взглядов Белинского на великого поэта XVIII века явились его статьи об "Очерках русской литературы" Н. Полевого (Полн. собр. соч., т. V, стр. 98-120) и обзор "Русская литература в 1841 году" (см. наст. том). В более усложненном и аргументированном виде эти же воззрения представлены и в настоящих двух статьях.

   Сущность этих воззрений состоит в объяснении поэзии Державина как отражения исторической эпохи - "века Екатерины" - и в установлении ее места и значения в истории развития русской поэзии.

   В построении этих статей Белинский еще исходит из неверного расчленения процесса критики на два независимые этапа: критику эстетическую и критику историческую. Тем не менее в конкретном рассмотрении поэзии Державина Белинский преодолевает эту двойственность и дает блестящий анализ его творчества во всех его противоречиях, сильных и слабых сторонах. При этом надо отметить, что Белинский больше всего дорожил второй статьей, которая, как он и опасался, сильно пострадала от вмешательства цензуры (см. письмо к В. П. Боткину от 31 марта 1843 года, "Письма", т. II, стр. 357). Рукопись статьи Белинского о Державине до нас не дошла, и мы лишены возможности восстановить ее в первоначальном виде.

   ²³² (Стр. 487). Намек на мнение К. Аксакова о "Мертвых душах". См. в наст. томе статью "Несколько слов о поэме Гоголя" и "Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя".

   ²³³ (Стр. 488). Даже Н. Полевой в своей статье "Державин и его творения" беспрестанно называет поэта "могучим, вдохновенным потомком Багримовым", "бессмертным потомком Багрима", "нашим бардом снегов и северных сияний" и т. п. ("Очерки русской литературы", ч. I, 1839, стр. 1-94).

   ²³⁴ (Стр. 488). Белинский имеет в виду свою статью "Русская литература в 1841 году" (см. наст. том).

   ²³⁵ (Стр. 490). Намек на С. П. Шевырева, высказывавшего подобные суждения о Пушкине в "Московском наблюдателе" (см. статью Белинского "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя", т. I, наст. изд.).

   ²³⁶ (Стр. 496). Эта строка дана у Белинского неточно. Должно быть: "Воспел победу Измаила".

   ²³⁷ (Стр. 499). Утверждение Белинского о том, что русская литература была "прививным", "пересаженным" растением, является ошибочным. Он неоднократно высказывал его и позднее (например, в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года"). Условия литературно-политической борьбы 40-х годов XIX века, отталкивание от реакционно-националистических теорий славянофилов с их напускным патриотизмом объясняют причины, почему Белинский настаивал на этом утверждении.

   ²³⁸ (Стр. 501). В 1779 году Державиным были написаны такие стихотворения, как "Ключ", "Ода на смерть князя Мещерского", "Стихи на рождение порфирородного отрока".

   ²³⁹ (Стр. 501). Из автобиографической записки Державина, относящейся к 1805 году. Белинский цитирует по вступительной статье Н. Савельева к "Сочинениям Державина", изд. 1843 года (т. 1, стр. XXII).

   240 (Стр. 502). Цитата из первой песни поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим" в переводе Мерзлякова. В отдельном издании перевода (М., 1828, 2 части) эти строки читаются несколько иначе. Белинский, очевидно, цитирует по первоначальной редакции перевода.

   ²⁴¹ (Стр. 504). Эта строка дана у Белинского неточно. Должно быть: "Ужасные крыле расширяя.

   ²⁴² (Стр. 504). Упрек Белинского по поводу этих двух стихов несправедлив: Державин рисует картину южно-русской осени, для которой виноград является такой же характерной деталью, как и "снопы златые" на гумне.

   ²⁴³ (Стр. 505). Последняя строка приведена Белинским неточно. Должно быть: "Обогащенный щедрым небом".

   ²⁴⁴ (Стр. 519). Первые переводы философских повестей Вольтера начали появляться в России с конца 50-х гг. XVIII века ("Задиг или Судьба" - 1759. "Кандид или Оптимизм" - 1769, "Микромегас" - 1788); "Новая Элоиза" была впервые переведена на русский язык в 1769 году. Роман неизвестного автора "Несчастный Никанор или приключения российского дворянина Г." выходил в свет с 1775 по 1789 год. Роман Ф. Эмина "Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда" появился в 1763 году; "Письмовник" Курганова, сборник, содержавший изложение основ русской грамматики и большое количество повестей, стихотворений, песен, пословиц, вышел первым изданием в 1769 году, позднее многократно переиздавался.

   ²⁴⁵ (Стр. 520). В позднейших изданиях сочинений Пушкина этот стих был расшифрован: "И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой".

   ²⁴⁶ (Стр. 521). Цитата неточна. Должно быть:

  

   Где пиршеств раздавались лики,

   Надгробные там воют клики.

  

   Та же ошибка при повторном цитировании этих стихов на стр. 572.

   ²⁴⁷ (Стр. 521). Должно быть: "Каймак и борщ уже стоят".

   ²⁴⁸ (Стр. 528). Из "Евгения Онегина" Пушкина (гл. II, строфа X). Белинский цитирует неточно. Должно быть:

  

   . . . . . .Поблеклый жизни цвет

   Без малого в осьмнадцать лет.

  

   ²⁴⁹ (Стр. 528). Из стихотворения Лермонтова "Дума".

   ²⁵⁰ (Стр. 529). Из поэмы Байрона "Шильонский узник" в переводе В. А. Жуковского (из строфы IX).

   ²⁵¹ (Стр. 531). "Александроида" - эпическая поэма П. Свечина (1827), в которой "воспеты" события Отечественной войны 1812 года в традиционной манере классицизма.

   ²⁶² (Стр. 531). Ода "Слепой случай" была напечатана в сборнике "Русская беседа", т. I, СПБ, 1841, с хвалебным примечанием издателя журнала "Маяк", - Бурачка, доставившего список этой "превосходной", "едва ли не лучшей из всех од Державина". Она была включена также в сочинения Державина издания 1843 года. Белинский, скептически оценивая эту оду, не знал еще, что автором ее был не Державин, а Н. С. Арцыбашев, известный в то время историк (см. "Русский биографический словарь", т. II, а также примечания Я. Грота к стихам Державина - 2-е, академическое издание, т. III, стр. 457-458).

   ²⁵³ (Стр. 532). Последние строфы этого псалма с гневным призывом покарать лукавых земных властителей, очевидно, не могли быть приведены Белинским по цензурным соображениям.

   ²⁵⁴ (Стр. 532). В журнальном тексте статьи эта строка напечатана с явной ошибкой, нами исправленной ("Сей дух и в узах не страшится").

   ²⁵⁵ (Стр. 535). У Державина: "Осел останется ослом..." В последней строке этой строфы в журнальном тексте опечатка: "Или в тумиху дурака".

   ²⁵⁶ (Стр. 540). Последняя строка отсутствует в журнальном тексте статьи. Это следует, очевидно, отнести за счет типографской небрежности, почему мы и восстанавливаем ее.

   ²⁵⁷ (Стр. 540). В этой строке следует отметить неточность, нарушающую рифму. Должно быть: "...иль бешметя".

   ²⁵⁸ (Стр. 546). Отмечая риторичность образа Суворова в одах Державина, Белинский не обратил внимания на стихотворение "Снегирь", написанное по поводу смерти Суворова. В этом стихотворении Державину удалось передать конкретные черты личности великого полководца.

   ²⁵⁹ (Стр. 547). Первая цитата - из стихотворения "Клеветникам России", вторая - из стихотворения "Бородинская годовщина".

   ²⁶⁰ (Стр. 550). Ода Державина "На возвращение из Персии графа Зубова" была посвящена В. Зубову, брату фаворита Екатерины II, и написана после воцарения Павла I, когда Зубов оказался в опале.

   ²⁶¹ (Стр. 551). В журнальном тексте эта строка была напечатана ошибочно ("От тлена мира отделюсь").

   ²⁶² (Стр. 553). Известны два стихотворения Державина под этим заглавием. Белинский имеет в виду написанное в 1793 году, в ответ на послание Храповицкого, в котором тот призывал поэта оставить чиновничье поприще и отдаться творчеству. (Это послание Храповицкого впервые было опубликовано Г. А. Гуковским в собрании стихотворений Державина, Л., 1933 г., стр. 485.)