Белинский Виссарион Григорьевич - Стихотворения М. Лермонтова

;   "Куда ветер дует в поднeбесьи,

   Туда мчатся и тучки послушные,

   Когда сизый орел зовет голосом

   На кровавую долину побоища,

   Зовет пир пировать, мертвецов убирать,

   К нему малые орлята слетаются:

   Ты наш старший брат, нам второй отец;

   Делай сам, как знаешь, как ведаешь,

   А уж мы тебя, рoдного, не выдадим".

  

   Из этого ответа видно, что семья Калашниковых хоть и не славилась столько, как Малютиных, но состояла из сизого орла с орлятами... Превосходно очеркнул поэт в этом ответе, будто мимоходом, и простоту родственных отношений наших предков, где право первородства было и правом власти, где старший брат заступал место отца для младших. И это сделано им не в описании, а в живой картине, в самом разгаре в высшей степени драматического действия. Этою сценою семейного совещания оканчивается вторая часть драматической поэмы: действующие лица и завязка действия уже резко обозначились, - и сердце наше замирает от предчувствия горестной развязки...

  

   Над Москвой великой, златоглавою,

   Над стеной кремлевской белокаменной,

   Из-за дальних лесов, из-за синих гор,

   По тесовым кровелькам играючи,

   Тучки серые разгоняючи,

   Заря алая подымается;

   Разметала кудри золотистые,

   Умывается снегами рассыпчатыми,

   В небо чистое смотрит, улыбается.

   Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?

   На какой ты радости разыгралася?

  

   На Москву-реку сходилися удалые молодцы "разгуляться для праздника, потешиться". Сам царь приехал с дружиною, боярами и опричниками и велел оцепить серебряною цепью место в 25 сажен "для охотницкого бою, одиночного". Потом царь велел вызывать охотников:

  

   Кто побьет кого, того царь наградит,

   А кто будет побит, тому Бог простит!

  

   Выходит Кирибеевич и с похвальбою вызывает супротивников, обещаясь "лишь потешить царя батюшку, но для праздника отпустить живого".

   Вдруг раздалась толпа - и выходит Степан Парамонович.

  

   Поклонился прежде царю грозному,

   После белому Кремлю да святым церквам,

   А потом всему народу русскому.

   Горят его очи соколиные,

   На опричника смотрят пристально.

   Супротив него он становится,

   Боевые рукавицы натягивает,

   Могутные плечи распрямливает

   Да кудряву бороду поглаживает.

  

   Кирибеевич, не выходя из тона своей удалой, молодецкой похвальбы, спрашивает Калашникова о роде-племени и имени, "чтоб знать, по ком панихиду служить, чтоб было чем и похвастаться".

  

   Отвечает Степан Парамонович:

   "А зовут меня Степаном Калашниковым,

   А родился я от честнова отца,

   И жил я по закону Господнему:

   Не позорил я чужой жены,

   Не разбойничал ночью тёмною,

   Не таился от свету небесного...

   И промолвил ты правду истинную:

   По одном из нас будут панихиду петь,

   И не позже, как завтра в час полуденный;

   И один из нас будет хвастаться,

   С удалыми друзьями пируючи...

   Не шутку шутить, не людей смешить

   К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, -

   Вышел я на страшный бой, на последний бой!"

   И услышав то, Кирибеевич

   Побледнел в лице, как осенний снег;

   Бойки очи его затуманились,

   Между сильных плеч пробежал мороз,

   На раскрытых устах слово замерло...

  

   Вот оно - ужасное торжество совести в глубокой натуре, которая никогда не отрешится от совести, как бы ни была искажена развратом, как бы ни страшно погрязла в пороке!.. Всегда над нею грозная длань нравственного закона, грозный голос суда Божия, потому что она сама - свой нравственный закон и свой неумолимый суд!..

   Начинается бой (мы пропускаем его подробности); правая сторона победила,

  

   И опричник молодой застонал слегка,

   Закачался, упал замертво;

   Повалился он на холодный снег,

   На холодный снег, будто сосенка,

   Будто сосенка, во сыром бору

   Под смолистый под корень подрубленная.

  

   Не правда ли: вам жаль удалого, хотя и преступного бойца? С невыразимою тоскою повторите вы за поэтом жалобную мелодию, которою выразил он его падение... А между тем, вы же сами желали победы благородному купцу и гибели его преступному оскорбителю... Таково обаяние великих натур: как бы ни было велико их преступление, но, наказанные, они привлекают все удивление и всю любовь нашу: мы видим в них жертвы неотразимой судьбы, и братским поцелуем прощания и прощения в холодные, посинелые уста их запечатлеваем торжество восстановленной их смертию гармонии общего, которую нарушили было они своей виною...

   Грозный царь воспалился гневом и спрашивает Калашникова: вольною волею или нехотя убил он его верного слугу и лучшего бойца? Вероятно, Калашников мог бы еще спасти себя ложью, но для этой благородной души, дважды так страшно потрясенной - и позором жены, разрушившим его семейное блаженство, и кровавою местью врагу, не возвратившею ему прежнего блаженства, - для этой благородной души жизнь уже не представляла ничего обольстительного, а смерть казалась необходимою для уврачевания ее неисцелимых ран... Есть души, которые довольствуются кое-чем - даже остатками бывшего счастия; но есть души, лозунг которых - все или ничего, которые не хотят запятнанного блаженства, раз потемненной славы: такова была и душа удалого купца, статного молодца, Степана Парамоновича Калашникова! Он сказал царю всю правду, скрыв, однако, причину своего мщения:

  

   А за что, про что - не скажу тебе!

   Скажу только Богу единому!

  

   Какая дивная черта глубокого знания сердца человеческого и древних нравов! Какая высокая, трагическая черта! Он охотно идет на казнь и лишь просит царя "не оставить своей милостью малых детушек, молодой жены да двух братьев его". В ответе царя резко, во всем страшном величии, высказывается колоссальный образ Грозного:

  

   Хорошо тебе, детинушка,

   Удалой боец, сын купеческий,

   Что ответ держал ты по совести,

   Молодую жену и сирот твоих

   Из казны моей я пожалую,

   Твоим братьям велю от сего же дня

   По всему царству русскому широкому

   Торговать безданно, беспошлинно.

   А ты сам ступай, детинушка,

   На высокое место лобное,

   Сложи свою буйную головушку.

   Я топор велю наточить-навострить,

   Палача велю одеть-нарядить,

   Чтоб знали все люди московские,

   Что и ты не оставлен моей милостью...

  

   Какая жестокая ирония, какой ужасный сарказм! И мертвый содрогнулся бы от него во гробе! А между тем, в согласии на милость жене, покровительстве детям и братьям осужденного проблескивает луч благородства и величия царственной натуры и как бы невольное признание достоинства человека, который обречен судьбою безвременной и насильственной смерти! Какая страшная трагедия! сама судьба, в лице Грозного, присутствует пред нами и управляет ее ходом!.. И едва ли во всей истории человечества можно найти другой характер, который мог бы с большим правом представлять лицо судьбы, как Иоанн Грозный!..

   На площади собирается народ; гудит-воет заунывный колокол; по высокому лобному месту весело похаживает палач, руки голые потираючи:

  

   Удалова бойца дожидается;

   А лихой боец, молодой купец, -

   Со родными братьями прощается.

  

   Он велит им поклониться от него Алене Дмитревне да заказать ей меньше печалиться, а детушкам про него не велит сказывать...

  

   И казнили Степана Калашникова

   Смертью лютою, позорною;

   И головушка бесталанная

   В крови на плаху покатилася.

   Схоронили его за Москвой-рекой,

   На чистом поле, промеж трех дорог:

   Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,

   И бугор земли сырой тут насыпали,

   И кленовый крест тут поставили.

   И гуляют-шумят ветры буйные

   Над его безыменной могилою.⁵

  

   И вот занавес опустился, трагедия кончилась, колоссальные образы ее героев исчезли из глаз наших, прошедшее стало опять прошедшим -

  

   И что ж осталось

   От сильных, гордых сих мужей,

   Столь полных волею страстей?

  

   Что? - могила, мрачное жилище тления и смерти; но над этою могилою веет жизнь, царит воспоминание, немою речью говорит предание:

  

   И проходят мимо люди добрые:

   Пройдет стар человек - перекрестится,

   Пройдет молодец - приосанится,

   Пройдет девица - пригорюнится,

   А пройдут гусляры - споют песенку.

  

   Какие роскошные дани, какие богатые жертвы приносятся этой могиле живыми! И она стoит их, ибо не живые в ней, мертвой, - но она, мертвая, рождает жизнь в живых: заставляет их и креститься, и приосаниваться, и пригорюниваться, и петь песни!.. Вас огорчает, заставляет страдать горестная и страшная участь благородного Калашникова; вы жалеете даже и о преступном опричнике: понятное, человеческое чувство! Но без этой трагической развязки, которая так печалит ваше сердце, не было бы и этой могилы, столь красноречивой, столь живой, столь полной глубокого значения, и не было бы великого подвига, который так возвысил вашу душу, и не было бы чудной песни поэта, которая так очаровала вас... И потому да переменится печаль ваша на радость, и да будет эта радость светлым торжеством победы бессмертного над смертным, общего над частным! Благословим непреложные законы бытия и миродержавных судеб и повторим за поэтом музыкальный финал, которым, по старинному и достохвальному русскому обычаю, заставляет он гусляров заключить свою поэтическую песню:

  

   Гей вы, ребята удалые,

   Гусляры молодые,

   Голоса заливные!

   Красно начинали - красно и кончайте,

   Каждому правдою и честью воздайте.

   Тороватому боярину слава!

   И красавице-боярыне слава!

   И всему народу христианскому слава!

  

   Излагая содержание этой поэмы, уже известной публике, мы имели в виду намекнуть на богатство ее содержания, на полноту жизни и глубокость идеи, которыми она запечатлена: что же до поэзии образов, роскоши красок, прелести стиха, избытка чувства, охватывающего душу огненными волнами, свежести колорита, силе выражения, трепетного, полного страсти одушевления, - эти вещи не толкуются и не объясняются... Мы выписали целую часть поэмы - пусть читают и судят сами: кто не увидит в этих стихах того, что мы видим, для тех нет у нас очков, и едва ли какой оптик в мире поможет им...

   Содержание поэмы, в смысле рассказа происшествия, само по себе полно поэзии; если бы оно было историческим фактом, в нем жизнь являлась бы поэзиею, а поэзия жизнию. Но тем не менее, он не существовал бы для нас, нашли ли бы мы его в простодушной хронике старых времен, или, по какому-нибудь чуду, сами были его свидетелем - оно было бы для нас мертвым материалом, в который только поэт мог бы вдохнуть душу живу, отделив от него все случайное, произвольное, и представив его в гармоническом целом, поставленном и освещенном сообразно с требованиями точки зрения и света. И в этом отношении нельзя довольно надивиться поэту: он является здесь опытным, гениальным архитектором, который умеет так согласить между собою части здания, что ни одна подробность в украшениях не кажется лишнею, но представляется необходимою и равно важною с самыми существенными частями здания, хотя вы и понимаете, что архитектор мог бы легко, вместо ее, сделать и другую. Как ни пристально будете вы вглядываться в поэму Лермонтова, не найдете ни одного лишнего или недостающего слова, черты, стиха, образа; ни одного слабого места: все в ней необходимо, полно, сильно! В этом отношении ее никак нельзя сравнить с народными легендами, носящими на себе имя их собирателя - Кирши Данилова⁶: то детский лепет, часто поэтический, но часто и прозаический, нередко образный, но чаще символический, уродливый в целом, полный ненужных повторений одного и того же; поэма Лермонтова - создание мужественное, зрелое и столько же художественное, сколько и народное. Безыменные творцы этих безыскусственных и простодушных произведений составляли одно с веющим в них духом народности; они не могли от нее отделиться, она заслоняла в них саму же себя; но наш поэт вошел в царство народности, как ее полный властелин, и, проникнувшись ее духом, слившись с нею, он показал только свое родство с нею, а не тождество; даже в минуту творчества он видел ее пред собою, как предмет, и так же по воле своей вышел из нее в другие сферы, как и вошел в нее. Он показал этим только богатство элементов своей поэзии, кровное родство своего духа с духом народности своего отечества; показал, что и прошедшее его родины так же присущно его натуре, как и ее настоящее; и потому он, в этой поэме, является не безыскусственным певцом народности, но истинным художником, - и если его поэма не может быть переведена ни на какой язык, ибо колорит ее весь в русско-народном языке, то тем не менее она - художественное произведение, во всей полноте, во всем блеске жизни воскресившее один из моментов русского быта, одного из представителей древней Руси. В этом отношении после Бориса Годунова больше всех посчастливилось Иоанну Грозному: в поэме Лермонтова колоссальный образ его является изваянным из меди или мрамора...

   По внутреннему плану нашей статьи мы должны были сперва говорить о тех стихотворениях Лермонтова, в которых он является не безусловным художником, но внутренним человеком, и по которым одним можно увидеть богатство элементов его духа и отношения его к обществу. Мы так и начали, так и продолжаем: взгляд на чисто художественные стихотворения его заключит нашу статью. И если мы остановились на "Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова", которую сами признаем художественною, то потому, что, во-первых, самая ее художественность более или менее условна, ибо в этой "Песне" он подделывается под лад старинный и заставляет гусляров петь ее; во-вторых, эта "Песня" представляет собою факт о кровном родстве духа поэта с народным духом и свидетельствует об одном из богатейших элементов его поэзии, намекающем на великость его таланта. Самый выбор этого предмета свидетельствует о состоянии духа поэта, недовольного современною действительностию и перенесшегося от нее в далекое прошедшее, чтоб там искать жизни, которой он не видит в настоящем. Но это прошедшее не могло долго занимать такого поэта: он скоро должен был почувствовать всю бедность и все однообразие его содержания и возвратиться к настоящему, которое жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не отделиться ему от него! Оно внедрилось в него, обвилось вокруг него, оно сосет кровь из его сердца, оно требует всей жизни его, всей деятельности! Оно ждет от него своего просветления, уврачевания своих язв и недугов. Он, только он, может совершить это, как полный представитель настоящего, другой властитель наших дум!⁷ В созданиях поэта, выражающих скорби и недуги общества, общество находит облегчение от своих скорбей и недугов: тайна этого целительного действия - сознание причины болезни чрез представление болезни, как мы говорили об этом выше в нашей статье. Великую истину заключают в себе эти простодушные слова из "Гимна музам" древнего старца Гезиода: "Если кто чувствует скорбь, свежую рану сердца, и сидит с своею горькою думою, а певец, служитель муз, запоет о славе первых человеков и блаженных богов, на Олимпе живущих, - в тот же миг забывает несчастный горе и не помнит ни одной заботы: так скоро дар богов изменил его" {"Теория поэзии в историческом развитии древних и новых народов" С. Шевырева, стр. 19.}. Но это сила поэзии вообще, сила всякой поэзии; действие же поэзии, воспроизводящей наши собственные страдания, еще чуднее оказывается на наших же собственных страданиях: увидев их вне нас самих, очищенными и просветленными общим значением скрывающегося в них таинственного смысла, мы тотчас же чувствуем себя облегченными от них...

   Наш век - век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве. Человечество давно уже пережило век полноты своих верований; может быть, для него наступит эпоха еще высшей полноты, нежели какою когда-либо прежде наслаждалось оно; но наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, "рефлексии" {Хотя слово "размышление" и далеко не выражает вполне слова "рефлексия", но намекает на его значение, в том смысле в каком употребил его Пушкин в своей "Сцене из Фауста". Французское слово reflexion ближе значением к тому, что немцы разумеют под словом reflectieren и Reflexion.}. Вопрос - вот альфа и омега нашего времени. Ощутим ли мы в себе чувство любви к женщине, - вместо того, чтоб роскошно упиваться его полнотою, мы прежде всего спрашиваем себя, что такое любовь, в самом ли деле мы любим? и пр. Стремясь к предмету с ненасытною жаждою желания, с тяжелою тоскою, со всем безумством страсти, мы часто удивляемся холодности, с какою видим исполнение самых пламенных желаний нашего сердца, - и многие из людей нашего времени могут применить к себе сцену между Мефистофелем и Фаустом у Пушкина:

  

   Когда красавица твоя

   Была в восторге, в упоенье,

   Ты беспокойною душой

   Уж погружался в размышленье

   (А доказали мы с тобой,

   Что размышленье - скуки семя).

   И знаешь ли, философ мой,

   Что думал ты в такое время,

   Когда не думает никто?

   Сказать ли?

  

   Фауст.

  

   Говори. Ну, что?

  

   Мефистофель.

  

   Ты думал: агнец мой послушный!

   Как жадно я тебя желал!

   Как хитро в деве простодушной

   Я грезы сердца возмущал!

   Любви невольной, бескорыстной

   Невинно предалась она...

   Что ж грудь теперь моя полна

   Тоской и скукой ненавистной?..

   На жертву прихоти моей

   Гляжу, упившись наслажденьем,

   С неодолимым отвращеньем:

   Так безрасчетный дуралей,

   Вотще решась на злое дело,

   Зарезав нищего в лесу,

   Бранит ободранное тело;

   Так на продажную красу,

   Насытясь ею торопливо,

   Разврат косится боязливо...

  

   Ужасно!.. Но это не смерть и даже не старость мира, как думает старое поколение, которое, в своей молодости, так беззаботно пило и ело, так весело плясало, так бессознательно наслаждалось жизнию. Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени так же или еще больше полны жаждою желаний, сокрушительною тоскою порываний и стремлений. Это только болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое состояние, лучше и выше прежнего. Та же рефлексия, то же размышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей радости, должно быть впоследствии источником высшего, чем когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни. Но горе тем, кто является в эпоху общественного недуга! Общество живет не годами - веками, а человеку дан миг жизни: общество выздоровеет, а те люди, в которых выразился кризис его болезни, благороднейшие сосуды духа, навсегда могут остаться в разрушающем элементе жизни!..

   Как бы то ни было, но наш век есть век размышления. Поэтому рефлексия (размышление) есть законный элемент поэзии нашего времени, и почти все великие поэты нашего времени заплатили ему полную дань: Байрон в "Манфреде", "Каине" и других произведениях; Гёте особенно в "Фаусте"; вся поэзия Шиллера по преимуществу рефлектирующая, размышляющая. В наше время едва ли возможна поэзия в смысле древних поэтов, созерцающая явление жизни без всякого отношения к личности поэта (поэзия объективная), и в наше время тот не поэт и особенно не художник, у которого в основании таланта не лежит созерцательность древних и способность воспроизводить явления жизни без отношений к своей личности; но в наше время отсутствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть недостаток. В самом Гёте не без основания порицают отсутствие исторических и общественных элементов, спокойное довольство действительностию, как она есть. Это и было причиною, почему менее гетевской художественная, но более человечественная, гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в человечестве, чем поэзия Гёте.

   Преобладание внутреннего (субъективного) элемента в поэтах обыкновенных есть признак ограниченности таланта. У них субъективность означает выражение личности, которая всегда ограниченна, если является отдельно от общего. Они обыкновенно говорят о своих нравственных недугах, и всегда одно и то же; читая их, невольно вспоминаешь эти стихи Лермонтова:

  

   Какое дело нам, страдал ты или нет?

   На что нам знать твои волненья,

   Надежды глупые первоначальных лет,

   Рассудка злые сожаленья?

   Взгляни: перед тобой играючи идет

   Толпа дорогою привычной;

   На лицах праздничных чуть виден след забот,

   Слезы не встретишь неприличной.

   А между тем из них едва ли есть один,

   Тяжелой пыткой не измятый,

   До преждевременных добравшийся морщин

   Без преступленья иль утраты!..

   Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

   С своим напевом заученным,

   Как разрумяненный трагический актер,

   Махающий мечом картонным...⁸

  

   В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности. Не бойтесь этого направления: оно не обманет вас, не введет вас в заблуждение. Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем - о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству. Признавая его существом несравненно высшим себя, всякий в то же время сознает свое родство с ним.

   Вот что заставило нас обратить особенное внимание на субъективные {Повторяем, что слово "субъективность" здесь принимается в смысле внутреннего элемента духа, а не выражения ограниченной личности, как понимали его прежде.} стихотворения Лермонтова и даже порадоваться, что их больше, чем чисто художественных. По этому признаку мы узнаем в нем поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, - поэта, в котором выразился исторический момент русского общества. И все такие его стихотворения глубоки и многозначительны; в них выражается богатая дарами духа природа, благородная человечественная личность.

   Через год после напечатания "Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением "Дума", изумившим всех алмазною крепостию стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти. С тех пор стихотворения Лермонтова стали являться одни за другими без перемежки, и с его именем.

   Поэт говорит о новом поколении, что он смотрит на него с печалью, что его будущее "иль пусто, иль темно", что оно должно состареться под бременем познанья и сомненья; укоряет его, что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согласиться с поэтом: сомненье - так; но излишества познания и науки, хотя бы и "бесплодной", мы не видим: напротив, недостаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения:

  

   Мы все учились понемногу

   Чему-нибудь и как-нибудь!⁹

  

   Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы насладились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но сильное движение общественности сделало нас обладателями знания, без труда и учения - и этот плод без корня, надо признаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновенное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступающих из естественной непосредственности в сознательную жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную от развившихся народов. Мы в этом отношении - без вины виноваты!

  

   Богаты мы, едва из колыбели,

   Ошибками отцов и поздним их умом,

   И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

   Как пир на празднике чужом.

  

   Какая верная картина! Какая точность и оригинальность в выражении! Да, ум отцов наших для нас - поздний ум; великая истина!

  

  

   И ненавидим мы, и любим мы случайно,

   Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

   И царствует в душе какой-то холод тайный,

   Когда огонь кипит в крови.

   И предков скучны нам роскошные забавы,

   Их добросовестный, ребяческий разврат;

   И к гробу мы спешим без счастья и без славы,

   Глядя насмешливо назад.

   Толпой угрюмою и скоро позабытой,

   Над миром мы пройдем без шума и следа,

   Не бросивши векам ни мысли плодовитой.

   Ни гением начатого труда.

   И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

   Потомок оскорбит презрительным стихом,

   Насмешкой горькою обманутого сына

   Над промотавшимся отцом.

  

   Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!.. И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?.. Если под "сатирою" должно разуметь не невинное зубоскальство веселеньких остроумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества, - то "Дума" Лермонтова есть сатира, и сатира есть законный род поэзии. Если сатиры Ювенала дышат такою же бурею чувства, таким же могуществом огненного слова, то Ювенал действительно великий поэт!..

   Другая сторона того же вопроса выражена в стихотворении "Поэт". Обделанный в золото галантерейною игрушкою кинжал наводит поэта на мысль о роли, которую это орудие смерти и мщения играло прежде... А теперь?.. Увы!

  

   Никто привычною, заботливой рукой

   Его не чистит, не ласкает,

   И надписи его, молясь перед зарей,

   Никто с усердьем не читает...

   ----------

   В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,

   Свое утратил назначенье,

   На злато променяв ту власть, которой свет

   Внимал в немом благоговенье?

  

   Бывало, мерный звук твоих могучих слов

   Воспламенял бойца для битвы;

   Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

   Как фимиам в часы молитвы.

  

   Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;

   И, отзыв мыслей благородных,

   Звучал, как колокол на башне вечевой,

   Во дни торжеств и бед народных.

  

   Но скучен нам простой и гордый твой язык, -

   Нас тешат блестки и обманы;

   Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

   Морщины прятать под румяны...

  

   Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?

   Иль никогда на голос мщенья

   Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

   Покрытый ржавчиной презренья?

  

   Вот оно, то бурное одушевление, та трепещущая, изнемогающая от полноты своей страсти, которую Гегель называет в Шиллере пафосом!.. Нет, хвалить такие стихи можно только стихами, и притом такими же... А мысль?.. Мы не должны здесь искать статистической точности фактов; но должны видеть выражение поэта, - и кто не признает, что то, чего он требует от поэта, составляет одну из обязанностей его служения и призвания? Не есть ли это характеристика поэта - характеристика благородного Шиллера?..

   "Не верь себе" есть стихотворение, составляющее триумвират с двумя предшествовавшими. В нем поэт решает тайну истинного вдохновения, открывая источник ложного. Есть поэты, пишущие в стихах и в прозе, и, кажется, удивительно как сильно и громко, но чтение которых действует на душу, как угар или тяжелый хмель, и их произведения, особенно увлекающие молодость, как-то скоро испаряются из головы. У этих людей нельзя отнять дарования и даже вдохновения, но

  

   В нем признака небес напрасно не ищи -

   То кровь кипит, то сил избыток!

   Скорее жизнь свою в заботах истощи,

   Разлей отравленный напиток!

  

   Случится ли тебе в заветный, чудный миг

   Отрыть в душе давно безмолвной

   Еще неведомый и девственный родник,

   Простых и сладких звуков полный, -

   Не вслушивайся в них, не предавайся им,

   Набрось на них покров забвенья:

   Стихом размеренным и словом ледяным

   Не передашь ты их значенья.

  

   Закрадется ль печаль в тайник души твоей,

   Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой,

   Не выходи тогда на шумный пир людей

   С своею бешеной подругой;

   Не унижай себя. Стыдися торговать

   То гневом, то тоской послушной,

   И гной душевных ран надменно выставлять

   На диво черни простодушной.

  

   Со времени появления Пушкина в нашей литературе показались какие-то неслыханные прежде жалобы на жизнь, пошло в оборот новое слово "разочарование", которое теперь уже успело сделаться и старым и приторным. Элегия сменила оду и стала господствующим родом поэзии. За поэтами даже и плохие стихотворцы начали воспевать

  

   погибший жизни цвет

   Без малого в осьмнадцать лет.¹⁰

  

   Ясно, что это была эпоха пробуждения нашего общества к жизни: литература в первый раз еще начала быть выражением общества. Это новое направление литературы вполне выразилось в дивном создании Пушкина - "Демон":

  

   В те дни, когда мне были новы

   Все впечатленья бытия -

   И взоры дев, и шум дубровы,

   И ночью пенье соловья -

   Когда возвышенные чувства,

   Свобода, слава и любовь,

   И вдохновенные искусства

   Так сильно волновали кровь, -

   Часы надежд и наслаждений

   Тоской внезапной осеня, -

   Тогда какой-то злобный гений

   Стал тайно навещать меня.

   Печальны были наши встречи:

   Его улыбка, чудный взгляд,

   Его язвительные речи

   Вливали в душу хладный яд.

   Неистощимой клеветою

   Он провиденье искушал;

   Он звал прекрасное мечтою;

   Он вдохновенье презирал;

   Не верил он любви, свободе;

   На жизнь насмешливо глядел -

   И ничего во всей природе

   Благословить он не хотел.

  

   Это демон сомнения, это дух размышления, рефлексии, разрушающей всякую полноту жизни, отравляющей всякую радость. Странное дело: пробудилась жизнь, и с нею об руку пошло сомнение - враг жизни! "Демон" Пушкина с тех пор остался у нас вечным гостем и с злою, насмешливою улыбкою показывается то тут, то там... Мало этого: он привел другого демона, еще более страшного, более неразгаданного (Стихотворения М. Лермонтова, стр. 109):

  

   И скучно и грустно, и некому руку подать

   В минуту душевной невзгоды...

   Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?

   А годы проходят - все лучшие годы!

  

   Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,

   А вечно любить невозможно.

   В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:

   И радость, и муки, и всё там ничтожно...

  

   Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг

   Исчезнет при слове рассудка;

   И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, -

   Такая пустая и глупая шутка...

  

   Страшен этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни! От него содрогается человеческая природа, стынет кровь в жилах, и прежний светлый образ жизни представляется отвратительным скелетом, который душит нас в своих костяных объятиях, улыбается своими костяными челюстями и прижимается к устам нашим! Это не минута духовной дисгармонии, сердечного отчаяния: это - похоронная песня всей жизни! Кому не знакомо по опыту состояние духа, выраженное в ней, в чьей натуре не скрывается возможность ее страшных диссонансов, - те, конечно, увидят в ней не больше, как маленькую пьеску грустного содержания, и будут правы; но тот, кто не раз слышал внутри себя ее могильный напев, а в ней увидел только художественное выражение давно знакомого ему ужасного чувства, тот припишет ей слишком глубокое значение, слишком высокую цену, даст ей почетное место между величайшими созданиями поэзии, которые когда-либо, подобно светочам Эвменид¹¹, освещали бездонные пропасти человеческого духа... И какая простота в выражении, какая естественность, свобода в стихе! Так и чувствуешь, что вся пьеса мгновенно излилась на бумагу сама собою, как поток слез, давно уже накипевших, как струя горячей крови из раны, с которой вдруг сорвана перевязка...

   Вспомните "Героя нашего времени", вспомните Печорина - этого странного человека, который, с одной стороны, томится жизнию, презирает