Белинский Виссарион Григорьевич - (Стихотворения Полежаева), Страница 2 - Книги

вие. - Ред.} к этой пьесе приводим здесь и "Ахалук":

Ахалук, мой ахалук,

Ахалук демикотонный,

Ты - работа нежных рук

Азиатки благосклонной!

Ты родился под иглой

Отагинки ¹¹² чернобровой,

После робости суровой

И любви во тьме ночной;

Ты не пышной пестротою -

Цветом гордых узденей,

Но смиренной простотою -

Цветом северных ночей,

Мил для сердца и очей...

Черен ты, как локон длинный

У цыганки кочевой,

Мрачен ты, как дух пустынный -

Сторож урны гробовой!

И серебряной тесьмою,

Как волнистою струею

Дагестанского ручья,

Обвились твои края.

Никогда игра алмаза

У могола на чалме,

Никогда луна во тьме,

Ни чело твое, о База -

Это бледное чело,

Это чистое стекло,

Споря в живости с опалом,

Под ревнивым покрывалом,

Не сияли так светло!

Ах, серебряная змейка,

Ненаглядная струя -

Это ты, моя злодейка,

Ахалук суровый - я!

Но апофеозу идола, спалившего цвет жизни поэта, представляет его пьеса "Гарем": ¹¹³

Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья -

И не парит в края азийские душой?

Кто, пылкий юноша, который в море счастья

Не жаждет век утратить молодой?

Пусть он летит туда. . . . . . . . . . .

И населит красой блестящий свой гарем!

Там жизни радость он познает и оценит

И снова обретет потерянный эдем!..

Там пир для чувств и ока!

Красавицы востока,

Одна другой милей,

Одна другой резвей,

Послушные рабыни,

Умрут с ним каждый миг!

С душой полубогини,

В восторгах огневых,

Душа его сольется,

Заснет - и вновь проснется,

Чтоб снова утонуть

В пучине наслажденья!

Там пламенная грудь

Манит воображенье;

Там белая рука

Влечет его слегка

И страстно обнимает;

Одна его лобзает,

Одна ему поет,

Горит и изнывает,

. . . . . . . . .

Прелестные подруги,

Воздушны, как зефир,

Порхают, стелют круги,

То вьются, то летят,

То быстро станут в ряд.

Меж тем в дыму кальяна.

На бархате дивана,

Влюбленный сибарит

Роскошно возлежит

И, взором пожирая

Движенья гурий рая,

Трепещет и кипит,

И к деве сладострастья

Залог желанный счастья -

Платок его летит...

. . . . . . . . .

Но где гарем, но где она,

Моя прекрасная рабыня?

Кто эта юная богиня,

Полунагая, как весна,

Свежа, пленительна, статна,

Резвится в бане ароматной?

На чьи небесные красы

С досадной ревностью власы

Волною падают приятной.

. . . . . . . . .

Кого усердная толпа

Рабынь услужливых лелеет?

Чья кровь горячая замлеет

В объятьях девы огневой?

Кто сей счастливец молодой?

Ах, где я? Что со мною стало?

Она надела покрывало,

Ее ведут - она идет:

Ее любовь на ложе ждет...

. . . . . . . . .

Так жрец любви, игра страстей опасных,

Пел наслажденья чуждых стран

И оживлял в мечтаньях сладострастных

Чувств очарованных обман.

Он пел - души его кумиры

Носились тайно вкруг него,

И в этот миг на все порфиры

Не променял бы он гарема своего!..

В этом дифирамбе выражено объяснение ранней гибели его таланта... Он известен был под названием "Ренегата", и по множеству мест цинически-бесстыдных и безумно-вдохновенных не мог быть напечатан вполне. Азия - колыбель младенческого человечества и как элемент не могла не войти и в жизнь возмужавшего и одухотворившегося европейца, но как элемент - не больше: исключительное же ее обожание - смерть души и тела, позор и гибель при жизни и за могилою... Полежаев жил в Азии, а Европа только на мгновение шевелила его душою: удивительно ли, что он -

Не расцвел и отцвел

В утре пасмурных дней;

Что любил, в том нашел

Гибель жизни своей? ¹¹⁴

Отличительный характер поэзии Полежаева - необыкновенная сила чувства. Явившись в другое время, при более благоприятных обстоятельствах, при науке и нравственном развитии, талант Полежаева принес бы богатые плоды, оставил бы после себя замечательные произведения и занял бы видное место в истории русской литературы. Мысль для поэзии то же, что масло для лампады: с ним она горит пламенем ровным и чистым, без него вспыхивает по временам, издает искры, дымится чадом и постепенно гаснет. Мысль всегда движется, идет вперед, развивается. И потому творения замечательных поэтов (не говоря уже о великих) постепенно становятся глубже содержанием, совершеннее формою. Полежаев остановился на одном чувстве, которое всегда безотчетно и всегда заперто в самом себе, всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперед, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах.

В пьесе "Ночь на Кубани" вопль отчаяния смягчен какою-то грустью и совпадает с единственно возможною надеждою несчастливца - надеждою на прощение от подобного себе несчастливца, собственным опытом познавшего, что такое несчастие:

. . . . . . . . . . . . . .

Ах, кто мечте высокой верил,

Кто почитал коварный свет,

И на заре весенних лет

Его ничтожество измерил;

Кто погубил, подобно мне,

Свои надежды и желанья;

Пред кем разрушились вполне

Грядущей жизни упованья;

Кто сир и чужд перед людьми;

Кому дадут из сожаленья,

Иль ненавистного презренья,

Когда-нибудь клочок земли...

Один лишь тот меня оценит,

Моей тоски не обвинив,

Душевным чувством не изменит

И скажет: "так, ты несчастлив!"

Как брат к потерянному брату,

С улыбкой нежной подойдет,

Слезу страдальную прольет

И разделит мою утрату!..

. . . . . . . . . . . . . .

Лишь он один постигнуть может,

Лишь он один поймет того,

Чье сердце червь могильный гложет!

Как пальма в зеркале ручья,

Как тень налетная в лазури,

В нем отразится после бури

Душа унылая моя!

Я буду - он; он будет - я!

В одном из нас сольются оба!

И пусть тогда вражда и злоба,

И меч, и заступ гробовой

Гремят над нашей головой!..

. . . . . . . . . . . . . .

Естественно, что Полежаев, в светлую минуту душевного умиления, обрел столько еще тихого и глубокого вдохновения, чтобы так прекрасно выразить в стихах одно из величайших преданий евангелия:

И говорят ему: "она

Была в грехе уличена

На самом месте преступленья;

А по закону, мы ее

Должны казнить без сожаленья:

Скажи нам мнение свое".

И на лукавое воззванье,

Храня глубокое молчанье,

Он нечто - грустен и уныл -

Перстом божественным чертил.

И наконец сказал народу:

"Даю вам полную свободу

Исполнить праотцев закон:

Но где тот праведный, где он,

Который первый на блудницу

Поднимет тяжкую десницу?.."

И вновь писал он на земле...

Тогда с печатью поношенья

На обесславленном челе

Сокрылись дети ухищренья -

И пред лицом его одна

Стояла грешная жена...

И он, с улыбкой благотворной,

Сказал: "Покинь твою боязнь.

Где твой сенедрион упорный?

Кто осудил тебя на казнь?"

Она в ответ: "Никто, учитель!" -

"И так и я твоей души

Не осужу, - сказал спаситель, -

Иди в свой дом - и не греши". ¹¹⁵

Может быть, после этого нам будет легче и поучительнее внимать страшным признаниям поэта... Тяжесть падения его была бы не вполне обнята нами без двух пьес его - "Живой мертвец" и "Цепи". Вот первая:

Кто видел образ мертвеца,

Который демонскою силой,

Враждуя с темною могилой,

Живет и страждет без конца?

В час полуночи молчаливой,

При свете сумрачном луны,

Из подземельной стороны

Исходит призрак боязливый.

Бледно, как саван роковой,

Чело отверженца природы,

И неестественной свободы

Ужасен вид полуживой.

Унылый, грустный он блуждает

Вокруг жилища своего,

И - очарован - за него

Переноситься не дерзает.

Следы минувших, лучших дней

Он видит в мысли быстротечной,

Но мукой тяжкою и вечной

Наказан в ярости своей.

Проклятый небом раздраженным,

Он не приемлется землей,

И овладел мучитель злой

Злодея прахом оскверненным.

Вот мой удел - игра страстей,

Живой стою при дверях гроба,

И скоро, скоро месть и злоба

Навек уснут в груди моей!

Кумиры счастья и свободы

Не существуют для меня,

И - член ненужный бытия -

Не оскверню собой природы!

Мне мир - пустыня, гроб - чертог!

Сойду в него без сожаленья.

Но сила чувства, особенно в падшем человеке, не всегда соединяется с силою воли, - и вопреки себе, он должен хранить жизнь, как собственную кару...

Зачем игрой воображенья

Картины счастья рисовать,

Зачем душевные мученья

Тоской опасной растравлять?

Убитый роком своенравным,

Я вяну жертвою страстей...

. . . . . . . . . . . . . .

Я зрел: надежды луч прощальный

Темнел и гаснул в небесах,

И факел смерти погребальный

С тех пор горит в моих очах!

Любовь к прекрасному, природа,

Младые девы и друзья,

И ты, священная свобода,

Все, все погибло для меня!

Без чувства жизни, без желаний,

Как отвратительная тень,

Влачу я цепь моих страданий

И умираю ночь и день!

Порою огнь души унылой

Воспламеняется во мне,

С снедающей меня могилой

Борюсь, как будто бы во сне!

. . . . . . . . . . . . . .

Уже рукой ожесточенной,

Берусь за пагубную сталь.

Уже рассудок мой смущенный

Забыл и горе и печаль!..

Готов!.. но цепь порабощенья

Гремит на скованных ногах...

. . . . . . . . . . . . . .

Как раб испуганный, бездушный,

Кляну свой жребий я тогда,

И... вновь взираю равнодушно

На жизнь позора и стыда. ¹¹⁶

"Вечерняя заря", одна из лучших пьес Полежаева, есть та же погребальная песня всей жизни поэта; но в ней отчаяние растворено тихою грустью, которая особенно поразительна при сжатости и могучей энергии выражения - обыкновенных качествах его поэзии:

Я встречаю зарю,

И печально смотрю,

Как кропинки дождя,

По эфиру летя,

Благотворно живят

Попираемый прах,

И кипят и блестят

В серебристых звездах

На увядших листах

Пожелтевших лугов.

Сила горней росы,

Как божественный зов,

Их младые красы

И крепит, и растит.

Что ж, кропинки дождя,

Ваш бальзам не живит

Моего бытия?

Что, в вечерней тиши,

Как приятный обман,

Не исцелит он ран

Охладелой души?

Ах, не цвет полевой

Жжет полдневной порой

Разрушительный зной:

Сокрушает тоска

Молодого певца,

Как в земле мертвеца

Гробовая доска!..

Я увял - и увял

Навсегда, навсегда!

И блаженства не знал

Никогда, никогда!

И я жил - но я жил

На погибель свою,

Буйной жизнью убил

Я надежду мою!..

Не расцвел - и отцвел

В утре пасмурных дней;

Что любил, в том нашел

Гибель жизни моей!

Дух уныл; в сердце кровь

От тоски замерла;

Мир души погребла

К шумной воле любовь...¹¹⁷

Не воскреснет она!..

Я надежду имел

На испытных друзей;

Но их рой отлетел

При невзгоде моей.

Всем постылый, чужой,

Никого не любя,

В мире странствую я,

Как вампир гробовой!..

Мне противно смотреть

На блаженство других,

И в мучениях злых,

Не сгораючи тлеть,..

Не кропите ж меня

Вы, росинки дождя:

Я не цвет полевой,

Не губительный зной

Пролетел надо мной!

Я увял - и увял

Навсегда, навсегда!

И блаженства не знал

Никогда, никогда! ¹¹⁸

Но Полежаев знал не одну муку падения: он знал также и торжество восстания, хотя и мгновенного; с энергической и мощной лиры его слетали не одни диссонансы проклятия и воплей, но и гармония благословений...

Я погибал;

Мой злобный гений

Торжествовал!

Злодей созрелый,

В виду смертей,

В когтях чертей,

Всегда злодей.

Порабощенье,

Как зло за зло,

Всегда влекло

Ожесточенье;

Окаменей,

Как хладный камень;

Ожесточен,

Как серный пламень, -

Я погибал

Без сожалений,

Без утешений!

Мой злобный гений

Торжествовал!

Печать проклятий -

Удел моих

Подземных братий,

Тиранов злых

Себя самих,

Уже клеймилась

В моем челе,

Душа ко мгле

Уже стремилась...

Я был готов

Без тайной власти

Сорвать покров

С моих несчастий.

Последний день

Сверкал мне в очи,

Последней ночи

Я видел тень, -

И в думе лютой

Все решено:

Еще минута

И... свершено!..

Но вдруг нежданный

Надежды луч,

Как свет багряный

Блеснул из туч:

Какой-то скрытый,

Но мной забытый

Издавна бог

Из тьмы открытой

Меня извлек!..

Рукою сильной

Остов могильный

Вдруг оживил, -

И Каин новый

В душе суровой

Творца почтил.

Он снова дни

Тоски печальной

Озолотил

И озарил

Зарей прощальной!

Гори ж, сияй,

Заря святая!

И догорай

Не померкая! ¹¹⁹

В другое время сорвались с его лиры звуки торжества и восстания, но уже слишком позднего, и уже не столь сильные и громкие: посмотрите, какая нескладица в большей половине этой пьесы ("Раскаяние"), как хорошие стихи мешаются в ней с плохими до бессмыслицы:

Я согрешил против рассудка,

Его на миг я разлюбил (?!):

Тебе, степная незабудка,

Его я с честью подарил (??)!

Я променял святую совесть

На мщенье буйного глупца,

И отвратительная повесть

Гласит безумие певца.

Я согрешил против условий

Души и славы молодой,

Которых демон празднословий

Теперь освищет с клеветой (?)!

Кинжал коварный сожаленья

Притворной дружбы и любви,

Теперь потонет, без сомненья,

В моей бунтующей крови;

Толпа знакомцев вероломных,

Их шумный смех, и строгий взор

Мужей значительно безмолвных,

И ропот дев неблагосклонных -

Все мне и казнь и приговор!

Как чад неистовый похмелья,

Ты отлетела наконец,

Минута злобного веселья!

Проснись, задумчивый певец!

Где гармоническая лира,

Где барда юного венок?

Ужель повергнул их порок

К стопам ничтожного кумира?

Ужель бездушный идеал

Неотразимого разврата,

Тебя, как жертву каземата,

Рукой поносной оковал?

О, нет! Свершилось - жар мятежный

Остыл на пасмурном челе!

Как сын земли, я дань земле

Принес чредою неизбежной:

Узнал бесславие, позор

Под маской дикого невежды (?!)

И посмотрите - как торжественно окончание этой пьесы; оно может служить образцом того, что называется в эстетике "высоким":

Но пред лицом кавказских гор

Я рву нечистые одежды!

Подобный гордостью горам,

Заметным в безднах и лазури,

Я воспарю, как фимиам,

И передам моим струнам

И рев, и вой минувшей бури!..

Полежаев никогда бы не был одним из тех поэтов, которых главное достоинство - пластическая художественность и виртуозность форм; которых значение бывает так велико в сфере собственного искусства, и так не велико в сфере общей, объемлющей собою не одно искусство, но и всю область духа; в котором такая бездна поэзии и так мало современных вопросов, так мало общих интересов... Талант Полежаева мог бы сделаться бессмертным, если бы воспитался на плодородной почве исторического миросозерцания. В его поэзии мало содержания; но из нее же видно, что она, по своему духу, должна была бы развиться преимущественно в поэзию содержания. Отселе эта крепость и мощь стиха, сжатость и резкость выражения. Но к этому недостает отделки, точности в словах и выражениях; причиною этого было сколько то, что он небрежно занимался поэзиею и никогда не отделывал окончательно своих стихотворений, заменяя неточные выражения определенными, слабые стихи - сильными, растянутые места - сжатыми; столько и то, что, оставшись при одном непосредственном чувстве, он не развил и не возвысил его, наукою и размышлением, до вкуса. Другой важный недостаток его поэзии, тесно связанный с первым, состоит в неуменьи овладеть собственною мыслию и выразить ее полно и целостно, не примешивая к ней ничего постороннего и лишнего. Причина этого опять в неразвитости и происходящей из нее неясности и неопределенности созерцания. Представляем здесь, в поучительный для молодых поэтов пример подобной невыдержанности, две прекрасные, но испорченные пьесы Полежаева, в совершенно различных родах. Первая называется "Море":

Я видел море - я измерил

Очами жадными его:

Я силы духа моего

Перед лицом его поверил.

О море, море! - я мечтал

В раздумьи грустном и глубоком, -

Кто первый мыслил и стоял

На берегу твоем высоком?

Кто, неразгаданный в веках,

Заметил первый блеск лазури,

Войну громов, и ярость бури

В твоих младенческих волнах?

Куда исчезли друг за другом

Твоих владельцев племена,

О коих весть нам предана

Одним злопамятным досугом?..

. . . . . . . . . . . . . .

Превосходно! Стихи, достойные величия моря! Но то ли далее? -

Всегда ли, море, ты почило

В скалах, висящих над тобой? ¹²⁰

Или неведомая сила,

Враждуя с мирной тишиной,

Не раз твой образ изменила?

Что ты? откуда? из чего?

Игра случайная природы,

Или орудие свободы,

Воззвавшей все из ничего?

Надолго ль влажная порфира

Твоей бесстрастной красоты

Осуждена блистать для мира

Из недр бездонной пустоты!

Сбивчиво, темно, неопределенно, хотя и заметно, что у поэта шевелилась на душе мысль! Далее опять лучше:

Вот тайный плод воображенья

Души, волнуемой тоской,

За миг невольный восхищенья

Перед пучиною морской!..

Я вопрошал ее... Но море,

Под знойным солнечным лучом,

Сребрясь в узорчатом уборе,

Меж тем лелеялось кругом

В своем покое роковом.

Через рассыпанные волны

Катились груды новых волн,

И между них, отваги полный,

Нырял пред бурей утлый чолн.

Счастливец, знаешь ли ты цену

Смешного счастья твоего?

Смотри на чолн - уж нет его,

В отваге он нашел измену!..

Превосходные стихи, кроме двух последних, которые все портят; но целого не видно, и после начала пьесы как-то не того ожидалось... Но, сообразно с серединою, окончание прекрасно:

В другое время, на брегах

Балтийских вод, в моей отчизне,

Красуясь цветом юной жизни,

Стоял я некогда в мечтах;

Но те мечты мне сладки были:

Они приветно сквозь туман,

Как за волной волну, манили

Меня в житейский океан.

И я поплыл... О море, море!

Когда увижу берег твой?

Или, как чолн залетный, вскоре

Сокроюсь в бездне гробовой?