Бенедиктов Владимир Григорьевич - Ф. Я. Прийма. В. Г. Бенедиктов

  

  

  

  Ф. Я. Прийма

  

  

  

   В. Г. Бенедиктов --------------------------------------

  В. Г. Бенедиктов. Стихотворения.

  Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание

  Л., "Советский писатель", 1983

  Составление, подготовка текстов и примечания Б. В. Meльгунова

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  Появление в середине 1835 года в Петербурге небольшой по объему книги "Стихотворений" В. Г. Бенедиктова (1807-1873) сопровождалось огромным успехом, - тем более ошеломляющим, что до этого молодым автором ни одного произведения, по крайней мере, подписанного его полным именем, не было опубликовано. "Вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова, - вспоминал впоследствии его современник и биограф Я. П. Полонский. - Он был в моде - учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербурга, молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще не напечатанные стихи. Бенедиктова. И эти восторги происходили именно в то время, когда публика с каждым годом холодела к высокохудожественным произведениям Пушкина, находила, что он исписался, утратил звучность - изменил рифме и все чаще и чаще пишет белыми стихами". {Полонский Я., Владимир Григорьевич Бенедиктов. - В кн.: Стихотворения В. Бенедиктова. Посмертное издание под редакцией Я. П. Полонского, т. 1, СПб.-М., 1883, с. XIX-XX.}

  Но если средний читатель встретил стихотворения Бенедиктова восторженно, то мнение о них критики единодушием не отличалось: одни журналы находили молодого поэта равновеликим Пушкину и даже в чем-то его превосходящим; другие же, находя талант Бенедиктова заурядным, сомневались в том, что феноменальный успех его стихотворений будет сколько-нибудь продолжительным. Не прошло и десятилетия, как напряженные споры вокруг имени Бенедиктова улеглись, и он занял со временем довольно прочное место как представитель "эффектного" романтизма и поэт "второго литературного ряда". Как поэту второстепенному, историки литературы уделяли ему мало внимания, а в обобщающих работах о литературе XIX века облик его зачастую подвергался бесцеремонному искажению. Тенденциозно интерпретировалась поэзия Бенедиктова даже в специальных работах о нем, примером чему может служить статья Б. А. Садовского "Поэт-чиновник", напечатанная в одиннадцатом номере "Русской мысли" за 1909 год. Между тем роль Бенедиктова в развитии русской поэзии достойна иной оценки. И самый триумф поэта в 30-е годы прошлого века, и последовавшее за ним "падение" славы писателя исключительно поучительны в историко-литературном отношении. Определить в поэтическом наследии Бенедиктова признаки, детерминированные эстетическим климатом 1830-х годов, с одной стороны, и своеобразием личности и биографии поэта - с другой, представляет для нас также немаловажный интерес.

  Родился Бенедиктов в Петербурге, но его отроческие годы прошли в Петрозаводске, куда был назначен на должность советника губернского правления его отец, выходец из низшего духовенства Смоленской губернии, получивший дворянское звание лишь в результате своего продвижения по государственной службе. Формированию нравственного и духовного облика будущего поэта немало способствовала его мать, происходившая из семьи придворного служителя (кофешенка). На развитие поэтического воображения Бенедиктова в ранние годы заметное влияние оказала суровая природа Олонецкого края, о чем мы можем судить по таким стихотворениям поэта, как, например, "Озеро" ("Я помню приволье широких дубрав; Я помню край дикий...").

  В двенадцатилетнем возрасте Бенедиктов поступает в четырехклассную Олонецкую губернскую гимназию. Здесь гимназический учитель И. Ф. Яконовский, с увлечением читавший ученикам курс российской словесности и сам "грешивший" сочинением стихов "на случай", первый пробудил у будущего поэта охоту к стихотворству. В 1821 году, четырнадцати лет, Бенедиктов успешно заканчивает гимназию и в связи с поступлением в средние классы Второго кадетского корпуса в Петербурге покидает Петрозаводск.

  На протяжении шестилетнего обучения в кадетском корпусе Бенедиктов продолжал свои поэтические опыты, хотя ни со стороны преподавателей, ни в товарищеской среде сочувственного отношения к себе они не встречали. "Жаль, - писал в связи с этим Я. П. Полонский, - что Бенедиктов не поступил в университет, так как едва ли не в одних наших университетах, даже и в то время, мелькали искорки кой-каких идей, - во всяком случае, взгляды на науку и жизнь были шире и требовательнее. Мы говорим жаль, потому что нельзя писателю иметь влияние на своих современников, если сам он в ранние годы ни разу не подчинялся никаким влияниям и не побеждал их собственным умом своим. Что же может быть благотворнее влияния идей, разрабатываемых умственными силами всего человечества?" {Полонский Я., Владимир Григорьевич Бенедиктов, с. V.}

  D конце 1827 года Бенедиктов заканчивает корпус первым учеником и произведенный в прапорщики, получает назначение на службу в лейб-гвардейский Измайловский полк. Через три года беспорочной службы его производят в поручики, а вскоре в составе одного из подразделений помянутого полка его отправляют в охваченную пламенем восстания Польшу. Впечатления от бивачного быта и двух-трех незначительных стычек с повстанческими отрядами были отображены молодым офицером-поэтом в его стихотворных набросках, известность которых не выходила, впрочем, за пределы узкого круга его товарищей по службе.

  В 1832 году, незадолго перед этим удостоенный награждения орденом св. Анны 4-й степени ("За храбрость"), Бенедиктов добровольно уходит в отставку. Будучи дворянином по сословной принадлежности и разночинцем по своему положению в обществе, человеком обеспечивающим себе средства к существованию собственным трудом, он добивается зачисления на гражданскую службу по Министерству финансов, которая требовала большой отдачи сил и не создавала ни малейших условий для взлетов поэтического творчества. "Бенедиктов, - писал Я. П. Полонский, - был человек 30-х годов и носил на себе печать этого, по преимуществу бюрократического, времени. Он не был тем гением, который, по словам Лермонтова, прикованный к канцелярскому столу, непременно бы с ума сошел. Обладая математическими способностями, памятью цифр и верностью счета, Бенедиктов не только мог спокойно служить в государственном банке, но и быть одним из лучших, ценимых начальством, чиновников. На Бенедиктова мы смотрим, каким он был, и не обязаны смотреть как на человека, каким он мог бы быть при других обстоятельствах или при иных душевных и телесных качествах". {Полонский Я., Владимир Григорьевич Бенедиктов, с. IX-X.}

  Это любопытное признание Я- П. Полонского страдает, однако, некоторой недосказанностью. Да, Бенедиктов был сформирован 30-ми годами, на общественно-литературную жизнь которых наложил неизгладимую печать деспотизм Николая I. К наиболее характерным явлениям литературного быта 1830-х годов А. И. Герцен относил пресмыкательство Булгарина и Греча перед царским троном и "проповедь комфорта и чувственных удовольствий" "Библиотекой для чтения" О. И. Сенковского. {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 7, М., 1956, с. 215 и 220.} Самые невинные проблески независимой общественной мысли гибли в ту пору под сапогом самодержавия. 1830-е годы явились периодом, когда дворянская революционность угасала, а революционность разночинская находилась в стадии своего утробного развития. Правда, уже в середине 1830-х годов передовое разночинство заявит о своем существовании в статьях В. Г. Белинского, однако массовое осознание разночинством своей демократической общественной миссии проявится лишь двумя десятилетиями позднее.

  Промежуточностью социального бытия полуразночинца Бенедиктова были во многом обусловлены и его общественно-эстетические взгляды. С одной стороны, он постоянно ощущал свою отчужденность от образа жизни и предубеждений привилегированных слоев общества, а с другой - сформировавшая его среда, служба преуспевающего чиновника и специфическая образованность отнюдь не побуждали его в ту пору к поискам высоких общественных идеалов.

  Симптоматично все же, что одним из первых петербургских литераторов, с которым познакомился и близко сошелся Бенедиктов по освобождении от армейской службы, был К. А. Бахтурин (1809- 1841), человек нелегкой судьбы. Знакомство это было значительным событием в жизни Бенедиктова, поскольку оно расширяло его "провинциальные" представления о литературной жизни обеих столиц.

  Разночинец не только по образу жизни, но и по происхождению, Бахтурин несколько лет служил в гусарах. Уйдя в 1832 году в отставку, он поселяется в Москве, где через посредничество В. В. Пассека знакомится с членами герценовского кружка Н. П. Огаревым и Н. М. Сатиным. Переселившись в 1833 году в Петербург, Бахтурин приобретает вскоре известность как поставщик адресованных массовому зрителю пьес для Александрийского театра и как представитель столичной театрально-литературной богемы. Утверждению известности этого деятельного молодого литератора немало способствовало и то, что для его мелодрамы "Молдаванская цыганка" музыкальный номер был написан М. И. Глинкой. Материальная необеспеченность и рассеянный образ жизни Бахтурина помешали развитию его творчества, в котором обнаружились, впрочем, и его бесспорная одаренность, и симптомы оппозиционных по отношению к существующему режиму настроений (стихотворение "Рим" и др.). {Подборку поэтических произведений К. А. Бахтурина и содержательную биографическую справку о нем, написанную В. С. Киселевым, см. в кн.: "Поэты 1820-1830-х годов", т. 2, "Б-ка поэта" (Б. с), Л., 1972, с. 344-361.}

  Не исключена возможность, что проявлениями некоторой оппозиционности "грешил" в 1830-е годы и Бенедиктов. Позднее в стиховорении "7 апреля 1857", осуждая николаевское царствование, он скажет:

  

   Ты ж, Русь... Творец к тебе был гневен;

  

   Была мертва ты тридцать лет...

  Однако для характеристики идейных позиций поэта в 1830-е годы эти стихи могут быть привлечены лишь с большой оговоркой, go всяком случае, если в дружеских признаниях той поры Бенедиктову и приходилось порой выражать крамольные мысли, то в своем поэтическом творчестве он намеренно воздерживался не только от прямой или даже завуалированной характеристики николаевского режима, но и от простых соприкосновений с политической темой.

  В 1833 году Бахтурин знакомит Бенедиктова с молодым литератором П. П. Ершовым (1815-1869), обучавшимся в то время в Санкт-Петербургском университете и завершившим свою стихотворную сказку "Конек-горбунок", широкой известности и успеху которой задолго до ее полного издания (1856) немало способствовал ректор университета П. А. Плетнев.

  Сразу же после выхода из военной службы встретился Бенедиктов с приятелем своим по Петрозаводску Вильгельмом Ивановичем Карлгофом (1796-1841), третьестепенным поэтом, снискавшим, однако, в писательских кругах известную репутацию как хозяин литературного салона, среди посетителей которого мы найдем имена А. Ф. Воейкова, Л. А. Якубовича, И. И. Панаева, А. В. Никитенко, Н. В. Кукольника, Евстафия Бернета и других литераторов. С благоговейным трепетом произносилось в салоне В. И. Карлгофом и его женой Елизаветой Алексеевной Карлгоф (урожденной Драшусовой) имя Дениса Васильевича Давыдова. 28 января 1836 года по случаю приезда Дениса Давыдова в Петербург В. И. Карлгоф дал ужин, на котором присутствовали Пушкин, Жуковский, Вяземский, Крылов. Культ Дениса Давыдова в салоне супругов Карлгоф, надо полагать, нашел известное отражение как в эстетических взглядах, так и в творчестве Бенедиктова.

  С деятельностью литературного салона супругов Карлгоф был связан ряд событий в творческой биографии В. Г. Бенедиктова, в том числе и такое знаменательное, каким явилось издание первой книги стихотворений поэта. "Мой муж, как и я, - вспоминала впоследствии Е. А. Карлгоф, - страстно любил поэзию и был увлечен стихами Бенедиктова; он носился с ними, как с неожиданно найденным сокровищем, прочитал их многим литераторам, которым они также чрезвычайно понравились, и все радовались появлению в русской литературе нового поэта с таким выдающимся дарованием. Несмотря на огромный успех, который имели в гостиных стихотворения Бенедиктова, он не решался печатать их, тем более что находился тогда в довольно стесненных обстоятельствах и не имел на это средств. Мой муж взялся напечатать на свой счет <...> Печатание, потом появление стихотворений Бенедиктова меня чрезвычайно занимали. Томик его стихотворений скоро был раскуплен, и они имели необыкновенный успех. О них везде говорили, их клали на музыку, учили наизусть. Во всех журналах их расхвалили, только в Москве Белинский их отделал, на что я очень негодовала.

  Все желали познакомиться с новым поэтом. Жуковский, который жил тогда в Зимнем дворце и принимал по субботам, написал мужу премилую записку, прося его привезти непременно Бенедиктова. Успехи поэта чрезвычайно нас радовали. В скором времени Бенедиктов сам уже приступил ко второму изданию.. ." {"Жизнь прожить - не поле перейти. Записки неизвестной". - "Русский вестник", 1881,  9, с. 141-142.}

  Что же представлял собой первый сборник молодого поэта?

  Обращает на себя внимание ученический характер многих стихотворений, вошедших в книгу. Со всей очевидностью сказалось это на цикле сонетов, надуманных по содержанию и слабых по исполнению. Поэт не избежал стилистической монотонии, явно недооценив сложность избранной им формы. О налете ученичества или подражательности молодого Бенедиктова свидетельствуют также и довольно частые у него обращения к архаической лексике и фразеологии (_очеса, ланиты, всемощная десница, стрелы Феба_ и т. п.), а также нередкие реминисценции из поэтов предшествовавшей поры: образ крокодила, таящегося на дне сердца (стихотворение "Бездна") - из К. Н. Батюшкова; "О, не играй веселых песен мне... владычица младая!" (стихотворение "N. N-ой") - из А. С. Пушкина; образ моря, на дне которого погребено "много сокровищ" (стихотворение "Море") - из Н. М. Языкова и т. д.

  Существенная особенность поэтического почерка молодого Бенедиктова состояла также в тенденции к описательности, о чем можно судить отчасти даже по названиям отдельных его стихотворений: "Облака", "Ореллана", "Озеро", "Вулкан", "Комета", "Гроза" и т. п.

  

  

   Ветра прихотям послушный,

  

  

   Разряжённый, как на пир,

  

  

   Как пригож в стране воздушной

  

  

   Облаков летучий мир!

  

  

  

  

  

  

  

  ("Облака")

  

   Конь кипучий бежит, бег и ровен и скор,

  

  

   Быстрина седоку неприметна!

  

   Тщетно хочет его опереться там взор:

  

  

   Степь нагая кругом беспредметна.

  

  

  

  

  

  

  ("Степь")

  

   Взгляните, как льется, как вьется она -

  

   Красивая, злая, крутая волна!

  

  

   Это мчится Ореллана,

  

  

   Величава, глубока,

  

  

   Шибче, шибче - и близка

  

  

   К черной бездне океана.

  

  

  

  

  

  

  ("Ореллана")

  

   Взгляни на небеса: там стройность вековая.

  

   Как упоительна созвездий тишина!

  

   Как жизнь текущих сфер гармонии полна, -

  

   И как расчетиста их пляска круговая!

  

  

  

  

  

  

  ("Комета")

  Отдавая себе отчет в том, что описание явлений природы как самоцель ведет к художественным утратам, Бенедиктов обходил эту опасность: картина природы, как правило мастерски написанная, сопровождалась у него сравнением, изображением внутреннего мира человека. Иногда дидактический смысл подобного сравнения не имел достаточной творческой мотивировки ("Радуга", "Две реки"), в других же случаях ("Озеро", "Степь") автор достигал необходимой художественной цели. Третью категорию пейзажей составляют такие стихотворения молодого автора, в которых он, не обращаясь к сравнению, возводил описание объектов или явлений природы до степени символа, сообщая произведению весомый нравственно-философский смысл ("Утес", "Ореллана").

  Элементы архаического стиля парадоксальным образом соседствовали в творчестве Бенедиктова с ориентацией на нормы самоновейшей поэзии. Уже в первом своем сборнике он продемонстрировал превосходное знакомство с достижениями современных ему поэтов в области метрики и ритмики, а также незаурядные способности в употреблении различных размеров и строфики в пределах одного произведения. Выдвинутый в эстетических декларациях как русских, так и зарубежных (особенно французских) романтиков тезис ведущей роли поэта в общественной жизни, о поэте-провидце и противостоящей ему невежественной толпе импонировал сознанию Бенедиктова, провозглашавшего:

  

  

  Я в мире боец, да, я биться хочу.

  

  

  

  Смотрите, - я бросил уж лиру,

  

  

  Я меч захватил и открыто лечу

  

  

  

  Навстречу нечистому миру.

  

  

  

  

  

  

  ("Могила")

  В своем порыве сразиться со злом поэт порой доходил до исступления:

  

  

  Порою злым вихрем прорвусь на простор,

  

  

   И вихрей-собратий накличу,

  

  

  И прахом засыплю я хищника взор,

  

  

   Коварно следящий добычу!

  

  

  Чрез горы преград путь свободный найду,

  

  

   Сквозь камень стены беспредельной

  

  

  К сатрапу в чертоги заразой войду

  

  

   И язвою лягу смертельной!

  И тем не менее мы не найдем в этом стихотворении, как и во всем творчестве раннего Бенедиктова, попыток обозначить конкретные признаки того, зла, с которым намерен сражаться поэт и его собратья. Писательскому радикализму в области стиля, как известно, далеко не всегда сопутствовал радикализм общественно-политический. Радикализм Рылеева и поэтов-декабристов в целом проявлялся преимущественно в сфере идеологической, в сфере же эстетической он никогда не доходил до максимализма. Иным был радикализм бенедиктовский: ограничиваясь областью эстетической, он отзывался порою творческим волюнтаризмом. Поэтика Бенедиктова требовала обновления стиля, и прежде всего - гиперболической метафоры:

  

  

   Душа моя земное отвергала,

  

  

   И грудь моя всё небо обнимала,

  

  

   И я в груди вселенную сжимал.

  

  

  

  

  

  ("К очаровательнице")

  С той же решительностью настаивал поэт на обогащении поэтического языка путем создания различного рода неологизмов. В 1838 году в четвертом стихотворении цикла "Отрывки (Из книги любви)" он скажет:

  

  

   Чтоб выразить таинственные муки,

  

  

   Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,

  

  

   Изобретай неслыханные звуки,

  

  

   Выдумывай неведомый язык!

  С излишним рвением следуя этому правилу, Бенедиктов изобрел огромное количество новых слов (_безглагольность, водоскат, возмужествовать, запанцириться, зуболомный, каинство, огнеметный, предвкусие, просторожденец, сорвиголовный, человечиться_ и т. д.), подавшее большинство которых в русском поэтическом языке не прижилось.

  Таким образом, если призывы Бенедиктова к эстетическому но-яторству и содержали некое рациональное зерно, то возведение его спасительный принцип поэтического творчества свидетельствовало лишь об ограниченности общественно-эстетических воззрений поэта. Ею кстати сказать, была обусловлена и тематическая скудость первого сборника его стихотворений. Гражданская тематика не нашла в них отражения, хотя известное приближение к ней и намечено в рассмотренном выше стихотворении "Могила". Не имеют, на наш взгляд, прямого отношения к гражданской теме четыре стихотворения Бенедиктова, изображающие военный быт ("Праздник на биваке" и "Ночь близ м<естечка> Якац") и связанные с ними "припоминания" ("Бранная красавица" и "Прощание с саблей"). Сориентированные на жанр лихой гусарской песни, они слишком личностны и не обладают даже той степенью "гражданственности", которая свойственна, скажем, "Полусолдату" и "Гусарской исповеди" родоначальника помянутого жанра - Дениса Давыдова.

  Разделяя основной принцип романтизма - принцип свободы творчества, - ранний Бенедиктов остался равнодушным к такому существенному пункту эстетической программы романтиков, как национальная самобытность искусства. Интерес к ней, как известно, принимал самые разнообразные формы: разработка национальной, преимущественно национально-исторической тематики, увлечение отечественной мифологией, народной фантастикой, просторечием и т. д. Однако ни одно из этих увлечений у раннего Бенедиктова в качестве осязаемого признака не проявилось, о чем. свидетельствует даже такая частность, как "репертуар" собственных имен в стихотворениях 1835 года, где наименования книжного происхождения или нее заимствованные из культурного обихода "образованного слоя" (Адель, Матильда, Альдебаран и т. п.) нисколько не уравновешены именами отечественного происхождения.

  Судя по сборнику стихотворений 1835 года, социальные мотивы также оставались где-то в стороне от "магистральных" тем молодого Бенедиктова. Правда, в стихотворении "Золотой век" поэт напоминал читателю о существовавших в древности мифах о Золотом веке, когда природа награждала человека своими дарами, не требуя от него "кровавого пота", когда не было войн и "неправда и злое коварство не ведали входа в Сатурново царство", и называл эти мифы "прекрасными видениями", однако чисто книжный источник помянутой пьесы и отвлеченное его истолкование не могли вызвать у читателя никаких ассоциаций с современной действительностью. Вряд ли можно увидеть разработку социальной темы и в "руссоистском" стихотворении "Мой выбор", где автор отдает предпочтение не розе и не томной лилии, а скромному полевому ландышу. Не дает достаточных оснований для такого вывода и стихотворение "К Полярной звезде", в котором наряду с другими проходит и образ "селянина", окидывающего озабоченным взором звездное небо.

  Пожалуй, самой уязвимой стороной первого поэтического сборника Бенедиктова являлись стихотворения, написанные на тему любви. Красноречивым примером этой уязвимости может служить стихотворение "Напоминание", в котором, предаваясь воспоминаниям об испытанном некогда счастье, танце с любимой женщиной, поэт воссоздавал весьма рискованные подробности своих былых переживаний:

  

  

  

  И, когда ты утомлялась

  

  

  

  И садилась отдохнуть,

  

  

  

  Океаном мне являлась

  

  

  

  Негой зыблемая грудь, -

  

  

  

  И на этом океане,

  

  

  

  В пене млечной белизны,

  

  

  

  Через дымку, как в тумане,

  

  

  

  Рисовались две волны.

  

  

  

  То угрюм, то бурно весел,

  

  

  

  Я стоял у пышных кресел,

  

  

  

  Где покоилася ты,

  

  

  

  И прерывистою речью,

  

  

  

  К твоему склонясь заплечью,

  

  

  

  Проливал мои мечты.

  Не только в цитированном, но и в других бенедиктовских стихотворениях, тематически к нему примыкающих, чувство любви нередко сводилось к изображению чувственных влечений и физиологических ощущений. В разработке этой тематики никаких специфически романтических устремлений и никакого новаторства Бенедиктов, разумеется, не обнаружил. Здесь он следовал довольно прочной традиции, берущей свое начало в эротических мотивах римских авторов (Катулл, Тибулл, Проперций), канонизированных впоследствии во французской фривольной поэзии XVIII века (Ж. Б. Л. Грессе, Э. Д. Парни и др.), в эклогах А. П. Сумарокова, в поэме "Душенька" и "игривой" лирике И. Ф. Богдановича, равно как и в русской "легкой" поэзии первой четверти XIX века.

  Преобладание физиологического аспекта в изображении любви Бенедиктова, как видим, вполне объяснимо, поскольку оно в значительной степени традиционно. Нелегко, однако, объяснить, почему лиитературная среда далеко не сразу обратила внимание на эту, бесспорно слабую, сторону в творчестве молодого поэта. Ведь даже такой патентованный критик, как С. П. Шевырев, рецензируя первый сборник Бенедиктова, не делая ни малейших оговорок, находил нем "могучее нравственное чувство добра, слитое с чувством целомудрия". {"Московский наблюдатель", 1835, ч. 3, август, кн. 1, с. 446.} До самой середины 30-х годов XIX века, по мнению Шевырева, русская литература, и особенно поэзия, переживала "эпоху изящного материализма". "Иногда только внутреннее чувство, чувство сердечное и особенно чувство грусти неземной веяло чем-то духовным в нашей поэзии. Но материализм торжествовал над всем <...> Формы убивали дух <...> Для форм мы уже много сделали, для мысли еще мало, почти ничего. Период форм, период материальный, языческий, одним словом, период стихов и пластицизма уже кончился в нашей литературе сладкозвучною сказкою: пора наступить другому периоду, духовному, периоду мысли!" {Там же, с. 442.}

  Вряд ли есть смысл подробно анализировать эту тенденциозную и сумбурную рецензию. Видя в чувственности едва ли не главный изъян современной ему литературы, Шевырев закрывал глаза на то, что именно апологией чувственности страдал ряд стихотворений рецензируемого им сборника. Объявляя Бенедиктова своего рода зачинателем "поэзии мысли", критик ни одним словом не обмолвился о том, что высокие образцы общественно-политической и философской мысли уже были даны в творчестве Радищева и Пушкина, Грибоедова и поэтов-декабристов.

  Спустя примерно месяц после появления рецензии Шевырева с обстоятельной статьей "Стихотворения Владимира Бенедиктова" выступил в "Телескопе" В. Г. Белинский. Поскольку Бенедиктов как феномен новой поэзии противопоставлялся в рецензии Шевырева "эпохе изящного материализма", под которым подразумевалась поэзия Пушкина, Белинский построил свою статью на том же противопоставлении и, всячески дискредитируя при этом Бенедиктова, отдавал явное предпочтение автору "Евгения Онегина". Впечатление, произведенное статьей Белинского на читающую публику, можно сравнить с неожиданным взрывом бомбы.

  Когда номер "Телескопа" со статьей о Бенедиктове, подписанной полным именем Белинского, появился в Петербурге, в частности в кондитерской Беранже, студенты университета с негодованием отзывались о "критикане", осмелившемся занести руку на любимого поэта. Вспоминая об этом событии из студенческой жизни через тридцать с лишним лет, И. С. Тургенев писал: "Я немедленно отправился к Беранже, прочел всю статью от доски до доски - и, разумеется, также воспылал негодованием. Но - странное дело! - и во время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с "критиканом", находило его доводы убедительными <...> неотразимыми". {Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т., Соч., т. 14, М.-Л., 1967, с. 23.}

  Главный недостаток стихотворений Бенедиктова Белинский видел в невыдержанности мысли, стиха, самого языка! "Как в романе или драме невыдержанность характеров, неестественность положений, неправдоподобность событий обличают работу, а не творчество, так в лиризме неправильный язык, яркая фигура, цветистая фраза, неточность выражения, изысканность слога обличают ту же самую работу <...> Стих, переложенный в прозу и обращающийся от этой операции в натяжку, так же как и темные, затейливые мысли, разложенные на чистые понятия и теряющие от этого всякий смысл, обличают одну риторическую шумиху, набор общих мест". {Белинский В. Г., Полн. собр. соч., т. 1, М., 1953, с. 360-361. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.} Эта мысль подкреплялась в статье длинным перечнем примеров. "Посмотрите, - писал Белинский, - как неудачны его (Бенедиктова. - Ф. П.) нововведения, его изобретения, как неточны его слова? Человек у него _витает_ в рощах; волны грудей у него превращаются в _грудные волны; камень лопает_ (вм. _лопается_); <...> _степь беспредметна; стоит безглаголен; сердце пляшет; солнце сентябревое_; валы _лижут_ пяты утеса; _пирная_ роскошь и веселие; _прелестная сердцегубка_ и пр." (I, 362).

  Не называя Шевырева по имени, Белинский самым решительным образом оспаривал его утверждение, что в творчестве Бенедиктова заговорила полным голосом _поэзия мысли_. "Мы этого не видим, - негодовал критик. - Г-н Бенедиктов воспевает все, что воспевают молодые люди: красавиц, горе и радости жизни; где же он хочет выразить мысль, то или бывает слишком темен, или становится холодным ритором" (I, 362). По мнению Белинского, мысль в поэзии может существовать только в слиянии с чувством. "И наоборот, очень понятно, что сочинение, в котором есть чувство, не может быть без мысли" (I, 365). В творениях высокой поэзии, на взгляд критика, "мысль уничтожается в чувстве, а чувство уничтожается в мысли; из этого взаимного уничтожения рождается высокая художественность" (I, 365).

  К спорным сторонам таланта Бенедиктола Белинский относил его описания, называя их при этом "прекрасными формами, которым недостает души" (I, 368). Признавая "К Полярной звезде" "чудом" по красоте стиха, он видел недостаток этого стихотворения в описательности и отсутствии мысли.

  Коснувшись в статье вопроса об эротизме некоторых стихотворений поэта, Белинский тактично оговорился, что их в сборнике немного, и, указав лишь на одно из них ("Наездница"), тут же заметил, что их "решительно не следовало печатать" (I, 370). "Мы не требуем от поэта нравственности, - писал критик, - но мы вправе требовать от него грации в самых его шалостях, и, под этим условием, мы ни одного стихотворения г. Языкова не почитаем безнравственным, и, под этим же условием, мы почитаем упомянутое стихотворение г. Бенедиктова очень неблагопристойным и сверх того видим в нем решительное отсутствие всякого вкуса" (I, 370).

  Написанием рассмотренной выше статьи Белинский отнюдь не считал свое исследование вопроса о Бенедиктове завершенным. Правда, в статье "Ничто о ничем" (январь 1836 года) критик заявил, что он "решился не говорить более об этом предмете: пусть решит этот вопрос время" (II, 50), хотя тут же, сообщая о выходе в свет "Стихотворений Кольцова" как о "приятном явлении", выражал сожаление, что "г. Кольцову не так посчастливилось, как г. Бенедиктову" (II, 50). Не мог воздержаться Белинский от суждений о Бенедиктове и в статье "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"" (май 1836 года), в которой, рассматривая повторно пресловутую рецензию Шевырева, возмущался тем, что для этого критика "сам Пушкин ниже г. Бенедиктова" (II, 151).

  В августе 1836 года второе издание первого сборника Бенедиктова было отрецензировано Белинским с единственной целью - напомнить читателям, что вторичное прочтение стихов поэта не изменило, а еще более утвердило его первоначальное мнение о них. "У г. Бенедиктова, - писал он, - по-прежнему "сверкают веселья; любовь гнездится в ущельях сердец; дева вносится на горящей ладони в вихрь кружения; любовь блестит цветными огнями сердечного неба; чудная дева влечет _магнитными_ прелестями _железные_ сердца; солнце вонзает в дождевые капли пламя своего луча; искра души прихотливо подлетает к паре черненьких глаз и умильно посматривает в окна своей храмины; Матильда сидит на жеребце плотным усестом; могучею рукою вонзается сталь правды в шипучее сердце порока; морозный пар бесстрастного дыханья падает на пламя красоты"; и пр. пр. Да,, все эти выражения у г. Бенедиктова стоят по-прежнему, а мы по-прежнему думаем, что тот совсем не поэт, кто прибегает в своих стихах к подобным украшениям" (II, 208).

  Итоговая оценка Бенедиктова великим критиком была вызвана Появлением в 1842 году "второго", а по существу третьего издания первой книги стихотворений поэта. Осудив в конце 1840 года свое "примирение с действительностью", Белинский увидел вскоре "альфу и омегу веры и знания" в "идее социализма" (XII, 66). Оценивая Бенедиктова с новых позиций, критик нашел в его творчестве "поэзию средних кружков бюрократического народонаселения Петербурга. Она вполне выразила их, с их любовью и любезностию, с их балами и светскостию, с их чувствами и понятиями" (VI, 494). Говоря о Бенедиктове, что "он то же самое в стихах, что Марлин-ский в прозе", Белинский находил у них "крайность внешнего блеска и кажущейся силы искусства" (VI, 493). Желая, однако, ослабить крайнюю суровость своих оценок, Белинский заканчивал свою рецензию следующими словами: "Впрочем, местами, хотя и редко, у г. Бенедиктова проблескивают истинно поэтические чувства, проглядывает чувство искреннее и задушевное..." (VI, 496). В качестве примера критик приводил двенадцать начальных строк из стихотворения "Озеро".

  Касаясь вопроса о неприязни Белинского к Кукольнику и, особенно, к Бенедиктову, И. А. Гончаров спустя многие годы вспоминал: "Вычурность некоторых стихотворений, в самом деле поразительная при таланте и уме Бенедиктова, делала его каким-то будто личным врагом Белинского. Зная лично Бенедиктова как умного, симпатичного и честного человека, я пробовал иногда спорить с Белинским, объясняя обилием фантазии натяжки и преувеличения во многих стихотворениях, - указывая, наконец, на мастерство стиха и проч., Белинский махал рукой и не хотел признать ничего, ничего". {Гончаров И. А., Собр. соч., т. 8, М., 1955, с. 55.}

  Видеть в отзывах Белинского о Бенедиктове проявление личной ненависти было бы, конечно, грубой ошибкой. Уже в начале литературной деятельности Белинского определилось отрицательное отношение его к романтизму. В 1836 году самого В. Гюго русский критик назовет "жертвой нелепого романтизма" (II, 212). Тем более неприемлем для Белинского был ультраромантизм Бенедиктова. Вместе с тем статья Шевырева в "Московском наблюдателе", объявлявшая последнего провозвестником новой эпохи в русской поэзии, придавала рассмотренным выше высказываниям критика оттенок дошедшего до личной неприязни нерасположения к поэту и его апологету.

  С помянутыми высказываниями был, безусловно, знаком и Пушкин, внимательно следивший за всеми статьями Белинского, появлявшимися в "Телескопе". {См.: Прийма Ф. Я., Пушкин и Белинский. - "Русская литература", 1977,  1, с. 35.} Единственное печатное упоминание Бенедиктова Пушкиным содержится в его "Письме к издателю" 1836 года, во фразе: "Новые поэты, Кукольник и Бенедиктов, приняты были с восторгом", {Пушкин, Полн. собр. соч., т. 12, М.-Л., 1949, с. 98.} в которой пушкинисты не без оснований усматривают иронический смысл. Мнения Пушкина о Бенедиктове, дошедшие до нас в передаче других лиц, проанализированные в свое время Л. Я. Гинзбург, привели исследовательницу к выводу о двойственном, а потому и сдержанном отношении великого поэта к "феномену" Бенедиктова. {См.: Гинзбург Лидия, Пушкин и Бенедиктов. - В кн.: "Пушкин. Временник Пушкинской комиссии", М.-Л., 1936,  2, с 148-182.} В момент, когда в своих оценках последнего участники литературного движения придерживались полярных взглядов, позиция Пушкина была гораздо ближе к позиции Белинского, чем к противостоящему ей взгляду Шевырева, и в этом была своя закономерность. Статья о Бенедиктове в ноябрьском номере "Телескопа" за 1835 год принадлежала к числу тех немногих статей, по которым прежде всего и составил Пушкин собственное представление о незаурядной одаренности молодого "телескопского" критика, чем и было предопределено затем, в середине октября 1836 года, обращение Пушкина через П. В. Нащокина к Белинскому с предложением сотрудничества в "Современнике". {До середины октября 1836 г. в "Телескопе" было опубликовано всего шесть статей молодого Белинского, подписанных его полным именем, а именно: 1. "О русской повести и повестях г. Гоголя" (1835); 2. "О стихотворениях г. Баратынского" (1835); 3. "Стихотворения Владимира Бенедиктова" (1835); 4. "Стихотворения Алексея Кольцова" (1835); 5. "Ничто о ничем" (1836); 6. "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"" (1836).}

  В статье Л. Я. Гинзбург "Бенедиктов", опубликованной в 1939 году, была дана весьма удачная характеристика его поэтического почерка. "Метафорический стиль, - писала исследовательница, - т. е. стиль, отличающийся обилием неожиданных, сложных, развернутых образов, присущ был и немецкому и французскому романтизму. Немецкие романтики обосновывали метафору философски. Метафорический стиль соответствовал для них идеалистическому представлению об одухотворенности природы. Стиль Бенедиктова - на периферии романтизма; он уже начисто оторван от философских истоков направления. Но в процессе ликвидации карамзинистских традиций сугубая метафоричность Бенедиктова оказалась одним из существенных факторов. Элегические поэты 10-20-х гг. избегают непредвиденных, заметных метафор или сравнений, образов, являющихся изобретением поэта; они предпочитают прямо называть, перечислять предметы или пользоваться постоянными эпитетами и сочетаниями слов, передававшимися из стихотворения в стихотворение, от поэта к поэту ("нежная дева", "пламенная душа", "томный взор", "ветреная младость" и т. п.). У эпигонов в этих постоянных сочетаниях слова теряли свое вещественное значение, становились абстрактными. Поэтический образ как бы не являлся достоянием личного творческого опыта. Напротив того, резкая, непредвиденная метафора романтиков - всегда новая концепция вещи, всегда индивидуальный случай. Практика Бенедиктова (при всех крайностях и срывах) прививала русской поэзии навыки романтического строения образа". {Гинзбург Л. Я., Бенедиктов. - В кн.: Бенедиктов, Стихотворения, "Б-ка поэта" (Б. с), Л., 1939, с. XXIV.}

  Приведенное суждение исследовательницы нуждается все же в одной существенной оговорке. Романтическая концепция Бенедиктова опиралась на опыт современной ему поэзии, не восходя непосредственно ни к одной из зарубежных или отечественных литературных теорий или деклараций, и была в полном смысле этого слова самостоятельной. В силу этого, надо полагать, новаторство Бенедиктова в области лексической сводилось к созданию различного рода неологизмов и не претендовало на реформу традиционного поэтического эпитета, в чем убеждают нас поэтические особенности такого типического в этом отношен