Бенедиктов Владимир Григорьевич - Ф. Я. Прийма. В. Г. Бенедиктов

ии текста, каким является бенедиктовское стихотворение "К очаровательнице" (1835): образ _ненаглядный_, мечта _чистейшая_, взор _благосклонный_, речь _искренняя_, голос _небесный_, ресницы _пушистые_, туман _радужный_, огонь _заоблачный_, стан _эфирный_, денница _ясная_, душа _ревнивая_, гром _военный_, веселье _дикое_, шепот _таинственный_, шалаш _сумрачный_, клик _заздравный_, муза _бивачная_, любовь _святая_, обман _пленительный_ и т. п. Только в словосочетании "женолюбивая мечта" обращает на себя внимание новизна бенедиктовского эпитета.

  Другое дело - бенедиктовские метафоры и сравнения:

  

  

  

  Снова ясно, вся блистая,

  

  

  

  Знаменуя вешний пир,

  

  

  

  Чаша неба голубая

  

  

  

  Опрокинута на мир.

  

  

  

  

  

  ("Облака")

  

  

  Божественно, гармонии царица!

  

  

  Страдальца грудь вновь жизнию полна,

  

  

  Она - всего заветного темница,

  

  

  Несчастий храм и счастия гробница -

  

  

  Вновь пламенем небес раскалена.

  

  

  

  

  

  

  ("N. N-ой")

  

   Вот скоро при взмахе блеснет и присвистнет!

  

   Где жизнь твоя, ратник? Была такова!

  

   Фонтанами влага багровая прыснет,

  

   Расколото сердце, в ногах голова!

  

  

  

  

  

  

  ("Возвратись!")

  Новаторская роль в поэтическом стиле Бенедиктова принадлежала также теме, не чуждавшейся порою изысканности или же броской сюжетной ситуации ("К Полярной звезде", "Чудный конь", "Смерть в Мессине", "Ореллана", "Наездница", "Прощание с саблей" и многие другие).

  Мы не говорим уже о том, что, как и всякий поэт, сформировавшийся в 1830-е годы, Бенедиктов, даже не будучи романтиком в строгом смысле слова, разрушал в процессе творчества унаследованную от системы классицизма жанровую иерархию.

  Усложненный метафоризм Бенедиктова испытал на себе воздействие поэзии Г. Р. Державина ("Водопад", "Русские девушки", "Рождение красоты" и т. д.), что не исключает и причастности к его возникновению драматургии В. Т. Нарежного ("Все дьяволы бездны ревели тогда в моем сердце" и т. д. - "Димитрий Самозванец") и повестей раннего Гоголя. Гоголевские метафоры типа: месяц - это "блистательный царь ночи", или "пруд <...> держал в холодных объятиях своих далекое темное небо" (из повести "Майская ночь, или Утопленница"), гоголевское сравнение Днепра с "зеркальной дорогой без меры в ширину и без конца в длину", и поэтому "ему нет равной реки в мире" (из повести "Страшная месть"), могли оказать непосредственное воздействие на строение образа в ранних, а отчасти и в позднейших стихотворениях Бенедиктова.

  Для характеристики генезиса экспрессивной образности Бенедиктова несомненный интерес представляет стихотворение "И. А. Гончарову", на создание которого вдохновил поэта вид швейцарских гор:

  

  

   Гора с горой в размерах споря

  

  

   И снежной пенясь белизной,

  

  

   Вдали являлись предо мной

  

  

   В твердыню сжавшегося моря

  

  

   Окаменелою волной.

  

  

   Как будто, ярой мощи полны,

  

  

   Всплеснулись к небу эти волны,

  

  

   И, поглощая прах и пыль,

  

  

   Сквозь тучи хлынув в высь лазури,

  

  

   Оцепенели чада бури;

  

  

   И вдруг сковал их вечный штиль,

  

  

   И, не успев упасть, нависли

  

  

   В пространстве, - над скалой скала

  

  

   И над горой гора, как мысли,

  

  

   Как тени божьего чела.

  Не исключена возможность, что, создавая эту высокохудожественную картину, поэт шел не только от личных впечатлений, но и от сохранившегося в его памяти или подсознании следующего изображения Карпатских гор в "Страшной мести" Гоголя: "Нет таких гор в нашей стороне <...> чуден и вид их: не задорное ли море выбежало в бурю из широких берегов, вскинуло вихрем безобразные волны, и они, окаменев, остались недвижимы в воздухе?"

  Не ограничиваясь отечественными источниками, молодой поэт мог унаследовать отдельные приемы поэтической техники у французских романтиков "неистовой школы" и, наконец, у родоначальников субъективной поэтики немецких штюрмеров Гете и Шиллера.

  Приведенный выше пример космического сравнения у зрелого Бенедиктова мы назвали высокохудожественным. Однако чаще всего неожиданная образность поэта вызывала справедливые нарекания критики. Ярким примером подобного рода образности может служить ранняя редакция стихотворения "Холодное признание":

  

  

  Нет, милая, не тем мой полон взор;

  

  

  Он не горит безумною любовью, -

  

  

  И что любовь? - Кровавый разговор

  

  

  Слепой мечты с огнемятежной кровью...

  

  

  ...Снег на сердце, но то не снег долин,

  

  

  Почиющий под саваном тумана, -

  

  

  Нет, это снег заоблачных вершин,

  

  

  Льдяной венец потухшего волкана.

  Поэт не оставался равнодушным к критическим замечаниям в свой адрес. Во втором издании своих стихотворений он, внимая совету Белинского, исправил в стихотворении "Напоминание" строки

  

  

   Нина, помнишь ли мгновенья, -

  

  

   Или времени струи

  

  

   Возрастили мох забвенья

  

  

   На развалинах любви? на следующие:

  

  

   Нина, помнишь те мгновенья,

  

  

   Или времени поток

  

  

   В море хладного забвенья

  

  

   Всё заветное увлек?

  Строфа действительно освободилась от эпатирующей и безвкусной метафоры. По указанию Белинского исправил поэт также две последние строки в стихотворении "Наездница", придав ему тем самым требуемую благопристойность.

  Суждения Белинского в творческом сознании Бенедиктова сопровождались, однако, не только отмеченными выше, но и более существенными, "сейсмическими" сотрясениями. Не случайно в стихотворении, вписанном в 1836 году в альбом Е. А. Карлгоф, Бенедиктов пережитый им накануне успех назовет "сомнительным венцом".

  Примерно с 1837 года мысль о призрачности поэтической славы начинала все чаще посещать Бенедиктова. Разочарование в его поэзии, помимо И. С. Тургенева, о чем было сказано выше, пережили также и А. Фет, и Ап. Григорьев, и А. Вельтман, и, главное, значительная часть литературной молодежи, влиявшей на вкусы широкой читательской массы. К началу 1840-х годов уже никто не мог произнести о Бенедиктове слов, подобных тем, которые пришлось услышать А. А. Фету в 1836 году от одного московского книгопродавца: "Этот почище Пушкина-то будет" {Фет А., Ранние годы моей жизни, М., 1893, с. 153.}.

  Утрата читательских симпатий к поэзии Бенедиктова совпала с падением интереса к стихам в русской журналистике 1845-1855 годов, сориентированной всецело на публикацию произведений прозы. С 1850 по 1852 год поэт вообще нигде не печатался. Тем не менее годы, воспринимавшиеся публикой как период абсолютного молчания Бенедиктова, в действительности заполнили интенсивные творческие поиски, вызванные критическим осмыслением пройденного им писательского пути.

  Среди вещей, написанных Бенедиктовым с 1838 по 1854 год, обращает на себя внимание стихотворение "Порыв", опубликованное в "Одесском альманахе" на 1839 год и не вошедшее в сборники поэта, изданные в 1838 и в 1842 годах. Стихотворение автобиографично и дает нам представление о "дикаре", который в силу необходимости "притворством", но, увы, напрасным, вынужден был скрывать свою "лесную природу":

  

   Природа была мне в притворстве уликой, -

  

   Впиваясь в ее вековую красу,

  

   Я рос на раздольях Карелии дикой,

  

   Над озером бурным, в угрюмом лесу.

  

   Со мной вы расстались, деревья родные!

  

   Я помню, в минуты прощальной поры

  

   Как слезы катились у вас смоляные

  

   Живым янтарем из-под темной коры,

  

   Как вы мне, сгибаясь, главами кивали,

  

   Даря свой последний, унылый привет,

  

   Как мне ваши листья по ветру шептали:

  

   "Куда ты уходишь? - Там счастия нет!"

  К этому стихотворению не только по мысли, но и по ритмическому рисунку своему тесно примыкает стихотворение "К товарищам детства" (1841), в котором автор предпринял попытку изобразить тот уголок земли, где прошло его детство:

  

   Где лирой Державин бряцал златострунной,

  

   Где воет Кивача "алмазна гора",

  

   Где вызваны громы работы чугунной,

  

   Как молотом божьим - десницей Петра;

  

   Где след он свой врезал под дубом и сосной,

  

   Когда он Россию плотил и ковал -

  

   Державный наш плотник, кузнец венценосный,

  

   Что в деле творенья творцу помогал, -

  

   Там, други, по милости к нам провиденья,

  

   Нам было блаженное детство дано

  

   И пало нам в душу зерно просвещенья

  

   И правды сердечной живое зерно.

  Дело не столько в том, что ранее подобного рода пейзажей не было у поэта, сколько в том, что стихотворения эти в целом были свободны от присущих его прежним природоописаниям физиологических аксессуаров.

  С мая по сентябрь 1839 года Бенедиктов находился в служебной поездке в Одессу и Крым, впечатления от которой легли в основу крымского цикла его стихотворений, работа над которым продолжалась несколько лет. Лишь отдаленно связанный с предшествовавшими ему отражениями крымских впечатлений ("Крымские сонеты" Адама Мицкевича и "Бахчисарайский фонтан" А. С. Пушкина), цикл этот продемонстрировал перед читателем зрелость и самостоятельность поэтического почерка автора. Лирический герой "Путевых заметок и впечатлений" Бенедиктова - это страдающий от неразделенного чувства любви и одиночества странник. Вполне оправданны поэтому даже такие неожиданные для читателя мысли, которыми делится с ним иронически настроенный герой:

  

  

  Может быть, сдается мне, сейчас -

  

  

  В этот миг - сорвется этих масс

  

  

  Надо мной висящая громада

  

  

  С грохотом и скрежетаньем ада,

  

  

  И, моей венчая жизни блажь,

  

  

  Здесь меня раздавит этот кряж,

  

  

  И, почет соединив с обидой,

  

  

  Надо мной он станет пирамидой,

  

  

  Сложенной из каменных пластов.

  

  

  Лишь мелькнет последнее мгновенье -

  

  

  В тот же миг свершится погребенье,

  

  

  В тот же миг и памятник готов.

  

  

  Похорон торжественных расходы,

  

  

  Памятник - громаднее, чем своды

  

  

  Всех гробниц, - и залп громов, и треск,

  

  

  Певчий - ветр, а факел - солнца блеск,

  

  

  Слезы - дождь, - всё, всё на счет природы,

  

  

  Всё от ней - и где? В каком краю? -

  

  

  За любовь к ней страстную мою!

  

  

  

  

  

  

   ("Обвалы")

  Глядя на то, как рука времени придает особый вид "зодчеству природы" и как под воздействием воды и ветра "стираются и низятся хребты и рушатся дряхлеющие горы", обгоняющий свой век автор ставил перед читателем экологическую проблему:

  

  

  Быть может, здесь раскинутся поля,

  

  

  Развеется и самый прах обломков,

  

  

  И черепом ободранным земля

  

  

  Останется донашивать потомков.

  

  

  Мир будет - степь, народы обоймут

  

  

  Грудь плоскую тоскующей природы,

  

  

  И в полости подземные уйдут

  

  

  Текущие по склонам горным воды,

  

  

  И, отощав, иссякнет влага рек,

  

  

  И область туч дождями оскудеет,

  

  

  И жаждою палимый человек

  

  

  В томлении, как зверь, освирепеет;

  

  

  Пронзительно свой извергая стон

  

  

  И смертный рев из пышущей гортани,

  

  

  Он взмечется и, воздымая длани,

  

  

  Открыв уста, на голый небосклон

  

  

  Кровавые десницы обратит,

  

  

  И будет рад тогда заплакать он,

  

  

  И с жадностью слезу он проглотит! ..

  

  

  

  

  

  

   ("Горы" )

  Характеристика научной проблематики в стихах Бенедиктова первого периода его творчества (до 1850 года) была бы неполной, если бы мы не остановились на его стихотворении "Тост", содержавшем здравицу в честь "праматери людей", Земли, которая

  

  

   Ныне так же, как бывало,

  

  

   Мчится в пляске круговой

  

  

   В паре с верною Луной,

  

  

   Мчит с собой, судьбы, законы,

  

  

   Царства, скипетры и троны

  

  

   На оси своей крутит

  

  

   И вкруг Солнца их вертит, а также здравицу "в честь и славу всех миров",

  

  

   Где горит сей огнь всемирный

  

  

   Будто люстры в зале пирной,

  

  

   Где танцуют все миры,

  

  

   Нам неслышным внемля арфам, -

  

  

   Где, роскошным белым шарфом

  

  

   Облекая неба грудь,

  

  

   Перекинут Млечный Путь.

  Как бы ни был наивен бенедиктовский "Тост", мы склонны рассматривать его как одну из немногих в русской поэзии XIX века (о зачинателях космической темы Ломоносове и Державине мы здесь не говорим) попыток освоения космической тематики.

  Возвращаясь к области "традиционной" лирики Бенедиктова, мы рассмотрим здесь два его стихотворения, написанные на тему любви. Первое из них - "И тщетно всё". Поворотный пункт сюжетного развития этой пьесы передан в шестой ее строфе;

  

  

   Без бурного, мучительного пылу

  

  

   Я созерцал явленья красоты

  

  

   И тихую высматривал могилу, -

  

  

   Венок и крест... и вдруг явилась ты!

  Простившийся в свое время с любимой, лирический герой, навсегда сраженный новой случайной встречей с нею, готов придать ей провиденциальное значение, так как во всем этом "сказывался бог". Стихотворение это напоминает нам знаменитое пушкинское "Я помню чудное мгновенье. ..", амплификацией которого (девять строф против восьми пушкинских) оно и является. Несмотря на свой подражательный характер, стихотворение "И тщетно всё" представляет для нас интерес как одна - и далеко не единственная - попытка обращения Бенедиктова к пушкинской традиции освещения любовной темы (стихотворения "Мороз", "К ней", "Поздно" и другие). Полной авторской самостоятельностью отличается стихотворение "Нетайное признание", в котором изложено взятое не из книг, а из действительности чувство благоговения поэта перед замужней женщиной, отношения с которой предопределялись их взаимным уважением к нормам общественной этики:

  

  

  ...С вниманьем постоянным

  

  

  Вам преданный и ныне так, как встарь,

  

  

  Проникнут я к вам чувством безымянным,

  

  

  И потому не вставленным в словарь...

  

  

  ...Оно не так бессмысленно, как служба

  

  

  Поклонников, ласкателей, рабов;

  

  

  Оно не так бестрепетно, как дружба;

  

  

  Оно не так опасно, как любовь.

  

  

  Оно милей и братского сближенья,

  

  

  И уз родства, заложенных в крови;

  

  

  Оно теплей, нежнее уваженья

  

  

  И, может быть, возвышенней любви.

  Чистота нравственного чувства - вот отличительная черта этого любовного стихотворения поэта, достойного занять свое место в книге русской любовной лирики, составленной по правилам самого строгого отбора.

  Особое место в автобиографической лирике Бенедиктова занимает стихотворение "Тоска", в котором присущая поэту сюжетность полностью отсутствует. "Тоска" - этюд, посвященный анализу самого психического процесса, попытка объяснить, почему у автора (или его лирического героя) "порою темнеет душа", тогда как никаких видимых причин для этого нет и когда в предчувствия он не верит.

  

  

  Нет! - это не будущих бедствий залог,

  

  

  Не скорби грядущей задаток,

  

  

  Не тайный на новое горе намек,

  

  

  А старой печали остаток.

  Да, это действительно остаток накопленной ранее и порой прорывающейся наружу нравственной горечи, причина которой героем давно забыта. Лишь на мгновение у героя пробуждается порыв развеять собственную тоску общением с добрыми людьми. Однако

  

  

  Их много - и слишком - к утехе моей.

  

  

   Творец мой! Кому не известно,

  

  

  Что мир твой так полон прекрасных людей,

  

  

   Что прочим становится тесно?

  Нет, даже самые прекрасные люди не могут помочь страдальцу, так как тоска его слишком индивидуальна и интимна, чтобы ее можно было выкладывать перед ними, не нанеся урона чувству собственного достоинства. В итоге герой обречен на длительное, если не на пожизненное сосуществование с нею, хотя

  

  

   Ее ласка жестка, ее чаша горька,

  

  

   Но есть в ней и тайная сладость;

  

  

   Ее схватка крепка, и рука нелегка;

  

  

   Что же делать? Она ведь - не радость!

  Ритмические перебои в нечетных стихах этой строфы не случайны, они передают кульминационный момент авторского переживания, за которым следует возвращающая нас к прежнему ритму концовка:

  

  

  Останусь один. Пусть никто из друзей

  

  

   Ее не осудит, не видит,

  

  

  И пусть ни единый из добрых людей

  

  

   Насмешкой ее не обидит!

  Стихотворение "Тоска" являет собой замечательный пример единства художественной формы и содержания. Слова и выражения: "недужное сердце", "горючие слезы", "ненастье", глагол "воротиться" придают стихотворению колорит фольклорности, они призваны показать, что, являясь глубоко индивидуальным, изображенное автором душевное переживание сродни также и тоске общенациональной.

  Уже первые строки стихотворения "Горемычная" вводят нас в мир, совершенно отличный от мира героев ранних стихотворений Бенедиктова.

  

  

  Жаль мне тебя, моя пташечка бедная:

  

  

   Целую ночь ты не спишь,

  

  

  Глазки в слезах - изнуренная, бледная,

  

  

   Всё ты в раздумье сидишь.

  Последующие строфы изображают мужа горемычной - мастерового-горожанина, затеявшего после трудового дня вместе с закадычными друзьями карточную игру, переходящую постепенно в перебранку и пьянку. Появление "красоток-сударочек" завершает эту картину и позволяет автору обратиться снова к горемычной со словами:

  

  

  Может быть, пьяный, он с бранью воротится,

  

  

   Может, даст волю рукам,

  

  

  Ты ж, ожидая такого сожителя,

  

  

   Мне отвечаешь, стеня:

  

  

  "Так суждено: полюбила губителя -

  

  

   Пусть же он губит меня!"

  Нам пришлось довольно подробно остановиться

  на

  этом стихотворении-сценке с тем, чтобы продемонстрировать близость писательского почерка Бенедиктова к мастерству писателей "натуральной школы".

  На первый взгляд, странную форму избирает автор для стихотворения "Звездочет" (1842-1850).

  

  

  

  Супротив столицы датской

  

  

  

  Есть неважный островок.

  

  

  

  Жил там в хижине рыбацкой

  

  

  

  Седовласый старичок...

  Но форма эта отнюдь не случайна, поскольку рассказ об этой построенной по королевскому приказу обсерватории для всемирно известного астронома Тихо де Браге вкладывался автором в уста простолюдина-датчанина. Это печальная повесть о неожиданно возникших и столь же неожиданно рухнувших надеждах великого ученого.

  Стихотворение "Богач" выделяется из ранней лирики Бенедиктова прямой постановкой социальной темы, вопроса, почему "лице-зренья удостоясь господина своего, люди кланяются в пояс, лижут прах пяты его". Стремясь разгадать психологию толпы, поэт приходит к выводу: люди знают, что богач - скуп, и они нисколько не рассчитывают на его щедрость, но, даже зная это, они религиозно поклоняются ему, ибо богач - олицетворение "золотого тельца", силы, которая в состоянии уничтожить все, стоящее на ее пути.

  

  

   Люди знают: это - сила!

  

  

   Свойство ж силы - мять и рвать;

  

  

   Чтоб она их не крушила,

  

  

   Не ломала, не душила -

  

  

   Надо честь ей воздавать...

  Несмотря на свою публицистичность, стихотворение "Богач" свидетельствовало о переходе Бенедиктова с позиций, сформулированных им в эпиграфе из Гете к сборнику стихотворений 1835 года ("Я пою, как поет птица, живущая на ветке"), на позиции поэта, активно вторгающегося в решение жизненно важных вопросов.

  Ввиду вышесказанного странно выглядит упрек Б. Садовского, будто Бенедиктов, получивший известность как "чистый" поэт, выступил в качестве "обличителя" лишь после появления новых веяний "в общественных, а главное в правительственных "сферах"". {Садовский Б. А., Поэт-чиновник. - "Русская мысль", 1909, кн. 11, с. 79.} Столь же несуразным представляется нам также и суждение, высказанное относительно недавно составителями книги, адресованной широкому кругу преподавателей и учащихся: "В 50-60-е гг. Бенедиктов, желая поднять свою былую популярность, пытался примкнуть к общественному движению эпохи, но дальше ограниченного либерализма пойти не смог. В своих стихах он бранит то, что уже официально отвергнуто, борется с пороками, уже заклейменными. Вычурность его стиля осталась неизменной". {Русские писатели. Биобиблиографический словарь, М., 1971, с. 188.}

  Вопрос о том, что переход на новые позиции - критицизма и обличительства - был для Бенедиктова вполне искренним и совершился где-то между 1842-1852 годами, то есть задолго до появления "новых веяний", представляется нам ясным и не требующим дополнительных дискуссий. Сложнее обстоит дело с утверждением, будто поэт боролся со злом уже "официально отвергнутым". Ведь подобного рода обвинение в 1857 году предъявлял Бенедиктову и Добролюбов, дополняя его, однако, одной-единственной фразой: "Правда, что это не есть недостаток, свойственный одному только г. Бенедиктову: такова почти вся наша литература последнего времени". {Добролюбов Н. А., Собр. соч. в 9-ти т., т. 2, М.-Л., 1962, с. 194.} Грех "обличительства" находил Добролюбов даже в таком замечательном русском писателе, каким считал он Салтыкова-Щедрина, не говоря уже о Майкове, Щербине и Полонском. Как известно, свое несогласие с Добролюбовым по поводу "обличительства" в двух статьях, "Very dangerous!" (1859) и "Лишние люди и желчевики" (1860) выразил А. И. Герцен.

  В дополнение к сказанному любопытно будет познакомиться с мнением о поэзии Бенедиктова Т. Г. Шевченко, относящимся ко времени возвращения украинского поэта из ссылки на пароходе "Князь Пожарский" и зафиксированным в дневнике от 2 сентября 1857 года. "Сегодня в 7 часов утра случайно собрались мы в капитанской каюте И слово за слово из обыденного разговора перешли к современной литературе и поэзии. После недолгих пересудов я предложил <...> прочесть "Собачий пир" из Барбье <...> Бенедиктов, певец кудрей и прочего тому подобного, не переводит, а воссоздает Барбье. Непостижимо! Неужели со смертию этого огромного нашего Тормоза, как выразился Искандер, поэты воскресли, обновились? <...> Наш добрый, милый капитан <...> достал из своей заветной портфели его же, Бенедиктова, "Вход воспрещается" и с чувством поклонника родной обновленной поэзии прочитал нам, внимательным слушателям. Потом прочитал его же "На Новый 1857 год". Я дивился и ушам не верил. Много еще кое-чего упруго-свежего, живого было прочитано нашим милым капитаном. Но я все свое внимание и удивление сосредоточил на Бенедиктове, а прочее едва слушал". {Шевченко Тарас, Собр. соч. в 5-ти т., т. 5, М., 1956, с 116-417.} В этой дневниковой записи удивляет то, что "нецензурный" "Собачий пир" и опубликованный в подцензурной печати "На Новый 1857 год", пронизанный царистскими иллюзиями, воспринимаются комплексно, как поэтическое слово новой эпохи. И спустя семь месяцев, на седьмой день по прибытии в Петербург, 3 апреля 1858 года, Шевченко с друзьями-поляками торопится навестить Бенедиктова на квартире и оставляет об этом в "Дневнике" следующую запись: "Встретил он меня непритворно радостно, и после разнородных разговоров он, по моей просьбе, прочитал нам некоторые места из "Собачьего пира" (Барбье), и теперь только я уверился, что тот великолепный перевод принадлежит действительно Бенедиктову". {Там же, с. 221-222.}

  

   Свобода - женщина с упругой, мощной грудью,

  

  

  

   С загаром на щеке,

  

   С зажженным фитилем, приложенным к орудью,

  

  

  

   В дымящейся руке;

  

   Свобода - женщина с широким, твердым шагом,

  

  

  

   Со взором огневым,

  

   Под гордо веющим по ветру красным флагом,

  

  

  

   Под дымом боевым...

  

   ...Свобода - женщина, но, в сладострастье щедром

  

  

  

   Избранникам верна,

  

   Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

  

  

  

   Могучая жена.

  Написанный по свежим следам событий французской июльской революции 1830 года, "Собачий пир" ("La curee") сделал неизвестное дотоле имя Огюста Барбье прославленным и популярным. Засвидетельствованное "Дневником" Т. Г. Шевченко чтение "Собачьего пира" Барбье самим переводчиком - единственное в своем роде. Нам известны публичные выступления Бенедиктова с чтением стихов, прошедших цензуру, но "Собачьего пира" среди них мы не встретим, ибо стихотворение это принадлежало к "запретному" поэтическому фонду и было опубликовано впервые в "Русской потаенной литературе" Н. П. Огаревым в Лондоне в 1861 году (без имени переводчика); перепечатывалось во втором выпуске "Лютни" Э. Л. Каспровича в Лейпциге (1874) и в других изданиях революционной эмиграции. В русской легальной печати впервые было опубликовано в качестве перевода В. С. Курочкина в "Русской музе" (СПб., 1908) П. Ф. Якубовича. До середины 1920-х годов перевод этот считался анонимным (см.: Барбье Огюст, Ямбы и поэмы, под ред. М. П. Алексеева, Одесса, 1922, с. 114). Несмотря, однако, на то, что свой перевод "Собачьего пира" Бенедиктов нигде не афишировал, молва 1850-х годов упорно приписывала авторство именно Бенедиктову, наглядным подтверждением чему служит и "Дневник" великого украинского поэта.

  Возможно, что опубликованное в конце 1857 года демократической "Искрой" объявление, что с нового года коллектив сотрудников пополняется новыми именами, в частности В. Г. Бенедиктовым, было рассчитано на то, что в сознании наиболее осведомленных читателей это имя ассоциировалось с именем переводчика знаменитых ямбов Огюста Барбье. Впрочем, росту известности Бенедиктова в передовых общественно-литературных кругах могли способствовать и другие данные, в особенности знакомство его с П. Л. Лавровым.

  О "самом искреннем и самом глубоком уважении" Бенедиктова к Лаврову рассказывает в своих воспоминаниях Е. А. Штакеншнейдер. Именно Бенедиктов, по словам мемуаристки, ввел Лаврова (вероятно, около 1857 года) в дом Штакеншнейдеров, и вскоре она, дочь придворного архитекто