Чернышевский Николай Гаврилович - Сочинения Пушкина

  

   Проповедуя брату осторожность в обращении с людьми, Пушкин сам соблюдал ее, как человек истинно светский. Известно множество примеров того, как он был уклончив в разговоре, поставив себе правилом не противоречить резко высказанному мнению и, для избежания спора, отделываться уступчивыми фразами или переменять разговор. Говорят, что и с людьми близкими он часто находил нужным держать себя подобным образом. "Вообще,- говорит г. Анненков,- он любил закрывать себя и мысль свою шуткой или таким оборотом речи, который еще оставлял возможность сомнения для слушателей: вот почему весьма мало людей знали Пушкина, что называется, лицом к лицу". В замечании брату о том, что бедность вовсе не страшна, опять видны привычки самого Пушкина, который, при всей любви к комфорту, при всем желании блистать в обществе, любил простоту, будучи человеком истинно лучшего тона и в том, как во всех остальных отношениях.

  

   Вообще, Пушкин был очень прост во всем, что касалось собственно до внешней обстановки. Одевался он очень небрежно, заботясь преимущественно только о красоте длинных своих ногтей. Иметь простую комнату для литературных своих занятий было у него даже потребностью таланта и условием производительности. Он не любил картин, и голая серенькая комната давала ему более вдохновения, чем роскошный кабинет с эстампами, статуями и богатой мебелью, которые обыкновенно развлекали его. Он довольствовался незатейливым помещением в Демутовом трактире, где обыкновенно останавливался в приездах своих в Петербург. Вообще, привычки его были просты, но вкусы и наклонности уже не походили на них. Так, поздние обеды в Михайловском были довольно прихотливы, по собственному его свидетельству... Образ жизни его в деревне чрезвычайно напоминает жизнь Онегина (гл. IV, строфы 37-39, 44). Он также вставал очень рано и тотчас же отправлялся налегке к бегущей под горою речке и купался; зимой он, как и Онегин, садился в ванну со льдом перед завтраком... Если случалось оставаться ему одному дома без дела и гостей, Пушкин играл двумя шарами на бильярде сам с собой, а длинные зимние вечера проводил в беседах с няней Ариной Родионовной.

  

   Несмотря на то, что Пушкин не был расточителен и получал довольно много денег за свои произведения, он почти постоянно нуждался. Главнейшею причиною этого была беспечность, неаккуратность, неопытность в денежных делах. Можно указать и некоторые другие причины. Так, у него выходило очень много денег на книги; все письма его к брату наполнены списками книг, покупать которые поручалось ему. Карты также уносили много денег. Г. Анненков приводит из его записок следующие строки, интересные по своему простодушному тону:

  

   15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи, в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате не достало мне 5 рублей. Я поставил их на карту. Карта за картой, проиграл 1 600 рублей. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 рублей и уехал очень недоволен сам собой.

  

   Но гораздо забавнее относящийся также к этой страсти анекдот, пересказываемый г. Анненковым со слов Гоголя. Гоголь, тотчас по приезде в Петербург (около 1829 года), еще не имея литературной известности, отправился знакомиться с великим поэтом, произведениями которого так восхищался еще в школе:

  

   Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и, наконец, у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликеру. Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: "дома ли хозяин", услыхал ответ слуги: "почивают!". Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: "верно всю ночь работал?" - "Как же, работал! - отвечал слуга: - в картишки играл". Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе и не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения.

  

   Но главною причиною денежных затруднений Пушкина, повторяем, надобно считать его неаккуратность, беззаботность и неопытность в делах. Примеров ее в "Материалах" чрезвычайно много. Ограничимся несколькими. Задумав издать (первое) собрание своих стихотворений, он в разные времена дал, по забывчивости, трем лицам обещание продать это издание и с одного из них взял даже 1000 рублей задатка. Впрочем, забывчивость Пушкина извиняться может тем, что книжку эту собирался он издать в течение целых шести лет! Кроме того, он собирался печатать ее также и на собственный счет по подписке. Можно представить, сколько путаницы возникло с этими четырьмя претензиями, когда печатание книжки действительно началось.. Такая же беспечная неопытность проявляется и в письмах его по случаю залога имения в банк: Пушкин высказывает в этом полнейшее незнание дел. Билет Опекунского совета забывает он у приятеля в Москве и пишет об этом, в Post-scriptum, так:

  

   "Да сделай одолжение, перешли мне опекунский билет, который я оставил в секретном твоем комоде; там же выронил я серебряную копеечку; если и ее найдешь, и ее перешли... Ты их счастью не веруешь, а я верую".

  

   Как характеристична эта одинаковость тона, которым говорится о билете и серебряной копеечке! Скоро мы будем говорить о том, как постоянная нужда в деньгах возбуждала в Пушкине желание быть человеком расчетливым, соблюдающим везде свою выгоду; теперь же перейдем к другой черте характера - мистицизму или, лучше сказать, вере в разные предрассудки. В "Материалах" находим несколько любопытных примеров этому, вроде веры в счастье, приносимое старыми копеечками, вроде того, что приятель поэта, не веривший силе серебряных копеечек, верил могуществу колец и подарил Пушкину золотое кольцо с бирюзой, которое имело силу "предохранять от внезапной беды",- Пушкин носил его до самой смерти, не снимая никогда с руки. Был у Пушкина и другой, покрытый какими-то знаками, кабалистический перстень, с которым был связан, как он твердо верил, его талант. (Это кольцо теперь находится у В. И. Даля; кольцо с бирюзою у г. Д-са.) Вот, наконец, случай, рассказанный самим поэтом г-же Фукс:

  

   Вам, быть может, кажется удивительным (начал опять говорить Пушкин), что я верю многому невероятному и непостижимому. Быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н. В. В. ходить по Невскому проспекту, и, из проказ, зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее нам погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. "Вы,- сказала она мне,- на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который будет вам предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги. А третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью... Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве. Он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым, я в самом деле получил с почты письмо с деньгами, и мог ли я ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я его обыграл. Он, получив после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нем. Теперь надобно сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен.

  

   Не удивительно, что Пушкин верил предрассудкам: рассказы няни, чудесные и таинственные, с детства овладели его пылким воображением; кроме того, он был расположен к мистицизму, как видим по всему; как ни проницателен был его природный ум, но он никогда не углублялся в отвлеченные философские вопросы, занятие которыми одно может удержать от мистицизма человека с пылким воображением; надобно также припомнить, что он имел вообще много предрассудков, и кроме относящихся к суевериям; наконец, он был мнителен - и об этой последней черте его характера "Материалы" сообщают несколько данных. Будучи телосложения крепкого, развитого гимнастическими упражнениями, он находил в себе расположение к чахотке, и даже ему казалось, что он чувствует признаки аневризма в сердце. К числу стихотворений, высказывающих это постоянное опасение смерти, принадлежит, например, прекрасное "Брожу ли я вдоль улиц шумных"; именно о нем упоминаем потому, что в "Материалах" г. Анненкова напечатаны выпущенные автором стихи, которые еще яснее известных читателям строф говорят, что Пушкин выразил в этом размышлении свою задушевную думу:

  

   Кружусь ли я в толпе мятежной,

   Вкушаю ль сладостный покой,

   Но мысль о смерти неизбежной

   Везде близка, везде со мной...

   . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но не вотще меня знакомит

   С могилой ясная мечта.

   . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   А между тем, если кто-нибудь, то именно Пушкин не должен был предаваться мрачным опасениям преждевременной смерти: он мог рассчитывать на долгую жизнь, благодаря крепкой организации, лучшим доказательством которой служит его неутомимость в ходьбе; потому что, быв самым неподвижным ребенком в детстве, он потом чрезвычайно любил ходить пешком, и некоторые из обыкновенных его прогулок были бы под силу немногим; не говорим уж о том, что, живучи в 1833 году на даче на Черной Речке, он ходил каждый день пешком в Архивы и возвращался на дачу также пешком; по возвращении он купался и после этого уж не чувствовал никакой усталости, но гораздо замечательнее этого прогулки его пешком из Петербурга в Царское Село. Он выходил из города поутру, выпивал стакан вина на Средней Рогатке и, погуляв еще после обеда в садах Царского Села, возвращался вечером пешком в Петербург, исходив, таким образом, в день более пятидесяти верст.

   Известно, что Пушкин вообще имел в характере расположение любить и уважать предания, любил старину, был, если можно так выразиться, в душе до некоторой степени старинный человек, несмотря на то, что проницательный ум, образованность и практический взгляд на вещи заставляли его превосходно понимать различие между отжившими свое время понятиями и потребностями настоящего. Один из поразительных примеров того, как сильно укоренялись в его сердце предания, представляют его отношения к литературным обществам, которые в первой своей молодости застал он процветающими и распадению которых, по справедливому замечанию г. Анненкова, сам содействовал более всего, возведя своими произведениями литературу на степень дела, принадлежащего всему русскому обществу, а не тесному кружку немногочисленных любителей, образовав десятки тысяч читателей вместо прежних сотен и вызвав к деятельности сотни писателей вместо прежних немногих дилетантов. Возбудив первыми своими стихотворениями внимание Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкин был тогда же принят в число членов известного литературного общества "Арзамас", душою которого был Жуковский, целью которого было противодействие обществу "Любителей Российского слова" и их устарелым литературным понятиям. Не удивительно, если молодой писатель горячо разделял все симпатии и антипатии поэтов, которых и сам он считал своими учителями, и публика тогда еще ставила выше его. Но замечательно, что до конца своей жизни Пушкин не переставал показывать в себе бывшего члена "Арзамаса". "Пушкин навсегда сохранил (говорит г. Анненков) почтение как к лицам, признанным авторитетами в среде его, так и к самому способу действования во имя идей, обсужденных целым обществом... да и к одному личному мнению, становившемуся наперекор мнению общему, уже никогда не имел уважения". В этом отчасти надобно искать причину нелюбви его к журналистике, влиянием которой заменилось впоследствии влияние литературных обществ, в особенности к "Московскому телеграфу". Пушкин не мог привыкнуть к новому порядку вещей, когда журнал приобрел свой голос в суждениях о литературе, не служа выражением мнения тесного кружка людей, коротко знакомых, имевших одни привязанности, не замечавших или щадивших слабости каждого члена своего общества, а сделавшись органом независимого мнения, образовавшегося или начинавшего образовываться в массе публики. В мнениях журналов, особенно "Московского телеграфа", который первый обнаружил самостоятельность, Пушкин видел произвол личного мнения, и, говорит г. Анненков, как только заметил признаки нового направления, "начал свою систему рассчитанного противодействия, имея в виду возвратить критику в руки малого, избранного круга писателей, уже облеченного уважением и доверенностью публики". Попытку осуществить это намерение надобно видеть в основании "Литературной газеты". Можно было бы считать эти замечания о верности Пушкина духу прежних литературных обществ предположением, еще не совсем верным, так много тут странного; но сам Пушкин оставил доказательства того, что не напрасно мы будем до конца его деятельности видеть в нем прежнего члена "Арзамаса". Известно, что каждый член этого кружка получал имя, заимствованное из баллад Жуковского: один был назван Громобоем, другой - Старушкою и т. д. А. С. Пушкину дано было имя "Сверчок"; в 1830 году А. С. Пушкин, уже всеми признанный первым поэтом русским, затмевающим собою всех остальных, помещая свои стихотворения в "Литературной газете", подписывает их буквами Крс.- это перестановка сокращенной подписи Срк.- Сверчок. Итак, Пушкин еще помнит и любит свое Арзамасское имя, в то время, как уж все, кроме него, давно забыли о существовании "Арзамаса". Другой пример его высокого уважения к литературным обществам: в начале 1833 года избранный членом Российской Академии, президентом которой был тогда Шишков, и духу которой Пушкин, поэтому, кажется, мало мог сочувствовать, Пушкин постоянно посещал еженедельные собрания Академии и "вообще весьма серьезно смотрел" на труды этого ученого сословия.

   Мысль о журнале, который противодействовал бы новому положению в литературе, принятому "Московским телеграфом", постоянно занимала Пушкина с 1826 года - он тогда уже задумывал основать свой собственный журнал; но, по обыкновению, и в этом деле был беспечен; скоро, впрочем, он был обрадован основанием "Московского вестника" (г. Погодина), душою которого хотел быть, потом - "Литературной газеты", отношения к которой у него были еще теснее. В 1832 году хлопочет он о разрешении основать ежедневную газету и, наконец, получает позволение, но, скоро охладев к своей мысли, уж не приводит ее в исполнение. Только в 1836 Пушкин делается, наконец, редактором журнала, о котором так долго мечтал.

   Вместе с желанием иметь орган для выражения своих литературных мнений и противодействия другим журналам, Пушкин, при намерении основать журнал, имел в виду и денежную выгоду Он прямо и с какою-то особенною аффектациею любил говорить, что пишет по внутренней потребности, для наслаждения творчеством (как это действительно и было), но печатает свои произведения только из единственного желания получить за них деньги, а вовсе не из потребности делиться с публикою своими чувствами или из желания авторской славы (что было уж не совсем справедливо). В "Материалах" г Анненкова находим много мест из писем и отрывков Пушкина, где он старается уверить в этом, даже как бы хвалится тем, что печатает единственно для денег. Вот несколько примеров В 1824 году Пушкин пишет о "Бахчисарайском фонтане". "Радуюсь, что мой фонтан шумит... Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги нужны".

   Г. Анненков нашел в бумагах Пушкина следующий отрывок неизданного стихотворения:

  

   На это скажут мне с улыбкою неверной: -

   Смотрите! вы поэт, уклонкой лицемерной

   Вы нас морочите. Вам слава не нужна?

   Смешной и суетной вам кажется она?

   Зачем же пишете? - Я? для себя.-

   За что же печатаете вы? -

   Для денег.- Ах, мой боже,

   Как стыдно! - Почему ж?

  

   Интересен также отрывок из просьбы об отпуске в Оренбург и деревню; просьба эта писана в 1833 году, когда он занимался "Историею Петра Великого" и "Историею Пугачевского бунта"; роман, о котором в ней говорится,- "Капитанская дочка".

  

   "В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими трудами, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия; но они доставляют мне способ проживать в С.-Петербурге, где труды мои, благодаря начальству, имеют цель более важную и полезную. Если угодно будет знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне - это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему мне хотелось бы посетить обе сии губернии.

   30 июля

   Черная Речка".

  

   Пушкин постоянно нуждался в деньгах, потому, естественно, должен был думать о них. Припомним правило, которое дает он брату: порядочный человек не старается никогда скрывать, если нуждается в деньгах; напротив, должен нарочно сам обнаруживать свое затруднение, чтоб импонировать своим "гордым цинизмом"; потому, принужденный признаваться, что живет деньгами, получаемыми за свои произведения, Пушкин естественно приходил к мысли, что ему надобно надменно твердить: "я печатаю единственно для денег". Охота говорить это усиливалась в нем оригинальным отвращением от того, чтоб его принимали в обществе, где он хотел быть исключительно светским человеком, как писателя, серьезно интересующегося участью своих произведений и авторскою славою; об этом будем мы сейчас говорить. Но было бы жалким недоразумением видеть в Пушкине, по своей беспечности, неопытности в денежных делах, постоянно нуждающемся в деньгах и оттого хлопочущем о деньгах, человека сколько-нибудь корыстолюбивого - напротив, мы видим, что часто будучи вправе преследовать людей, обманывавших его в коммерческом отношении, он этого не делал; сердился, выражал свою досаду в письме к какому-нибудь приятелю, и только. Не считаем нужным прибавлять, что всегда он был благороднейшим человеком,- иначе и не могло быть при его характере и правилах. Что он был щедр и любил помогать, это известно из всех его литературных отношений. Позволяем себе наконец привести два отрывка из писем его к брату, который, живучи в Петербурге, некоторое время заведывал его делами. Первое письмо было послано по получении известия о наводнении в Петербурге:

  

   I. Этот потоп у меня с ума нейдет. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег; прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного (8 декабря 1824).

   II. (1825 г.) ...PS. Слепой священник перевел Сираха (см. "Инвалид" No такой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров.

  

   Благородное желание помочь и ободрить всякого начинающего писателя, в котором замечал он талант, хорошо известно. Об отношениях Пушкина к Гоголю излишне говорить. Многие также знают, с каким радушием старался он о литературных успехах барона Розена, г-жи Дуровой, какими похвалами встретил сказку г. Ершова "Конек-Горбунок", которую внимательно пересмотрел и первые четыре стиха которой (по словам г. Смирдина) принадлежат Пушкину. Известно также, как Пушкин отправился знакомиться с Губером, тогда совершенно безвестным, услышав, что он занимается переводом "Фауста", как ободрял Губера к продолжению труда, который без Пушкина, вероятно, и не был бы окончен, как, наконец, несколько дней провел, вместе с автором проверяя и поправляя перевод. Не говорим уж о том, с какою радостью приветствовал он каждое произведение тех людей, которых считал, по своему добродушию, великими талантами.

   И однако ж, несмотря на свою пламенную любовь - даже мало этого сказать,- несмотря на свою безусловную преданность литературе, Пушкин не хотел, чтобы в обществе его считали литератором. Приводим слова г. Анненкова:

  

   Никто так не боялся, особенно в обществе, звания поэта, как Пушкин. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. В ту эпоху, которой занимаемся (около 1828-1830), всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. Это превосходно выражено им самим в отрывке, который предшествовал созданию "Египетских ночей". Художественно передана там, в лице Чарского, борьба различных направлений в одном человеке.

  

   Интересным следствием одного из капризов, рождавшихся от этого нежелания Пушкина, чтобы его принимали за "сочинителя", осталась надпись на драматическом отрывке его "Скупой Рыцарь" - "The cavetous Knihgt, Ченстона". Несмотря на розыски, никто из критиков не мог найти в английской литературе ни Ченстона, ни пьесы "The cavetous Knihgt". Потому предполагали, что Пушкин вздумал назвать переводом то, что было вовсе не перевод, а собственное его поэтическое произведение. Теперь, кажется, невозможно и сомневаться в этом. Г. Анненков не только сам напрасно отыскивал Ченстона и не нашел его, но и получил от издателей английского критического журнала "The Athenaeum", знатоков старинной английской словесности, положительное уверение, что никакого английского писателя Ченстона не было. Кроме того, в черновой рукописи английское имя пьесы написано и поправлено несколько раз, так что Пушкин, очевидно, придумывал его. Г. Анненков нашел у Пушкина и другие случаи подобного приписывания своих сочинений посторонним лицам. Так, несомненно оригинальное стихотворение свое "Над лесистыми брегами" Пушкин называет переводом с английского. У одного из неизданных стихотворений, также оригинального, сначала была сделана надпись "Alfred Musset", а потом зачеркнута и вместо нее написано "Из VI Пиндемонте".

   Здесь мы кончаем наши извлечения из "Материаллов" г. Анненкова касательно жизни и личного характера Пушкина.

   Теперь мы считаем уже излишним говорить о том, как много новых и чрезвычайно важных сведений о великом поэте сообщается в биографии, составленной г. Анненковым, как верны и обосновательны объяснения и замечания, которые он делает,- читатели могли видеть в нашей статье довольно примеров тому. Но без всякого сомнения интереснейшая часть материалов, собранных г. Анненковым, относится к истории того, как созидались и развивались гением Пушкина его произведения, и этим-то мы займемся в следующей статье. В ней постараемся мы собрать из "Материалов" данные, объясняющие, если так можно выразиться, авторские привычки Пушкина, его манеру писать, внешнюю сторону его творчества, историю сочинения его произведений,- мы прежде знали об этом только смутно; теперь, на основании чрезвычайно внимательного разбора черновых бумаг Пушкина, г. Анненков сообщает множество данных, в высшей степени интересных. Переходом от подробностей, собранных в настоящей статье, к этой истории создания произведений Пушкина послужат заимствованные также из "Материалов" г. Анненкова данные о развитии таланта и литературных мнений Пушкина.

   P. S. Выше сказано, что издание г. Анненкова обогащено несколькими новыми произведениями Пушкина в прозе и стихах, отысканными новым издателем в бумагах поэта. Между этими драгоценными находками есть несколько стихотворений превосходных. Мы украсили настоящую книжку "Современника" тремя пьесами Пушкина, из которых две совершенно новые; третья (Воспоминание) - нова только во второй половине, начиная со стиха: "Я вижу в праздности, в неистовых пирах". Первая половина напечатана еще при жизни Пушкина. Теперь эти две половины, соединенные через столько лет в одно стихотворение, представляют одну из лучших и характернейших лирических пьес Пушкина в том виде, как она создалась под пером его. В заключение настоящей статьи, приводим еще несколько стихотворных отрывков, впервые появившихся в издании Анненкова.

  

   ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ОКТАВЫ К ПОВЕСТИ ДОМИК В КОЛОМНЕ

   (к III октаве)

  

   Modo vir, modo femina {*}.

   {* То муж, то женщина (лат.).}

  

   У нас война! Красавцы молодые,

   Вы хрипуны ........

   Сломали ль вы походы боевые?

   Видали ль в Персии

   Ширванский полк? Уж люди!

   Мелочь, старички кривые,

   А в деле всяк из них, что в стаде волк!

   Все с ревом так и лезут в бой кровавой:

   Ширванский полк могу сравнить с октавой.

  

   Поэты Юга, вымыслов отцы,

   Каких чудес с октавой не творили?

   Но мы ленивцы, робкие певцы,

   На мелочах мы рифму заморили,

   Могучие нам чужды образцы.

   Мы новых стран себе не покорили,

   И наших дней изнеженный поэт,

   Чуть смыслит свой уравнивать куплет!

  

   Но возвратиться все ж я не хочу

   К четырестопным ямбам, мере низкой...

   С гекзаметром... О, с ним я не шучу:

   Он мне не в мочь. А стих Александрийской?

   Уж не его ль себе я залучу?

   Извилистый, проворный, длинный, склизкий

   И с жалом даже - точная змея...

   Мне кажется, что с ним управлюсь я.

  

   Он вынянчен был мамкою не дурой:

   За ним смотрел степенный Буало,

   Шагал он чинно, стянут был цезурой:

   Но пудреной пиитике на зло

   Растрепан он свободною цензурой,

   Учение не в прок ему пошло,

   Hugo с товарищи, друзья натуры,

   Его гулять пустили без цезуры.

  

   О, что б сказал поэт законодатель,

   Гроза несчастных мелких рифмачей!

   И ты Расин, бессмертный подражатель

   Певец влюбленных женщин и царей!

   И ты Вольтер, философ и ругатель,

   И ты Делиль - Паранасский муравей.

   Что б вы сказали, сей соблазн увидя!

   Наш век обидел вас - ваш стих обидя!

  

   У нас его недавно стали знать.

   Кто первый? можете у Телеграфа

   Спросить и хорошенько все узнать.

   Он годен, говорят, для эпиграфа,

   Да можно им порою украшать

   Гробницы или мрамор кенотафа;

   До наших мод, благодаря судьбе,

   Мне дела нет: беру его себе!

  

   (К октаве VIII)

  

   И там себе мы возимся в грязи,

   Торгуемся, бранимся так, что любо,

   Кто в одиночку, кто с другим в связи,

   Кто просто врет, кто врет сугубо...

   Но Муза никому здесь не грози -

   Не то, тебя прижмут довольно грубо,

   И вместо лестной общей похвалы

   Поставят в угол Северной Пчелы!

  

   Иль наглою, безнравственной, мишурной.

   Тебя в Москве журналы прозовут

   Или Газетою Литературной

   Ты будешь призвана на барский суд.

   Ведь нынче время споров, брани бурной,

   Друг на друга словесники идут,

   Друг друга режут и друг друга губят...

   И хором про свои победы трубят!

  

   Блажен, кто издали глядит на всех,

   И рот зажав, смеется то над теми,

   То над другими. Верх земных утех

   Из-за угла смеяться надо всеми!

   Но сам в толпу не суйся... или смех

   Плохой уж выйдет: шутками однеми,

   Тебя, как шапками, и враг и друг.

   Соединясь, все закидают вдруг.

  

   Тогда давай бог ноги. Потому-то

   Здесь имя подписать я не хочу.

   Порой я стих повертываю круто,

   Все ж видно - не впервой я им верчу!

   А как давно? Того и не скажу-то.

   На критиков я еду, не свищу,

   Как древний богатырь - а как наеду...

   Что ж? Поклонюсь и приглашу к обеду.

  

   Покаместь можете принять меня

   За старого, обстреленного волка,

   Или за молодого воробья,

   За новичка, в котором мало толка.

   У вас в шкапу, быть может, мне, друзья,

   Отведена особенная полка,

   А, может быть, впервой хочу послать

   Свою тетрадку в мокрую печать.

  

   Ах, если бы меня, под легкой маской,

   Никто в толпе забавной не узнал!

   Когда бы за меня своей указкой,

   Другого строгий критик пощелкал!

   Уж то-то б неожиданной развязкой

   Я все журналы после взволновал!

   Но полно, будет ли такой мне праздник?

   Нас мало. Не укроется проказник!

  

   А вероятно, не заметят нас.

   Меня с октавами моими купно.

   Однако ж нам пора. Ведь я рассказ

   Готовил; - а шучу довольно крупно

   И ждать напрасно заставляю вас.

   Язык мой, враг мой: все ему доступно,

   Он обо всем болтать себе привык.

   Фригийский раб, на рынке взяв язык,

  

   Сварил его (у г-на Копа

   Коптят его). Езоп его потом

   Принес на стол... Опять, зачем Езопа

   Я вплел с его вареным языком

   В мои стихи? Что вся прочла Европа,

   Нет нужды вновь беседовать о том.

   На силу-то, рифмач я безрассудной,

   Отделался от сей октавы трудной! -

  

   Усядься муза...

  

  

   МОНОЛОГ ПЬЯНОГО МУЖИЧКА

  

   Сват Иван, как пить мы станем,

   Непременно уж помянем

   Трех Матрен, Луку с Петром,

   Да Пахомовну потом.

   Мы живали с ними дружно:

   Уж как хочешь - будь что будь -

   Этих надо помянуть,

   Помянуть нам этих нужно.

   Поминать так поминать,

   Начинать так начинать,

   Лить так лить, разлив разливом.

   Начинай же, сват, пора!

   Трех Матрен, Луку с Петром

   Мы помянем пивом,

   А Пахомовну потом

   Пирогами, да вином,

   Да еще ее помянем -

   Сказки сказывать мы станем

   Мастерица ведь была!

   И откуда что брала?

   А куда разумны шутки,

   Приговорки, прибаутки.

   Небылицы, былины

   Православной старины?..

   Слушать - так душе отрадно:

   Кто придумал их так складно?

   И не пил бы, и не ел,

   Все бы слушал да глядел.

   Стариков когда-нибудь

   (Жаль, теперь нам недосужно)

   Надо будет помянуть.

   Помянуть и этих нужно...

   Слушай, сват: начну первой,

   Сказка будет за тобой...

  

   Наконец, вот еще превосходный отрывок в классическом роде, относящийся к поэту Петрову, уже в преклонной старости написавшему известную оду адмиралу Н. С. Мордвинову...

  

   Под хладом старости угрюмо угасал

   Единый из седых орлов Екатерины,

   В крылах отяжелев, он небо забывал

  

  И Пинда острые вершины.

   В то время ты вставал: твой луч его согрел;

   Он поднял к небесам и крылья и зеницы -

   И с шумной радостью взыграл и полетел,

  

  Во сретенье твоей денницы.

   Мордвинов! не вотще Петров тебя любил;

   Тобой гордится он и на брегах Коцита,

   Ты Лиру оправдал: ты ввек не изменил

  

  Надеждам вещего Пиита...

  

   Не смеем ничего прибавлять в похвалу этому стихотворению, особенно первым двум строфам его, картинность и величественность которых поразительны. За одно это стихотворение, если б г. Анненков не нашел ничего более нового в бумагах Пушкина,- он уже заслуживал бы глубокой благодарности всей читающей публики. Но мы уже отчасти видели, что поиски г. Анненкова принесли обильные плоды, обогатив русскую литературу несколькими превосходными стихотворениями и дав г. Анненкову материалы к воссозданию личности великого русского поэта, что яснее увидим в следующей главе.

  

  

   Предыдущая наша статья имела целью познакомить читателей с планом и достоинствами нового издания творений Пушкина, показать, как много новых и чрезвычайно важных данных заключается в "Материалах" для его биографии, с достосовестною неутомимостью собранных г. Анненковым, как внимательно и проницательно г. Анненков старался объяснить нам личность великого нашего поэта, как основательно и осмотрительно он разгадывает черты его характера. Потому первая наша статья преимущественно состояла из выписок и извлечений; мы почти ничего не прибавляли от себя к рассказам и соображениям г. Анненкова, стараясь только дать по возможности точное понятие об отличительных качествах нового издания и прекрасной биографии, к нему приложенной. Теперь, исполнив одну часть нашей обязанности, мы можем заняться исполнением другой и представить некоторые мысли и применения, к которым подают повод собранные в "Материалах" факты относительно истории развития произведений Пушкина, относительно процесса их постепенного созидания и обработки.

   Известно, что Пушкин чрезвычайно внимательно обработывал свои произведения, особенно писанные стихами. Три, четыре раза он переписывал их, каждый раз то исправляя выражения, то изменяя характер и развитие самых мыслей и картин. Но до издания "Материалов для биографии А. С. Пушкина" мы знали об этом только в общих, смутных чертах; теперь для нас становится ясен весь характер и все подробности этих работ. Г. Анненков чрезвычайно внимательно рассмотрел все черновые тетради Пушкина, извлек из них все сколько-нибудь замечательные различия приготовительных и окончательной редакций и, отнеся мелкие и раздробленные факты такого рода в примечания к каждому произведению, собрал важнейшие в своих "Материалах". Ограничимся здесь сообщением некоторых сведений о постепенном развитии двух или трех произведений из числа тех, обдумыванием и обработкою которых особенно долго занимался поэт.

   "Евгений Онегин" издавался отдельными главами в продолжение нескольких лет, и между каждым предыдущим и последующим выпусками этого романа Пушкин издавал другие произведения, не имеющие с ним никакой связи. Но эта отрывочность издания не дает еще ни малейшего понятия об отрывочности самой работы. Строфы каждой главы писаны были в разбивку, последующие после предыдущих, без всякого порядка; часто, например, в тетради написана пятнадцатая или двадцатая строфа, потом пятая или десятая и вслед за ними первая или вторая. Между тем над каждою строфою уж выставлена цифра, означающая место ее в полном составе главы. Это мало; не только строфы каждой главы писались в беспорядке, не только Пушкин писал иногда строфы следующей главы, когда еще не готова была предыдущая, но в одно и то же время, на одной и той же тетради он писал и строфы "Онегина" и сцены "Бориса Годунова". Так, начав писать монолог Григория (в сцене с летописцем, в "Борисе Годунове"), Пушкин бросает его, не кончив, и пишет XXIV строфу IV-й главы "Евгения Онегина", потом несколько строф из следующих глав романа; затем оканчивает монолог Григория, пишет три первые стиха Пименова ответа:

  

   Не сетуй, брат, что рано грешный свет

   Покинул ты, что мало искушений

   Послал тебе всевышний...

  

   отмечает прозаическою фразою содержание, которое должны иметь следующие стихи: "Приближаюсь к тому времени, когда земное перестало быть для меня занимательным", пишет еще пять стихов, и опять переходит к "Евгению Онегину" (XXV строфа IV-й главы):

  

   Час от часу плененный боле

   Красами Ольги молодой...

  

   и рисует пером портрет Ольги. Подобных случаев много мы встречаем и у других писателей. Так, например, Гете писал сцены своего "Фауста" не в последовательном порядке. Конечно, такая внешняя беспорядочность работы не может быть выставляема на вид, как прекрасный пример для подражания. У самого Пушкина она оправдывается только счастливою памятью его, помогавшею ему не потеряться в хаосе, живостью характера, впечатлительностью, нетерпеливостью, которая так обыкновенна в пылких людях; но должно заметить, что беззаботная непоследовательность в исполнении строго обдуманного плана, не мешая стройности произведений, этим самым изобличает, что процесс изложения на бумаге того, что задумано в уме или фантазии, есть уж дело второстепенной важности для достоинства произведения и, большею частью, даже для сознания самого писателя, если только он действительно одарен самородным талантом, а не насилует свое воображение для придумывания поэтических картин. В наше время нет безусловных авторитетов, каждое движение которых стояло бы