Добролюбов Николай Александрович - А. Дмитриева. Добролюбов - литературный критик

торов правды", которые кричат о своей самоотверженности, об "отречении от себя для великой идеи", а кончают полным смирением перед злом, потому, мол, что борьба с ним "еще слишком безнадежна". В Катерине драматург сумел "создать такое лицо, которое служит представителем великой народной идеи, не нося великих идей ни на языке, ни в голове, самоотверженно идет до конца в неравной борьбе и гибнет, вовсе не обрекая себя на высокое самоотвержение".

   Добролюбов говорит о широте миросозерцания писателя, которая делает его произведения глубоко народными. Мерилом народности служит то, что он стоит "в уровень с теми естественными стремлениями, которые уже пробудились в народе по требованию современного порядка дел", что он понял и выразил их полно и всесторонне. "Требования права, законности, уважения к человеку", протест против произвола и самодурства - вот что слышится читателю в пьесах Островского, вот что позволило Добролюбову на материале этих пьес показать, что единственный выход из мрака "темного царства" - революционная борьба против всех его устоев. Сам драматург не думал о возможности таких революционных выводов из его произведений, мировоззрение его не было революционным.

   Добролюбов мечтает о литературе будущего, когда художники будут сознательно проповедовать передовые идеалы: "Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы и, вместе с тем, полное сознание высшего, общего смысла во всяком, самом частном и случайном факте жизни,- это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый" (309). Революционно-демократическая критика ставила своей задачей борьбу за такую революционную литературу.

   Путь сознательного служения народу, революции должен привести и к дальнейшему расцвету искусства, потому что "когда общие понятия художника правильны и вполне гармонируют с его натурой, тогда эта гармония и единство отражаются и в произведении. Тогда действительность отражается в произведении ярче и живее, и оно легче может привести рассуждающего человека к правильным выводам и, следовательно, иметь более значения для жизни" (309).

  

  

   Добролюбов призывал к революции. Он знал, что Русь поднимается, что в ней скрыта огромная сила ненависти к существующему строю. Он видел проявления этой силы в "среднем классе общества", как он говорил,- и в порой еще неопределенных поисках новой жизни у передовых образованных людей, и в идущем до конца бунте Катерины против произвола самодуров, и в проявлениях протеста даже у самых униженных и забитых людей. С верой в неудержимое развитие жизни, в стремление людей к свободе, которое ничем нельзя заглушить, связана и горячая мечта Добролюбова о появлении в жизни, а потом и в литературе, новых людей, настоящих, активных, деятельных героев. Это будет герой, у которого слово не расходится с делом, у которого "принцип сливается с внутренней потребностью души", исчезает в нем и делается "единственною силой, двигающей человеком".

   Если в предыдущих статьях критик относил такого героя только к будущему, то в конце статьи "Забитые люди" облик его вырисовывается более определенно (по цензурным условиям Добролюбов не мог об этих героях революционного действия говорить во весь голос). Критик призывает этих деятельных, "имеющих в себе достаточную долю инициативы" людей глубже вникать в положение, следить за жизнью, ловить каждый факт, намек, указание в печати, использовать, их "как материал для своих соображений", быть неутомимыми пропагандистами своих идей. Именно эти люди должны указать выход из положения забитым личностям.

   Но главная сила революции - сам народ, миллионная масса угнетенного крестьянства. Важнейшей задачей литературы, связанной с ее будущим развитием, революционно-демократическая критика считала отражение в литературе жизни крестьянства, создание образов русских простых людей. Тем самым писатели помогут выявить истинный характер народа, его революционные возможности, разбудить его энергию, раскрыть "ту деятельную роль, которая готовится народу в весьма недалеком будущем".

   Каков характер русского простого человека? Как изображать его в литературе? - эти вопросы были поставлены самой действительностью в годы революционной ситуации.

   Давние дебаты западников и славянофилов, одни из которых, по словам Добролюбова, полагали, что "русский человек ни на что сам по себе не годится и представляет не более, как нуль: если подставить к нему какие-нибудь иностранные цифры, то выйдет что-нибудь, а если нет, то он и останется в полнейшем ничтожестве", а другие убежденно доказывали: "у нас что ни мужик, то гений", ничего менять в его жизни не надо, он и так всех превзойдет,- эти споры получили несколько иной вид. Теперь уже не утверждали просто, что у России нет ничего общего с Западом. Потребности экономического развития осознавались гораздо более отчетливо, и даже такой яростный защитник русских патриархальных начал, как Погодин, стал говорить о необходимости перенять технические новшества Европы.

   Возникла весьма популярная теория "почвенничества" - выразителем ее была молодая редакция "Москвитянина" (Ап. Григорьев, Б. Алмазов, Т. Филиппов и др.), ее проповедовали и Ф. и М. Достоевские в своем журнале "Время". Сущность этой теории сводилась к тому, что национальное противопоставлялось в ней социальному, а главным достоинством простого русского человека признавалось терпение и смирение.

   Критика "Москвитянина", восхваляя, например, драмы Островского, называя его выразителем русской народности, видела эту народность в коренных патриархальных началах, якобы защищаемых им, в "объективности", "спокойствии" созданных им картин, а самого драматурга выдавала за "объективного поэта", который учит "смирению перед народной правдой", как общностью, единым национальным началом. Ап. Григорьев в своей статье "После "Грозы" Островского" (январь 1860); писал: "Я народность противоположил чисто сатирическому отношению к нашей внутренней бытовой жизни, следовательно, и под народностью в Островском разумел объективное, спокойное, чисто поэтическое, а не напряженное, не отрицательное, не сатирическое отношение к жизни" {Ап. Григорьев, Собр. соч., СПб. 1876, т. I, стр. 475.}.

   Достоевский, развивая свое понимание народности, утверждал, что русское общество не разъединяют сословные интересы: "Всякий русский - прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-либо сословию". Он призывал обратиться к русскому "народному началу", которое объединит в себе "всецелость, всепримиримость, всечеловечность". "Наша новая Русь поняла,- писал он в программной статье журнала "Время" (1861, No 1),- что один только есть цемент, одна почва, на которой все сойдется и примирится - это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании". Было когда-то время, говорит Достоевский, когда мы попусту обличали, самобичевали себя, "от нечего делать мы основали тогда натуральную школу". Теперь задача литературы - выразить идеи умиротворения, единения всей русской нации. В статье "Г. -бов и вопрос об искусстве" писатель, в частности, полемизировал с Добролюбовым по поводу его оценки рассказов из русского народного быта Марко Вовчка. Характеры бунтарей, протестантов, созданные писательницей, казались ему неправдоподобными, лишенными русских национальных черт.

   Наряду с тенденцией преклонения перед "смиренной народной правдой" была и другая. Либералы, произнося речи в защиту народа, в то же время выражали полное неверие в его творческие силы и развитие русского общества, героические его свершения приписывали исключительно "благородному образованному сословию".

   Добролюбов анализирует различные воззрения "образованнейших наших экономистов, славистов, юристов, либералов, нувеллистов и пр. и пр." и убедительно раскрывает существо их барского взгляда на народ - все они считают, что русский мужик "не начал жить сознательной жизнью", "не созрел еще до настоящей свободы".

   Обращение русской литературы к жизни самых широких слоев угнетенного народа - необходимый ее шаг по пути к народности. В ряде своих статей Добролюбов высоко оценивал национальные черты характера русского простого человека - способность к подвигу без пышных громких фраз, здравый взгляд на вещи, самоотверженность, трудолюбие, внутреннюю деликатность. Но он видел не только национальную, но и социально-историческую обусловленность характеров людей, непримиримость интересов русского мужика и русского барина. Не идеи умиротворения, а дух народного протеста должна отразить и уже отражает русская литература.

   В 60-е годы в народе гораздо более определенно выявилась готовность к самостоятельной деятельности. Теперь уже как совершенный анахронизм воспринимались многочисленные псевдонародные повести начала 50-х годов, где выступал какой-то общий и совершенно безликий тип русского крестьянина, характер которого удивительным образом совпадал с характером представителей образованного общества и которого также разъедала рефлексия, волновали отвлеченные проблемы, не имеющие ни малейшего отношения к его повседневной жизни.

   Однако Чернышевского и Добролюбова уже не могло удовлетворить и то изображение народа, которое в предшествующую эпоху было характерно даже для очень талантливых писателей - только как страдающего, покорного, смиренного... Такое изображение уже не раскрывало всей правды жизни. Характерно, например, что чувство гуманности, которое пронизывает "Бедных людей", Белинский видел в том, что униженный герой выступает здесь тоже как человек, а для Добролюбова "глубоко гуманное чувство автора" выражается прежде всего в том, что забитый, смиренный Макар Девушкин не может покориться, он тоже протестует. В конце 40-х годов "Антон Горемыка" Григоровича был знамением времени, и о нем с восторгом писал Белинский. Добролюбов, а несколько позже и Чернышевский относятся уже явно критически к "литературе горемык".

   В новое время, когда перед героем открылась возможность деятельности, когда он смог более активно противостоять темной давящей силе "обстоятельств", гуманизм стал более требовательным и по отношению к самому герою.

   Борьба Добролюбова за изображение героического народного характера, в литературе вовсе не означала, что он ограничивал сферу искусства только областью героического. Чернышевский и Добролюбов гораздо более трезво, чем кто-либо из их современников, видели и отрицательные стороны народа, порожденные веками рабства: темноту, забитость, невежество... Более того, они прекрасно понимали, что темные, забитые крестьяне пока еще составляли большинство нации, что протестанты и бунтари - скорее исключение. Но они видели тенденцию развития жизни, появление нового в ней, и именно положительный идеал, глубочайшая вера в народ делали для них возможным борьбу за изображение в литературе всей правды народной жизни, без всяких прикрас и условностей, с ярко выраженной, требовательной позицией автора уже и по отношению к самому народу.

   Именно Добролюбов в статьях о произведениях Салтыкова-Щедрина, Славутинского, Марко Вовчка, а несколько позже Чернышевский в статье "Не начало ли перемены?", посвященной рассказам Н. Успенского, ценили в творчестве этих писателей деятельную, активную, требовательную любовь к народу. Добролюбов с пристальным вниманием следил за каждым талантливым произведением из народной жизни, поддерживал писателей-демократов, знавших и любивших народ, кровно с ним связанных.

   В статье о "Губернских очерках" Добролюбов как главное достоинство в изображении картин народной жизни у Щедрина выдвигает его беспощадную правдивость: "Народ является как есть, с своими недостатками, грубостью, неразвитостью". Но глубоко не правы те поверхностные или сознательно не приемлющие его творчество критики, говорит Добролюбов, которые упрекают писателя за излишнюю резкость, за мрачность его картин. Глубокий реализм Щедрина выразился и в том, что он видит возможности народа, его внутреннее богатство, видит много добрых, благородных, хотя и не развитых или неверно направленных инстинктов в этих тружениках, "неудержимое стремление к душевному подвигу". Именно за правду, за любовь к народу оценит в будущем Щедрина сама народная масса, которой недоступны сейчас блага культуры и которой имя этого писателя пока неизвестно, говорит критик с глубокой убежденностью.

   Не однажды Добролюбов писал о том, что новое время должно выдвинуть поэта, который выразит думу века, сознательно будет служить своему идеалу. Как и Чернышевский, Добролюбов, сотрудник "Современника", считал неудобным для себя выступать со статьями, посвященными творчеству Некрасова. Мы не найдем у него и развернутых высказываний о поэте. Но он высоко ценил его стихи. В сентябре 1859 года Добролюбов писал своему товарищу по институту Ивану Бордюгову: "Милейший! Выучи наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить песню Еремушке Некрасова, напечатанную в сентябрьском "Современнике". Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой, сколько великолепных вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!" {"Материалы для биографии Добролюбова", М. 1890, т. I, стр. 534.}

   В рецензии на стихотворения Д. Минаева (Обличительного поэта) критик, не называя имени Некрасова, но подразумевая именно его, пишет, что есть уже в русской жизни поэт, который "охватил весь строй жизни, согласил с ним свой напев" и поставил свою поэзию "в уровень с живою действительностью". Добролюбов не только восхищался Некрасовым, но и оказывал на него большое нравственное воздействие. Нельзя без волнения читать его письмо, написанное за границей 23 августа 1860 года.

   В ответ на письмо Некрасова, написанное в минуту душевного разлада и сомнений, Добролюбов, уже смертельно больной, пишет человеку, который был гораздо старше его, обладал гораздо большим жизненным опытом, письмо, исполненное непоколебимой веры в будущее, в жизнь, в силу таланта. Здесь и большая горячая любовь к поэту, забота о его творчестве и чистота, решимость, бескомпромиссность, принцип высокой требовательности к человеку и художнику, которые всегда были так характерны для Добролюбова. Мы не найдем тут никаких ноток умиления, утешений, уговоров. Здесь глубокая убежденность, что человек не вправе жаловаться на отсутствие дела,- сами люди, передовые представители общества, каким является Некрасов, "должны создать эту деятельность". Сомнения в своей полезности, в правильности своего пути не могут иметь места тогда, когда человек воодушевлен высокой идеей, сильным желанием деятельности. Добролюбов выступает как проповедник героической жизни. Надо упорно и систематически готовить деятельность, господствовать над обстоятельствами, потому что "серьезное дело работается не вдруг и не сразу дается, но зато оно остается надолго, распространяется широко, делается прочным достоянием наций" {"Книга и революция", 1921, No 2, стр. 72.}.

   Россия стоит перед лицом великих свершений, в ней решается самый важный вопрос, все силы наций должны быть собраны на правильное его решение. "И в это время-то Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила, Вы так легкомысленно отказываетесь от серьезной деятельности!" В письме - глубокая вера в силу творчества, которому не может помешать никакая цензура, "да и никто не в состоянии помешать делу таланта, мысли. А мысль у нас должна же прийти и к делу, и нет ни малейшего сомнения, что, несмотря ни на что, мы увидим, как она придет" {Там же, стр. 73.}.

   Истинно народным поэтом, у которого "весь круг его дум и сочувствий находится в совершенном соответствии со смыслом и строем народной жизни", который "вышел из народа, жил с народом, и не только мыслью, но и обстоятельствами жизни был с ним крепко и кровно связан", Добролюбов считал Тараса Шевченко. Правда, по цензурным условиям и боясь поставить под удар поэта, только что вернувшегося из ссылки и с большим трудом напечатавшего сборник своих стихов,- критик не мог в полный голос сказать о гневных обличениях великого Кобзаря, о глубокой, непримиримой ненависти его к царю и к богу, ко всему самодержавно-крепостническому строю России. Но он обращает внимание читателей на глубокую любовь Шевченко к родной Украине, к народу и на самый характер его песен: в них "нет ничего искусственного", в них найдем мы "весь круг жизненных насущных интересов", "лихо и недолю обыкновенной жизни". И в то же время везде чувствуем современного поэта - то есть, по мысли Добролюбова, человека, вооруженного передовым мировоззрением эпохи.

   Пафос статьи о стихотворениях Никитина (1860) - показать творческие возможности, которые открываются перед лирическим поэтом в народной теме. Добролюбов исходит при этом из самой природы лирики, где важно не пассивное восприятие, а непосредственность, живая, внутренняя реакция художника на внешние впечатления. С этой точки зрения он критикует некоторые стихотворения Никитина, где отвлеченные идеи, риторические темы, а также забота поэта "об опрятных, вылощенных и звучных фразах" делают стих его вялым и холодным: здесь поэт "силится подражать тому, как "господа" изображают страдания и горечь жизни, не замечая того, что господа эти большею частию сами на себя напущают всевозможные муки. Он удаляется от простоты первоначального впечатления, он старается сгладить его шероховатости и диссонансы и расплывается в бесцветных отвлеченностях" (507).

   Между тем у поэта есть все условия стать самобытным художником. Для этого надо отрешиться от всяких "эстетических тонкостей", посмотреть на народ своими собственными глазами, больше доверять своему естественному внутреннему чувству, опыту человека, который близок народу, хорошо знает его. Надо научиться видеть поэзию в "простых насущных потребностях жизни", "обратить внимание на организацию общественных отношений", шире, смелее раздвигать границы жанров, которые изменяются под влиянием времени, включают новое, все более жизненное содержание. Жизненный реализм, говорит Добролюбов, уже прочно завоевал свои права в романе, в драме, в сатире, он должен водвориться и в поэзии: "Ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уж на этом поприще,- а не на эстетических тонкостях". Между тем именно в лирике много барского сибаритства, поэтической рутины: "В самом деле, мы в этом случае напоминаем собою тех людей, которые не могут пить воды потому, что у них всегда делаются от нее сильнейшие спазмы. Простые явления простой жизни, насущные требования человеческой природы, неукрашенное, нормальное существование людей неразвитых - мы не умеем воспринять поэтически: нам нужно, чтобы все это непременно облимонено было разными сентиментами и подсахарено утонченным изяществом,- тогда мы примемся, пожалуй, за этот лимонад" (504).

   Увидеть существо народной жизни, ее истинную поэтичность можно. Для этого, подчеркивает Добролюбов, нужны не только знание этой жизни, близость к ней, но также "смелость и широта воззрений", понимание того, что разлад человека с действительностью происходит не от влияния отвлеченных идей, не от "власти темных сил и неизбежной судьбы", а от организации общества. Чтобы выразить подлинно народное самосознание, нужно встать на сторону передовых, революционных сил, "выработать в душе твердое убеждение в необходимости и возможности полного исхода из настоящего порядка этой жизни" (505).

   Тогда у поэта будет жизненный, а не из чужих книг взятый идеал, ему видны будут причины несправедливого порядка, и тогда уже ни грязная нищета, ни невежество, ни тяжелые мрачные картины не испугают писателя. Они предстанут в истинном своем свете, он сумеет отделить истину народного характера, его нормальное человеческое содержание от всего наносного, случайного, вызванного внешним гнетом. Только на этом пути обращения к реальным, практическим сторонам жизни лирика освободится от бесцветности, неопределенности и мечтательности.

   Проблему идеала, найденного в самой действительности, в природе предмета, а не привнесенного извне, критик ставил и на материале рассказов и повестей из крестьянского быта Славутинского и Марко Вовчка.

   Некоторые писатели и теоретики были глубоко убеждены, что должно решительно отказаться от полного воспроизведения жизни простого народа, ибо это никак не вяжется с "незыблемыми законами искусства". Об этом, например, говорил П. Анненков в статье "Рассказы и повести из простонародного быта, в 1853 году" ("Современник", 1854).

   Анализируя многочисленные повести и рассказы, Анненков писал, что авторы их, будучи не в состоянии раскрыть содержание народной жизни, прибегали к "выдумкам", "идиллии", "фосфорическим сияниям" и другим уловкам литературного ремесла. И он приходил к выводу, что невозможно сочетать "стремление к поэтическому освещению предмета" и простоту, даже примитивность народной жизни: "Вспомним, что самые лучшие, самые верные приемы современного искусства скорее запутывают понимание быта, чем объясняют его. Значит, кроме всех других препятствий, есть даже помеха для представления его в надлежащей ясности и со стороны обыкновенных условий искусства" {П. В. Анненков, Воспоминания и критические очерки. Отдел второй, СПб. 1879, стр. 82.}.

   Добролюбов вспоминает эту статью "проницательного критика" и соглашается с ним в оценке произведений начала 50-х годов. Говорит он и о том, что традиции "салонно-простонародных" рассказчиков оказались живучими: чувствительность, драматический пафос, возвышенную любовь - приемы, взятые совершенно из другой сферы, нередко можно найти в произведениях из народной жизни. Писателям легко давалась "внешняя обстановка быта, формальные, обрядовые проявления нравов, обороты языка", но "внутренний смысл и строй всей крестьянской жизни, особый склад мысли простолюдина, особенности его миросозерцания,- оставались для них по большей части закрытыми" (431). Однако это зависит, говорит критик, отнюдь не от самого предмета, который-де противоречит требованиям искусства, а от "недостатка чутья к внутреннему развитию народной жизни". И лучшее доказательство тому - появление в русской литературе произведений, которые дают совершенно иное изображение народа. К таким произведениям относятся и повести Славутинского.

   Преимущество Славутинского перед другими писателями заключается в самом отношении его к народу: "Он не подлаживается ни к читателям, ни к народу, не старается, применяясь к нашим понятиям, смягчить перед нами грубый колорит крестьянской жизни, не усиливается непременно создавать идеальные лица из простого быта". У него нет самодовольного сочувствия народу, которое выставлялось раньше напоказ, нет стремления. "великодушно обойти его недостатки и выставить только хорошие стороны", в его произведениях нет той обидной ласковости, "которая обыкновенно происходит от уверенности в неизмеримом превосходстве собственном". Славутинский "обходится с крестьянским миром довольно строго", и, несмотря на это или, вернее, благодаря этому, рассказы его гораздо более возбуждают в нас уважение и сочувствие к народу, нежели идиллии прежних рассказчиков. Это спокойствие, смелость и беспристрастие автора, обусловленные его верой в народ, дают значительно большие плоды и в художественном отношении, чем "приторное любезничанье с народом и насильная идеализация".

   Для Добролюбова никогда не существовало незыблемых законов и "приемов современного искусства". Он показывал, что принципы изображения в литературе меняются, совершенствуются по мере того, как она захватывает все более широкую сферу жизни. Закономерностью является освобождение ее от условностей романтического стиля, все большая естественность в изображении предмета. Очень важным для писателя Добролюбов считал умение изображать повседневную, материальную сторону жизни. Он высоко ценил это в пьесах Островского, песнях Кольцова. Прежде всего точность, конкретность картин крестьянской жизни отмечает он в рассказах Славутинского, противопоставляя их произведениям других, может быть более талантливых писателей, но подходивших к народу со стороны, стремившихся свои общие, отвлеченные идеи как бы проиллюстрировать на материале крестьянской жизни.

   Верный взгляд на предмет и верная передача действительных фактов - "без прикрас, без натянутостей, без дидактических основ" - помогают художнику более убедительно показать социальные отношения людей, дать "развитие характеров и объяснение зависимости их от окружающей среды", увидеть рождение нового в действительности. Вот почему становится возможным не только усиление критического пафоса в произведениях о народной жизни, но также изображение положительного героя, из среды самого народа.

   Большая заслуга Славутинского - попытка в рассказе "Читальщица" создать положительный, идеальный характер простого человека - не сочиненный, не подслащенный, а "найденный в самой глуши русской жизни". Характер этот едва намечен, в рисунке его нет еще художественной полноты и яркости, но, говорит критик, нельзя не поблагодарить автора "за прямое и верное указание на существующий, не выдуманный, а присущий русской жизни идеальный образ. Пусть это указание сделано без особенного изящества и одушевления; но мы рады тому, что все-таки указан; такой факт, лучше и чище которого не придумывали наши идеализаторы при всем своем возвышенном настроении" (439).

   Вопрос о создании истинно народной литературы, о герое из народа был широко поставлен критиком в статье "Черты для характеристики русского простонародья" (1860). Он говорит здесь о том, что возможность создания положительного героического образа вызвана самой жизнью: народ все больше заявляет о себе, и в противовес "плантаторской" точке зрения, которая повально осуждает его на забитость и пассивность, передовую часть общества все больше захватывает мысль о том, что народные массы играют решающую роль в развитии общества, в его экономике. В литературе также появляются "серьезные, искренно и с любовью сделанные наблюдения народного быта и характера". Таковы "Рассказы из народного русского быта" Марко Вовчка, в которых видны глубокая любовь и уважение к народу, вера в великие силы, таящиеся в нем. Писательница, говорит критик, раскрывает ничем не заглушимое стремление к свободной жизни и отвращение к рабству в народе, который сохранил свой характер, несмотря на обезличивающие условия, который никогда не мог примириться с крепостничеством, признать его нормальным состоянием. В массе крестьянства рождаются бунтари, сильные, героические характеры. Пусть это героизм стихийный, пусть силы, таящиеся в народе, не находят еще себе правильного и свободного выхода и "обнаруживаются шумно, сокрушительно, часто к собственной погибели". Эти силы надо направить,- и народ поднимется "до каких угодно нравственных и умственных высот", совершит чудеса истинного героизма в борьбе за свободу.

   Простой человек силен своим практическим взглядом на вещи, ему присуще глубокое сознание об обязанности человека трудиться и о правах труда. Отсюда нравственная сила простого труженика, свойственная ему деликатность, соединенная с энергией характера,- внутренне он гораздо более свободен от рабства, чем его хозяева. Марко Вовчок, рисуя пустоту и ничтожество бар, не извергов, а господ даже "добрых", сентиментальных, их полную обезличенность, показывает причины этой пустоты и ничтожества - их дармоедство и тем самым выносит беспощадный приговор "самой сущности, самому принципу крепостного права".

   Добролюбов подробно анализирует народные типы, представленные в произведениях Марко Вовчка, раскрывает сложность и богатство характеров русских простых людей. Бессознательный, безумный героизм крестьянской девочки Маши, которая готова скорее умереть, чем жить в рабстве, решительный, мужественный до конца характер Саши, обо всем забывающей ради любимого человека, деятельная волевая натура Катерины, которая хочет служить людям,- глубоко жизненны, правдивы. Добролюбов полемизирует с критиками, которым подобные характеры покажутся невозможными в русской жизни, "фантазией", "идиллией в социальном вкусе", а изображенные писательницей картины действительности - лишь "исключительными курьезными случаями", не имеющими серьезного жизненного и художественного значения.

   Известно, что нечто подобное и заявил А. Дружинин в своей статье об украинских народных рассказах Марко Вовчка, вышедших в 1859 году в переводе Тургенева, а несколько позже - Ф. Достоевский в статье "Г. -бов и вопрос об искусстве".

   Добролюбов же всем смыслом своей статьи доказывает, что в народе - непочатый источник для вдохновения художника, что сама жизнь дает тут благодарнейший материал для искусства, для создания образа истинно положительного героя. Касаясь художественной стороны рассказов Марко Вовчка, критик говорит, что мы не найдем полной картины, подчас это только "намеки, абрисы". Талант писательницы не из самых крупных. Кроме того, создание "эпопеи народной жизни" станет возможным только в будущем, когда возрастет сознание народных масс и они выступят на открытую борьбу против угнетателей.

   Кончает свою статью Добролюбов выводом о том, что в народе много "энергического, отважного элемента", много неистраченных сил. Надо правильно воспитать, направить эту энергию, чтобы можно было действовать на народ "прямо и непосредственно", вызывать его на "живое дело". И он призывает публицистов, критиков, поэтов отрешиться от своих отвлеченных споров, мелких тем, никчемных проблем, от журнальной рутины. "Не пора ли уж нам от этих тощих и чахлых выводков неудавшейся цивилизации обратиться к свежим, здоровым росткам народной жизни, помочь их правильному, успешному росту и цвету, предохранить от порчи их прекрасные и обильные плоды? События зовут нас к этому, говор народной жизни доходит до нас, и мы не должны пренебрегать никаким случаем прислушаться к этому говору" (607).

   Сущность положительного героя, принципы изображения народа, историческая изменяемость героев жизни и литературы - все эти проблемы были не только чрезвычайно важны для той эпохи - они до сих пор не потеряли своего значения. Поучителен для современных критиков и сам метод анализа художественных произведений у Добролюбова.

   Удивительно было умение критика видеть пути развития литературы, воспринять новые, только что появившиеся произведения современных писателей, как явление литературного процесса, определить их историческое значение, И эти оценки и определения были столь четки и объективны, что они вошли в наше сознание, и сейчас, через 100 лет, мы процесс развития литературы воспринимаем по-добролюбовски. Читая статьи великого критика, мы ясно ощущаем, как росла и мужала русская литература, захватывая все более обширные сферы жизни, создавая образы новых героев, ставя новые проблемы, как она все более сближалась с жизнью народа.

   Публицистичность критики Добролюбова, связь ее с большими общественными вопросами не умаляла, а обуславливала глубину его анализа. Сила Добролюбова-критика была в широте взгляда на литературу и ее задачи. Он видел безграничные возможности ее развития, выступал против всяких ограничений, против всех сковывающих ее канонов. Он знал только один критерий художественности - критерий жизненной правды. И именно это помогло ему проникновенно определять достоинства и внутреннюю сущность художественных произведений. И. Гончаров, например, сообщал Л. Толстому: "Добролюбов написал в "Современнике" отличную статью, где очень полно и широко разобрал обломовщину" {И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 320-321.}. В другом своем письме он отмечает тонкость эстетического анализа у Добролюбова и глубокое понимание психологии художника: "Двумя замечаниями своими он меня поразил: это прониканием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это?" {И. А. Гончаров, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 8, стр. 323.}

   Самый стиль Добролюбова-критика, где беспощадная мысль сочетается с глубокой эмоциональностью, страстной защитой своих идеалов, яркая образность, афористичность его речи, ирония, сарказм, обращение к читателю-другу, спор с читателем-врагом, использование самых разнообразных критических жанров - все это оказывало и оказывает неотразимое влияние на читателя.

   Борьба Чернышевского и Добролюбова за глубоко реалистическую, народную литературу имела большое практическое значение, оказала воздействие и на современные им и на последующие поколения писателей. Их благородное влияние испытывали не только те, кто разделял их идеи, но и многие крупнейшие художники слова, по своим убеждениям далекие от революционно-демократической идеологии. Об этом свидетельствуют прямые высказывания Гончарова, Островского, творческий опыт Тургенева, Л. Толстого и многих других писателей.

   Сила этого воздействия объясняется не только тем, что революционно-демократическая критика в новых исторических условиях продолжала высокие и благотворные традиции русской литературы, не только тем, что Чернышевский и Добролюбов исходили не из отвлеченных формул, а привлекали для анализа и доказательств факты самой жизни, которую они глубоко знали, но и умением критиков проникнуть в сущность самого творчества, угадывать истинно талантливые произведения. Сила этого воздействия обусловлена и высоким этическим пафосом Добролюбова, его бескомпромиссностью, принципиальностью, продиктованными горячей любовью к родной литературе, заинтересованностью в ее дальнейшем развитии.

   Эти особенности его критики делают ее живой и для наших дней. Наследие Добролюбова - не мертвая "классика", а наше боевое оружие.