Дудышкин Степан Семенович - (О творчестве Л. Н. Толстого)

  

  

  

   Критика 50-х годов XIX века / Составление и примечания Л. И. Соболева

   М., ООО "Издательство "Олимп"", ООО "Издательство АСТ", 2002. (Библиотека русской классики)

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   <О повестях "Детство" и "Отрочество">

   <Рассказы г. Л. Н. Т. из военного быта>

   <О рассказе "Севастополь в декабре месяце">

  

  

   Повесть Л. Н. Т.¹ "Отрочество" мы читали, перечитали и готовы опять читать. Мы испытывали те же чувства удовольствия безграничного, с которыми познакомились два года назад, читая "Детство", повесть того же автора. Не знаем, что больше хвалить в этих двух повестях: талант ли автора неоспоримый, мастерство ли рассказа или ту умную наблюдательность, которая так редка. Сверх того, г. Л. Н. Т. во многих местах своих повестей - истинный поэт. Все эти достоинства поставили г. Л. Н. Т. сразу, как семь лет назад г. Гончарова², с которым у него очень много общего, в число немногих лучших наших писателей последнего времени.

   Нас поразило в г. Л. Н. Т. то умение писать, которое дается только долгими и трудными годами опытности. Ни одного слова лишнего, ни одной черты ненужной, ни одной фразы без картины или без цели: это доказывает, что Л. Н. Т. трудится, и долго трудится, над своими произведениями и не бросает их в печать недоконченными.

   Обе повести, по смыслу уже самого заглавия "Детство" и "Отрочество", обнимают предметы очень широкие. Детство и отрочество могут быть или такие, как они описаны у гр. Л. Н. Т., могут существовать и при совершенно других условиях. Все недавно читали детство и отрочество Копперфильда, написанное автором, знаменитым своими описаниями детского возраста; читали у того же Диккенса историю множества других детей, развившихся под совершенно другими условиями, как, например, несчастного Джо в последнем романе "Холодный дом"³. Следовательно, это рама очень широкая, и в нее можно вставлять какие угодно картины. Г. Т. написал на эту тему нашу русскую картину и сумел в ней быть таким же глубоким наблюдателем общей человеческой натуры, как и Диккенс, - вот его главное достоинство. Англичанин поймет ее так же хорошо, как и русский, хотя это и совершенно русская картина. От этого же, в истории дитяти, которую описывает г. Т., хотя и не все найдут общественные условия своего развития, но в то же время ее все поймут и будут сочувствовать этому дитяти, потому что будут видеть в нем себя, только под другими формами. Если жизнь деревенская, путешествие на долгих в Москву и пребывание в Москве знакомят вас с эссенциею чисто русского общества, то в первом пробуждении ума, в первых наклонностях дитяти и в дальнейшем его развитии мы видим историю не одной русской, но и вообще человеческой жизни.

   Детство, как обширная цепь разнородных поэтических и безотчетных наших представлений об окружающем, дало автору возможность взглянуть на всю деревенскую жизнь в таких же поэтических чертах. Он выбирал из этой жизни все, что поражает детское воображение и ум, а талант автора был так силен, что представил эту жизнь именно такою, как ее видит ребенок. Все окружающее его входит в его повесть настолько, насколько оно поражает воображение дитяти, и потому все главы повести, по-видимому совершенно разрозненные, соединяются в одном: все они показывают взгляд ребенка на мир. Но большой талант автора виден еще вот в чем. Казалось бы, при такой манере изображать действительную жизнь под влиянием детских впечатлений трудно дать место взгляду недетскому и вполне обрисовать характеры: подивитесь же, когда по прочтении этих рассказов ваше воображение живо нарисует вам и мать, и отца, и няню, и гувернера, и все семейство, и нарисует красками поэтическими.

   В отрочестве безотчетность детского представления исчезает; ум начинает как будто что-то понимать и, как справедливо говорит автор, начинает понимать, что кроме родных и семейства существует много других людей, которые живут ... Но "как живут, чему их учат и кто их учит, во что они играют и наказывают ли их?"... Первый толчок, который получил ум ребенка во время дороги из деревни в Москву, начинает с летами развиваться быстрее, и характер ребенка завязывается. Сцена на бале в Москве, за которую "отрока" посадили в чулан, написана с таким же великим знанием, как и сцены детства. Что-то борется, ломается в ребенке; неопределенные мысли, неясные чувства, безотчетные желания все выражаются этом переходном возрасте - и они прекрасно изображены и поняты г. Т. Слабее и не вполне изображены те вопросы, которые занимают нас в отрочестве, - занимают и в то же время пугают пробуждающуюся мысль. Что именно могло занимать мысль пятнадцатилетнего Николая, совершенно справедливо указано автором в XVIII главе "Отрочества"⁴, но указано как общая программа. Не так он выразил детство и его смутные представления: они слились у него с жизнию и случаями семейной жизни; не так он выразил и первое брожение неустановившегося характера: оно все видно на балу, в забавах с товарищами, в ненависти к Jerom'у, но первое развитие мысли осталось только программою... Впрочем, в "Отрочестве" оно только и начинается: дальнейшее развитие должно быть в юности, где мы, конечно, и увидим его. Что поражало впервые пугливую мысль в отрочестве, становится яснее в юности, потому что делается определеннее.

   Г. Т. - истинный поэт, и на кого не подействует описание грозы в "Отрочестве", тому не советуем читать стихов ни г. Тютчева, ни г. Фета: тот ровно ничего не поймет в них; на кого не подействуют последние главы "Детства", где описана смерть матери, в воображении и чувстве того уже ничем не пробьешь отверстия. Кто прочтет XV главу "Детства" и не задумается, у того в жизни решительно нет никаких воспоминаний. <...>

   Кто, слыша в нашей литературе и особенно критике много толков о художественности, не понял (а это очень немудрено), что такое писатель-художник, тому посоветуем прочесть произведение г. Т., и он поймет художественность лучше всяких рассуждений. Г. Т. преимущественно и даже исключительно художник: все эти достоинства, о которых мы говорили выше, служат г-ну Т. как вспомогательные средства сделать свой рассказ художественным. Это его цель, дальше которой он и не идет. Но ею-то стоит полюбоваться: как выставить столько лиц, сколько их в "Детстве" и "Отрочестве", выставить в идеальном свете, и ни одно из них не утрировать! Как спрятать до такой степени мысль за целый ряд живых лиц, что сперва кажется, будто все произведение написано без всякой мысли! Как уметь из таких мелких подробностей, разъединенных между собою, составить целую картину, полную жизни и тесно связанную в частях! Этого уменья, после "Сна Обломова" г. Гончарова⁵, мы не встречали в нашей литературе, и по манере, с которою написаны "Сон Обломова" и два произведения г. Т., они имеют много общего между собою.

  

  

  

   Современные военные события сделались в нашей литературе источником многих рассказов, чрезвычайно живописных; они же были предлогом и к установлению той новой манеры в этих описаниях, которую выработала наша литература в последнее время. Каждое великое отечественное событие всегда отзывалось в нашей словесности и выражалось в описании сражений, походов, в исторических записках очевидцев. Следовательно, нет ничего удивительного, что и нынешняя великая война привела литературу к тем же результатам. Но в манере описания, собственно в литературном отношении, мы видим разницу между записками современников других войн и между нынешними писателями, видим другие приемы, другую наблюдательность, другой язык, носящие на себе резкую печать нашей эпохи литературы. Вот на это-то мы и хотим обратить внимание.

   Долгое время в нашей литературе Марлинский, а потом Лермонтов были образцами, которым старались подражать все, когда дело касалось изображения личностей, взятых из военного круга¹; долгое время некоторые писатели были образцом того, как должно вести разговор с простым солдатом, как излагать его беседу, как выражать его чувства и мысли. Эти чувства, эти мысли одни и те же, как у прежних писателей, так и у новейших: та же любовь к родине, та же верность долгу, та же непоколебимая готовность на защиту всего родного; словом, сущность, содержание те же. И так как эта сущность, это содержание всем и каждому известны, то и мы считаем излишним еще раз повторять всем известное. Мы будем говорить об одной только литературной стороне рассказов, в которой заметим много нового. Чтоб начать сначала, мы должны обратиться к одному рассказу, напечатанному еще в 1853 году².

   Автор этого рассказа, бесспорно, один из первых талантов нашей современной литературы. Мы говорим о рассказе "Набег", соч. г. Л. Н. Т. В рассказе было так много нового, и рассказ был так прост и естествен, что на него даже мало обратили внимания, как на вещь, которая не бросается в глаза. В этом рассказе было высказано все, что впоследствии тем же самым автором было подробнее развито в других превосходных военных картинах, - каковы "Севастополь в декабре 1854 года" и "Рубка леса". Как все неподдельное с течением времени приобретает только больше и больше удивления, так и первый рассказ г. Л. Н. Т. может быть назван родоначальником тех прелестных военных эскизов, в которых простота, естественность, истина вступили в полные свои права и совершенно изменили прежнюю литературную манеру рассказов подобного рода. В этих рассказах мы заметили применение всех тех же начал, которые в других родах нашей литературы, в новых например, оказали уже столько благодетельного влияния. Но не будем торопиться делать заключения и прежде познакомимся с фактами.

   Когда был напечатан "Набег", автор его, г. Л. Н. Т., сделался уже известен своим первым произведением - "Детство". Прошлого года в ноябре "Отечественные записки" имели случай высказать свое мнение об этом удивительном произведении и тогда еще заметили, что автор по преимуществу художник в душе; что он умеет выставить лица в том идеальном свете, который не переходит в утрировку; что он умеет спрятать свою мысль за целый ряд живых лиц в такой степени, что произведения его кажутся написанными без всякой определенной мысли; что на его произведениях мы можем учиться великому искусству - той художественности, которая, с одной стороны, прикасается к миру идеальному, с другой - не чужда наблюдательности; что в его произведениях мы видим то прочное творчество, которое, взяв лица из современного нам общества, умеет сделать их личностями общечеловеческими; что в выведенных им лицах вы можете изучать натуру человека вообще, под маскою страстей и желаний, принадлежащих нашему времени и обществу. Эти великие способности талантливой натуры, обнаруженные автором в рассказах "Детство" и "Отрочество", могли бы, казалось, служить причиной более внимательного исследования рассказа "Набег"; однако ж, пока автор не развил тех же самых положений в более полных формах, сущность его военных рассказов оставалась необъясненною. Оставив в стороне все, что можно было бы сказать по поводу "Детства" и "Отрочества", мы теперь припомним только первый его рассказ, "Набег", бывший истинным и счастливым нововведением в описании военных сцен, о которых мы намерены говорить.

   В этом рассказе обращает на себя невольно внимание капитан Хлопов. На этом капитане Хлопове сосредоточена, по-видимому, вся любовь автора; он - герой рассказа, он же - и нововведение. Однако определить это лицо было крайне трудно автору, потому что в нем нет ничего особенного. "У него была одна из тех спокойных русских физиономий, которым приятно и легко прямо смотреть в глаза". Вот все, что можно сказать о капитане Хлопове. Он не Максим Максимыч Лермонтова, но несколько сродни ему; точно так же, как поручик Розенкранц не Печорин и не Мулла-Нур, хотя с виду и походил на Мулла-Нура. Капитан Хлопов не похож на капитана Миронова в "Капитанской дочке", но тоже сродни ему <...>

   Всякий истинный, дышащий правдой взгляд на вещи тем плодотворен в художественной деятельности, что он мгновенно превращается во множество лиц, и все эти лица кажутся живыми, как жива истина, их согревающая. Лишь только заученная маска, однообразная у всех, спала с лица героев, которых рядили чересчур уж монотонно и неестественно, вдруг все они показали свои лица, характерные и настоящие, какими они всегда были. Так в том же самом рассказе³ автор представил уже нам много лиц типических из солдатского кружка. Хотя всех их автор коснулся только вскользь - как это он до сих пор делал во всех своих военных рассказах, - однако ж лица эти уж как будто нам знакомы.

   Здесь мы почувствовали вновь влияние современной русской повести на военные рассказы гр. Л. Н. Т. - Если первую черту этого влияния можно назвать разоблачением мишурности и вычурности, которою в прежнее время были одеты Розенкранцы и Болховы, и желание противопоставить им лица простые, каковы, например, капитан Хлопов, Тросенко и им подобные, то вторую черту, заимствованную из современной же нашей литературы, мы должны назвать стремлением к типическим лицам из простонародного круга. В прежней нашей литературе - пробегите лучшие рассказы - тип русского солдата был однообразен. Не так поступает гр. Л. Н. Т. Там, где он говорит как человек мыслящий, у него русский солдат один, и характеристика его одна; где же он представляет нам лица как художник, там у каждого своя личность; это разнообразие лиц дает ему средства подмечать характеристические черты и создавать типы. Это, мы полагаем, вторая причина успеха гр. Л. Н. Т. <...>

  

  

   <...> Лучшая статья в июньском No "Современника" принадлежит г. Л. Н. Т. и называется "Севастополь в декабре месяце". Геройские действия наших войск при обороне Севастополя всякому известны до мелочей и отныне принадлежат навсегда истории. Мы их знаем и из официальных донесений, и из множества частных описаний: поэтому г. Л. Н. Т. не коснулся их. Он выбрал для себя другую точку, с которой взглянул на эту удивительную картину. Прежде всего он берет за руку читателя, который не бывал в Севастополе и не имеет понятия о жизни в осажденном городе, и ведет читателя из улицы в улицу, потом из траншеи в траншею и приводит на страшный бастион No 4-й. Он заставляет читателя испытывать, одно за другим, все чувства - от страха до гордости, и в то время, как эти чувства сменяются в читателе, он показывает ему бесстрашных защитников наших редутов, которые смеются, курят, заряжают пушки и наблюдают за неприятелем. Эта-то противоположность и действует сильно на читателя. Нужно отдать справедливость г-ну Л. Н. Т., что во всем этом описании он выказал много такта и знания дела. Он не сказал ни одной восторженной фразы и заставил вас восторгаться; описание его не изобилует восклицательными знаками, и однако ж вы удивляетесь на каждом шагу, удивляетесь всем, начиная от матроса и солдата и кончая командующими генералами <...>

  

  

  

   Впервые - ОЗ. 1854. No 11 (раздел "Журналистика"). Печатается (с сокращениями) по первой публикации.

   ¹ Повесть "Отрочество" была при первой публикации (С. 1854. No 10) подписана буквами Л. Н. Т.

   ² В 1847 г. был опубликован роман Гончарова "Обыкновенная история" (С. No 3, 4).

   ³ Роман Диккенса "Жизнь Давида Копперфильда..." вышел в русском переводе отдельным изданием в 1853 г. "Холодный дом" печатался в С и ОЗ в 1854 г.

   ⁴ XVIII глава "Отрочества" называется "Девичья".

   ⁵ "Сон Обломова. Эпизод из неоконченного романа" опубликован в "Литературном сборнике с иллюстрациями", изданном Некрасовым в 1849 г.

  

  

   Впервые - ОЗ. 1855. No 12. Печатается (с сокращениями) по первой публикации.

   ¹ Ср. в "Набеге" о поручике Розенкранце: "Это был один из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову".

   ² "Набег" был напечатан в С (1853. No 3).

   ³ Речь идет о рассказе "Рубка леса" (1855).

  

  

   Впервые - ОЗ. 1855. No 7 (раздел "Журналистика"). Печатается по первой публикации, с сокращением цитат из рассказа Л. Толстого.