ы, - светлая была бы бедна"
(XXVI, 146-147).
Поиски свободной формы - одновременно и поиски наиболее искреннего
тона, верного сочетания красок, темной и светлой сторон. Это не
анархический принцип, развязывающий автору руки во всех смыслах, a трудное,
иногда страшное дело. Когда Герцен прочитал мемуары Мальвиды Мейзенбург, он
деликатно выразил свое неудовольствие их "идеализирующим характером". Сам
же, оставаясь верным реальному методу, ни чернить, ни "золотить пилюли
жизни" не собирался. Стремился к другому: передать всю "роскошь
мироздания",
увиденную
"раскрытыми
глазами"
очевидца, все
встречное-поперечное.
Роскошь мироздания в "Былом и думах" представлена и контрастными
картинами пейзажей - от солнечных, ярких итальянских до туманных, дождливых
лондонских, - и картинами народных гуляний. Полнокровное мироощущение было
всегда сродни "эпикурейской", необыкновенно подвижной, открытой, живой
натуре Герцена, признававшегося незадолго до счерти: "...я не перестал,
несмотря на седые волосы, любить ни песни Миньоны, ни тихой поступи мулов с
их бубенчиками и красными шнурками, ни теплые итальянские горы под паром
вечерней или утренней зари" (XX, 660). Великий остроумец, он начинил свои
записки огромным количеством анекдотов и mots, давным-давно уже ставших
расхожей монетой. А рядом: Петербург Николая I и Дубельта, Вятка с ее
"немецко-монгольскими" нравами, залитый кровью блузников Париж,
античеловеческий город Лондон с "выгоревшим топливом цивилизации". Океан,
поглотивший дорогих ему людей. Болезни, горе, разочарования, предательства,
смерти.
Но, конечно, стержень всего - люди. Случайно, на миг мелькнувшие, как
Токвиль в Париже и лиссабонский квартальный по дороге в ссылку, и те, о ком
Герцен счел своим долгом рассказать подробно, так как их судьбы, мысли,
жизни ярче всего воплотили величие и болезни века во всем бесконечном
разнообразии национальных, психологических, "пластовых" и видовых оттенков.
Биографий в каноническом смысле в "Былом и думах" нет. Не существует и
табельной иерархии. Нет и единого метода. Точнее, сколько в "Былом и думах"
людей, столько и методов их изображения. Правила, регламентации
отсутствуют. Портреты современников выписаны таким образом, каким они
запечатлелись в памяти и сознании Герцена.
"Форменный тон биографа ex officio" всегда был ему противен, раздражал
догматически застывший, окостеневший жанр жизнеописания великих. В них он с
неудовольствием находил как раз то, что более всего не мог терпеть:
канонизацию, идеализацию, чаще всего неумеренную, искусственную композицию,
в которой внутренняя правда подменялась внешним правдоподобием, строгой
хронологией и фактологией, неискренность и напыщенность тона. Герцен мало
занимается жизнеописаниями, биографические подробности ему нужны тогда,
когда они, по его мнению, помогают выразить суть личности, и еще чаще
тогда, когда они характеризуют поколение. Герцен не судит современников:
юридический взгляд противоречит его широкому и гуманному воззрению; но
всегда оценивает, иногда весьма пристрастно, даже впадая в шарж (Гервег,
Боткин), считая нечестным скрывать свои чувства, так как они тоже
реальность, тоже истина - только лично его, собственная. Преобладают в
мемуарах политические изгнанники, лагерь революционеров и поврежденных,
скитальцев, бегунов. Этот стан противостоит другому - старому,
официальному, государственному, обрисованному суммарнее, нередко и
карикатурно-иероглифически, по дифференцированно.
Дубельт и Тюфяев - фигуры, изображенные иронически, насмешливо, но в
них все же есть нечто человеческое. Они - не механические куколки, чье
жизненное призвание сведено к исполнению небольшого числа функций. Николай
I и Наполеон III освобождены почти от всяких индивидуальных признаков; они
не типичны, а символичны. Это не лица и даже не карикатуры, а памфлетное
изображение обезличивающей шагистики и обезличенного мещанства,
аллегорическое воплощение утрированных черт бездушной системы, где
национальное своеобразие почти стирается "равенством братства". Николай I
представляет немецко-монгольскую петербургскую машину угнетения и
подавления: Наполеон III - мещанскую цивилизацию с бонапартистским
красноречивым французским колоритом.
Герценовские портреты Николая I и Наполеона III типологически близки к
героям "Истории одного города". Они предваряют галерею щедринских
градоначальников, так же как герценовские "Записки одного молодого
человека" предвосхищают толстовский психологический метод в "Детстве" и
"Отрочестве". [20] Однако в творчестве Герцена, по справедливому замечанию
Л. Я. Гинзбург, преобладают традиционные принципы изображения психических
явлений, в сущности диаметрально противоположные толстовской "диалектике
души".
Не слишком типичны для Герцена и гротескные портреты механического,
кукольного, утрированного характера. В какой-то степени к образам Николая I
и Наполеона III близки получеловеческие лики мещан в повести "Скуки ради" и
некоторые памфлетные обобщения на очень конкретном материале. Таков, к
примеру, облик Муравьева-Вешателя в заметке "Портрет Муравьева", но он
отличается буйной эмоциональной памфлетностью: "Портрет этот пусть
сохранится для того, чтоб дети научились презирать тех отцов, которые в
пьяном раболепьи телеграфировали любовь и сочувствие этому бесшейному
бульдогу, налитому водой, этой жабе с отвислыми щеками, с полузаплывшими
глазами, этому калмыку с выражением плотоядной, пересыщенной злобы,
достигнувшей какой-то растительной бесчувственности..." (XVIII, 34).
Больше всего в "Былом и думах" людей, выломившихся из ряда,
историческими событиями разбросанных по свету. Тут вожди и видные деятели
итальянской, немецкой, французской, польской, венгерской, русской эмиграции
- Гарибальди, Мадзини, Струве, Гауг, Луи Блан, Ворцель, Мицкевич, Бакунин.
И русские бегуны - Печерин, Сазонов, Энгельсон, Кельсиев, Головин. Когда
индивидуальное резко перевешивает, "роскошь мироздания" преизбыточно
отражается в личности, Герцен создает фрески, запечатлевшие величие,
гигантскую силу духа. Здесь личность не только является отражением типичных
черт поколения, нации, но и сама интенсивно, деятельно оказывает влияние па
движенья века. Таковы в "Былом и думах" образы великих борцов и
реформаторов - Белинского, Оуэна. Гарибальди ("идол масс, единственная,
великая, народная личность нашего века, выработавшаяся с 1848 года").
Белинский. Гарибальди, а также Наталья Герцен, Огарев, Витберг,
Грановский - личности, которых не коснулась (или почти не коснулась)
убийственная ирония Герцена. Это идеальный и идеализированный человеческий
пласт в "Былом и думах"; анекдотические подробности, мелочи быта,
приведенные Герценом, здесь освещены мягким, добрым, иногда сострадательным
юмором и Fe служат целям психиатрической патологии и микроскопической
анатомии. В других случаях Герцен остается верен нарочитому акценту на
мелочах, пристальному и дотошному анализу: "Я нарочно помянул одни мелочи -
микроскопическая анатомия легче дает понятие о разложении ткани, чем
отрезанный ломоть трупа..." (XI, 503).
"Микроскопическая анатомия" семейного быта Энгельсонов ведет к
серьезным и обобщенным идейным и психологическим выводам - Энгелъсоны
представлены как "предельные" типы, выразившие ведущие свойства и
особенности своей формации. Герцен не останавливается па констатации общей,
объективной стороны трагедии поколения Энгельсонов (петрашевцев): "Страшный
грех лежит на николаевском царствовании в этом нравственном умерщвлении
плода, в этом душевредительстве детей. Дивиться надобно, как здоровые силы,
сломавшись, все же уцелели" (X, 344). Анализ Герцена идет дальше, вглубь,
выясняя, что уцелело и как уцелело, для чего Герцен прибегает к испытанным
естественнонаучным принципам, к тому методу, отцами которого он считал
Бэкона и Спинозу. "Понимание дела - вот и вывод, освобождение от лжи - вот
и нравоучение", - еще раз повторяет Герцен свой девиз в знаменитом
философском трактате "Роберт Оуэн", включенном в состав "Былого и дум".
Этот метод, в основе которого лежат понимание и освобождение, он прямо
соотносит с философией природы Бэкона. "Природа никогда не борется с
человеком, это пошлый, религиозный поклеп на нее; она не настолько умна,
чтоб бороться, ей все равно: "По той мере, по которой человек ее знает, по
той мере он может ею управлять", - сказал Бэкон и был совершенно прав" (XI,
245, 246-247). Обращение к Бэкону в "Роберте Оуэне" - еще одно
свидетельство, говорящее о постоянстве симпатий Герцена, единстве его
деятельности Бэкон назван как учитель Герцена, философ жизни с гибким и
многосторонним, трезвым миросозерцанием.
Герцен приглядывается к суете и мельтешению жизни ("мерцание едва
уловимых частностей и пропадающих форм"), анализируя все (лозунг его
поколения и петрашевцев ^, приобщаясь к живым процессам, чтобы не сбиться
на бесконечное кружение в "бесцветной алгебре жизни". Он не останавливается
перед "грязной" работой, спускается с "горных вершин" на самое дно жизни:
"Я прошу читателя не забывать, что в этой главе мы опускаемся с ним ниже
уровня моря и занимаемся исключительно илистым дном его <...> Печально
уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу вывести, но
они все писаны с натуры - бесследно исчезнуть и они не должны" (XI, 178).
Объективный, доскональный анализ, не скрывающий "темных сторон
человеческого существования", применяет Герцен и к своим современникам,
даже к тем из них, с кем лично и кровно был связан и воспоминания о которых
болью и чувством какой-то собственной вины отзываются в сердце. Отношение
Герцена к этим ушедшим "русским теням" сложное, далеко не однотонное, а
восстановление всей правды о них, без утайки и приукрашивания ("Для
патологических исследований брезгливость, этот романтизм чистоплотности, не
идет"), он считал исторически необходимым делом, тем более что изменчивая
мода и заступающее уже и его место молодое поколение с нигилистической
неразборчивостью ставят клейма "устаревшие", "никчемные", не щадя никого и
ничего в прошлом. "Бегун образованной России, - пишет Герцен о Н. И.
Сазонове, - он принадлежал к тем праздным, лишним людям, которых когда-то
поэтизировали без меры, а теперь побивают каменьями без смысла. Мне больно
за них. Я многих знал из них и любил за родную мне тоску их, которую они не
могли пересилить и ушли - кто в могилу, кто в чужие края, кто в вино"
(XVIII, 87).
Утаить всю правду означает сгладить и смазать картину, поступить
нечестно по отношению к современникам и потомкам, так как судьба Печерина,
Сазонова, Энгельсона, Кельсиева - явления большого социального содержания,
требующие объективного, по возможности справедливого и бестрепетного
разбора. А это главная, центральная, только постепенно самому Герцену
уяснившаяся задача книги; ведь "Былое и думы", согласно классическому
автопризнанию Герцена, - "отражение истории в человеке, случайно попавшемся
на ее дороге" (X, 9).
Главы, посвященные русским бегунам и скитальцам, хорошо демонстрируют,
каким именно образом осуществляется в книге "отражение истории". Историзм
"Былого и дум" - не скрупулезная регистрация внешних событий, не хроника.
Герцен не летописец и не хроникер. Сухих и безлично-объективных описаний у
него нет. Герцен все осмысляет и оценивает, по не догматично и не с точки
зрения вечности. Его думы, в тот или иной момент остановленные, образуют
глубокий, протекающий по сильно пересеченной местности поток. Вернее,
множество потоков, стремящихся к одному водоему - знанию. В "Былом и думах"
нет последних решений и окончательного итога - и быть не может. Но
существуют в большом количестве промежуточные приватные и гуртовые
определения, формулы. Ни одно явление, разумеется, до конца не
исчерпывается, суть многого неясна Герцену, но некоторые 'этапы в развитии
своего поколения, так же как предшествующих и нового, вступающего на
историческую арену, он прослеживает с тщательностью анатома - реального
историка.
Герцен стремится выявить суть поколений Печерина, Сазонова,
Энгельсона, Кельсиева, общие, объединяющие их черты, а также видовые и
индивидуальные различия, исследуя причины, разрушившие гармоническое
сочетание, и разные варианты отклонения от эстетической нормы. Анализ
Герцена историчен, гуманен и педагогичен. Он обращен и к собственной
совести, и к ушедшим теням, и к новому поколению, которому необходимо знать
о мученической, жертвенной внутренней борьбе сознательных бегунов русской
жизни, об их подвиге. "Они жертвовали всем, до чего добиваются другие:
общественным положением, богатством, всем, что им предлагала традиционная
жизнь, к чему влекла среда, пример, к чему нудила семья, - из-за своих
убеждений и остались верными им" (X, 319). Не для суда над поколениями
русских скитальцев, а с целью попять смысл их трагедии и ошибок
предпринимается Герценом анализ людей поколения Сазонова, утративших в
какой-то момент контакт с истиной, продолжая с безумной последовательностью
гнуть все ту же линию. "Неустрашимым фронтом идем мы, шаг в шаг, до чура, и
переходим его, не сбиваясь с диалектической ноги, а только с истины; не
замечая, идем далее и далее, забывая, что реальный смысл и реальное
понимание жизни именно и обнаруживается в остановке перед крайностями...
это - halte меры, истины, красоты, это - вечно уравновешиваемое колебание
организма" (X, 320).
Сознательно или бессознательно былое в книге непрерывно осмысляется
думами, познается и кристаллизуется в процессе воссоздания. В зависимости
от подхода, повода и временной точки зрения одним и тем же явлениям могут
даваться не противоречащие друг другу, но все же весьма различные оценки.
Наиболее разительный пример - апофеоз своему поколению в первых частях
"Былого и дум" и приложение в главе "Н. И. Сазонов". Такие колебания могут
показаться недостатком и пошатнуть веру в историзм "Былого и дум". Однако
дело тут в том, что обе точки зрения, обе оценки в одинаковой степени
верны, справедливы, историчны - и в то же время недостаточны, не улавливают
и но могут уловить бесчисленного количества оттенков, мелочей, частностей.
К тому же это оценки, разделенные значительным временным промежутком: то,
что казалось когда-то главным и определяющим, совершенно резонно
впоследствии могло утратить ореол бесспорной истины. С другой стороны, где
гарантия, что и новая, последняя точка зрения не покажется не столь уж
широкой и верной спустя какой-то срок. Ведь в мире "все состоит из
переливов, колебаний, перекрещиваний, захватываний и перехватываний, а не
из отломленных кусков <...> Природа решительно ускользает от взводного
ранжира, даже от ранжира по возрастам" (XX, 347).
Больше всего боится Герцен сдать современников в "рекрутский прием".
Типизируя и обобщая, понимая, как необходимы синтезирующие определения, он
ни на минуту не забывает о неизбежной схематизации, невольном упрощении.
Понятно, что в том случае, когда явление особенно сложно, противоречиво,
схем и определений может образоваться несколько, в равной мере имеющих
право на существование. Со стереотипными и ходульными вариациями серьезных
явлений и крупных типов, пародиями на них Герцен, разумеется, не
церемонится. "Хористы революции", авантюристы, надевшие маску страдающих
русских скитальцев, изображены в прямой, часто памфлетно-гротесковой
манере. Таков Головин, тоже бегун, но с замашками и беспардонностью героя
романа Достоевского "Бесы" капитана Лебядкина.
Русские скитальцы в столкновении с западным миром - одна из самых
трагических сквозных тем в "Былом и думах", тесно связанная с антитезой
"Восток-Запад" во всем его творчестве. Многочисленные нити ведут и подводят
в "Былом и думах" к одним и тем же параллелям, сопоставлениям, сравнениям,
печальным вариациям одной глубоко личной мелодии: русский скиталец,
заблудившийся в чужих краях со своей русской тоской и неутоленной жаждой
гармонии. Герцен необыкновенно остро ощущал сродство с русскими бегунами и
скитальцами; их беды и тоска были очень внятны лично ему, часто
чувствовавшему бесприютность и одиночество в благоустроенной и деловой
Европе. Он, конечно, не "сорвался с орбиты" и не изменил себе, своим идеям
и идеалам, сумел найти такую позицию, такое дело, которое поставило его,
эмигранта, в центр политических событий в России. Свое положение в Европе
Герцен много раз определял как позицию чужого, постороннего, скитальца,
скифа, варвара, туранца. Он настойчиво и часто зло, полемично писал об
угасании западной цивилизации, спасаясь верой в "русский социализм". Его
вера была не только плодом теоретических размышлений; пожалуй, в
значительно большей степени это сердечное чувство, инстинктивная
потребность натуры: "...сказать откровенно, надобно иметь сильную зазнобу
или сильное помешательство, чтоб по доброй воле ринуться в этот водоворот,
искупающий все неустройство свое пророчествующими радугами и великими
образами, постоянно вырезывающимися из-за тумана, который постоянно не
могут победить" (XVI, 133). "Зазноба" определила стержень книги, сообщив ей
внутреннее единство: противопоставление западной и русской натур.
Бесспорно, западные арабески фрагментарной и обобщенней русской жизни,
воплощенной на страницах "Былого и дум" объемно, с частыми экскурсами в ХVШ
век, вещественно, обстоятельно. Главная причина - разные методы
изображения. Россия в "Былом и думах" - это прошлое и даже давно прошедшее,
реконструируемое, восстанавливаемое, о котором рассказано человеком крепко
спаянным с русским миром, "своим", а не отчужденным обстоятельствами
скитальцем, посторонним. Россия былого преломлена через искусственную
перспективу; Запад недавнего прошедшего и настоящего описан по свежим
следам разочаровавшимся наблюдателем, автором "Писем из Франции и Италии",
"С того берега", безжалостней и "фельетонней". Герцен "национально"
обосновывает свою позицию беспристрастного зрителя: "...я физиологически
принадлежу к другому миру, я могу с большим равнодушием констатировать
наличие страшного рака, снедающего Западную Европу" (XXIII, 289).
Неверно, однако, было бы по отдельным суждениям и высказываниям
Герцена делать выводы о тенденциозном искажении образа Запада в "Былом и
думах". Важно помнить, что резкие герценовские обобщения - как правило,
суждения сопоставительного характера, специально полемически заострены и
оправданы особенным избранным углом зрения: "Мелкий, подлый эгоизм в самом
антигуманном значении среды, в которой вырастает француз и француженка, -
отсюда не трудно понять, что для них брак и что воспитание. Об наших
широких, разметистых натурах нечего и думать <...> Разумеется, есть
исключения, есть целые сословия, к которым это не идет; но я говорю в
антитетическом смысле" (XXIII, 157).
"Антитетическим смыслом" пронизаны все думы Герцена о Западе, западном
человеке и западной цивилизации. Герцен резко сближает разные национальные
типы, обычаи, понятия, законы, нравственные устои, литературы - ив
зависимости от очередной комбинации сопоставляемых элементов формулирует
выводы, образующие "сравнительную физиологию" мира в "Былом и думах".
Резкость суждений Герцена - результат глубокого разочарования в западной
цивилизации и западном человеке, а таковой представляется ему
преимущественно в облике мешанина. Он отказался от оптимистического взгляда
на Запад - "страну святых чудес", свойственного ему в 40-е гг., постоянно
говорил о Западе как о старике, не достигшем покоя, но утратившем в прежних
бурях жизненную силу, чья героическая эпоха позади. Герцен охотно и
преднамеренно, противопоставляя Запад и Восток, пользуется славянофильскими
формулами и оценками. "Империя фасадов" - знаменитое mot Кюстина о России,
получившее необыкновенное распространение и нередко употреблявшееся самим
Герценом, для него теперь негативная формула, не выражающая сути. Ей он
противопоставляет другую - "империя стропил"; т. е. Россия - молодой
жизнеспособный организм, отличающийся юным пластицизмом, инстинктивно
пробивающий себе свою особенную дорогу. Самоуспокоенной, мещанской,
уравновешенной, узкой западной натуре Герцен противопоставляет
скептическую, смятенную, широкую, безалаберную, сырую - русскую. Почти все
портреты соотечественников питают эту концепцию.
Однако не надо забывать, что Герцен, употребляя слова "Запад" и
"западный человек", обычно имеет в виду некую суммарную
мещанско-бонапартистскую (Франция) или филистерско-бюргерскую (Германия)
норму. Этой "норме" не соответствуют не только хаотическое, беспорядочное
русское житье, но и консервативный уклад Англии, и близкий во многом к
русскому итальянский образ жизни, и польский героико-мистический характер,
и в какой-то мере не совсем ясный Герцену американский быт. Особенно строго
и иронично выдержан сравнительно-аналитический принцип в тех главах "Былого
и дум", в которых контрастно противостоят друг другу англичанин и француз:
традиционно свободный и консервативный в своих свободных привычках
англичанин и убежавший от деспотизма, но сохранивший все внутренние
признаки несвободы, духовного рабства француз. Сходно по смыслу и духу и
столкновение итальянского "федеративного" характера с беломундирным
австрийским, тяготеющим к централизации и военной деспотии. В этой
"встрече" контрастных национальных типов Герцен - заинтересованный зритель,
явно симпатизирующий итальянцу, духовно более свободному и эстетически
более привлекательному.
Однако Герцен - беспристрастный "патолог", поверяющий свои симпатии
действительностью, пытающийся уловить исторические закономерности, - не
склонен придавать чрезвычайного значения своим субъективно-личным
привязанностям и порой довольно-таки скептически смотрит на перспективы
возрождения Италии, склоняясь к выводу, что и этому народу, кажется,
придется смириться, впитать в себя мещанские правы и философию. Не уверен
он и в немещанском будущем своего народа. Отсутствие мещанского духа не
есть еще бесспорный, верный залог будущего, неоднократно повторял Герцен.
Все может случиться в ту и в другую сторону. "Испанцы, поляки, отчасти
итальянцы и русские имеют в себе очень мало мещанских элементов;
общественное устройство, в котором им было бы привольно, выше того, которое
может им дать мещанство. Нo из этого никак не следует, что они достигнут
этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу <...>
Возможностей много впереди: народы буржуазные могут взять совсем иной
полет, народы самые поэтические - сделаться лавочниками", - писал
убежденный реалист и трезвый диалектик Герцен в философско-публицистическом
трактате "Роберт Оуэн" (XI, 252).
Сравнительная физиология Герцена часто уводит его мысль в глубь веков.
Детально развертывается антиномия "рыцарь - мещанин", охотно пользуется он
и литературными аналогиями (Расин и Шекспир), и простонародными,
родившимися из личных впечатлений: веселый народный карнавал в Италии и
мрачно-пьяное мордобитие, именуемое праздником, в Ницце. Но более всего и
детальнее, микроскопичнее развертывается сравнительная физиология па самом
знакомом и близком Герцену материале из жизни мира эмиграции; и тут
множество нюансов и ступеней: от горных вершин и до илистого дна. К каким
бы далеким берегам не прибивало беспокойную, изменчивую мысль Герцена, она
всегда злободневна и зависит от современных политических событий. На рубеже
50-х и 60-х гг. надежды Герцена, связанные с Россией и особенным русским
путем, были необыкновенно сильны. Позже они значительно померкли.
Публицистика Герцена, вызванная польскими событиями, ярче всего
выявила отличие его широкого, свободного, гуманного мировоззрения от узкого
национализма и трусливого оппортунизма. Не пощадил Герцен даже дорогих ему
людей: Самарина и Тургенева. Герцен нашел в себе смелость пойти против
общественного мнения, остаться отщепенцем, почти в совершенном одиночестве,
единственным трезвым среди своих опьяневших от "каннибальского патриотизма"
соотечественников. "Зачем они русские?" - горестно вопрошает он в одной из
статей тех лет. Национальное чувство и национальные симпатии, даже
"зазноба" не заставили Герцена изменить своим гуманным и демократическим
убеждениям. Ему было очень трудно и больно идти на почти полный разрыв
связей с Россией, но сделал он это с завидной последовательностью и
необыкновенной энергией,, ужаснувшись всему холопскому, дикому, хлынувшему
вдруг таким зловонным потоком с его родины - "великого материка рабства".
"Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши,
когда все "образованное общество" отвернулось от "Колокола", Герцен не
смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей,
палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии", -
писал Ленин о великом политическом подвиге Герцена. [21]
5
Конец 60-х гг. для Герцена - время назревшего нового идеологического
перелома. В цикле "К старому товарищу" Герцен полемизирует со своими
ближайшими друзьями по революционному лагерю. Конечно, такая полемика
возникла не сразу, а после очень долгих колебаний и попыток келейно уладить
разногласия, тем более не сразу облеклась в столь суровую, резкую форму.
Разрыв с Бакуниным давно назревал подспудно; конфликты с "молодой
эмиграцией" и тщетные усилия охладить пыл Огарева ускорили дело. Оставив в
стороне теорию "русского социализма", Герцен обрушил на головы анархистов
град реальных доводов, доказывая, какой неисчислимый вред могут принести
авантюристические всеразрушительные лозунги, безудержное отрицание без
всякой положительной программы, но зато с удивительным презрением к
настоящему положению вещей. Демократическая революция невозможна без
трезвого анализа причин и следствий, без глубокого переворота в сознании
людей, без твердо поставленного идеала. "Новый водворяющийся порядок должен
являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар
старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения,
но оставить на свою судьбу все немешающее, разнообразное, своеобычное. Горе
бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего
былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет
состоять в одном пропитании, и только в пропитании" (XX, 581).
"К старому товарищу" - произведение итоговое, эпилог, завещание
Герцена, вершина его политической публицистики. А полемизирует
Герцен-реалист все с тем же идеализмом, только с новой - и, как верно
подсказало ему на этот раз политическое чутье, наиболее опасной в
современной ситуации - его разновидностью. В публицистике Герцена нет
политического трактата, в котором принципы его философии, сформулированные
в "Письмах об изучении природы", нашли бы столь последовательное и точное
применение. Но в то же время цикл "К старому товарищу" не был простым
повторением прежних философских штудий; незадолго до смерти Герцену
открылся другой берег надежды и спасения, и он проявил высшую политическую
мудрость, приветствуя новый лагерь революционных борцов. В. И. Ленин
подчеркивал, что, "разрывая с Бакуниным, Герцен обратил свои взоры не к
либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил
Маркс, - к тому Интернационалу, который начал "собирать полки"
пролетариата, объединять "мир рабочий", "покидающий мир пользующихся без
работы"!". [22]
Уже современники воспринимали Герцена как явление феноменальное,
уникальное, пытаясь разгадать тайну герценовского духа, уловить сущность
герценовского гения.
"В Герцене заключен весь Михайловский, Герцен дал все основные посылки
народничества - на протяжении целых 50 лет русское о<бщест>во не выдумало
ни одной мысли, незнакомой этому человеку... Он представляет собою целую
область, страну изумительно богатую мыслями", - писал Горький, сам много
раз путешествовавший по этой стране, в огромной степени испытавший
воздействие мысли Герцена. [23] Он сказал свое новое, весомое слово в
истории, философии, литературе. Как философ он, по словам Ленина, "сумел
подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями
своего времени". [24] Герцен - первый из русских эмигрантов, сумевший почти
единолично организовать мощную и эффективную революционную пропаганду в
тысячах километров от России. Он был как бы полномочным представителем
свободной, революционной России на Западе. Он был на революционном
европейском Олимпе, но олимпийцем Герцен не был: его открытая, широкая
энергичная натура чуждалась замкнутости, национальной и сословной
ограниченности. Воспоминания современников, принадлежащих к различным
нациям и сословиям, донесли до нас портрет исключительно живого,
блестящего, остроумнейшего человека. Может быть, в Герцене с наибольшей
отчетливостью проявилась та черта национального духа, которую Достоевский
называл "всеотзывчивостъю". Герцену, действительно, внятно было вое, хотя и
далеко не все близко. Восприняв лучшие традиции многовековой европейской
культуры, он оставался "до конца ногтей", по выражению Г. В. Плеханова,
русским человеком и мыслителем - со всеми вытекающими отсюда достоинствами
и недостатками.
Герцен нередко ошибался, со страстностью, свойственной его натуре,
впадая в преувеличения и крайности, но он умел и честно признавать
собственную неправоту, более всего дорожа истиной и научным анализом.
Герцен не только чутко прислушивался к подземной работе крота-истории и
ставил различные диагнозы больному миру. Он принимал деятельное участие в
"кротовой" работе, сознавая свою личную огромную ответственность перед
Россией, Европой, историей. Это остро развитое чувство ответственности в
соединении с уникальными качествами Герцена - диалектика и аналитика
придали его произведениям универсальный масштаб и необыкновенную глубину.
Захватывает сам процесс герценовской мысли, поучительной и плодотворной,
доставляющей, наконец, эстетическое наслаждение даже и в том случае, когда
очевидны ошибочность выводов или произвольность аналогий. "Герцен - это
целая стихия, его нужно брать всего целиком с его достоинствами и
недостатками, с его пророчествами и ошибками, с его временным и вечным, но
не для того, чтобы так целиком возлюбить и воспринять, а для того, чтобы
купать свой собственный ум и свое собственное сердце в многоцветных волнах
этого кипучего и свежего потока", - образно писал А. В. Луначарский. [25]
Стиль Герцена - смелый и независимый язык человека, считавшего
нечестным поступком любую недоговоренность и туманность, неутомимо
разоблачавшего словесную демагогию и трескотню, - оказал огромное влияние
на русскую литературу и публицистику.
Единственное оправдание своего тяжелого, грустного эмигрантского
существования Герцен видел в возможности с другого берега говорить
свободно, без цензурных шор и опеки, добираясь до ума и совести
соотечественников. "Открытая, вольная речь - великое дело; без вольной речи
- нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют
отечество, бросают достояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое.
"Молчание - знак согласия", - оно явно выражает отречение, безнадежность,
склонение головы, сознанную безвыходность" (XII, 62). Герцен неустанно
повторял одну и ту же дорогую ему мысль - научитесь говорить открыто,
смело, отрекитесь от вековых привычек холопского словоизвержения,
освободите от "крепостного рабства" свой язык. "Пусть язык наш смоет прежде
всего следы подобострастия, рабства, подлых оборотов, вахмистрской и
барской наглости - и тогда уже начнет поучать ближних" (XV, 210).
С такой же настойчивостью Герцен противился нигилистическим попыткам
противопоставить слово и дело, остро полемизируя с демагогическими
лозунгами анархиста Бакунина. ""Время слова, - говорят они, - прошло, время
дела наступило". Как будто слово не есть дело? Как будто время слова может
пройти? Враги наши никогда не отделяли слова и дела и казнили за слова
<...> часто свирепее, чем за дело <...> Расчленение слова с делом и их
натянутое противуположение не вынесет критики, но имеет печальный смысл как
признание, что все уяснено и понято, что толковать не о чем, а нужно
исполнять" (XX, 587). Герцен, "свободным словом вернувшийся на родину",
пионер русской вольной прессы, имел высшее право отвечать так твердо и
резко Бакунину.
Герцен никогда не мыслил себя в отрыве от традиций русской литературы,
в независимом и скорбном духе которой, искупительном смехе, "демоническом
начале сарказма" он видел яркие признаки будущего освобождения. Книга
Герцена "О развитии революционных идей в России" более чем наполовину
представляет собой очерк литературы нового времени. В русских писателях, по
Герцену, с наибольшей очевидностью отразился русский национальный тип со
всем разнообразием заключенных в нем возможностей. Ломоносов "был
знаменитым типом русского человека"; Пушкин - "наиболее совершенный
представитель широты и богатства русской натуры" (VI, 216).
Герценовские мысли о литературе и искусстве - очень часто и
автооценки, переходящие в исповедь литератора. Они так же важны для верного
понимания эстетики и поэтики Герцена, как статьи "Г-н -бов и вопрос об
искусстве" и "Гамлет и Дон-Кихот" для уяснения эстетических и
мировоззренческих позиций Достоевского и Тургенева. В то же время Герцен
явился автором первого очерка русской литературы, в котором проследил
развитие в ней революционных идей.
Герцен был великим реформатором, обновителем русского литературного
языка. Он не только мощно влиял как идеолог, формирующий общественное
мнение, но и "заражал" современную литературу лексикой и синтаксисом своего
"слога". Язык Герцена поражал яркой индивидуальностью. "Язык его, до
безумия неправильный, приводит меня в восторг: "живое тело"", - писал
Тургенев Анненкову. [26] Необычность герценовских словоупотреблений и
словосочетаний, деформированный и причудливый синтаксис, смелый
метафорический строй образов, обилие неологизмов и галлицизмов, сплав
дворянской культуры острословия с "нигилистическим" жаргоном века, научной
терминологии и романтически приподнятых сравнений - вот лишь некоторые
неотъемлемые революционные черты языка и стиля Герцена.
Бесконечно разнообразны, остры, неожиданны парадоксы, каламбуры,
сопоставления, афоризмы Герцена. И почти никогда они не являются у автора
самоцелью, внешней блестящей игрой насмешливого ума, Герцен верен своему
призванию "патолога", смело входящего за кулисы и в самые закрытые
помещения, свободно относящегося к любым авторитетам. У него поистине не
было "бугра почтительности" ни к людям, ни к теориям. Он с удивительной
смелостью
и
неожиданностью
сближает,
например,
некоторые
утилитарно-казарменные тезисы в декретах Гракха Бабефа с указами Петра I и
Аракчеева и даже с поклонением Иверской божьей матери, а в языке Базарова
обнаруживает специфические черты, внешне родственные интонациям начальника
департамента и делопроизводителя.
Герцен стремился, разрушая трафаретные, окостеневшие ассоциации и
связи, высвободить латентную силу слова. Поставив его в связь со словами
другого, часто очень далекого ряда, Герцен достигал яркого эстетического
эффекта. "Секущее православие", "перемена психического голоса",
"нравственный
самум",
"патриотическая моровая язва", "опыты
идолопоклонства",
"наркотизм
утопий",
"диалектический таран",
"навуходоносоровский материализм", "добрые квартальные прав человеческих и
Петры I свободы, равенства, братства" и многие другие герценовокие
фразеологические сочетания, емкие и точные формулы - непременный,
отличительный признак его умной, иронической и неповторимо образной речи.
Естественно, что определения, сарказмы, остроты Герцена действовали
безотказно, прочно войдя в сознание современников и следующих поколений.
Так, Л. Толстой любил и часто цитировал герценовское изречение-пророчество:
"Чингис-хан с телеграфами, пароходами, железными дорогами". Оно заняло
почетное место в его публицистике. Еще чаще к герценовоким определениям и
остротам обращался Достоевский: "мясник Рубенс" попал в "Зимние заметки о
летних впечатлениях"; "Колумб без Америки" - в романы "Идиот" и "Бесы";
"равенство рабства" вошло в "Бесы" и позднюю публицистику.
Влияние стиля Герцена не ограничивается публицистикой 60-х гг. и
народнической литературой. Оно идет значительно дальше, входит в плоть и
дух стиля Плеханова, Луначарского и других марксистских философов и
публицистов. Прав был Ю. Тынянов, высказавший предположение, что "на
полемический стиль Ленина, несомненно, влиял стиль Герцена, в особенности
намеренно вульгаризованвый стиль ею маленьких статей в "Колоколе" - с
резкими формулами и каламбурными названиями статей". [27]
Популярности и действенности мысли Герцена в очень большой степени
способствовало то обстоятельство, что он был писателем, художником мирового
масштаба, создателем "Былого и дум" - огромной и величественной фрески,
достойно занявшей, место в одном ряду с "Человеческой комедией" Бальзака,
"Войной и миром" Толстого, "Братьями Карамазовыми" Достоевского. Велик и
многообразен вклад Герцена в развитие русской литературы, аккумулировавшей
неисчерпаемое богатство герценовских идей л образов. Художественная мысль
Л. Толстого, И. Тургенева, Ф. Достоевского и многих других оттачивалась и
совершенствовалась,
соприкасаясь
с
бесконечно
разнообразным
поэтико-публицистическим миром Герцена. В полной мере было оценено к его
жанровое, стилистическое новаторство. Не только на публицистику и мемуарную
литературу, но и на роман, к возможностям которого Герцен относился
скептически, и на поэзию обновляюще и одухотворяюще влияла его проза.
Многочисленные идеологические параллели (философия жизни, концепция
человека, реальный гуманизм), легко обнаруживаемые при сопоставительном
анализе "Писем об изучении природы", "Капризов и раздумья" с "Записками из
Мертвого дома", говорят об интенсивном и плодотворном художническом
освоении Достоевским ведущих положений герценовской философии. В других
произведениях Достоевского эта связь еще очевиднее. Роман Тургенева "Дым",
"Схоластика ХIХ века" Писарева, "Власть земли" Г. Успенского, публицистика
Толстого, "История моего современника" Короленко дают представление о
других - наиболее очевидных и значительных - формах адаптации русской
литературой подвижной, диалектической мысли Герцена, не утратившей своего
действенного, стимулирующего значения и на рубеже XIX и XX вв.: творчество
Блока, Горького теснейшим образом связано с идеологией и поэтикой Герцена.
Ссылки:
[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 262.
[2] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 12. М., 1956, с. 271.
[3] Достоевский Ф. М. Письма, т. 2. М.-Л., 1930, с. 259.
[4] Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 21. М., 1961. с. 76. (Ниже
ссылки в тексте даются по этому изданию).
[5] О широком, всеобъемлющем смысле, придаваемом Герценом понятию
"реализм", см.: Гинзбург Л. "Былое и думы" Герцена. Л., 1957, с. 4.
[6] Тихомиров В. В. Диалоги в книге А. И. Герцена "С того берега". -
XIX Герценовские чтения. Л., 1966, с. 70-72. См. также: Гинзбург Л. Я. "С
того берега" Герцена. (Проблематика и построение). - Изв. АН СССР. Отд.
лит. и яз., 1962, т. XXI, вып. 2, с 112-124.
[7] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 10. М., 1956, с. 323.
[8] Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 253-254.
[9] Володин А. В поисках революционной теории (А. И. Герцен). М.,
1962, с. 70.
[10] Слово "эгоизм" Герцен часто употребляет в том особенном смысле, в
каком оно бытовало у Сен-Симона и сенсимонистов. О сенсимонизме молодого
Герцена см.: Гинзбург Л. "Былое и думы" Герцена, с. 19; Купреянова Е. Н.
Идеи социализма в русской литературе 30-40-х годов. - В кн.: Идеи
социализма в русской классической литературе. Л.,1969, с. 92-150.
[11] "Подпольный человек" Достоевского обратит "разумное признание
своеволия" в теорию капризного хотения и повернет ее против культа разума и
деяния, насмешливо предпочтя сознательное "сложарукисидение".
[12] См., в частности, статьи в кн.: Усакина Т. История. Философия.
Литература. Саратов, 1968.
[13] Гинзбург Л. "Былое и думы" Герцена, с. 173.
[14] 14 Еще А. Веселовский правомерно проводил параллель между
герценовской повестью и 9-м разделом "Сказки о Бочке" ("Отступление
касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом
обществе"). См.: Веселовский Алексей Герцен-писатель. Очерк. М, 1909, с.
70.
[15] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 10, с. 325.
[16] См.: Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971, с. 274-275.
[17] Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 219.
[18] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 10, с. 318.
[19] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 11.
М.-Л., 1966, с. 205.
[20] И знаменитое определение Чернышевского "диалектика души",
сформулированное совершенно в стилистической манере Герцена.
[21] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 260.
[22] Там же, с. 257.
[23] Горький М. История русской литературы, с. 206.
[24] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 256.
[25] Луначарский А. В. Собр. соч., т. 1. М., 1963, с. 143.
[26] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 8.
Л., 1964, с. 299.
[27] Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Статьи. М., 1965, с.
247.
Источник: История русской литературы. В 4-х томах. Том 3. Л.: Наука,
1980.