Григорьев Аполлон Александрович - Белинский и отрицательный взгляд в литературе

  

  

   Вотъ что пятнадцать лѣтъ назадъ и даже менѣе думали болѣе или менѣе всѣ мы, - исключая разумѣется немногихъ сторонниковъ славянофильства.

   Петръ Велик³й есть величайшее явлен³е не нашей только истор³и, но и истор³и всего человѣчества; онъ божество, воззвавшее насъ къ жизни, вдунувшее душу живую въ колоссальное, но поверженное въ смертную дремоту тѣло древней Росс³и... (Соч. Бѣлинскаго, томъ IV. стран. 333).

   Нѣтъ, безъ Петра Великаго, для Росс³и не было никакой возможности естественнаго сближен³я съ Европою. Повторяемъ: Петру некогда было медлить и выжидать. Какъ прозорливый кормч³й, онъ во время тишины предузналъ ужасную бурю и велѣлъ своему экипажу не щадить ни трудовъ, ни здоровья, ни жизни, чтобы приготовиться къ напору волнъ, порывамъ вѣтра, - и всѣ изготовились хоть и не хотя, и настала буря, но хорошо приготовленный корабль легко выдержалъ ея неистовую силу, - и нашлись недальновидные, которые стали роптать на кормчаго, что онъ напрасно такъ безпокоилъ ихъ! Нельзя ему было сѣять и спокойно ожидать, когда прозябнетъ, взойдетъ и созрѣетъ брошенное сѣмя: одной рукою бросая сѣмена, другою хотѣлъ онъ тутъ же и пожинатъ плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности, - и природа отступила для него отъ своихъ вѣчныхъ законовъ, и возможностъ стала для него волшебствомъ. Новый Навинъ, онъ останавливалъ солнце въ пути его, онъ у моря отторгалъ его довременныя владѣн³я, онъ изъ болота вывелъ чудный городъ. Онъ понялъ, что полумѣры никуда не годятся, что коренные перевороты въ томъ, что сдѣлано вѣками, не могутъ производиться вполовину, что надо дѣлать или больше чѣмъ можно сдѣлать или ничего не дѣлать и понялъ что на первое станетъ его силъ. Передъ битвою подъ Лѣснымъ, онъ позади своихъ войскъ поставилъ казаковъ съ строгимъ приказан³емъ убивать безъ милосерд³я всякаго, кто побѣжитъ вспять, даже и его самаго, если онъ это сдѣлаетъ. Такъ точно поступилъ онъ и въ войнѣ съ невѣжествомъ: выстроивъ противъ него весь народъ свой, онъ отрѣзалъ ему всяк³й путь къ отступлен³ю и бѣгству. Будь полезенъ государству, учись, или умирай: вотъ что было написано кровью на знамени его борьбы съ варварствомъ. И потому, все старое безусловно должно было уступить мѣсто новому - и обычаи и нравы и дома и улицы и служба. Говорятъ, дѣло - въ дѣлѣ а не въ бородѣ; но что жъ дѣлать, если борода мѣшала дѣлу? Такъ вонъ же ее, если сама не хочетъ валиться... (Соч. Бѣл. Т. IV. стран. 392. 393).

   До Петра, русская истор³я вся заключалась въ одномъ стремлен³и къ соглашен³ю разъединенныхъ частей страны и сосредоточен³и ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случаѣ помогло и татарское иго и грозное царствован³е ²оанна. Цементомъ, соединившимъ разрозненныя части Руси, было преобладан³е московскаго великокняжескаго престола надъ удѣлами, a потомъ уничтожен³е ихъ и единство патр³архальнаго обычая, замѣнившаго право. Но эпоха самозванцевъ показала, какъ еще не довольно твердъ и достаточенъ былъ этотъ цементъ. Въ царствован³е Алексѣя Михайловича, обнаружилась самая необходимость реформы и сближен³е Руси съ Европою. Было сдѣлано много попытокъ въ этомъ родѣ; но для такого великаго дѣла, нуженъ былъ и велик³й творческ³й ген³й, который и не замедлилъ явиться въ лицѣ Петра... (Соч. Бѣл. Т. VII. стран. 105).

   Неужели же русск³й народъ до Петра Великаго, не имѣлъ чести существовать по человѣчески? воп³етъ г. Шевыревъ. Если человѣческое существован³е народа заключается въ жизни ума, науки, искусства, цивилизац³и, общественности, гуманности въ нравахъ и обычаяхъ, то существован³е это для Росс³и начинается съ Петра Великаго, - смѣло и утвердительно отвѣчаемъ мы г. Шевыреву... Петръ Велик³й - это новый Моисей, воздвигнутый Богомъ для изведен³я русскаго народа изъ душнаго и темнаго плѣна аз³ятизма... Петръ Велик³й - это путеводная звѣзда Росс³и, вѣчно долженствующая указывать ей путь къ преуспѣян³ю и славѣ... Петръ Велик³й - это колоссальный образъ самой Руси, представитель ея нравственныхъ и физическихъ силъ... Нѣтъ похвалы, которая была бы преувеличена для Петра Великаго, ибо онъ далъ Росс³и свѣтъ и сдѣлалъ Русскихъ людьми... (Соч. Бѣл. Т. VII. стр. 413).

   Видите ли въ чемъ дѣло! Для Русскихъ XVIII вѣка много было радости въ томъ, что славяне, около тысячи лѣтъ коснѣя въ безплодномъ для человѣчества существован³и, все-таки, не смотря на то, пребывали въ величествѣ! Инд³йцы, китайцы, японцы, ужъ конечно гораздо древнѣе славянъ и, своимъ существован³емъ, оставили въ истор³и человѣчества болѣе глубок³й, нежели славяне, следъ; но что жъ въ этомъ пользы для нихъ теперь, когда они превратились въ как³я-то нравственныя окаменѣлости какъ-будто допотопнаго м³ра? Для насъ русскихъ важна русская, а не славянская истор³я, да и русская-то истор³я становится важною не прежде, какъ съ возвышен³я московскаго княжен³я, съ котораго для Росс³и наступило время уже историческаго сущестован³я... (Соч. Бѣл. стран. 417).

   Я нарочно началъ статью свою цѣлымъ рядомъ выписокъ изъ сочинен³й Бѣлинскаго, на счетъ Петра и реформы, болѣе или менѣе рѣзкихъ, болѣе или менѣе смѣлыхъ - но во всякомъ случаѣ - съ первой же, относящейся къ началу сороковыхъ годовъ и до послѣдней, относящейся къ ихъ половинѣ - выражающихъ одно и тоже.

   Это одно и тоже - полное отрицан³е какого-либо значен³я нашего быта и нашей истор³и до реформы Петра, благоговѣн³е передъ реформою со всѣми ея мѣрами и послѣдств³ями, отрицан³е - нисколько не скрываемое - всякихъ силъ самосущнаго развит³я народа. Рядъ этихъ выписокъ сдѣланъ изъ сочинен³й писателя, которому, по вл³ян³ю его на наше умственное, нравственное и даже общественное развит³е, принадлежитъ роль столь же первостепенная какъ Карамзину, писателю, котораго можно пожалуй ненавидѣть съ точекъ зрѣн³я мракобѣс³я, но которому мудрено отказать въ имени великаго, по энерг³и убѣжден³я и силѣ таланта, человѣка... Съ 1834 года, съ тбхъ поръ какъ еще юношей - одною силою убѣжден³я разсѣялъ онъ призраки авторитетовъ въ "литературныхъ мечтан³яхъ" - до самой смерти своей - до конца сороковыхъ годовъ, онъ былъ нашимъ воспитателемъ, и руководителемъ.

   Пламенно стремивш³йся къ истинѣ, никогда не боявш³йся отрекаться отъ того, что почему-либо стало для него ложью, готовый противорѣчить себѣ самому, т. е. никогда неспособный поставить свое личное я выше сознанной имъ истины, увлекавш³йся до фанатизма въ симпат³яхъ и до нетерпимости въ враждахъ - онъ одинъ былъ способенъ исчерпать до дна то направлен³е мысли, котораго служилъ представителемъ... и дѣйствительно исчерпалъ его.

   He поражаютъ ли современныхъ читателей приведенныя мною выписки - послѣ всего того что о Петрѣ и его реформѣ сказано въ наше время? He наивны ли въ своемъ фанатизмѣ выходки Бѣлинскаго до самыхъ крайнихъ крайностей? Съ полнѣйшею искренностью, Бѣлинск³й вмѣняетъ въ достоинство своему герою - что онъ "бросая сѣмена, хотблъ тутъ же и пожинать плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности", и того что онъ "выстроилъ народъ свой на борьбу съ невѣжествомъ" и того что онъ "кровью написалъ на знамени: учись или умирай!.. Съ безпощаднымъ фатализмомъ, видитъ онъ помощь судьбы въ татарскомъ игѣ и въ грозномъ царствован³и Ивана IV. Съ самою упорною послѣдовательностью отказываетъ же онъ намъ въ какомъ-либо человѣческомъ существован³и до Петра, и славянъ вообще ставитъ ниже китайцевъ и японцевъ!.. Впрочемъ, въ его дѣятельности сказалось рѣшительно и притомъ массою, все, что развивало при немъ и послѣ него въ частностяхъ направлен³е, за которымъ утвердилось назван³е западничества, - все, отъ любви гг. Соловьева и Кавелина къ Ивану Грозному и его прогрессивнымъ мѣрамъ противъ отсталыхъ людей, мѣрамъ, исполняемымъ архи-прогрессистомъ, палачемъ Томилой, - до симпат³и "Атенея" къ цивилизац³и, олицетворяемой въ славянскихъ земляхъ австр³йскимъ жандармомъ, - все что десять лѣтъ назадъ представляло верхи нашего воззрѣн³я подъ именемъ родовыхъ и другихъ теор³й, считалось единственно-законнымъ воззрѣн³емъ и что нынѣ отзывается какъ уже запоздалое только въ однихъ компиляц³яхъ, которыми г. Соловьевъ даритъ по временамъ публику, называя свои безконечныя выписки изъ подлинныхъ актовъ "разсказами изъ русской истор³и..." Увы! Публика, можетъ быть, и есть для этихъ разсказовъ, но читатели едва ли.

  

  

  можно сказать о нихъ, какъ говорилъ Вольтеръ о сочинен³яхъ аббата Трюбле "qui compilait, compilait, compilait..." И еще болѣе увы! Если бы разсказы эти и были писаны такъ, чтобы быть читаемыми - духъ въ нихъ господствующ³й едва ли бы нашолъ теперь много сочувств³я. "Русск³й Вѣстникъ", помѣстивш³й недавно одинъ изъ такихъ нечитаемыхъ разсказовъ ("Птенцы Петра Великаго"), какъ-будто въ противояд³е ему помѣстилъ въ той же книжкѣ блестящую по изложен³ю и совершенно противоположную этому разсказу по духу статью г. Лонгинова о "Дневникѣ каммеръ-юнкера Берхгольца" - статью совершенно обличительную въ отношен³и къ преобразователю и даже къ преобразован³ю...

   Всѣ идеи этого направлен³я въ зародышѣ заключаются въ дѣятельности Бѣлинскаго. И г. Соловьевъ, и г. Кавелинъ, и даже г. Чичеринъ - не болѣе ни менѣе какъ ученики его, разработавш³е по частямъ общ³я мысли учителя... Поэтому-то цѣлую, особую статью позволяю я себѣ посвятить разсмотрѣн³ю дѣятельности Бѣлинскаго въ анализѣ вопроса о народности въ нашей литературѣ.

   Но прежде чѣмъ слѣдить шагъ за шагомъ развит³е и разширен³е теор³и западничества въ дѣятельности Бѣлинскаго - необходимо разъяснить что именно понимаю я подъ идеей централизац³и, лежащей въ основѣ отрицательнаго направлен³я съ самаго начала и завершающей его какъ послѣднее слово.

   Отрицан³е - какое бы оно ни было, совершается всегда во имя какой-либо, смутно или ясно, - это все равно - сознаваемой положительной правды мыслителемъ, во имя какого-либо, прочно или не прочно, но во всякомъ случаѣ установленнаго, положительнаго идеала художникомъ. Голаго, отвлеченнаго отрицан³я нѣтъ и быть не можетъ: самое поверхностное отрицан³е и то совершается во имя какихъ-либо, хоть даже мелко-разсудочныхъ или узко-нравственныхъ положен³й. Отрицая, уничтожая, разбивая какой-либо бытъ, обличая его во лжи - вы казните его передъ какою-либо истиною, такъ сказать измѣряете его этою истиною и судите его по степени соглас³я или несоглас³я съ нею. Это - дѣло ясное и кажется неопровержимое.

   Чаадаевъ первый подошолъ смѣло къ нашему быту съ извѣстною мѣркою и явился безпощаднѣйшимъ отрицателемъ. Мѣрка его была жизнь, выработанная западомъ. Что по личнымъ его впечатлѣн³ямъ жизнь эта была при томъ жизнь, выработанная западомъ католическимъ, - это обстоятельство незначительное. Дѣло все въ томъ, что передъ судомъ выработанной западомъ жизни - наша бытовая, историческая и нравственная жизнь оказалась совершенно несостоятельною, т. е. неподводимою подъ нее никакими аналог³ями. Направлен³е, которое пошло отъ толчка, сообщеннаго Чаадаевымъ, нисколько не раздѣляло чаадасвскихъ сочувств³й къ католицизму - но сочувств³я его къ западнымъ идеаламъ государственнымъ, общественнымъ и нравственнымъ, провело съ величайшею послѣдовательностью.

   Темны и пустынны должны были показаться передъ судомъ западныхъ идеаловъ наши бытъ и истор³я. Еще Карамзинъ, первый изъ приступившихъ къ быту и истор³и нашимъ съ серьёзно установленными западными требован³ями, думалъ выручить нашъ бытъ и нашу истор³ю аналог³ями. Аналог³и оказались фальшивы (сопоставлен³е удѣловъ съ феодализмомъ, Ивана IV съ Людовикомъ XI и т. д.), но въ самыхъ аналог³яхъ проглядывало уже и у Карамзина централизац³онное начало. Еще онъ не проводилъ его такъ далеко какъ западники - еще онъ не жертвовалъ теор³и централизац³и ни Новгородомъ, ни Тверью и т. д., но онъ, уже слѣдя главнымъ образомъ развит³е государства и государственной идеи въ нашей истор³и, давая этой идеѣ перевѣсъ надъ прочими - многое множество явлен³й упустилъ изъ виду, на еще большее множество явлен³й взглянулъ съ ложной точки зрѣн³я - и положилъ основан³е такому взгляду на сущность и развит³е нашего народнаго быта, который къ этому быту нисколько не примѣнимъ.

   Весь смысль нашего развит³я (ибо какое же нибудь развит³е въ до-петровскомъ быту было) заключается - для простого, никакой теор³ей не потемнѣннаго взгляда въ томъ - что наша самость, особенность, народность постоянно, какъ жизнь, уходитъ изъ-подъ различныхъ болѣе или менѣе тѣсныхъ рамокъ, накладываемыхъ на нее извнѣ - и что съ другой стороны различныя внѣшн³я силы, стремятся насильственно наложить на ея разнообразныя явлен³я печать извѣстнаго, такъ сказать оффиц³альнаго уровня и извѣстнаго, такъ сказать форменнаго однообраз³я... Силы эти большею частью одолѣваютъ въ борьбѣ многообразныя и разрозненныя явлен³я жизни. Жизнь не протестуетъ, - по крайней мѣрѣ видимо и цѣльно, она какъ-будто принимаетъ печать извѣстнаго формализма - но упорно, въ отдаленныхъ, глубокихъ слояхъ своихъ, таитъ свои живые соки... Равнодушно низвергая своего Перуна и насмѣшливо приглашая его "выдыбать" - жизнь въ сущности удерживаетъ все свое язычество - и подъ именами христ³анскаго святого чтитъ "Волоса скотья Бога", создаетъ святую Пятницу и проч. и проч. Изъ-подъ устанавливающейся догматической нормы, она какъ растен³е расползается въ расколы... He въ силахъ бороться съ московской политической централизац³ей, она только упорно затаиваетъ въ себѣ и упорно хранитъ соки своихъ мѣстностей. И вотъ эти соки принимаютъ ненормальное направлен³е, уродливый видъ, будетъ ли то безобраз³е самозванщины или безобраз³е расколовъ...

   Приступая къ такому странному по существу своему и развит³ю быту - западничество, т. е. взглядъ съ точки зрѣн³я формъ, отлитыхъ развит³емъ остального человѣчества, идеаловъ, данныхъ этимъ развит³емъ - не нашло и не могло въ немъ найдти ничего подходящаго подъ свое воззрѣн³е, согласнаго съ своими общественными, нравственными идеалами.

   Аналог³и, проведенныя Карамзинымъ и комически обличивш³яся въ "романтически-народной" эпохѣ нашей словесности - оказались явно фальшивыми... Западничество, начиная съ Чаадаева, честно отреклось отъ фальши. Въ нашей жизни бытовой и исторической, оно на первый разъ могло увидѣть только уродливыя, безобразныя, не человѣческ³я (въ западномъ смыслѣ) проявлен³я стараго язычества, невѣжества, грубости нравовъ съ одной стороны - и силу, которая, начиная съ татарскаго погрома и пользуясь имъ, ломитъ все это грубо и непосредственно. Ясно, что оно должно было прямо стать на сторону этой силы, сводящей во едино то, что распадалось, стремящейся придать какую-либо благоустроенную форму хаотическому безобраз³ю, сокрушающей язычество и невѣжество - приводящей разнообраз³е жизни къ одному знаменателю, къ центру, силы централизующей.

   Начавши апоѳеозой Петра, оно послѣдовательно продолжается апоѳеозой Ивана IV, еще послѣдовательнѣе съ г. Кавелинымъ продолжаетъ родовой бытъ до временъ Петра и всего послѣдовательнѣе кончаетъ съ "Атенеемъ" полнѣйшею апоѳеозою централизац³и.

   Прослѣдить шагъ за шагомъ постепенныя проявлен³я этой доктрины въ Бѣлинскомъ - одномъ изъ искреннѣйшихъ, когда-либо бывшихъ писателей - чрезвычайно поучительно, тбмъ болѣе, что ничего больше сказаннаго Чаадаевымъ и Бѣлинскимъ западничество не сказало.

  

  

   Знаете ли что, почтеннѣйш³й Николай Ивановичъ, - обращается Бѣлинск³й къ редактору "Телескопа" Надеждину въ своей статьѣ: Ничто о ничѣмъ или отвѣтъ г. издателю "Телескопа" за послѣднее полугод³е (1835) русской литературы (Соч. Бѣл. Т. II. стр. 14), - я душевно люблю православный русск³й народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой въ его массѣ, но моя любовь сознательная, а не слѣпая. Можетъ быть, вслѣдств³е очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, no это нисколъко не мѣшаетъ мнѣ видѣтъ его странности, и я не почитаю за грѣхъ пошутить подъ веселый часъ, добродушно и незлобиво надъ его странностями, какъ всяк³й порядочный человѣкъ не почитаетъ для себя за унижен³е посмѣяться надъ собственными своими недостатками...

   Чтобы понять значен³е этихъ оговорокъ, этого подхода къ обличительнымъ выходкамъ, предшествовавшимъ ясному и смѣлому Чаадаевскому поставлен³ю вопроса, надобно припомнить, что Н. И. Надеждинъ былъ одинъ изъ тѣхъ поборниковъ народности, которые не боялись никакихъ послѣдств³й своей теор³и - вели ее даже до оправдан³я кулака, какъ оруд³я силы...

   Знаете ли вы, - продолжаетъ Бѣлинск³й, - въ чемъ состоитъ главная странность вообще русскаго человѣка? Въ какомъ-то своеобразномъ взглядѣ на вещи и упорной оригинальности. Его упрекаютъ въ подражательности и безхарактерности; я самъ, грѣшный, вслѣдъ за другими, взводилъ эту небылицу (въ чемъ и каюсь); но этотъ упрекъ неоснователенъ...

   Вотъ то распут³е, съ котораго мысль можетъ идти въ ту или другую сторону - распут³е, до котораго еще прежде появлен³я чаадаевскаго письма, дошолъ ген³альный человѣкъ... Бѣлинск³й былъ въ эту минуту одинъ только правъ, но правда его, самому ему какъ-будто страшна, и онъ видимо чувствуетъ, что всѣмъ другимъ она покажется парадоксомъ. Вопреки всѣмъ утвердившимся отъ Карамзина наслѣдованнымъ, карамзинскими формами освящоннымъ мнѣн³ямъ, онъ говоритъ, что мы не похожи на другихъ, что мы - упорно-оригинальны. Но... чтожъ изъ этого? Къ чему это насъ ведетъ? Въ чемъ оригинальность эта выражается? Хорошо или дурно то, что мы такъ упорно оригинальны?.. Вотъ въ чемъ вопросъ, и вопросъ страшный. Но не такой человѣкъ Бѣлинск³й, чтобы разъ въ чемъ либо убѣдившись сердцемъ, бояться послѣдств³й. Онъ смѣло кается, что вмѣстѣ съ другими (т. е. съ цѣлою эпохою карамзинизма), возводилъ на русск³й народъ небылицу и разсѣкаетъ Горд³евъ узелъ, почти что предупреждая Чаадаева или по крайней мѣрѣ, одновременно съ нимъ.

   "Русскому человѣку", смѣло и честно высказывается онъ, "вредитъ совсѣмъ не подражательность, а напротивъ - излишняя оригинальность".

   Вредитъ... слово сказано. Пойдемте за нашимъ бывалымъ вождемъ въ развит³и, хотя еще въ первоначальномъ, еще неустановившемся, въ его взглядѣ на нашу бытовую и нравственную сущность.

   Пробѣгите въ умѣ вашемъ всю его (русскаго человѣка) истор³ю, и доказательства явятся передъ глазами. Вотъ они... Но постойте: чтобъ яснѣе выразить мою мысль, я долженъ прибавить, что русск³й человѣкъ, съ чрезвычайною оригинальностью и самобытностью, соединяетъ удивительную недовѣрчивость къ самому себѣ и вслѣдств³е этого, страхъ какъ любитъ перенимать чужое, но перенимая, кладетъ типъ своего ген³я на свои заимствован³я. Такъ еще въ давн³е вѣки прослышалъ русск³й человѣкъ, что за моремъ хороша вѣра и пошолъ за нею за море. Въ этомъ случаѣ, онъ по счаст³ю не ошибся; нo какъ поступилъ онъ съ истинной, божественной вѣрой? Перенесъ ея священныя имена на свои языческ³е предразсудки: Св. Влас³ю поручилъ должность бога Волоса, Перуновы громы отдалъ Ильѣ-пророку и т. д. И такъ вы видите, перемѣнились слова и назван³я, а идеи остались все тѣ же. Потомъ явился на Руси царь умный и велик³й, который захотѣлъ русскаго человѣка умыть, причесать, обрить, отучить отъ лѣни и невѣжества; взвылъ русск³й человѣкъ гласомъ вел³имъ и замахалъ руками и ногами; но у царя была воля желѣзная, рука крѣпкая и потому русск³й человѣкъ, волею или неволею, а засѣлъ за азбуку, началъ учиться и шить и кроить и строить и рубить. И въ самомъ дѣлѣ русск³й человѣкъ сталъ походить съ виду какъ будто на человѣка: и умытъ, и причесанъ, и одѣтъ no формѣ, и знаетъ грамоту, и кланяется съ пришаркиван³емъ и даже подходитъ къ ручкѣ дамъ. Все это хорошо, да воть что худо: кланяясь съ пришаркиван³емъ, онъ, говорятъ, расшибалъ носъ до крови, а подходя къ ручкамъ прелестныхъ дамъ, наступалъ на ихъ ножки, цѣпляясь за свою шпагу, не умѣлъ справлятъся съ трехуголкою; выучивъ наизусть правила, начертанныя на зерцалѣ русскаго великаго царя, онъ не забылъ, не разучился спрягать глаголъ "брать" подъ всѣми видами, во всѣ времена, no всѣмъ лицамъ безъ изъят³я, no всѣмъ числамъ безъ исключен³я; надѣвши мундиръ, онъ смотрѣлъ на него какъ на форму идеи, какъ на форму парада и не хотѣлъ слушатъ, когда мудрое правителъство толковало ему, что правосуд³е не средство къ жизни, что присутственное мѣсто не лавка, гдѣ отпускаютъ и права и совѣсть оптомъ и no мелочи, что судья не воръ и разбойникъ, а защитникъ отъ воровъ и разбойниковъ...

   Въ этой еще только порывистой, еще недостаточно развитой, хотя и ген³ально мѣткой, остроумной и вмѣств пламенно фанатической выходкѣ сказалось все западничество и рѣшительно можно сказать не пошло дальше. Да и идти было некуда, развѣ только къ высшему опоэтизирован³ю единства формализма, къ чаадаевскому католицизму. Съ глубокаго замѣчан³я о двойственномъ свойствѣ русской природы, начинаетъ Бѣлинск³й, но вмѣсто того, чтобы поискать причинъ уродливыхъ внѣшнихъ явлен³й, онъ только подводитъ явлен³я подъ немилосердый судъ западнаго идеала человѣка и человѣчности. Идеалъ этотъ дѣйствительно блестящ³й, потомучто онъ выработался; Бѣлинск³й глубоко воспринялъ его въ свою душу, и въ "двоевѣр³и" нашемъ видитъ только грубое явлен³е, явлен³е животненной жизни. Дѣльнѣйш³е послѣдователи его, доводятъ его взглядъ до подробной и развитой доктрины, въ особенности же г. Соловьевъ, который съ чисто визант³йскою ненавистью (les extremes se touchent) казнитъ всѣ слѣды паганизма и народности въ своей истор³и Росс³и... Славянофильство борется съ этой доктриною, но борется посредствомъ теор³и, представляющей другую крайность: оно хочетъ смягчить грубые слѣды паганизма и народности, не признаетъ даже тбхъ народныхъ пѣсенъ, которыя не подходятъ подъ славянофильскую теор³ю народнаго быта и т. д. Дѣло въ томъ, что Бѣлинскимъ брошено сѣмя борьбы, брошено смѣло, честно и все что на логической почвѣ выросло изъ этого сѣмени, онъ принимаетъ безтрепетно, съ самою нещадною послѣдовательностью. Бытовая и историческая жизнь народа не лѣзетъ въ извѣстныя рамки, не подходитъ подъ извѣстные идеалы, чтожъ ее и жалѣть? Нельзя же въ самомъ дѣлѣ сочувствовать тому, что русск³й человѣкъ "взвылъ гласомъ вел³имъ и замахалъ руками и ногами", когда повели его учиться, если точно поэтому только взвылъ онъ... Апоѳеоза реформы со всѣми ея крутыми мѣрами вытекала сама собою изъ такого взгляда и понятна сильная, обличительная тирада, заключающая выходку Бѣлинскаго, тирада, сильнѣе которой сказали что нибудь не западничество и не отрицательная литература, а развѣ современная обличительная литература, но на другихъ уже основан³яхъ. Посмотрите съ другой стороны, до какой ужасающей послѣдовательности доходитъ съ перваго же шага фанатизмъ къ реформѣ, - до поэз³и формализма. Что же мудренаго, что на поэз³ю формализма славянофильство отвѣчало впослѣдств³и и странностями въ родѣ охабней, святославокъ и мурмолокъ, и остроумно-ядовитыми замѣтками въ родѣ той, которую сдѣлалъ К. С. Аксаковъ, разбирая одну назидательную повѣсть, умилявшуюся передъ какимъ-то идеальнымъ воспитательнымъ заведен³емъ, въ которомъ дѣвочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. "Какъ не сказано, что они ходили въ ногу: это было бы еще красивѣе", замѣчалъ по этому поводу Аксаковъ въ одномъ изъ "Московскихъ Сборниковъ".

   Кончаетъ Бѣлинск³й свою выходку такъ же нещадно - послѣдовательно:

   Потомъ, - говоритъ онъ, - былъ на Руси другой царь умный и добрый; видя, что добро не можетъ пустить далеко корни тамъ, гдѣ нѣтъ науки, онъ подтвердилъ русскому человѣку учиться, а за ученье обѣщалъ ему и большой чинъ и знатное мѣсто, думая, что приманка выгоды всего сильнѣе; но чтожъ вышло? Правда, русск³й человѣкъ смышленъ и понятливъ; коли захочетъ, такъ и самаго нѣмца за поясъ... И точно, русск³й принялся учиться, нo только, получивъ чинъ и мѣсто, бросалъ тотчасъ книги и принимался за карты - оно и лучше!..

   Все это тѣмъ болѣе сильно, что тутъ много и правды, что тутъ заключается не одна теор³я, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательныя стороны пушкинскаго созерцан³я и причины лермонтовскаго протеста, и всего болѣе заключается Гоголь!..

   И такъ не ясно ли послѣ этого, - заключаетъ Бѣлинск³й свою страшную д³атрибу, - что русск³й человѣкъ самобытенъ и оригиналенъ, что онъ никогда не подражалъ, а только бралъ изъ-за границы формы, оставляя намъ идеи и отливалъ въ эти формы свои собственныя идеи, завѣщанныя ему предками. Конечно, къ этимъ доморощеннымъ идеямъ, не совсѣмъ шолъ заморск³й нарядъ, но къ чему нельзя привыкнуть, къ чему нельзя приглядѣться?..

   Глубокою и правильною мыслью заключена д³атриба, но Бѣлинск³й не сознавалъ самъ, насколько эта мысль о непреложности идей, завѣщанныхъ предками и о внѣшнемъ пр³емѣ формъ, свидѣтельствовала въ пользу самобытности народной жизни и пораждала требован³е внимательнаго углублен³я въ сущность этой самобытности. Онъ говоритъ объ этомъ съ ирон³ею, которую въ немъ нельзя назвать иначе, какъ наивною, но которая теперь в запоздалыхъ послѣдователяхъ его не можетъ уже быть названа такою, потомучто мног³е старались обратить ихъ вниман³е на причины неправильныхъ проявлен³й нашей самобытности.

   Бѣлинск³й видѣлъ передъ собою одно, а именно идеалы человѣческ³е и вполнѣ развитые, да жизнь совершенно непонятную, подъ эти идеалы неподходящую. Попытка объяснить эту жизнь, подводя ее подъ западныя аналог³и, для его натуры столько же правдивой, какъ натура Чаадаевская - видимо были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ея же законами, на первый разъ заявляли себя такими нелѣпыми формами, какъ славянофильство Шишкова, пошлость загоскинскаго взгляда въ литературѣ и въ лучшемъ случаѣ экстравагантностями глубокомысленнаго, но часто столь же безтактнаго, въ качествѣ редактора "Телескопа", какъ нѣкогда подъ именемъ Никодима Недоумки, Н. И. Надеждина, въ роли апотеозы русскаго кулака.

   Вы, - обращается онъ къ нему (соч. Бѣл. Т. II. стр. 133 примѣч.), смотрите на кулакъ, какъ на оруд³е силы, совершенно тождественное съ шпагою, штыкомъ и пулею. Оно такъ, но все таки между этими оруд³ями силы есть существенная разность: кулакъ, равно какъ и дубина, есть оруд³е дикаго, оруд³е невѣжды, оруд³е человѣка грубаго въ своей жизни, грубаго въ своихъ понят³яхъ, кулакъ требуетъ одной животной силы, одного животнаго остервенѣн³я и больше ничего. Шпага, штыкъ и пуля, сутъ оруд³я человѣка образованнаго; они предполагаютъ искусство, учен³е, методу, слѣдовательно зависимостъ отъ идеи. Звѣрь сражается когтемъ и зубомъ, естественными его оруд³ями; кулакъ есть тоже естественное оруд³е звѣря-человѣка; человѣкъ общественный сражается оруд³емъ, которое создаетъ себѣ самъ, no котораго не имѣетъ отъ природы...

   Въ этой, повидимому незначительной замѣткѣ, высказывается всего яснѣе основной принципъ убѣжден³й Бѣлинскаго и за нимъ всего западничества - принципъ чисто отрицательный - ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или лучше сказать прирожденному. А между тѣмъ, что же можно было, и что можно теперь даже сказать въ защиту кулака, какъ явлен³я - не впадая въ страшную неловкость?.. Отъ кулака еще много шаговъ Бѣлинскому до того знаменитаго положен³я, что "гвоздь, выкованный рукою человѣка, дороже самаго лучшаго цвѣтка природы", - которое уже становится возмутительнымъ для вѣчнаго эстетическаго чувства человѣческой природы; еще далеко и до отрицан³я всякой непосредственности, народныхъ предан³й, народной поэз³и, народности вообще. Кулакъ еще нельзя было защищать. Защищавш³й его, т. е. Н. И. Надеждинъ, неловко хотблъ обогнать время, не въ томъ конечно смыслѣ, чтобы наше время оправдало кулакъ, но въ томъ, что оно его сравняло со всѣми mittelbar, посредственно пр³обрѣтенными оруд³ями грубой силы.

   Съ другой стороны въ этой замѣткѣ уже ясно высказывается, что только образованный человѣкъ есть человѣкъ. И въ этомъ конечно есть извѣстная доля правды, но только гдѣ же грань идеала образован³я и грань звѣрства?.. Образован³е принято здѣсь явнымъ образомъ за послѣдн³й моментъ современнаго и притомъ западнаго развит³я, если вести мысль логически... Отсюда уже недалеко до того, чтобы всѣхъ нашихъ доблестныхъ и по своему даже образованныхъ предковъ признать звѣрями. Такъ оно и выходитъ. Все, что не подойдетъ подъ условную мѣрку западнаго образован³я, германо-романскихъ идеаловъ, германо-романскаго развит³я, будетъ обречено на звѣрство западничествомъ. Во всемъ тысячелѣтнемъ быт³и народа уцѣлѣютъ только два образа: Петръ, да Иванъ IV.

   Апоѳеозу Петра мы уже видѣли; я началъ ею мою статью. Апоѳеоза Ивана IV - прямое логическое послѣдств³е исключительной апоѳеозы Петра, не совершена однако Бѣлинскимъ съ той наивной и вмѣств ужасающей послѣдовательностью, съ какою совершена апоѳеоза Петра, хотя въ идеяхъ Бѣлинскаго объ Иванѣ IV заключаются уже сѣмена почти всего того, что впослѣдств³и высказано гг. Соловьевымъ и Кавелинымъ.

   Бѣлинск³й взялъ Ивана IV болѣе съ психологической общей стороны, увлекся имъ какъ художественнымъ образомъ.

   Мы, - говоритъ Бѣлинск³й (Т. II. стр. 213), поспорили бы съ почтеннымъ авторомъ только на счетъ ²оанна IV. Намъ кажется, что онъ не разгадалъ, или можетъ быть не хотѣлъ разгадать тайну этого необыкновеннаго человѣка. У насъ господствуетъ нѣсколько различныхъ мнѣн³й на счетъ ²оанна Грознаго. Карамзинъ представилъ его какимъ-то двойникомъ, въ одной половинѣ котораго мы видимъ какого-то ангела, святаго и безгрѣшнаго, а въ другой чудовище, изрыгнутое природою въ минуту раздора съ самой собой, для пагубы и мучен³я бѣднаго человѣчества и эти двѣ половины сшиты у него, какъ говорится, бѣлыми нитками. Грозный былъ для Карамзина загадкою; друг³е представляютъ его не только злымъ, но и ограниченнымъ человѣкомъ; нѣкоторые видятъ въ немъ ген³я. Г. Полевой держится какой-то середины; у него ²оаннъ не ген³й, а просто замѣчательный человѣкъ. Съ этимъ мы никакъ не можемъ согласиться, тѣмъ болѣе, что онъ самъ себѣ противорѣчитъ, изобразивъ такъ прекрасно, такъ вѣрно, въ такихъ широкихъ чертахъ этотъ колоссальный характеръ. Въ самомъ разсказѣ г. Полеваго, ²оаннъ очень понятенъ. Объяснимся. Есть два рода людей съ добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди велик³е. Первые, сбившись съ прямого пути, дѣлаются мелкими негодяями, слабодушниками; вторые злодѣями. И чѣмъ душа человѣка огромнѣе, чѣмъ она способнѣе къ впечатлѣн³ямъ добра, тѣмъ глубже падаетъ она въ бездну преступлен³я, тѣмъ больше закаляется во злѣ. Таковъ ²оаннъ; это была душа энергическая, глубокая, гигантская. Стоитъ только пробѣжать въ умѣ жизнь его, чтобы удостовѣриться въ этомъ. Вотъ, четырехлѣтнее дитя, остается онъ безъ отца, и кому же ввѣряется его воспитан³е? Преступной матери и самовольству бояръ, этихъ буйныхъ бояръ, крамольныхъ, корыстныхъ, которые не почитали за безчест³е и стыдъ лѣности, нерадѣн³я, явнаго неповиновен³я царской волѣ, проигрыша сражен³я вслѣдств³е споровъ о мѣстахъ, а почитали себя обезчещенными, уничтоженными, когда ихъ сажали не по чинамъ на царскихъ пирахъ. И чтожъ дѣлаютъ съ царственнымъ отрокомъ эти корыстные и бездушные бояре? Онъ рветъ животное, наслаждается его смертными издыхан³ями, а они говорятъ: "пусть державный тѣшится"! Кто-жъ виноватъ, если потомъ онъ тѣшится надъ ними, своими развратителями и наставниками въ тиранствѣ? Онъ любитъ Телепнева, и они вырываютъ любимца изъ его объят³й и ведутъ его на мѣсто казни. Душа младенца была потрясена до основан³я, а так³я души не забываютъ подобныхъ потрясен³й. Онъ дѣлается юношею и распутничаетъ, бояре видятъ въ этомъ свою пользу и подучиваютъ его на распутство. Но зрѣлище народнаго бѣдств³я потрясаетъ душу юнаго царя и вдругъ перемѣняетъ его: онъ женится, и на комъ же? на кроткой, прекрасной Анастас³и; онъ уже не тиранъ, a добрый государь, онъ уже не легкомысленный и вѣтренный мальчикъ, a благоразумный мужъ: как³е люди способны къ такимъ внезапнымъ и быстрымъ перемѣнамъ? ужъ конечно не просто добрые и неглупые! Онъ подаетъ руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву, онъ ввѣряется имъ, онъ какъ будто понимаетъ ихъ, поняли-лъ они его? Люди народа, они дѣйствуютъ благородно и безкорыстно, умно и удачно, no они оковываютъ волю царя; эта воля была львиная и жаждала раздолья и дѣятельности самобытной, честолюбивая и пламенная... Своимъ вл³ян³емъ на умъ царя, они спеленали исполина, не думая, что ему стоитъ только пожать плечами, чтобъ разорвать пеленки. Они наконецъ назначали ему и часъ молитвы, и часъ суда и совѣта и часъ царской потѣхи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и бездушному ханжеству, а эта душа была пылка, нетерпѣлива, стояла выше предразсудковъ своего времени и втайнѣ презирала безсмысленными обрядами. И царь надѣлъ иго, слушался своихъ любимцевъ какъ дитя, казалось былъ всѣмъ доволенъ; но его сердце точилъ червь унижен³я... У царя есть сынъ и есть дядя, послѣдн³й обломокъ развалившагося здан³я удѣловъ. Царь боленъ при смерти; въ это время Русь уже пр³училась отрѣшиться крамолъ; наслѣдство престола было уже опредѣлено и утверждено общимъ народнымъ мнѣн³емъ, сынъ царя былъ уже выше своего дяди. Что же? при смертномъ одрѣ умирающаго вѣнценосца возстала крамола: бояре отрекаются отъ законнаго наслѣдника, къ нимъ пристаютъ Сильвестръ и Адашевъ... Царь все видитъ, все слышитъ: его санъ, его достоинство поруганы: у его смертнаго одра брань и чуть не драка; справедливостъ нарушена; его сынъ лишонъ престола, который отдается удѣльному князю, который въ глазахъ царя и народа казался крамольникомъ, хотя былъ невиненъ, которому право жизни было дано какъ будто изъ милости... Этотъ ударъ былъ слишкомъ силенъ, нанесенная имъ рана была слишкомъ глубока, царь возсталъ для мщен³я... Трепещите, буйные и крамольные бояре! вашъ часъ пробилъ, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили лъва, а левъ не забываетъ оскорблен³й и страшно мститъ за нихъ... Царь выздоровѣлъ, оглянулся назадъ: назади было его сирое дѣтство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся надъ его смертнымъ часомъ, оскорбившая и законъ и справедливость и совѣсть; взглянулъ впередъ: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина... Мысль объ измѣнѣ и крамолѣ сдѣлалась его жизнью, и съ тѣхъ поръ, онъ вездѣ и во всемъ могъ видѣть одну измѣну и крамолу, какъ человѣкъ, помѣшавш³йся отъ привидѣн³я, вездѣ и во всемъ видитъ испугавш³й его призракъ... Къ этому присоединилась еще смерть страстно любимой имъ Анастас³и... И теперь, какъ понятно его постепенное измѣнен³е, его переходъ къ злодѣйству... Ему надлежало бы свергнуть съ себя тягостную опеку, слушать совѣты, а дѣлать по своему, не питать вѣры, но быть осторожнымъ съ боярщиною и править государствомъ къ его славѣ и счаст³ю; но онъ жаждетъ мести, мести за себя, а человѣкъ имѣетъ право мститъ только за дѣло истины, за дѣло Бож³е, а не за себя. Мщен³е можетъ быть сладк³й, но ядовитый напитокъ; это скорп³онъ самъ себя уязвляющ³й... Кровь тоже напитокъ опасный и ужасный: она что морская вода, чѣмъ больше пьешь, тбмъ жажда сильнѣе, она тушитъ месть, какъ тушитъ масло огонь... Для ²оанна мало было виновныхъ, мало было бояръ, онъ сталъ казнить цѣлые города: онъ былъ боленъ, онъ опьянѣлъ отъ ужаснаго напитка крови... Все это вѣрно и прекрасно изображено у Полеваго и въ его изображен³и намъ понятно это безум³е, эта звѣрская кровожадность, эти неслыханныя злодѣйства, эта гордыня и вмѣств съ ними эти жгуч³я слезы, это мучительное раскаян³е и это унижен³е, въ которыхъ проявлялась вся жизнь Грознаго; намъ понятно также и то, что только ангелы могутъ изъ духовъ свѣта превращаться въ духовъ тьмы... ²оаннъ поучителенъ въ своемъ безум³и, это не тиранъ классической трагед³и, это не тиранъ Римской импер³и, гдѣ тираны были выражен³емъ своего народа и духа времени: это былъ падш³й ангелъ, который и въ паден³и своемъ обнаруживаетъ по временамъ силу характера желѣзнаго, и силу ума высокаго...

   Прежде еще чѣмъ остановлюсь я на этомъ весьма важномъ очеркѣ, я сопоставлю съ нимъ выписку изъ статьи "Отеч. Записокъ" 1840 года, въ которой Бѣлинск³й восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о "Купцѣ Калашниковѣ", касается тоже образа Ивана IV.

   На первомъ планѣ, - говоритъ нашъ критикъ, - видимъ мы ²оанна Грознаго, котораго память такъ кровава и страшна, котораго колоссальный блескъ живъ еще въ предан³и и фантаз³и народа... Что за явлен³е въ нашей истор³и былъ этотъ "мужъ кровей", какъ называетъ его Курбск³й? Былъ ли онъ Людовикомъ XI нашей истор³и, какъ говоритъ Карамзинъ? He время и не мѣсто распространятъся здѣсь о его историческомъ значен³и; замѣтимъ только, что это была сильная натура, которая требовала себѣ великаго развит³я для великаго подвига; но какъ услов³я тогдашняго полуаз³атскаго быта и внѣшн³я обстоятельства отказали ей даже въ какомъ нибудь развит³и, оставивъ ее при естественной силѣ и грубой мощи и лишили ее всякой возможности пересоздатъ дгьйствительностъ, то эта сильная натура, этотъ велик³й духъ поневолѣ исказились, нашли свой выходъ, свою отраду только въ безумномъ мщен³и этой ненавистной и враждебной имъ дѣйствительности... Тиран³я ²оанна Грознаго имѣетъ глубокое значен³е, и потому она возбуждаетъ скорѣе сожалѣн³е какъ къ падшему духу неба, чѣмъ ненависть и отвращен³е, какъ къ мучителю... Можетъ быть, это былъ своего рода велик³й человѣкъ, нo только не во время слишкомъ рано явивш³йся Росс³и, пришедш³й въ м³ръ съ призван³емъ на великое дѣло и увидавш³й, что ему нѣтъ дѣла въ м³рѣ: можетъ быть въ немъ безсознательно кипѣли всѣ силы для измѣнен³я ужасной дѣйствительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не побѣдила, но разбила его и которой онъ такъ страшно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самаго въ болѣзненной и безсознательной ярости. Вотъ почему изъ всѣхъ жертвъ его свирѣпства, онъ самъ наиболѣе заслуживаетъ соболѣзнован³е; вотъ почему его колоссальная фигура, съ блѣднымъ лицомъ и впалыми, сверкающими очами, съ головы до ногъ облита такимъ страшнымъ велич³емъ, нестерпимымъ блескомъ такой ужасающей поэз³и...

   Мы русск³е, - говоритъ еще Бѣлинск³й уже въ 1843 году, сильнѣе и сильнѣе вдаваясь въ свой централизац³онный взглядъ и сопоставляя прямо Петра съ ²оанномъ (Т. VII, стран. 105), какъ съ его предшественникомъ въ выработкѣ государственной идеи, - имѣли своего Ахилла, который есть неопровержимо-историческое лицо, ибо отъ дня смерти его протекло только 118 лѣтъ, но который есть миѳическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности дѣлъ и невѣроятности чудесъ, имъ произведенныхъ. Петръ былъ полнымъ выражен³емъ русскаго духа и если бы между его натурою и натурою русскаго народа не было кровнаго родства, его преобразован³я, какъ индивидуальное дѣло сильнаго средствами и волею человѣка, не имѣли бы успѣха. Но Русъ неуклонно идетъ no пути, указанному ей творцемъ ея. Петръ выразилъ собою великую идею самоотрицан³я случайнаго и произвольнаго въ полъзу необходимаго, грубыхъ формъ можно развившейся народности, въ полъзу разумнаго содержан³я нац³ональной жизни. Этою высокою способностью самоотрицан³я, обладаютъ только велик³е люди и велик³е народы, и ею то русское племя возвысилосъ надъ всѣми славянскими племенами, въ ней тo u заключается источникъ его настоящаго могущества и будущаго велич³я. До Петра, вся русская истор³я заключалась въ одномъ стремлен³и къ соглашен³ю разъединенныхъ частей страны и сосредоточен³ю ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случаѣ помогло и татарское иго и грозное царствован³е ²оанна...

   Послѣ этихъ нарочно сопоставленныхъ мною мѣстъ, нельзя не удивляться тому, что Бѣлинск³й въ 1846 году, стало быть въ эпоху еще позднѣйшую и еще болѣе теоретическую своей дѣятельности, находитъ энергическими стихи Языкова о Грозномъ - Языкова, котораго притомъ преслѣдовалъ онъ безпощадно. Это можно пояснить только великимъ художническимъ чувствомъ, которое никогда не покидало нашего критика, какъ бы сильно ни вдался онъ въ теор³ю.

   Одушевляясь прошедшимъ, - пишетъ онъ въ одной реценз³и 1846 г. (Соч. Бѣл. Т. X., стр. 389) какъ почтенный собесѣдникъ старины, г. Н. Языковъ, вдругъ обмолвился нѣсколькими энергическими стихами объ Иванѣ Грозномъ:

  

   "Трехъ музульманскихъ царствъ счастливый покоритель

  

  И кровоп³йца своего!

   Неслыханный тиранъ, мучитель непреклонный,

  

  Природы ужасъ и позоръ.

   Въ Москвѣ за казнью казнь; у плахи беззаконной

  

  Весь день мясничаетъ топоръ,

   По земскимъ городам толпа кромѣшныхъ бродитъ

  

  Нося грабежъ, губя людей

   И бѣшено свирѣпъ, самъ царь ее предводитъ..."

  

   Для того, чтобы уяснить себѣ и оцѣнить по достоинству значен³е взгляда Бѣлинскаго на личность Ивана IV, нужно принять въ соображен³е то обстоятельство, что Бѣлинск³й былъ совершенно незнакомъ съ источниками нашей истор³и вообще, въ его время еще мало доступными, создавалъ себѣ Ивана по карамзинскимъ формамъ съ одной стороны, и по отрицан³ю Полеваго съ другой, всѣмъ слѣдовательно обязанъ былъ своей ген³альной чуткости и проницательности. Притомъ, стремясь разъяснить себѣ таинственную личность грознаго вѣнценосца, онъ имѣлъ въ виду цѣли болѣе психологическ³я и художественныя, чѣмъ историческ³я или политическ³я. Онъ былъ поражонъ этимъ, дѣйствительно знаменательнымъ образомъ, поражонъ какъ артистъ, и хотблъ разгадать внутренн³я пружины страшныхъ дѣян³й Ивана IV...

   Въ 1836 году, къ которому принадлежитъ первое изъ выписанныхъ мною мѣстъ, Бѣлинск³й еще былъ самымъ ярымъ поклонникомъ юной французской словесности; стоялъ, такъ сказать, на колѣняхъ передъ нею вообще, передъ Бальзакомъ въ особенности; восхищался не только глубокимъ анализомъ Бальзака, но и образами въ родѣ Феррагуса въ Histoire de treize. Здѣсь не мѣсто говорить о томъ, на сколько онъ былъ правъ или не правъ въ тогдашнихъ своихъ увлечен³яхъ. Дѣло въ томъ, что исходная точка его симпатическаго взгляда на Ивана IV, заключается въ увлечен³и той эпохи вообще, и въ ея увлечен³и въ особенности страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стре