Григорьев Аполлон Александрович - Наши литературные направления с 1848 года

  

  

   Въ 1848 году умеръ Бѣлинскiй.

   Есть смерти, которыя, какъ онѣ ни горестны, имѣютъ все-таки огромное значенiе уже тѣмъ самымъ, что освѣщаютъ положенiе дѣлъ, проводятъ черту раздѣленiя между разнородными, но дотолѣ смѣшанными групами фактовъ жизни...

   Бѣлинскiй умеръ въ ту минуту своего развитiя, - а его развитiе какъ генiальнаго человѣка было фокусомъ, отражавшимъ наше общее развитiе, - когда направленiе, котораго онъ былъ жрецомъ и провозвѣстникомъ, дошло до своихъ геркулесовыхъ столповъ, ударилось въ стѣну. Дальше идти было некуда - начинались уже отступленiя. Великiй борецъ палъ истощенный только физически, ибо по живучей и страстной природѣ своей онъ сумѣлъ бы смѣло прорваться за геркулесовы столпы, но тѣмъ не менѣе онъ палъ. Направленiе похоронило въ немъ главу и предводителя...

   Мрачны, скудны и скорбны были эти похороны, ибо мрачна и скорбна была самая минута эпохи. Мысль, воспитавшаяся въ потаенной и отчаянной борьбѣ съ гнетомъ и давленiемъ, дошла до крайнихъ предѣловъ отрицанiя - но до крайнихъ же предѣловъ своихъ дошолъ и гнетъ. Тяжело было дышать въ спертомъ и гадкомъ воздухѣ.

   То была тьма непроходимая, въ которой свои не признавали своихъ. Вспомните гробовое молчанiе у гроба великаго бойца: въ минуту смерти его помянулъ словомъ сочувствiя, очевиднаго сквозь казенщину брани, - только одинъ изъ такъ-называемыхъ враговъ его, Погодинъ, въ своемъ "Москвитянинѣ". Странное было время, когда благороднѣйшiе по мысли люди могли высказывать симпатiю только подъ прикрытiемъ условныхъ упрековъ, пролить горячую слезу только подъ условiемъ сохраненiя форменнаго выраженiя физiономiи. Какъ не похоже оно на то время, въ которое живемъ мы, въ которое по поводу смерти Хомякова, одинъ изъ вѣчныхъ опонентовъ и такъ-называемыхъ враговъ покойнаго заключилъ свое симпатически-горячее возвѣстiе о его смерти своими какъ и всегда полновѣсными словами: "Плохо воспоминаетъ нашъ сѣверъ своихъ лучшихъ людей!"

   Молодому поколѣнiю, воспитавшемуся подъ иными условiями, уже многое непонятно въ той эпохѣ, которую пережили мы; послѣдующему поколѣнiю эта эпоха будетъ еще непонятнѣе. Ея страданiя, ея глухая и потаенная борьба, крайности, до которыхъ доходила она въ своихъ подавленныхъ и тѣмъ болѣе упорныхъ стремленiяхъ - ея болѣзненныя реакцiи... все это отойдетъ скоро, если уже не отходитъ въ область чисто историческаго вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ, административною централизацiею и бумажнымъ закрытымъ судопроизводствомъ... Въ ней, въ этой мрачной эпохѣ, все - борьба, борьба мысли съ фактомъ.

   И мысль и фактъ идутъ до своей крайней логической послѣдовательности. Еще въ тридцатые годы, несмотря на то что эти годы недалеки отъ катастрофы 1825 года, мысль временами выражается довольно прямо и стало-быть довольно спокойно: въ "Молвѣ" напримѣръ, издававшейся при "Телескопѣ", попадаются нерѣдко смѣлыя и вмѣстѣ совершенно разумныя замѣтки о разныхъ недостаткахъ общественнаго порядка, и фактъ, хотя уже обуянный паникой, допускаетъ иногда прямое выраженiе мысли по множеству вопросовъ жизни... но онъ, фактъ, всегда на сторожѣ, всегда накрываетъ en flagrant delit мысль, какъ только она выразится слишкомъ рѣзко. "Европеецъ" Кирѣевскаго не доживаетъ до третьяго номера: "Телеграфъ" кончаетъ свою шумную жизнь на статьѣ объ одной изъ драмъ г. Кукольника, совершившей три чуда разомъ, - статьѣ совершенно впрочемъ неважной съ нашей теперешней точки зрѣнiя... "Телескопъ" умираетъ не своею смертью съ знаменитой статьей Чаадаева... Паника усиливается въ мысли. То и другое - дѣло понятное, равно какъ понятны и послѣдствiя этого. Фактъ давитъ, мысль изъ-подъ него рвется всѣми возможными и невозможными дорогами.

   Въ минуту, когда умиралъ Бѣлинскiй, въ литературѣ нашей, т.-е. въ выраженiи нашего сознанiя, ярко обозначались только два направленiя. Одно держалось за фактъ, другое боролось съ нимъ. Оттѣнковъ не было, т.-е. не обозначалось: всѣ привыкли дѣлить литературу на двѣ групы; во главѣ одной стояло имя Бѣлинскаго, во главѣ другой - имя Ѳ. Булгарина. Такъ-называемое славянофильство было явленiемъ комическимъ: народное направленiе, проявлявшееся въ "Москвитянинѣ", позорило себя странными союзниками вродѣ гг. М. Дмитрiева, А. Глинки, Кулжинскаго и проч.

   Между-тѣмъ незадолго до смерти великаго борца грянулъ, какъ нежданный ударъ грома, вопiющiй фактъ, появленiе "Переписки съ друзьями" Гоголя, этой странной книги, гдѣ выразился не упадокъ таланта, что было бы хоть какъ-нибудь да объяснимо, а упадокъ духа. И въ комъ же? Въ томъ, на кого какъ на художественнаго вождя смотрѣлъ самъ Бѣлинскiй, кѣмъ отрицанiе художественно узаконилось.

   Между-тѣмъ такъ же въ литературѣ, въ выраженiи нашего сознанiя, начали являться симптомы реакцiи. Однимъ изъ наиболѣе яркихъ симптомовъ было произведенiе несомнѣнно сильнаго, хотя и внѣшняго таланта, "Обыкновенная исторiя", г. Гончарова.

   Эти факты почти совпадали вмѣстѣ. Вскорѣ за ними воспослѣдовала смерть Бѣлинскаго. Мы не думаемъ придавать всему этому какого-либо мистическаго значенiя, но какъ же не сказать, что тутъ очевидно кончалась одна эпоха и начиналась другая. Замѣтимъ такъ же, что первое появленiе одного изъ главныхъ дѣятелей послѣдующей эпохи, Островскаго, и формировка дѣятельности другого, Тургенева - относится къ этому же моменту. "Картины семейнаго счастiя" и первыя "Записки охотника" явились въ 1847 году.

   Эпоха предшествовавшая тоже какъ-будто собрала въ заключенiе дѣятельности всѣ свои силы. За годъ до того она въ "Бѣдныхъ людяхъ" и въ происшедшей отъ нихъ школѣ сентиментальнаго натурализма, и въ первыхъ стихотворенiяхъ Некрасова дала послѣднiе свои соки, блестящимъ образомъ повторила свои прежнiе идеалы въ "Трехъ потретахъ" Тургенева и со всей энергiею сказала свое послѣднее слово въ романѣ: "Кто виноватъ?.." Никто не зналъ и конечно немогъ предугадывать, что сентиментальный натурализмъ разрѣшится впослѣдствiи "Мертвымъ домомъ", что протестъ Некрасова принадлежитъ уже къ другой эпохѣ. Еще менѣе можно было предугадать, что "Картина семейнаго счастiя", напечатанная въ какомъ-то, даже и тогда малоизвѣстномъ изданiи (Московскiй городской листокъ), - начало новаго ряда явленiй.

   Еслибы тогда кому-либо изъ насъ, людей той эпохи, пришли въ голову подобныя соображенiя, они показались бы ужасною гилью.

   Все кажется было такъ ясно, все шло какъ бы по плану. Отрицанiе побѣдоносно шло впередъ, подрывая основы всякаго существующаго безобразiя - гражданскаго, религiознаго, нравственнаго, сословнаго. Отрицалось все - отрицалась вопервыхъ наша исторiя, съ точки зрѣнiя родового начала объявленная вѣчно несовершеннолѣтнею, что было еще малостью сравнительно съ точкой зрѣнiя чаадаевской, съ которой она являлась безпутно и безповоротно сбившеюся съ колеи. Отрицались наши бытовыя преданiя, нашъ пѣсенный и сказочный мiръ, какъ тормазъ, препятствующiй нашему развитiю, какъ слѣдъ варварства. Отрицался нашъ семейный бытъ, как тина, въ которой глохнетъ все человѣческое. Отрицанiе не встрѣчало себѣ отпора и противодѣйствiя.. Отпоръ ему звался обскурантизмомъ. Другой вопросъ - дѣйствительно ли всякiй отпоръ былъ обскурантизмомъ; - но дѣло въ томъ, что такъ онъ звался; въ общемъ представленiи, онъ сливался съ направленiемъ Ѳ. Булгарина съ одной стороны и блаженной памяти "Маяка" съ другой.

   Причина заключалась въ безсилiи всѣхъ другихъ направленiй кромѣ отрицательнаго.

   Мы не говоримъ о томъ направленiи, которое явно стояло на сторонѣ гнетущаго факта: оно уже этимъ самымъ стояло внѣ литературы. Но что же въ самомъ дѣлѣ сдѣлали, чѣмъ заявили себя другiя направленiя, имѣвшiя литературное происхожденiе?

   Школа Шишкова - петербургское славянофильство, - сосредоточившись въ "Маякѣ", логическою послѣдовательностью фактовъ вовлечено было въ величайшiе абсурды и не находя этимъ абсурдамъ никакого подкрѣпленiя въ жизни и въ ея выраженiи, литературѣ, должно было сочинять свою литературу. Единственный даровитый литературный представитель этого направленiя, Загоскинъ, скоро набилъ всѣмъ оскомину. Въ другихъ представителяхъ его не было ни даровитости, ни даже такта.

   "Москвитянинъ" тѣхъ временъ представлялъ весьма странное явленiе, какъ во всѣ впрочемъ эпохи своего существованiя. Никому въ литературѣ и даже въ жизни не были неизвѣстны передовыя по сущности убѣжденiя его издателя, не были неизвѣстны даже и тѣмъ, кому знать о нихъ вовсе не слѣдовало; но съ демократизмомъ въ основахъ воззрѣнiя, замѣчательный публицистъ соединялъ самые странные предразсудки: любовь къ преданiямъ и къ преемственной исторической связи переходила у него въ безразличное идолослуженiе, поклоненiе литературнымъ старичкамъ было сущее богопочтенiе. Дѣятельность его и направленiе журнала были полны вопiющихъ противорѣчiй; о бокъ съ передовыми взглядами шли тамъ всякiй старый хламъ и всякое мракобѣсiе; о бокъ съ глубокой любовью къ народности русской, благоговѣнiе къ общественнымъ и литературнымъ Фамусовымъ; о бокъ съ горячимъ сочувствiемъ къ Пушкину и Гоголю, педантская вражда къ Бѣлинскому, не учившемуся философiи по Бавмейстеру и риторикѣ по Бургiю. На злобныя изображенiя русскаго быта оппозицiя "Москвитянина" сороковыхъ годовъ умѣла только сердиться до пѣны у рта, до непозволительныхъ стиховъ г. М. Дмитрiева; въ литературѣ она выставляла только пѣснопѣнiя г-жи Авдотьи Глинки, юридическiя элегiи упомянутаго г. М. Дмитрiева, да временами, pour êgayer le public, произведенiе графини Ростопчиной. Единственный высокоталантливый человѣкъ этого направленiя, Вельтманъ - стоялъ какъ-то особнякомъ, и когда появлялись его причудливыя и странныя произведенiя, критика толковала о нихъ совершенно безъотносительно.

   Славянофильство т. е. чистое, de pur sang славянофильство было въ ту эпоху нѣчто совершенно неопредѣленное, и самое отношенiе къ нему другихъ направленiй было тоже неопредѣленно. Во главѣ его стояли люди какъ Хомяковъ и братья Кирѣевскiе, благородство образа мыслей которыхъ, даровитость и обширная образованность не подвергались сомнѣнiю даже со стороны такъ-называемыхъ враговъ ихъ, т. е. западниковъ-отрицателей. Чувствовалось какъ-то всѣми, что кружокъ этихъ мыслителей вовсе не то что бывалое, шишковское славянофильство. Ни одно изъ замѣчательныхъ именъ этого кружка не появлялось въ органѣ старого шишковизма, въ "Маякѣ"; даже въ безолаберномъ "Москвитянинѣ" появлялись они рѣдко. Хомяковъ только отъ времени до времени помѣщалъ тамъ свои парадоксы, вродѣ выводовъ, что "угличане - англичане", да К. Аксаковъ являлся съ полемическими статьями въ отвѣтъ на статьи враждебнаго лагеря, - но и только. Разъ когда-то объявлено было, что и Кирѣевскiй и другiе примутъ большое участiе въ "Москвитянинѣ", и при одномъ этомъ намекѣ о дѣйствительномъ участiи этого кружка въ редакцiи измѣнился тонъ западниковъ въ отношенiи къ журналу. Помнились всѣмъ очень хорошо и "Европеецъ" И. Кирѣевскаго и его же глубокомысленная статья въ "Денницѣ", и близость К. Аксакова къ кружку покойнаго Станкевича... Между тѣмъ, какъ только это особенное таинственное славянофильство выходило изъ своего туманнаго нимба на поприще настоящей дѣятельности, оно являлось съ удивительными положенiями о томъ, что Гоголь - Гомеръ и "мертвыя души" - Илiада или о томъ что "англичане-угличане" или затѣвало съ покойнымъ Грановскимъ горячiй споръ о развратѣ средневѣковыхъ франковъ. Какъ будто нарочно славянофильство, если высказывалось по временамъ, то высказывалось своими парадоксальными до уродливости сторонами. Когда мы говоримъ высказывалось, то разумѣемъ литературную агору, площадь, журналистику. Другой вопросъ - чтó въ тиши, въ своемъ углу сдѣлало славянофильство. Эта тишь, этотъ уголъ были выходившiе по временамъ сборники: два московскихъ и историческiй. Въ нихъ славянофильство хоронило лучшую свою дѣятельность, именно хоронило, ибо спецiальныя изданiя, въ которыхъ вмѣсто литературы помѣщались переводы санскритскихъ драмъ, оставались тайною и для публики, испоконъ вѣка презираемой гордымъ и замкнутымъ направленiемъ, и для народа, любовь къ которому до-сихъ-поръ еще хочетъ оно обратить въ свою монополiю. То что ловилось враждебнымъ лагеремъ были философско-историческiе парадоксы или полемическiе промахи славянофильства. Какъ и теперь, старобоярское направленiе отличалось ожесточенною враждою къ прожитой жизни и ея литературнымъ выраженiямъ, боготворило одного только Гоголя, видя въ немъ вовсе не то что видѣли столько же боготворившiе его западники, не высказывалось на счетъ Пушкина, видѣло гниль въ Лермонтовѣ и его направленiи.

   Съ другой стороны славянофильство московское, гордо сторонясь отъ славянофильства петербургскаго и его мрачнаго органа "Маяка", не высказывало однако прямо своего къ нему несочувствiя и какъ молчанiемъ своимъ, такъ и одинаковою съ нимъ враждою съ "гнилью" жизни, давало поводъ думать, что есть между этими двумя направленiями много общаго. Вопросъ не разъяснился окончательно еще доселѣ, но теперь за славянофилами уже много сдѣланнаго; теперь сочувствiе къ нимъ даже "Домашней Бесѣды" не наброситъ на нихъ слишкомъ большой тѣни, но тогда было дѣло иное... Тогда враждебное направленiе ловило только ихъ промахи и парадоксы, забывая часто въ жару битвы о добросовѣстности, приписывало имъ мнѣнiя, которымъ противорѣчили многiе факты. Парадоксы такимъ образомъ прорывались наружу, дѣло оставалось погребеннымъ въ московскихъ сборникахъ, чтенiяхъ общества исторiи древностей и проч.

   Какъ всегда бываетъ во времена борьбы, славянофилы съ азартомъ отстаивали свои парадоксы и готовы были идти до крайнихъ крайностей. Бѣлинскiй додразнилъ ихъ до святославки и мурмолки.

   Таково было положенiе партiй и взглядовъ передъ смертью великаго борца. На сторонѣ западничества было сочувствiе читающей массы, и главное все что въ литературѣ было замѣчательнаго. Не исчисляя дѣятелей слишкомъ извѣстныхъ, не говоря о томъ, что Гоголя до его "переписки" западники съ большимъ правомъ чѣмъ ихъ противники могли считать вождемъ и главою, укажемъ только на тотъ вопiющiй фактъ, что художникъ, обнаружившiй въ своемъ творчествѣ наибольшее тогда знанiе русскаго быта, Лажечниковъ, по воззрѣнiю своему былъ западникъ: въ "Новикѣ" поклонникъ Петра до фанатизма, в "Басурманѣ" поклонникъ западной цивилизацiи. Правда, что въ высшемъ по силѣ творчества произведенiи своемъ, въ "Ледяномъ домѣ", онъ смутно проникался сочувствiемъ къ инымъ элементамъ, но этого въ эпоху борьбы не замѣчали и замѣчать не хотѣли. Западничество громогласно пѣло свою побѣдную пѣсню о томъ, что исторiи у насъ нѣтъ до Петра, что бытъ нашъ семейный и гражданскiй - тина, въ которой глохнетъ и гибнетъ все человѣческое. Бѣлинскiй, идя до геркулесовыхъ столповъ, самыя преданiя наши, основы нашей бытовой самостоятельности объявилъ лишонными всякаго человѣческаго и поэтическаго значенiя въ статьѣ о русскихъ пѣсняхъ и сказкахъ.

  

   Торжество отрицательнаго направленiя было повидимому полное и совершенное.

   Тѣмъ полнѣе и совершеннѣе казалось оно, что выставляло за себя яркiе литературные факты, и во главѣ этихъ фактовъ былъ Гоголь, котораго отрицательное направленiе тогда присвоивало себѣ исключительно.

   Фактъ этотъ былъ дѣйствительно въ высшей степени знаменателенъ.

   Всякое дѣло получаетъ значенiе по плодамъ его и каковъ бы ни былъ талантъ поэта, одного только таланта какъ таланта еще недостаточно. Важное дѣло въ поэтѣ то, для чего у нѣмцевъ существуетъ общепонятный и общеупотребительный терминъ: Weltanschauung и что у насъ tant bien que mal переводится мiрозерцанiемъ.

   Мiросозерцанiе или проще взглядъ поэта на жизнь не есть что-либо совершенно личное, совершенно принадлежащее самому поэту. Широта или узость мiросозерцанiя обусловливается эпохой, страной, однимъ словомъ временными и мѣстными историческими обстоятельствами. Генiальная натура, при всей своей крѣпкой и несомнѣнной самости или личности, является такъ-сказать фокусомъ, отражающимъ крайнiе истинные предѣлы современнаго ей мышленiя, послѣднюю истинную степень развитiя общественныхъ понятiй и убѣжденiй. Это мышленiе, эти общественныя понятiя и убѣжденiя возводятся въ ней по слову Гоголя въ "перлъ созданiя", очищаясь отъ грубой примѣси различныхъ уклоненiй и односторонностей. Генiальная натура носитъ въ себѣ какъ бы кладъ всего неперемѣннаго что есть въ стремленiяхъ ея эпохи. Но отражая эти стремленiя, она не служитъ имъ рабски, а владычествуетъ надъ ними, глядя яснѣе многихъ впередъ. Противорѣчiя примиряются въ ней высшими началами разума, который вмѣстѣ съ тѣмъ есть и безконечная любовь.

   Отношенiе такой генiальной натуры къ окружающей ее и отражающейся въ ея созданiяхъ дѣйствительности, только на первый взглядъ представляется иногда враждебнымъ. Вглядитесь глубже, и во враждѣ, въ жолчномъ негодованiи уразумѣете вы любовь, только разумную, а не слѣпую; за мрачнымъ колоритомъ картины ясно будетъ сквозить для васъ сiянiе вѣчнаго идеала и къ изумленiю вашему нравственно выше, благороднѣе, чище выйдете вы изъ адскихъ терзанiй Отелло, изъ безвыходныхъ мукъ моральнаго безсилiя Гамлета, изъ грязной тины мелкихъ гражданскихъ преступленiй въ Ревизорѣ, и пусть холодъ сжималъ ваше сердце при чтенiи "Шинели": вы чувствуете, что этотъ холодъ освѣжилъ и отрезвилъ васъ, и нѣтъ въ вашемъ наслажденiи ничего судорожнаго и на душѣ у васъ какъ-то торжественно. Мiросозерцанiе поэта, невидимо присутствующее въ созданiи, примирило васъ, уяснивши вамъ смыслъ жизни. Поэтому-то созданiе истиннаго художника въ высокой степени нравственно, не въ томъ конечно пошломъ и условномъ смыслѣ, надъ которымъ по-дѣломъ смѣется нашъ вѣкъ; избави васъ небо отъ той нравственности, которая пожалуй до сихъ поръ еще готова видѣть въ Пушкинѣ безнравственнаго поэта и въ герояхъ его уголовныхъ преступниковъ, которая до сихъ поръ еще пожалуй не прощаетъ Мольеру его Тартюфа и доискивается атеизма въ Шекспирѣ. Нѣтъ, созданiе истиннаго художника нравственно въ томъ смыслѣ, что оно живое созданiе. Оживите передъ вами лица шекспировыхъ драмъ, обойдитесь съ ними, какъ съ живыми личностями, призовите ихъ вторично на судъ и вы убѣдитесь, что Немезида, покаравшая или помиловавшая ихъ, полна любви и разума. Даже не нужно и убѣждаться въ томъ что совершенно непосредственно сознается, осязательно чувствуется.

   Въ сердцѣ у человѣка лежатъ простыя вѣчныя истины, и по преимуществу ясны онѣ истинно генiальной натурѣ. Отъ этого и сущность мiросозерцанiя одинакова у всѣхъ истинныхъ представителей литературныхъ эпохъ, - различенъ только цвѣтъ. Одну и туже глубокую, живую вѣру и правду, одно и тоже тонкое чувство красоты и благоговѣнiя къ ней встрѣтите вы въ Шекспирѣ, въ Гоголѣ, въ Гете и въ Пушкинѣ; таже самая нота звучитъ и въ напряжонномъ пафосѣ Гоголя, и въ мѣрно-ровномъ, блестящемъ теченiи творчества Гете и въ благоуханной простотѣ Пушкина и въ строго-безукоризненномъ величiи Шекспира. Различiе можетъ быть только въ степени и въ цвѣтѣ чувствованiя. Мы вѣримъ Гете, когда слышимъ изъ устъ его слово его жизни, спокойное и твердое слово юноши-старца и понимаемъ, что эта великая натура вопреки воплямъ Менцелей и писку разныхъ насѣкомыхъ, отъ сердца сказала: "о высокихъ мысляхъ и чистомъ сердцѣ должны мы просить Бога". Мы вѣримъ Пушкину, когда говоритъ онъ намъ:

  

   Но не хочу, о други, умирать

   Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать.

   И знаю, будутъ мнѣ минуты наслажденья

   Средь горестей, заботъ и треволненья.

  

   Мы повсюду за живыми лицами шекспировыхъ драмъ сочувствуемъ великой личности самаго творца и внимаемъ разумно-любовному слову жизни; мы слышимъ тоску по идеалѣ въ созданiяхъ Гоголя, все-равно съ кѣмъ ни знакомитъ онъ насъ, съ Тарасомъ ли Бульбой или съ Маниловымъ или Акакiемъ Акакiевичемъ. Таинственное чутье указываетъ генiальной натурѣ предѣлы въ созданiи, и это охраняетъ ее отъ двухъ золъ: отъ рабской копировки явленiй жизни и отъ ходульной идеализацiи; это заставляетъ ее остановиться вовремя, это наконецъ хранитъ въ ней самой такъ свято, такъ неприкосновенно, завѣщанное ей ея слово жизни... Одна бы кажется недомолвка, и Акакiй Акакiевичъ поразилъ бы васъ не трагическимъ, а сантиментально-плаксивымъ впечатлѣнiемъ; лишняя минута въ жизни Татьяны, или лишнiй порывъ въ простомъ расказѣ о "капитанской дочкѣ", и эти созданiя потеряли бы свою недосягаемую простоту; немного гуще краски въ изображенiи Офелiи Дездемоны, и гармонiя, цѣлость, полнота Отелло и Гамлета были бы нарушены.

   Истинный художникъ самъ вѣруетъ въ разумность создаваемой имъ жизни, свято дорожитъ правдою и оттого мы въ него вѣруемъ, и оттого въ прозрачномъ его произведенiи сквозитъ очевидно созерцаемый имъ идеалъ: фигуры его рельефны, но не до такой степени, чтобы прыгали изъ рамъ; за ними есть еще что-то, что зоветъ насъ къ безконечному, что ихъ самихъ связываетъ незримою связью съ безконечнымъ. Однимъ словомъ, какъ говоритъ Гоголь въ своемъ глубокомъ по смыслу "Портретѣ", предметы видимаго мiра отразились сперва въ душѣ самого художника и оттуда уже вышли не мертвыми сколками съ видимыхъ явленiй, а живыми, самостоятельными созданiями, въ которыхъ, какъ Гоголь же говоритъ, "просвѣчиваетъ душа создавшаго".

   Гоголь, одна изъ такихъ предызбранныхъ генiальныхъ натуръ, пояснилъ намъ отчасти процесъ такого извнутри выходящаго творчества. Вотъ это многознаменательное, хотя болѣзненное признанiе, подавшее поводъ въ свое время къ различнымъ толкамъ. Великiй художникъ яснѣе и враговъ своихъ и поклонниковъ опредѣляетъ здѣсь и свойство и значенiе своего таланта и пружины своего творчества, и наконецъ даже свою историческую задачу (Переп. съ друзьями стр. 141).

   "Герои мои - говоритъ Гоголь - потому близки душѣ, что они изъ души; всѣ мои послѣднiя сочиненiя - исторiя моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, опредѣлю тебѣ самого себя какъ писатель. Обо мнѣ много толковали, разбирали кое-какiя мои стороны, но главнаго существа моего не опредѣлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всѣмъ. Вотъ мое главное свойство, одному мнѣ принадлежащее и котораго нѣтъ у другихъ писателей."

   Останавливаемся нѣсколько здѣсь и замѣтимъ, что поэтъ напрасно боялся открыть это душевное обстоятельство. Оно по нашему мнѣнiю относится не къ человѣку-Гоголю, а къ художнику, въ широкой натурѣ котораго были заключены и "добрая и злая". Гоголь какъ художникъ долженъ былъ быть таковымъ, чтобы сказать мiру свое слово и все что говоритъ онъ о себѣ, какъ о человѣкѣ, должно относить къ художнику.

   "Итакъ вотъ въ чемъ мое главное достоинство - продолжаетъ онъ - но достоинство это, говорю, вновь не развилось бы во мнѣ въ такой силѣ, еслибы съ нимъ не соединилось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная исторiя. Никто изъ читателей моихъ не зналъ, что смѣясь надъ моими героями, онъ смѣялся надо мною."

   "Во мнѣ не было какого-нибудь одного слишкомъ сильнаго порока, который бы высунулся виднѣе всѣхъ моихъ прочихъ пороковъ, все равно, какъ не было также никакой картинной добродѣтели, которая могла бы придать мнѣ какую-нибудь картинную наружность, но зато вмѣсто того во мнѣ заключалось собранiе всѣхъ возможныхъ гадостей, каждой по немногу, и притомъ въ такомъ множествѣ, въ какомъ я еще не встрѣчалъ доселѣ ни въ одномъ человѣкѣ. Богъ далъ мнѣ многостороннюю природу. Онъ поселилъ мнѣ также въ душу уже отъ рожденiя моего нѣсколько хорошихъ свойствъ, но лучшее изъ нихъ было желанiе быть лучшимъ. Я сталъ - говоритъ далѣе поэтъ - надѣлять своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью. Вотъ какъ это дѣлалось: взявши дурное свойство мое, я преслѣдовалъ его въ другомъ званiи и на другомъ поприщѣ, старался себѣ изобразить его въ видѣ смертельнаго врага, нанесшаго мнѣ самое чувствительное оскорбленiе, преслѣдовалъ его злобою, насмѣшкою и всѣмъ, чѣмъ ни попало. Еслибы кто видѣлъ тѣ чудовища, которыя выходили изъ подъ пера моего въ началѣ, для меня самого, онъ бы точно содрогнулся".

   Здѣсь мы оставляемъ нравственную лично-человѣческую сторону, забываемъ странное смѣшенiе признанiй нравственныхъ съ эстетическими, беремъ эти мѣста какъ матерьялъ, бросающiй ясный свѣтъ на процесъ художническаго творчества, о чемъ Гоголь разумѣется не думалъ въ своей странной книгѣ. Для насъ это ключъ къ генiальной натурѣ и къ ея творчеству. Двѣ черты ярко обозначаются въ этомъ саморазложенiи: съ одной стороны природа многосторонняя, въ которой божiй мiръ отражается со всѣмъ разнообразiемъ дурного и хорошаго, съ другой стороны природа сосредоточенно-страстная, тонко чувствующая, болѣзненно раздражительная. Эта сосредоточенная страстность, эта способность болѣзненно, т. е. слишкомъ чутко отзываться на все, и составляетъ, вмѣстѣ съ постояннымъ стремленiемъ къ идеалу, особенный цвѣтъ гоголевской генiальности. Гете спокойно, ясно отражалъ въ себѣ дѣйствительность и, столько же многообразная, но сангвиническая натура, отбрасывалъ ее отъ себя, какъ шелуху, высвобождаясь безпристрастно изъ-подъ ея влiянiя, установляя въ себѣ одномъ центръ. Пушкинъ былъ чистымъ, возвышеннымъ и гармоническимъ эхомъ всего, все претворяя въ красоту и гармонiю. Шекспиръ постоянно можетъ-быть носилъ въ себѣ свѣтлый характеръ Генриха V и какъ тотъ изъ отношенiй съ Фольстафомъ выходилъ цѣлъ и съ яснымъ челомъ, съ вѣчнымъ сознанiемъ собственныхъ силъ, изъ мукъ Макбета, Отелло и Гамлета. Гоголю дано было всѣ язвы износить на себѣ и слѣды этихъ язвъ вѣчно въ себѣ оставить. Натура холерически-меланхолическая, склонная къ безконечной вдумчивости, подверженная борьбѣ со всѣми темными началами и между тѣмъ сама въ себѣ носящая залогъ спасенiя, "желанiе быть лучшимъ", стремленiе къ идеалу, стремленiе, обусловленное въ своей возможности той же страстностью и раздражительностью. Какъ до непомѣрно громадныхъ размѣровъ разрастаются въ этой душѣ различныя противорѣчiя дѣйствительности, такъ отзывается она и на красоту, истину и добро. Творецъ Акакiя Акакiевича съ тѣмъ вмѣстѣ и жарко чувствуетъ красоту Аннунцiаты, хотя по особенному свойству таланта не въ силахъ создать самъ живого образа красоты.

   Въ одну изъ страшныхъ минутъ своей моральной жизни эта великая натура высказала стонами и воплями свое отношенiе къ идеалу.

   "Замираетъ отъ ужаса душа - говоритъ поэтъ, какъ бы поражаемый огнемъ той таинственной любви, которая и свѣтитъ тихимъ свѣтомъ, и жжотъ пламенемъ неугасимымъ, и поражаетъ какъ мечь обоюду острый - при одномъ только предслышанiи загробнаго величiя и тѣхъ духовныхъ высшихъ творенiй Бога, передъ которыми пыль все величiе его творенiй, здѣсь вами зримыхъ и васъ изумляющихъ. Стонетъ весь умирающiй составъ мой, чуя исполинскiя возрастанiя и плоды, которыхъ сѣмена мы сѣяли въ жизни, не подозрѣвая и не слыша, какiя страшилища отъ нихъ подымутся."

   Отношенiе подобной натуры въ дѣйствительности, ее окружающей и ею отражаемой, опять-таки по ея же свойству въ юморѣ и притомъ въ юморѣ страстномъ, гиперболическомъ. Историческая задача ея была: сказать, что "дрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ", "выставляя пошлость пошлаго человѣка", свести съ ходуль такъ-называемаго добродѣтельнаго человѣка, уничтожить все фальшивое самообольщенiе, привести однимъ словомъ къ полному христiанскому сознанiю; но спокойно и безстрастно, она этого сдѣлать не могла.

   Комизмъ Гоголя не то что комизмъ другихъ комиковъ. Идеалъ, во имя котораго онъ относился съ этимъ комизмомъ къ явленiямъ дѣйствительности, стоялъ слишкомъ высоко, а формъ для осуществленiя этого идеала у него не было, и вотъ почему все суровѣе и суровѣе смотрѣлъ художникъ на жизнь, все рѣзче и рѣзче разоблачалъ онъ дѣйствительность во имя главнаго идеала.

   Что такое былъ комизмъ до Гоголя?.. Переберемте всѣхъ великихъ комиковъ новой исторiи, мы не найдемъ ничего подобнаго ни этому взгляду на жизнь, ни этой страшной силѣ юмора.

   Сравните Гоголя хоть съ комикомъ, котораго недаромъ же цѣлая, развитая, передовая въ цивилизацiи нацiя считаетъ доселѣ первымъ въ своемъ родѣ, который дѣйствительно былъ до такой степени комикомъ своего народа, что доселѣ не умолкъ вопль на него езуитовъ за его "Тартюфа", сравните Гоголя съ Мольеромъ, какъ относительно взгляда на жизнь такъ и относительно силы комическаго юмора. Комизмъ Мольера, совсѣмъ другого рода комизмъ и ужь безъ сомнѣнiя низшiй родъ комизма, если сличить его съ гоголевскимъ комизмомъ; какой-то внѣшнiй, вооружающiйся на условныя понятiя во имя такихъ же условныхъ, только поръ-рояльскихъ понятiй. Самому ханжеству "Тартюфа", этому сильному порыву мольеровскаго комизма, противополагается общественная честность Клеанта, условная, ограниченная, сухая честность: Мизантропъ въ сущности хлопочетъ изъ сущихъ пустяковъ; нравственный Аристъ, противоположный спятившему съ ума Сганарелю въ "Школѣ мужей", проповѣдуетъ сухiя и дешовыя сентенцiи во имя удобной и дешовой морали общественнаго благоразумiя.

   Понятiе Мольера о любви и женщинѣ, благодаря его собственнымъ горькимъ опытамъ, такъ благоразумно-грубы, что выражаются рѣшительно въ циническихъ правилахъ.

   Наконецъ самыя условныя понятiя комика о добрѣ и злѣ такъ неопредѣленны, что ему нипочемъ стать иногда на сторону одной безнравственности противъ другой, на сторону гарпагонова сына противъ Гарпагона напримѣръ, и всегда на сторону расчетливой безнравственности противъ безрасчетной глупости. Если такъ не опредѣлено отношенiе комика къ тому, во имя чего онъ дѣйствуетъ, то еще неопредѣленнѣе отношенiе его къ тому, надъ чѣмъ онъ смѣется въ дѣйствительности: его поражали не настоящiя уклоненiя отъ идеала, а опять-таки условныя.

   Комизмъ гоголевскiй есть явленiе совершенно единственное въ самой манерѣ и въ самыхъ прiемахъ комика. Основы "Ревизора", скачки Подколесина въ окно и другихъ чертъ вы не найдете ни у кого. Основа напримѣръ "Ревизора", скачекъ Подколесина вѣрны до той психологической вѣрности, которая становится уже дерзостью. Такая особенность и смѣлость прiемовъ обусловлена самою сущностью комическаго мiросозерцанiя Гоголя, состоящею въ постоянномъ раздвоенiи сознанiя, въ постоянной готовности комика себя самаго судить и повѣрять во имя чего-то иного, постоянно для самого себя объектироваться. Дѣйствительность повѣрялась въ душѣ комика идеаломъ, у котораго не было формъ. Немудрено, что послѣ такой повѣрки она принимала тѣ колосально-комическiе размѣры, которые придавала ей горячая и раздражонная фантазiя. Поэтому-то гоголевскiя произведенiя вѣрны не дѣйствительности, а общему смыслу дѣйствительности въ противорѣчiи съ идеаломъ: въ обыкновенной жизни нѣтъ Хлестакова, даже какъ типа; въ обыкновенной жизни и Земляника даже на вопросъ Хлестакова: Вы кажется вчера были меньше ростом? отвѣтитъ: "Очень можетъ быть-съ"; въ обыкновенной жизни даже и подобная матушка, какая выставлена въ "отрывкѣ", расказавши о смертной обидѣ, заключающейся въ томъ, что сынъ ея штатскiй, а не юнкеръ, не скажетъ: "истинно одна только вѣра въ Провидѣнiе поддержала меня" и т. д.; въ обыкновенной жизни ни одинъ, самый слабохарактерный изъ Подколесиныхъ не убѣжитъ отъ невѣсты въ окно и т. д. Все это не просто дѣйствительность, но дѣйствительность возведенная въ перлъ, ибо она прошла черезъ горнило сознанiя. И въ этомъ одинъ только Шекспиръ по психологическимъ прiемамъ и формамъ однороденъ съ Гоголемъ, и въ этомъ смыслѣ Шекспиръ столько же мало натураленъ, какъ Гоголь. Какой Макбетъ въ дѣйствительности, зарѣзавши Дункана, будетъ выражаться такъ:

  

   Макбетъ зарѣзалъ сонъ, невинный сонъ,

   Зарѣзалъ искупителя заботъ,

   Цѣлебный бальзамъ для больной души,

   Великаго союзника природы,

   Хозяина на жизненномъ пиру...

  

   но какъ дѣйствительнѣе можно было выразить весь ужасъ души Макбета, глубокой и могучей души, передъ его дѣломъ?.. Какъ Шекспиръ, такъ и Гоголь заботились только о поэтической вѣрности, и какъ того, такъ и другого долго еще будутъ близорукiе судьи упрекать въ натуральности постройки "Лира", въ нелѣпости завязки "Ревизора", въ гиперболизмѣ чувствъ и выраженiй. Въ самомъ дѣлѣ какая любовница можетъ говорить такъ какъ Джульета, какой любовникъ, входя въ садъ любовницы будет говорить:

  

   Смѣется тотъ надъ ранами, кто самъ

   Не вѣдалъ ихъ... и т. д.

  

   восклицанiе: "Ахъ!" съ одной стороны, и другое: "Ахъ!" съ другой, было бы гораздо натуральнѣе безъ сомнѣнiя. Но Шекспиръ и Гоголь досказываютъ человѣку то что онъ думаетъ, что можетъ-быть зачинается въ его душѣ...

   Когда Гоголь впервые вступилъ въ литературное поприще съ своими "Вечерами на хуторѣ близъ Деканьки", - это были еще юношескiя, свѣжiя вдохновенiя поэта, свѣтлыя, какъ украинское небо: все въ нихъ ясно и весело, самый юморъ простодушенъ и поэтиченъ; еще не слыхать того грустнаго смѣха, который послѣ является единственнымъ честнымъ лицомъ въ произведенiяхъ Гоголя, и самое особенное свойство таланта поэта, "свойство очертить всю пошлость пошлаго человѣка", выступаетъ здѣсь еще наивно и добродушно, и легко и свѣтло оттого на душѣ читателя, какъ свѣтло и легко на душѣ самого поэта: надъ нимъ какъ-будто еще развернулось синимъ шатромъ его родное небо, онъ еще вдыхаетъ благоуханiе черемухъ своей Украйны. Здѣсь проявляется въ особенности необычайная тонкость его поэтическаго чувства. Можетъ-быть ни одинъ писатель не одаренъ былъ такимъ полнымъ, гармоническимъ сочувствiемъ съ природою, ни одинъ писатель не постигъ такъ пластической красоты, красоты полной, "существующей для всѣхъ и каждаго", никто наконецъ такъ не полонъ былъ сознанiй о "прекрасномъ" физически и нравственно человѣкѣ, какъ этотъ писатель, призванный очертить пошлость пошлаго человѣка, и потому самому ни одинъ писатель не обдаетъ души вашей такой тяжолой грустью, как Гоголь, когда онъ, какъ безпощадный анатомикъ, по частямъ разнимаетъ человѣка... Въ "Вечерахъ на хуторѣ" еще не видать этого безпощаднаго анализа: юморъ еще только причудливо грацiозенъ: въ гомерическомъ ли изображенiи пьянаго Каленика, отплясывающаго гопака на улицѣ въ майскую ночь, въ простодушномъ ли очеркѣ характера Ивана Федоровича Шпоньки, въ которомъ таится уже однако зерно глубокаго созданiя характера Подколесина. Въ этомъ бытѣ, простомъ и вмѣстѣ поэтическомъ бытѣ Украйны, поэтъ еще видитъ свою красавицу Оксану, свою Галю - чудное существо, которое спитъ въ "божественную ночь, очаровательную ночь", спитъ распустивъ черныя косы подъ украинскимъ небомъ, когда на этомъ небѣ "серпомъ стоитъ мѣсяцъ", тутъ все еще полно таинственнаго обаянiя, и прозрачность озера и фантастическiя пляски вѣдьмъ, и ликъ утопленицы-паночки, запечатлѣнный какой-то свѣтлой грустью. А сорочинская ярманка съ ея шумомъ и толкотнею, а кузнецъ Вакула, а исполинскiе образы двухъ братьевъ Карпатскихъ горъ, осужденныхъ на страшную казнь за гробомъ, эти дантовскiе образы народныхъ преданiй. Все это еще то свѣтло, то таинственно и обаятельно-чудно, какъ лепетъ ребенка, какъ сказки народа.

   Но не долго любовался поэтъ этимъ бытомъ, радовался безпечной радостью художника, возсоздавая этотъ бытъ. Онъ кончилъ его апотезу эпопеею о "Тарасѣ Бульбѣ" и "легендой о Вiѣ", гдѣ вся природа его страны говоритъ съ нимъ шелестомъ травъ и листьевъ въ прозрачную лѣтнюю ночь, и гдѣ между тѣмъ въ тоскѣ безысходной, въ замиранiи сердца, мчащагося съ вѣдьмою по безконечной степи философа Хомы-Брута, слышится тоска самаго поэта и невольно переходитъ на читателя. Уже и здѣсь Гоголь взглянулъ окомъ аналитика на дѣйствительность: простодушно, какъ прежде, принялся было онъ чертить истинно-человѣческiя фигуры Афанасiя Ивановича и Пульхерiи Ивановны и остановился въ тяжоломъ раздумьѣ надъ страшнымъ трагическимъ fatum, лежащимъ въ самой непосредственности ихъ отношенiя, - съ гиперболически-веселымъ юморомъ изобразилъ безплодныя существованiя Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, и кончая свою картину, вынужденъ былъ однако воскликнуть: "скучно на этомъ свѣтѣ, господа". Съ этой минуты онъ уже взялъ въ руки анатомическiй ножъ, съ этой минуты обильно потекли уже "сквозь зримый мiру смѣхъ" "незримыя слезы". Гиперболическiй юморъ достигаетъ крайнихъ предѣловъ своихъ въ "Носѣ", оригинальнѣйшемъ и причудливѣйшемъ произведенiи, гдѣ все фантастично и вмѣстѣ съ тѣмъ все въ высшей степени поэтическая правда, гдѣ все понятно безъ толкованiя, и гдѣ всякое толкованiе убило бы поэзiю...

   Все глубже и глубже опускался скальпель анатомика и наконецъ въ "Ревизорѣ", одинъ уже смѣхъ только выступилъ честнымъ и карающимъ лицомъ, а между тѣмъ тому, кто понимаетъ великое общественное значенiе этой комедiи (а кто же не понимаетъ его теперь, и для кого оно не уяснилось?), очевидны сквозь этотъ смѣхъ слезы. Вся эта бездна мелочныхъ, но въ массѣ тяжкихъ грѣховъ и преступленiй, разверзающаяся съ ужасающею постепенностью передъ глазами зрителей, прежде спокойная, невозмутимая, какъ болотная тина, и словно развороченная однимъ прикосновенiемъ пустого проѣзжаго чиновника изъ Петербурга, этотъ страхъ передъ призракомъ, принятымъ за дѣйствительную грозу закона, глубокiй смыслъ того факта, что тревожная совѣсть городскихъ властей ловится на такую бренную удочку, все это ясно и понятно уже каждому въ наше время; что же касается до господъ, до-сихъ-поръ можетъ-быть удивляющихся тому, какъ могъ городничiй, обманувшiй трехъ губернаторовъ, принять за ревизора проѣзжаго свища, то остается только подивиться чистотѣ ихъ совѣсти, которую никогда не тревожили призраки, вызванные ея собственнымъ тревожнымъ состоянiемъ.

  

   Опредѣляя существо поэтической натуры Гоголя, мы опредѣляли ближайшую исходную историческую точку цѣлаго литературнаго перiода, ближайшую, говоримъ мы, ибо, чтобы опредѣлить первоначальную, надобно было бы вести рѣчь от яицъ Леды. Кто не чувствуетъ, что зерно тѣхъ близкихъ отношенiй поэта къ дѣйствительности повседневной, какiя явились въ созданiяхъ Гоголя, заложено и въ "Повѣстяхъ Бѣлкина", и въ "Капитанской дочкѣ", и въ "Лѣтописи села Горохова"; что грубые такъ-сказать сырые матерьялы положимъ хоть бурсаковъ въ Вiѣ, найдете вы въ произведенiяхъ Нарѣжнаго, что Нарѣжный съ своей стороны тоже обусловленъ извѣстными историческими обстоятельствами и т. д.

   Но между тѣмъ отъ Гоголя собственно ведетъ свое начало весь тотъ многообразный, болѣе или менѣе удачный и разностороннiй анализъ явленiй повседневной, окружающей насъ дѣйствительности, стремленiе къ которому составляетъ собою законъ настоящаго литературнаго процеса; все что есть живого в произведенiяхъ современной словесности, отсюда ведетъ свое начало.

   Слово лермонтовской дѣятельности, несмотря на все его значенiе, исчерпывало себя весьма скоро. Это слово было протестъ личности противъ дѣйствительности, протестъ, вышедшiй не изъ яснаго сознанiя, а изъ условiй напряжоннаго до извѣстной степени болѣзненности развитiя самой личности.

   Слово борьбы безъ основъ, страданiй безъ исхода, жажды безъ удовлетворенiя, слово, котораго значенье "темно иль ничтожно", но которому дѣйствительно невозможо было "внимать безъ волненья", слово, которое въ самомъ поэтѣ должно было и къ сожалѣнiю не успѣло выгорѣть и очиститься, слово вражды, которая конечно не можетъ же быть состоянiемъ нормальнымъ, особенно если пружины ея заключены въ безмѣрно-выдавшейся личности, это слово оставило въ памяти нашей слѣдъ какого-то смутнаго, тревожнаго сновидѣнiя. Разобщенное вполнѣ съ бытовою дѣйствительностью, это слово сказалось за разъ, само себѣ положило геркулесовы столбы, идти за которые значило идти къ абсурду. Нашлись дѣйствительно люди повидимому довольно смѣлые, но въ сущности только увлеченные, которые шагнули за эти столпы, но впали или въ смѣшное, какъ авторы Тамариныхъ, Левиныхъ и другихъ героевъ громового безочарованья, или въ безобразный фатализмъ, какъ авторы разныхъ произведенiй, имѣвшихъ большой успѣхъ, благодаря напряжонности мысли, и теперь совершенно уже забытыхъ. Все что Лермонтовъ успѣлъ сказать, онъ сказалъ какъ поэтъ - поэтъ истинный и новый, какимъ былъ онъ въ возможности; не его вина, что онъ не успѣлъ сказать большаго, и что сказанное имъ повторялось на тысячу разныхъ ладовъ. Не его вина, что его дѣйствительныя страданiя въ немъ самомъ еще не перегорѣвшiя, взяты были на прокатъ другими, доведены до смѣшного, истасканы и опошлены какъ прихоть моды; не его вина, что слышался повсюду нескладный вой про гордое страданье, что каждый юноша, не въ мѣру попользовавшiйся жизнью, толковалъ о правѣ проклятiя, или воображалъ себя пророкомъ, въ котораго ближнiе "кидают бѣшено каменья". Вѣроятно самому поэту, еслибъ онъ дожилъ до этого,

  

   Все это стало бы смѣшно

   Когда бы не было такъ грустно...

  

   Въ самомъ дѣлѣ, что ни возьмете вы изъ произведенiй его послѣдователей-лириковъ или повѣствователей, вы вездѣ увидите только повторенiе, расположенiе, или лучше-сказать разжиженiе лермонтовскихъ мыслей. Къ какимъ мальчишески-заносчивымъ упражненiямъ подали поводъ многiя из его стихотворенiй! Нѣтъ возможности перечислить повѣстей (о стихотворенiяхъ ужь и говорить нечего), написанныхъ на тему "любви безъ радостей и безъ печали" на тему "дубоваго листка и молодой чинары", на тему стараго утеса, глубоко задумавшагося о ночевавшей на вершинѣ его золотой тучкѣ и т. д.; нѣтъ возможности перечислить также всѣхъ женскихъ прихотей, въ которыя развились у послѣдователей поэта причуды Печорина, и нѣтъ никакого желанiя напоминать тѣ произведенiя, которыя доводили до нелѣпости фатализмъ Печорина, подъ видомъ глубокаго анализа души человѣческой, - произведенiя, уродливыя даже въ художественномъ отношенiи и гнилыя въ отношенiи психологическомъ. Анализъ работалъ тутъ не надъ живою дѣйствительностью, а надъ миражемъ, надъ призракомъ собственнаго насильственно-напряжоннаго воображенiя.

   Съ художественной стороны эти произведенiя были безобразны, потомучто въ нихъ все приносилось въ жертву