Григорьев Аполлон Александрович - Наши литературные направления с 1848 года

напередъ заданной темѣ, потомучто они писались для потѣхи празднаго остроумiя, выдаваемаго за глубокомыслiе, что въ нихъ все окружавшее героевъ и героинь малевалось каррикатурно; сами же, казенно-протестующiе противъ дѣйствительности герои и героини чуть что не носили ярлыковъ на лбу. Безобразны они были наконецъ и потому, что въ нихъ психологическiй вопросъ поставлялся не такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а какимъ угодно было видѣть его автору.

   Но изъ ряда ихъ выходили факты, хотя не прямо исходившiе изъ лермонтовскаго направленiя, но родственные съ нимъ, имѣвшiе свое самостоятельное значенiе.

   Это были факты лиризма той эпохи, факты, на которыхъ какъ на проявленiяхъ силъ слѣдуетъ намъ остановиться, тѣмъ болѣе, что съ нѣкотораго времени къ нимъ стали относиться совершенно несправедливо.

   И тутъ, минуя силы весьма нами уважаемыя, но неимѣвшiя прямого отношенiя къ отрицательному направленiю, каковъ напримѣръ талантъ Майкова - мы остановимся на двухъ или трехъ поэтахъ, въ которыхъ сказалась личность съ ея напряжонно, иногда до болѣзненнаго каприза развившимися требованiями.

   И прежде всего конечно, почти на первомъ планѣ, не по силѣ, но по глубокой искренности таланта является здѣсь Огаревъ, пожалованный нынѣ "Русскимъ Вѣстникомъ" въ пензенскiе стихотворцы.

   Огаревъ, поэтъ дѣйствительно по преимуществу, въ самомъ прямомъ смыслѣ слова, съ тою искренностью чувства, съ тою глубиною мотивовъ, которые невольно сообщаются всякому читающему его, поэтъ сердечной тоски, не той тоски à la Гейне, которая у нѣкоторыхъ звучитъ чѣмъ-то непрiятно-фальшивымъ и приторно-принужденнымъ, не той тоски à la Лермонтовъ, которая такъ страшна у Лермонтова и такъ жалка у его подражателей, тоски, раздувающей собственныя страданiя, надменно выставляющей гной душевныхъ ранъ

   На диво черни простодушной,

  

   тоски, которая подобна, по слову Баратынскаго,

  

   Женщинѣ безстыдной

   Съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ...

  

   нѣтъ! не такой тоски поэтъ-Огаревъ: его тоска - тоска сердца безконечно-нѣжнаго, безконечно способнаго любить и вѣрить, и разбитаго противорѣчiями дѣйствительности, сердца, которое даже не порѣшило дѣла такъ, что оно одно право, а дѣйствительность во всемъ виновата. Вотъ въ чемъ заключается неотразимое обаянiе, постоянная сила этихъ, какъ-будто случайно брошенныхъ въ мiръ поэтомъ пѣсенъ, часто даже съ замѣчательнымъ пренебреженiемъ къ формѣ, къ стиху, къ ясности выраженiя - вотъ что дѣлаетъ ихъ самыми искренними пѣснями эпохи...

  

   Вы сами тысячу разъ повторите за поэтомъ:

   Опять любви безумной сердце проситъ

   Любви горячей, вѣчной и святой...

  

   Въ васъ самихъ, поколику вы дитя своего вѣка, возникаетъ постоянно мучительная жажда ввидѣ неразрѣшимаго или мучительной же, неудовлетворимой жаждой разрѣшающагося вопроса:

  

   Чего хочу, чего? О! такъ желанiй много,

   Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,

   Что кажется, порой, ихъ внутренней тревогой

   Сожжотся мозгъ и разорвется грудь.

   Чего хочу? Всего, со всею полнотою...

  

   Въ немъ обрѣтаете вы голосъ, слово, пѣсню для этого вопроса - онъ вашъ поэтъ, вашъ душевный поэтъ... Онъ, постоянно онъ, вспомнится вамъ во всякую скорбную минуту жизни; онъ пойдетъ съ вами рука объ руку въ ваше прошедшее, въ старый домъ, гдѣ вы жили когда-то, онъ будетъ плакать съ вами, будетъ ждать

  

   Знакомыхъ мертвецов

   Не встанутъ ли вдругъ кости,

   Съ портретныхъ рамъ, изъ тьмы угловъ

   Не явятся ли въ гости?..

  

   Онъ же откликнется вамъ весенней порой, когда ваше сердце болѣзненно тревожитъ воспоминанiе, когда впечатлительнѣй вы на все, даже на мечты, которымъ никогда не осуществиться:

  

   Я птичку каждый годъ

   Встрѣчаю, спрашиваю, гдѣ летала?

   Кто любовался ей? какой народъ?

   Не въ той ли сторонѣ прекрасной побывала,

   Гдѣ небо ярко, вѣчная весна,

   Гдѣ море блещетъ искрясь и синѣя;

   Гдѣ лавровъ гордыхъ тянется алея,

   Далекая, волшебная страна!

   И жду я праздника... На вѣткѣ гибкой

   Листъ задрожитъ и будетъ шуменъ лѣсъ.

   Запахнетъ ландышь у корней древесъ

   И будетъ утро съ свѣтлою улыбкой

   Вставать прохладно, будетъ жарокъ день

   И ясенъ вечеръ, и ночная тѣнь

   Когда наляжетъ, - будет мѣсяцъ томный,

   Гулять спокойно по лазури темной,

   Надъ озеромъ прозрачный паръ взойдетъ

   И соловей до утра пропоетъ...

  

   Понятно, что вы безъ внутренняго волненiя, безъ слезъ невольныхъ не можете читать этихъ безыскуственныхъ и между тѣмъ плѣнительныхъ стиховъ; понятно, потомучто вслѣдъ за ними, вамъ какъ поэту

  

   Наполнитъ душу сладкое томленье

   И встанутъ вновь забытыя видѣнья...

  

   Поэтъ вашъ повсюду съ вами, на дорогѣ, гдѣ вы встрѣтили призракъ, как-будто вставшiй изъ туманной дали, призракъ, увидавши который вы станете тревожно повторять свою жизнь, сквозь тьму глядя на ликъ едва замѣтный...

  

   И снова былъ я молодъ, и привѣтно

   Кругомъ съ улыбкой божiй мiръ взиралъ,

   И я любилъ такъ полно и глубоко...

  

   онъ же пояснитъ вамъ, разоблачитъ передъ вами въ тяжкую минуту состоянiе вашей души:

  

   Пришла пора, прошли желанья

   И въ сердцѣ стало холодно,

   И на одно воспоминанье

   Трепещетъ горестно оно...

   Онъ дастъ вамъ поясненiе того,

   Что какъ-то чудно

   Живетъ въ сердечной глубинѣ.

  

   И въ чемъ трудно, невозможно высказаться - найдетъ въ себѣ для васъ слово для иныхъ минутъ, въ которыя "растаять бы можно", въ которыя "легко умереть". Онъ послѣдуетъ за вами и на шумную оргiю, но на самой оргiи разразится стономъ разбитаго сердца, отнесется нѣжно и человѣчно къ женщинѣ:

  

   Вино кипитъ и жжотъ меня лобзанье...

   Ты хороша... О! слишкомъ хороша!

   Зачѣмъ въ груди проснулося страданье

   И будто вздрогнула моя душа!

   Зачѣмъ ты хороша? забытое мной чувство,

   Красавица, зачѣмъ волнуешь вновь?

   Твоихъ томящихъ ласкъ, томящее искуство

   Ужель во мнѣ встревожило любовь?..

   Любовь, любовь!.. о, нѣтъ, я только сожалѣнье,

   Погибшiй ангелъ, чувствую к тебѣ...

  

   онъ наконецъ раскажетъ вамъ въ простыхъ словахъ простую исторiю сердца:

  

   Она никогда его не любила

   А онъ ее втайнѣ любилъ...

  

   онъ, простыми же словами передастъ самую же простую, но вмѣстѣ и самую обычную и тѣмъ неменѣе, раздирающую сердце драму:

  

   Я ему сказала:

   Воротися милый;

   Дни прошли и годы,

   Я не измѣнилась:

   Все люблю какъ прежде

   Такъ какъ ты желаешь.

   ............................................

   ............................................

   ............................................

   Я его держала

   За руки, за платье,

   Цѣловала руки,

   Ноги цѣловала,

   Плакала отъ муки...

   ............................................

   ............................................

   Но прошолъ он мимо

   Не сказавъ ни слова.

  

   Что особенно дорого въ стихотворенiяхъ Огарева такъ это именно искренность всѣхъ мотивовъ и совершенно соотвѣтствующая этой искренности простота выраженiя, хотя иногда нельзя не замѣтить, что пренебреженiе къ формѣ простирается у нашего поэта до непростительной крайности.

   Дѣло въ томъ, что это былъ голосъ эпохи, искреннiй голосъ развитой и болѣзненно-страдающей личности, въ вѣчномъ и непримиримомъ разладѣ съ показною дѣйствительностью...

   Неменѣе важный фактъ составляетъ и та сторона лиризма, которая выразилась въ поэтической дѣятельности Фета.

   При разсматриванiи общихъ физiологическихъ признаковъ болѣзненной поэзiи, невольно приходитъ въ голову сближенiе этой поэзiи въ общихъ чертахъ ея и въ мiросозерцанiи, съ тѣмъ что мы въ повѣствовательномъ родѣ называемъ натуральною школою. Нѣкоторое сходство та и другая представляютъ даже и въ самой формѣ. Какъ манера натуральной школы состоитъ въ описыванiи частныхъ, случайныхъ подробностей дѣйствительности, въ придачѣ всему случайному значенiя необходимаго, такъ же точно и манера болѣзненной поэзiи отличается отсутствiемъ типичности и преобладанiемъ особности и случайности въ выраженiи, особности и случайности, доходящихъ иногда до неясности и причудливаго уродства. Какъ въ натуральной школѣ, такъ и въ болѣзненной поэзiи, всѣ такiя качества происходятъ отъ непомѣрнаго развитiя субъективности. Различiе заключается въ томъ, что въ лиризмѣ такое мiросозерцанiе и такая манера имѣютъ нѣкоторое оправданiе, даже пожалуй свою прелесть; въ совершенно же объективномъ родѣ творчества - они не умѣстны и оскорбительны.

   Представителемъ, и притомъ единственнымъ оригинальнымъ представителемъ этого рода поэзiи въ нашей литературѣ, былъ по преимуществу Фетъ. Чтобы соблюсти совершенную справедливость въ оцѣнкѣ таланта этого поэта, должно сказать, что въ этомъ огромномъ талантѣ двѣ стороны: что Фетъ, переводчикъ Горацiя, авторъ многихъ прекрасныхъ антологическихъ стихотворенiй, вовсе не то что Фетъ, являющiйся въ пѣсняхъ к Офелiи, въ мелодiяхъ, снѣгахъ, и проч. Въ Фетѣ, какъ поэтѣ антологическомъ, являются и яркость образовъ и опредѣленность выраженiя и типичность чувства; что напримѣръ ярче по выраженiю и колориту его, "Вакханки"?..

  

   Подъ тѣнью сладостной полуденнаго сада,

   Въ широколиственномъ вѣнкѣ изъ винограда

   И влаги Вакховой, томительной полна

   Чтобъ духъ перевести замедлилась она...

  

   Или трудно себѣ что-либо представить античнѣе по мiросозерцанiю, по чувству и по выраженiю элегiи: "Многимъ богамъ въ тишинѣ я фимiамъ воскуряю..." посланiя "къ красавцу" и т. д., приведемъ такъ же въ образецъ совершенной типичности и ясности чувства и отсутствiя всякой причудливой особенности, элегiю:

  

   О, долго буду я въ молчаньи ночи тайной,

   Коварный лепетъ твой, улыбку, взоръ случайный,

   Перстамъ послушную волосъ златую прядь,

   Изъ мыслей изгонять и снова призывать;

   Дыша порывисто, одинъ, никѣмъ не зримый,

   Досады и стыда румянами палимый,

   Искать хотя одной загадочной черты

   Въ словахъ, которыя произносила ты,

   Шептать и поправлять былыя выраженья

   Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ смущенья,

   И въ опьяненiи, наперекоръ уму

   Завѣтнымъ именемъ будить ночную тьму.

  

   Напомнимъ также другую элегiю, отличающуюся необыкновенною искренностью и простотою чувства:

  

   Странное чувство какое-то въ нѣсколько дней овладѣло

   Тѣломъ моимъ и душой, цѣлымъ моимъ существомъ.

  

   Напомнимъ "Вечера и ночи", которые дышутъ совершенно объективнымъ спокойствiемъ созерцанiя, - вотъ одна сторона таланта Фета; кромѣ того, по условiямъ, вѣроятно лежащимъ въ натурѣ лирика и въ историческихъ данныхъ эпохи, развилась въ этомъ талантѣ другая сторона, развилась со всѣми причудами и крайностями, но вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно самобытно. Это не то чудовищное развитiе больного эгоизма, въ которомъ есть нѣчто горестное и трагическое для мыслящаго человѣка, не наглая похвальба человѣка своимъ моральнымъ увѣчьемъ, не тотъ однимъ словомъ малопривлекательный типъ человѣка, который сознавши, что ходитъ на ходуляхъ, продолжаетъ тѣмъ неменѣе изъ самолюбиваго упрямства ходить на нихъ, смѣясь цинически надъ собою и надъ почтеннѣйшею публикою. Фетъ не таковъ: самобытность его заключается въ нѣжной поэтической натурѣ, сообщающей что-то мягкое самымъ причудамъ больного эгоизма. Авторъ глубокой по чувству статьи, напечатанной о немъ когда-то въ "Современникѣ", покойный Кудрявцевъ, самъ одаренный замѣчательно поэтическою натурою, очень удачно сравнилъ его мелодiи съ причудливыми и такъ-сказать нѣжно эгоистическими мазурками Шопена, и превосходно обозначилъ основное качество его дарованiя: "Въ немъ бьется - говоритъ онъ между прочимъ - живое, горячее сердце; оно не утерпитъ и отзовется на всякiй звукъ въ природѣ, откликнется на всякiй призывъ ея, принесетъ ли его теплая лѣтняя ночь, или свѣжее весеннее утро, зимнiй, снѣгомъ бѣлѣющiй вечеръ или зноемъ дышащiй воздухъ жаркаго лѣтняго дня." Дѣло въ томъ только, что вслѣдствiе какого-то страннаго, совершенно субъективнаго настройства души, поэтъ отзовется на это такимъ особеннымъ, страннымъ звукомъ, который иногда, даже часто, не всякому уху доступенъ, не всякому сердцу понятенъ, чтó конечно вредитъ впечатлѣнiю. Изъ болѣзненной поэзiи Фетъ развилъ собственно одну ея сторону, сторону неопредѣленныхъ, недосказанныхъ, смутныхъ чувствъ того что называютъ французы le vague; чувство въ нѣкоторыхъ его стихотворенiяхъ какъ-будто не созрѣваетъ до совершенной полноты и ясности - и явно, что поэтъ самъ не хотѣлъ довести его до такого опредѣленнаго, общедоступнаго состоянiя, что онъ предпочитаетъ услаждаться такъ-сказать грезою чувства. Въ этомъ, какъ хотите, есть своего рода прелесть, прелесть грезы съ одной стороны, полуудовлетворенiя съ другой, прелесть того состоянiя, когда человѣкъ

  

   Впиваетъ послѣднюю,

   Сладкую влагу

   Сна на зарѣ..

  

   И оттого, никому неудается подмѣчать такъ хорошо задатки зараждающихся чувствъ, тревоги получувствъ и наконецъ подымающiеся подчасъ въ душѣ человѣка отпрыски прошедшихъ чувствъ и старыхъ впечатлѣнiй, былыхъ стремленiй, которыя "далеки какъ выстрѣлъ вчернiй" памяти былого, которая:

  

   Крадется въ сердце тревожно...

  

   Въ такихъ случаяхъ, даже особность, причудливость выраженiя становится доступною читателю, и не странно ему, что:

  

   Исполнена тайны жестокой

   Душа замирающихъ скрипокъ.

  

   Ибо въ дальнѣйшемъ напримѣръ развитiи смутнаго впечатлѣнiя ясно, что хотѣлъ поэтъ сказать:

  

   Средь шума толпы неизвѣстной

   Тѣ звуки понятнѣй мнѣ вдвое,

   Напомнили силой чудесной

   Они мнѣ все сердце родное:

   Ожившая память несется

   Къ прошедшей тоскѣ и веселью,

   То сердце замретъ, то проснется

   За каждой безумною трелью...

  

   Вообще въ такихъ случаяхъ, читатель, увлеченный чувствомъ поэта, не проситъ отъ него строгой логической послѣдовательности, не подвергнетъ его отвѣтственности за быстрые скачки и переходы мысли, какъ напримѣръ въ стихотворенiи:

  

   Младенческой ласки доступенъ мнѣ лепетъ...

  

   не спроситъ тутъ, почему поэта что-то кинуло обратиться вдругъ, совсѣмъ неждано-негаданно къ какой-то звѣздѣ "что такъ ярко сiяетъ" и сказать ей:

  

   Давно невидались мы въ небѣ широкомъ...

  

   читатель, понимая лиризмъ мотива, порыва поэта, не захочетъ съ математической точностью разлагать, повѣрять отчетливость фигуръ и троповъ, такого напримѣръ стихотворенiя:

  

   О, незови! страстей твоихъ так звонокъ

   Родной языкъ...

   Ему внимать и плакать какъ ребенокъ,

   Я такъ привыкъ,

  

   ему и некогда повѣрять тутъ постройки, когда цѣлое явнымъ образомъ вырвалось изъ души разомъ въ отвѣтъ на воззванья страстей и блаженствъ,

  

   Которымъ нѣтъ названья

   И мѣры нѣтъ...

  

   Читатель не спроситъ такъ же поясненiй нѣкоторыхъ странностей, подробностей очевидно частныхъ, мѣстныхъ въ нѣкоторыхъ стихотворенiяхъ, хотя конечно было бы лучше, еслибъ не бросалъ лирикъ многаго безъ поясненiя, еслибъ вездѣ доводилъ онъ причудливыя мечты фантазiй до ихъ возможной ясности, какъ удалось ему это въ стихотворенiи:

  

   Мы одни... изъ сада въ стекла оконъ..

   въ которомъ наглядно совершается греза:

   Въ царствѣ тихой, свѣтлой ночи майской,

  

   когда звѣзды, дрожа лучами, какъ будто все ближе и ближе нисходятъ къ намъ, и

  

   На суку извилистомъ и чудномъ,

   Пестрыхъ сказокъ пышная жилица,

   Вся въ огнѣ, въ сiяньи изумрудномъ

   Надъ водой качается жаръ-птица.

  

   когда наконецъ:

  

   Листья полны свѣтлыхъ насѣкомыхъ,

   Все растетъ и рвется вонъ изъ мѣры,

   Много сновъ и много сладкой вѣры...

  

   Роскошь и прихотливость фантазiи является здѣсь въ замѣчательнѣйшей степени. Да! здѣсь "все растетъ и рвется вонъ изъ мѣры", какъ будто въ индѣйскомъ мiрѣ, все сказачно, все капризно, мечтательно, и между-тѣмъ все понятно; это какiе-то чудные узоры, рисумые луннымъ свѣтомъ въ лѣтнюю ночь, полную шелеста листьевъ и благоуханiя цвѣтовъ, озаренную еще для васъ взглядомъ любимой женщины.

   Хорошо было бы, еслибы самыя тонкiя душевныя впечатлѣнiя поэтъ взводилъ вездѣ такъ удачно въ объективныя представленiя, какъ и въ своихъ "Вечерахъ и ночахъ", составляющихъ едва ли не лучшее изо всего, чтó когда-либо написалъ онъ.

   Въ сущности нѣтъ ничего труднѣе, какъ описывать природу, если только воспроизведенiе ея моментовъ можно назвать описанiемъ. Природа жива, какъ человѣкъ, разнообразна и неуловима въ своихъ оттѣнкахъ и отливах, какъ разнообразна жизнь, и широка должна быть натура художника, могущаго уловить всецѣло хотя одинъ ея моментъ, передать хоть частицу ея необъятнаго содержанiя. Передать моментъ природы значитъ дать другимъ почувствовать этотъ моментъ, значитъ заставить читателя слышать таинственный шелестъ дѣвственныхъ лѣсовъ Америки, какъ дѣлали Шатобрiанъ и Куперъ, дышать прелестью украинской ночи, какъ Гоголь, сочувствовать могилѣ Ленскаго, какъ Пушкинъ, плакать о погибшей Грецiи, какъ Байронъ въ "Гяурѣ". Всякiй истинно-великiй поэтъ есть вмѣстѣ съ тѣмъ и поэтъ описательный, отождествляетъ ли онъ свое внутреннее съ моментами природы, какъ Гёте, переноситъ ли онъ свое личное настроенiе на природу, какъ Байронъ, все равно.

   У Фета въ его "вечерахъ и ночахъ" глубокое воззрѣнiе на природу облеклось въ самыя изящныя и самыя роскошныя формы: это цѣлая поэма спокойно, разумно наслаждающагося духа, поэма, въ которой часто мудрое слово дружится съ полнымъ чувствомъ самозабвенiя на груди матери-природы. Особенно чувство полной, беззавѣтной, нисколько не охарактированной преданности впечатлѣнiямъ поражаетъ читателя своею наивностью и простотою. То любо поэту безъ цѣли плыть по рѣкѣ:

  

   Никто мнѣ не скажетъ, куда ты

   Поѣхалъ, куда загадалъ...

   Шевелись же весло, шевелися,

   А берегъ во мракѣ пропалъ...

  

   то благодаритъ онъ сосѣда за то, что тотъ держитъ соловья, и что въ садъ выходитъ вдыхать "Веспера свѣжесть" сосѣдка; то говоритъ онъ намъ:

  

   Я люблю многое, близкое сердцу,

   Только рѣдко люблю я...

  

   и начинаетъ описывать впечатлѣнiя прогулки по заливу:

  

   Такъ, забываясь,

   Под звучную мѣру весла,

   Орошоннаго пѣной шипучей.

  

   И одинъ островокъ милъ ему предпочтительно, островокъ, любимый красноглазымъ кроликомъ, да гордымъ лебедемъ, да соловьемъ, который поетъ по зарямъ,

  

   Да и позднею ночью, когда

   Мѣсяцъ обманчивымъ свѣтомъ

   Сребритъ и волны и листья...

   Онъ не молкнетъ; поетъ

   Все громче и громче.

  

   И какъ дитя, подъ влiянiемъ свѣтлыхъ, непосредственныхъ впечатлѣнiй спрашиваетъ онъ себя: что это - жизнь или сонъ, счастливъ онъ или только обманутъ? И нѣтъ отвѣта на этотъ вопросъ, да и не за тѣмъ былъ сдѣланъ вопросъ, чтобы на него данъ былъ отвѣтъ: равнодушная прекрасная природа не отвѣчаетъ мечтателю, и только

  

   Мелкiя волны что то шепчутъ съ кормою,

   Весло недвижимо,

   И на небѣ ясномъ высоко сверкаетъ зарница.

  

   И равно, какъ поэта, такъ и васъ удовлетворяетъ это многозначительное безмолвiе природы.

   То шутитъ поэтъ надъ педантами, надоѣвшими о высокомъ и прекрасномъ, и больше прекраснаго находитъ онъ въ черныхъ глазахъ прекраснаго созданiя.

  

   Только пчела узнаетъ въ цвѣткѣ затаенную сладость

   Только художникъ на всемъ чуетъ прекраснаго слѣдъ...

  

   То привѣтствуетъ онъ ночь дивнымъ, прямо изъ души излившимся привѣтствiемъ:

  

   Здравствуй! тысячу разъ мой привѣтъ тебѣ, ночь!

   Опять и опять я люблю тебя,

   Тихая теплая,

   Серебромъ окаймленная!

  

   Какой оптичной прелестью дышетъ еще другое описанiе ночи, ночи въ городѣ, ночи, когда

  

   Тихо и чутко

   Плыветъ прохладительный воздухъ!

  

   какимъ горацiанскимъ остроумiемъ отличается жалоба Юпитеру Плювiю! что за образность въ чудныхъ описанiяхъ переливовъ луннаго свѣта!..

   Но не менѣе этой способности пластически ясно и опредѣленно выражать впечатлѣнiя, которыя сами по себѣ подлежать опредѣленiю, сильна въ Фетѣ и другая его способность уловлять въ высшей степени тонко и музыкально впечатлѣнiя, которыхъ вся прелесть заключается въ ихъ неопредѣленности. Нѣкоторыя изъ такихъ мелодiй нашего поэта исчерпываютъ чувство до глубины, несмотря на видимую краткость и сжатость. Приводимъ напримѣръ слѣдующую мелодiю:

  

   Не отходи отъ меня,

   Другъ мой, останься со мной!

   Не оходи отъ меня:

   Мнѣ такъ отрадно съ тобой.

   Ближе другъ къ другу чѣмъ мы,

   Ближе нельзя намъ и быть;

   Чище, живѣе, сильнѣе,

   Мы не умѣемъ любить.

   Если же ты предо мной

   Грустно головку склоня, -

   Мнѣ такъ отрадно съ тобой.

   Не отходи отъ меня!

  

   Трудно представить что-либо проще, грацiознѣе и полнѣе, а почти всѣ мелодiи таковы. Нѣкоторыя изъ нихъ представляютъ какъ бы сродство съ пѣснями Гейне, напоминаютъ его манеру, но сродство это только внѣшнее;

   Шумѣла полночная вьюга,

   Въ лѣсной и глухой сторонѣ

   Мы сѣли съ ней другъ подлѣ друга,

   Валежникъ свисталъ на огнѣ,

   И нашихъ двухъ тѣней громады

   Лежали на красномъ полу,

   А въ сердцѣ, ни искры отрады

   И нечѣмъ прогнать эту тьму!

   Березы скрипятъ за стѣною,

   Сукъ ели трещитъ смоляной...

   О, другъ мой! скажи, что съ тобою!

   Я знаю давно, что со мной.

  

   Мы не видимъ здѣсь внутренняго сродства съ Гейне, потомучто не видимъ чувства, одушевляющаго стихотворенiя послѣдняго, не видимъ жолчной иронiи, заостряющей почти каждое изъ нихъ; не видимъ рѣзко-выдающейся личности поэта, которая у Гейне, несмотря на всю свою силу, становится даже смѣшна подчасъ своими мелочными претензiями. Въ стихотворенiяхъ Фета, чувство самой скорби и грусти какъ-то свѣтло и нѣжно вовсе не потому, чтобъ оно было безмолвно: нѣтъ! впечатлѣнiя тяжолыя и мрачныя находятъ у него соотвѣтственный отзывъ; только личность поэта нисколько не выдается изъ-за этихъ мрачныхъ впечатлѣнiй, не драпируется въ нихъ. Возьмемте напримѣръ одну изъ извѣстныхъ всѣмъ его мелодiй:

  

   Давно ль подъ волшебные звуки,

   Носились по залѣ мы съ ней? и т. д.

  

   Канва ея построена до того художественно, что изящною оболочкою смягчается такъ-сказать тяжолое впечатлѣнiе, претворяется во что-то таинственное, неуловимое вмѣстѣ съ тѣми звуками, подъ которые носится поэтъ съ легкою тѣнью. Эта мелодiя - цѣлая музыкальная поэма.

   Всѣ или почти всѣ стихотворенiя поэта - отзывы осязаемыхъ, полныхъ, поэтическихъ впечатлѣнiй. Не на всѣхъ подѣйствуютъ они одинаково, не многимъ даже доступны будутъ тѣ легкiя впечатлѣнiя, которыя обрѣли въ нихъ образъ и слово, но зато для организацiи сколько-нибудь тонкой, развитой эстетически, они почти что дневникъ ея лучшихъ, поэтичнѣйшихъ минутъ. Бесѣдуетъ ли поэтъ съ полуночными образами, которые воютъ,

  

   Какъ духовъ испугавшiйся песъ;

  

   слушаетъ ли онъ отдаленные звуки музыки и уносится въ минувшее, которое

  

   Такъ томно и грустно-небрежно

   Въ свой мiръ расцвѣченный уноситъ,

   И ластится къ сердцу такъ нѣжно

   И такъ умилительно проситъ;

  

   передаетъ ли онъ успокоительное чувство, объемлющее грудь при видѣ необозримой степи:

  

   Тихо ночью по степи

   Небо ей сказало: спи!

   И курганы спятъ, и т. д.

  

   вездѣ и повсюду его личныя впечатлѣнiя отождествляются самыми моментами, ихъ породившими.

   Помните ли вы напримѣръ его снѣга, въ которыхъ видно еще какое-то несознанное, неустановившееся стремленiе поэта къ новому содержанiю и къ новымъ формамъ. Всего болѣе выступаетъ здѣсь впервые способность передавать въ осязаемыхъ, оригинальныхъ образахъ ощущенiя почти неуловимыя, почти непередаваемыя, способность дѣлать доступнымъ внутреннiй мiръ души посредствомъ внѣшнихъ явленiй. Чтобъ пояснить нашу мысль, приводимъ слѣдующее небольшое стихотворенiе:

  

   Котъ поетъ, глаза прищуря,

   Мальчикъ дремлетъ на коврѣ,

   На дворѣ играетъ буря,

   Вѣтеръ свищетъ на дворѣ.

   "Полно тутъ тебѣ валяться,

   Спрячь игрушки, да вставай!

   Подойди ко мнѣ прощаться

   Да и спать себѣ ступай."

   Мальчикъ всталъ, а котъ глазами

   Поводилъ и все поетъ;

   Въ окна снѣгъ валитъ клоками,

   Буря свищетъ у воротъ.

  

   Чѣмъ-то грустнымъ, чѣмъ-то тяжолымъ отзывается это стихотворенiе, повидимому все полное самыхъ наивныхъ образовъ, что-то драматическое есть даже въ этой картинѣ однообразнаго зимняго вечера. Слышна скорбь человѣка, живого и страдающаго, одинокаго и чуждаго этой тихой, семейной картинѣ. Полусердито, полунѣжно гонитъ онъ отъ себя мальчика, единственное живое существо, которое мѣшаетъ ему отдаться вполнѣ всей тоскѣ, навѣваемой долгимъ, тяжкимъ вечеромъ, и вотъ онъ дѣйствительно одинъ:

  

   Мальчикъ встал, а котъ глазами

   Поводилъ и все поетъ;

   Въ окна снѣгъ валитъ клоками,

   Буря свищетъ у воротъ.

  

   Нечего и пояснять, какъ глубоко это маленькое стихотворенiе въ своей безпритязательной простотѣ и наивности, какъ хороша самая его недосказанность и неопредѣленность. Многiя вѣроятно помнятъ также милое, грацiозное, поэтическое созданiе. "Знаю я, что ты, малютка...", этотъ идеалъ поэта легкiй, свѣтлый, весь созданный изъ тончайшей пыли снѣговъ; помнятъ также "Березу", которой сочувствуютъ какъ живому существу, такъ симпатично описалъ ее самъ поэтъ; помнятъ еще болѣе это маленькое, ничего повидимому неговорящее и между-тѣмъ полное жизни стихотворенiе, которое какъ-то невольно напрашивается на языкъ въ лунную зимнюю ночь:

  

   Чудная картина,

   Какъ ты мнѣ родна:

   Бѣлая равнина,

   Полная луна.

   Свѣтъ небесъ высокихъ,

   И блестящiй снѣгъ,

   И саней далекихъ

   Одинокiй бѣгъ.

  

   Таковы были силы отрицательнаго взгляда. Съ одной стороны карающiй смѣхъ надъ чудовищно-нелѣпыми явленiями нашей показной дѣйствительности, - съ другой стороны протестъ личности и развитiя ея самыхъ тонкихъ, даже причудливыхъ требованiй отъ жизни. Но отношенiе къ дѣйствительности Гоголя, выразившееся по преимуществу въ юморѣ, этотъ горькiй смѣхъ, карающiй какъ Немезида, потомучто въ немъ слышится стонъ по идеалѣ, смѣхъ полный любви и симпатiи, смѣхъ, возвышающiй моральное существо человѣка, такое отношенiе могло явиться правымъ и цѣломудреннымъ только въ цѣльной натурѣ истиннаго художника.

   Не всѣ уразумѣли тогда вполнѣ эту любовь, дѣйствующую посредствомъ смѣха, это горячее стремленiе къ идеалу. Для многихъ, даже для большой части понятна была только форма произведенiй Гоголя; очевидно было только то, что новая руда открыта великимъ поэтомъ, руда анализа повседневной, обычной дѣйствительности, и на то самое, на что Гоголь смотрѣлъ съ любовью къ неперемѣнной правдѣ, къ идеалу, на то другiе, даже весьма даровитые люди, взглянули только съ личнымъ убѣжденiемъ или съ предубѣжденiемъ. Отсюда ведутъ свое начало разные сатирическiе очерки и безконечное множество повѣстей сороковыхъ годовъ литературы, кончавшихся вѣчнымъ припѣвомъ: "И вотъ что можетъ сдѣлаться изъ человѣка!" - повѣстей, въ которыхъ по волѣ и прихоти ихъ авторовъ съ героями и героинями, задыхавшимися въ грязной дѣйствительности, совершались самыя удивительныя превращенiя, въ которыхъ все, окружавшее героя или героиню, намѣренно изображалось карикатурно.

   Произведенiя съ такимъ направленiемъ писались въ былую пору въ безчисленномъ количествѣ; ложь ихъ заключалась преимущественно въ томъ, что они запутывали читателя подробностями, взятыми повидимому изъ простой повседневной дѣйствительности, доказывавшими въ авторахъ ихъ несомнѣнный талантъ наблюдательности, и вводили людей несвѣдущихъ, незнакомыхъ съ бытомъ въ заблужденiе. Безспорно, что была и хорошая сторона и своего рода заслуга въ этой чисто отрицательной манерѣ, но односторонность и ложь ея скоро обнаружились весьма явно. Забавнѣе всего было то, что никогда такъ сильно не бранили романтизма, какъ въ эту эпоху самыхъ романтическихъ отношенiй авторовъ къ дѣйствительности.

   Такое отношенiе къ дѣйствительности не могло быть продолжительно по самымъ основнымъ своимъ началамъ. Примиренiе т. е. ясное разумѣнiе дѣйствительности необходимо человѣческой душѣ, и искать его приходилось поневолѣ въ той же самой дѣйствительности, тѣмъ болѣе, что находилось много людей, которые съ сомнѣнiемъ качали головою, читая разныя карикатурныя изображенiя дѣйствительности и дерзали думать, что слишкомъ мрачныя или слишкомъ грубыя краски употреблялись на картинѣ, что живописцы видимо находятся въ припадкѣ меланхолiи, что родственники разныхъ барышень вовсе не такiе звѣри, какими они кажутся писателямъ, что даже и особенно грязны являются они только потому, что какому-нибудь меланхолическому автору хотѣлось въ видѣ особенной добродѣтели выставить чистоплотность какой-нибудь Наташи... Усомнились однимъ словомъ въ томъ, чтобы дѣйствительность была такъ грязна и черна, а романтическая личность такъ права въ своихъ требованiяхъ, какъ угодно было ту и другую показывать повѣствователямъ. Русскiй человѣкъ отличается какъ извѣстно особенною смѣтливостью: онъ готовъ признать всѣ свои дѣйствительные недостатки, но не станетъ ихъ преувеличивать и не впадетъ поэтому въ мрачное мистическое отчаянiе.

   Въ общемъ убѣжденiи образовался протестъ противъ исключительныхъ требованiй романтической личности за дѣйствительность.

   Но за какую дѣйствительность?

   Вѣдь у насъ ихъ, дѣйствительностей, видимымъ образомъ двѣ. Одна на показъ, офицiальная, другая подъ спудомъ, бытовая... Разъяснять эту мысль здѣсь нѣтъ необходимости. Протестъ поднимался тогда еще смутно, самъ для себя неясный, на первый разъ даже болѣе за внѣшнюю, показную дѣйствительность.

  &n