Григорьев Аполлон Александрович - Наши литературные направления с 1848 года

bsp;  Въ отвѣтъ на этотъ смутный, неопредѣленный протестъ явилось примѣчательно яркое, но чисто внѣшнее дарованiе, безъ глубокаго содержанiя, безъ стремленiя къ идеалу, дарованiе г. Гончарова. Яркiя достоинства таланта г. Гончарова признаны были безъ исключенiя всѣми при появленiи его перваго романа: "Обыкновенной исторiи." Расказъ его "Иванъ Савичъ Поджабринъ", написанный какъ говорятъ прежде, но напечатанный послѣ "Обыкновенной исторiи", многимъ показался недостойнымъ писателя, такъ блестяще выступившаго на литературное поприще, но въ сущности въ "Поджабринѣ" точно также какъ и въ "Обыкновенной исторiи", обнаруживались почти одинаково всѣ данныя таланта г. Гончарова, и какъ то, такъ и другое произведенiе страдали равными, хотя и противоположными недостатками. Въ "Обыкновенной исторiи" голый скелетъ психологической задачи слишкомъ рѣзко выдается изъ-за подробностей; въ "Поджабринѣ" частныя, внѣшнiя подробности совершенно поглощаютъ и безъ того уже небогатое содержанiе: оттого-то оба эти произведенiя собственно не художественныя созданiя, а этюды, хотя правда этюды, блестящiе яркимъ жизненнымъ колоритомъ, выказывающiе несомнѣнный талантъ высокаго художника, но художника, у котораго анализъ, и при томъ очень дешовый и поверхностный анализъ, подъѣлъ всѣ основы, всѣ корни дѣятельности. Сухой догматизмъ постройки "Обыкновенной исторiи" кидается въ глаза всякому. Достоинство "Обыкновенной исторiи" заключается въ отдѣльныхъ художественно обработанныхъ частностяхъ, а не въ цѣломъ, которое всякому, даже самому пристрастному читателю представляется какимъ-то натянутымъ развитiемъ напередъ заданной темы. Кому не явно, что Петръ Ивановичъ, съ его безпощаднымъ практическимъ взглядомъ, не лицо дѣйствительно существующее, а олицетворенiе извѣстнаго взгляда на вещи, нѣчто вродѣ Стародумовъ, Здравомысловъ и Правосудовыхъ старинныхъ комедiй, съ тѣмъ только различiемъ, что Стародумы, Здравомыслы и Правосудовы, при всей нелѣпости ихъ, были представителями убѣжденiй гораздо болѣе благородныхъ и гуманныхъ, нежели узкая практическая теорiя Петра Ивановича Адуева? Кому не ясно, что съ другой стороны Александръ Адуевъ слишкомъ намѣренно выставленъ авторомъ и слабѣе и мельче своего дядюшки, что на днѣ всего лежитъ такая антипоэтическая тема, такая пошлая мысль, которыхъ не выкупаютъ блестящiя подробности... Замѣчательно въ высшей степени, что "Обыкновенная исторiя" понравилась даже отжившему поколѣнiю, даже старичкамъ, даже помнится "Сѣверной пчелѣ"; это свидѣтельствовало не объ особенномъ ея художественномъ достоинствѣ, а просто о томъ, что воззрѣнiе, подъ влiянiемъ котораго она написана, было не выше обычнаго уровня. Нужна была реакцiя, - дѣйствительность заявляла свои права; на первыя требованiя ея отвѣтило какъ могло и какъ умѣло блестящее внѣшнее дарованiе г. Гончарова "Обыкновенной исторiей", этой истинной эпопеей чиновническаго воззрѣнiя и азбучной мудрости, стоявшей совершенно въ уровень съ первыми, поверхностными началами протеста за дѣйствительность противъ романтической личности. Дарованiе г. Гончарова не пошло по новой дорогѣ: оно вышло цѣликомъ изъ той же самой категорiи произведенiй и было только ея цвѣтомъ. Примиренiе выразилось въ "Обыкновенной исторiи" иронiею какого-то отчаянiя, смѣхомъ надъ протестомъ личности съ одной стороны и апотеозою торжества сухой, безжизненной, безосновной практичности. Все было тутъ принесено въ жертву этой иронiи. Авторъ вывелъ двѣ фигуры: одну жиденькую, худенькую, слабенькую съ ярлыком на лбу: "Романтизмъ" якобы молодого поколѣнiя, и другую крѣпкую, спокойную и опредѣленную какъ математика, съ ярлыкомъ на лбу: "практическiй умъ"; сей послѣднiй разумѣется торжествовалъ в своихъ расчетахъ, какъ добродѣтельная любовь въ старинныхъ романахъ и комедiяхъ. Такова была мысль произведенiя г. Гончарова, мысль нимало не скрытая, а напротивъ просившаяся наружу, кричавшая въ каждой фигурѣ романа. Много нужно было таланта для того, чтобы читатели забывали явно искуственную постройку произведенiя; но кромѣ силы таланта, мысль отвѣтила на требованiе большинства, т. е. моральнаго и общественнаго мѣщанства. Романъ, повторяю я, понравился всѣмъ такъ-называемымъ практическимъ людямъ, которые всегда любятъ, когда бранятъ молодое поколѣнiе за разныя несообразныя и неподобныя стремленiя, понравился даже тѣмъ господамъ, которые косо посматривали на "Мертвыя души", или издѣвались надъ ними. Въ наивной радости своей, протестъ за внѣшнюю, показную дѣйствительность не замѣчалъ, что иронiя романа пропадала задаромъ, что романтическое стремленiе не признавало, не признаетъ и никогда не признаетъ въ жиденькомъ Александрѣ Адуевѣ своего питомца.

   Прошло много времени, пока протестъ за дѣйствительность выросъ и окрѣпъ до сознанiя. Втеченiи всего этого времени, талантъ г. Гончарова напомнилъ о себѣ только "Сномъ Обломова", да кругосвѣтнымъ путешествiемъ на фрегатѣ Паллада, и въ этой книгѣ онъ остался вѣренъ самому себѣ или лучше сказать тому низмѣнному уровню, до котораго онъ себя умалилъ. Поразительно яркiя описанiя природы, мастерство отдѣлки мелочныхъ подробностей, наблюдательность остроумная и мѣткая, и положительное отсутствiе идеала во взглядѣ - вотъ что явилось въ этой книгѣ, которую опять-таки съ жадностью прочла вся публика; она вѣдь у насъ нѣсколько охотница до японскихъ воззрѣнiй, особенно если этимъ воззрѣнiемъ обрекъ себя на служенiе талантъ безспорно-сильный.

   Явился наконецъ давно жданный Обломовъ. Прежде всего, онъ не сказал ничего новаго. Все его новое высказано было гораздо прежде въ "Снѣ Обломова" - я разумѣю все существенно новое, такое, что возбуждаетъ толки, возбуждаетъ вражды и симпатiи. Успѣхъ "Обломова" что ни говорите, былъ уже спорный, вовсе не то что успѣхъ "Обыкновенной исторiи." Да оно такъ и должно было быть. Эпоха другая, сознанiе выросло. "Обыкновенная исторiя" польстила требованiю минуты, требованiю большинства, чиновничества, моральнаго мѣщанства. "Обломовъ" ничему не польстилъ и опоздалъ покрайней-мѣрѣ пятью или шестью годами... Въ "Обломовѣ" Гончаровъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ въ "Обыкновенной исторiи", и построенъ его "Обломовъ" по такимъ же сухимъ догматическимъ темамъ, какъ "Обыкновенная исторiя"; въ подробностяхъ своихъ он если хотите еще выше "Обыкновенной исторiи", психологическимъ анализомъ еще глубже, но наше сознанiе, сознанiе эпохи шло впередъ, а сознанiе автора "Обыкновенной исторiи" застряло въ Японiи. Польстилъ Обломовъ только весьма небольшому кружку людей, которые вѣрятъ еще тому, что врагъ нашъ въ дѣлѣ развитiя - наша собственная натура, наши существенно-бытовыя черты и что все спасенiе для насъ заключается въ выдѣлкѣ себя по какой-то узенькой теорiи... Воззрѣнiе этого небольшого кружка тоже далеко отстало отъ вопросовъ эпохи.

   Весь романъ построенъ на азбучномъ правилѣ: "возлюби трудъ и избѣгай праздности и лѣности, иначе впадешь въ обломовщину и кончишь какъ Захаръ и его баринъ". Не споримъ, что это правило очень хорошее, не споримъ, что и напоминать его весьма полезно намъ, ибо насъ къ сожалѣнiю послѣ нѣсколькихъ вѣковъ нашего тупого сна слѣдуетъ обучать даже такимъ простымъ истинамъ, что воровать не хорошо и что лѣниться скверно. Понимаемъ такъ же и то, что люди, живущiе исключительно вопросами минуты, люди честные и благородные, но недальновидные, должны были обрадоваться этой темѣ, какъ публицистъ "Современника", и съ яростью накинуться вмѣстѣ съ авторомъ "Обломова", и даже больше чѣмъ самъ авторъ - на обломовку и обломовщину. Не обвиняя ихъ въ увлеченiяхъ, заставившихъ ихъ въ ряду обломовцевъ включить и Онѣгина и Печорина и Бельтова и Рудина, приписываю этимъ невольнымъ увлеченiямъ самые лучшiе, самые благородные источники и знаю насколько обусловлена современными обстоятельствами отрицательная сторона этихъ увлеченiй, т.-е. сторона вражды къ обломовкѣ и обломовщинѣ. Но вѣдь азбучное правило, за которое они такъ ратоборствуютъ и которому пожертвовалъ романистъ всѣмъ, справедливо только отвлеченно взятое. Какъ только вы имъ, этимъ достойнымъ впрочемъ всякой похвалы правиломъ, станете какъ анатомическимъ ножомъ разсѣкать то что вы называете обломовкой и обломовщиной, бѣдная обиженная обломовка заговоритъ въ васъ самихъ, если только вы живой человѣкъ, органическiй продуктъ почвы и народности. Пусть она погубила Захара и его барина, но вѣдь передъ ней же склоняется въ смиренiи Лаврецкiй Тургенева, въ ней же обрѣтаетъ онъ новыя силы любить, жить и мыслить. Онъ долго сближался съ нею, шляясь охотникомъ по полямъ, по трясинамъ и болотамъ, онъ съ болью сердца (да простится мнѣ, что я начинаю уже смѣшивать самого поэта съ героемъ его послѣдняго произведенiя) видѣлъ и видитъ ея больныя мѣста, ея запущенныя язвы, но онъ видитъ и то, что она неотдѣлима органически отъ его собственнаго бытiя, что только на ея почвѣ можетъ онъ жить неискуственною, негальваническою жизнью, и полный такого искренняго сознанiя, готовъ скорѣе идти въ крайность положительнаго смиренiя передъ нею, чѣмъ въ противоположную крайность азбучнаго правила.

   Несостоятельность практическаго воззрѣнiя заключалась и въ самомъ зернѣ, изъ котораго родился весь Обломовъ, въ "Снѣ Обломова", этомъ фокусѣ, къ которому весь романъ приводится, для котораго чуть ли не весь онъ написался... Антипоэтичность азбучно-практической темы тѣмъ непрiятнѣе подѣйствовала и тогда на безпристрастныхъ читателей, что внѣшнiя силы таланта выступили тутъ съ необычайною яркостью. Вы помните, что прежде чѣмъ авторъ переноситъ васъ въ "райскiй уголокъ зелени", созданный сномъ Обломова, онъ нѣсколькими штрихами мастерского карандаша рисуетъ иной край, иную жизнь, совершенно противуположные тѣмъ, въ которые переноситъ насъ сонъ героя... Вы чувствуете въ манерѣ изложенiя присутствiе того искомаго, спокойнаго творчества, которое по волѣ своей переноситъ васъ въ тотъ или другой мiръ, и каждому сочувствуетъ съ равною любовью... И потомъ передъ вами до мелкихъ оттѣнковъ создается знакомый вамъ съ дѣтства бытъ, мiръ тишины и невозмутимаго спокойствiя во всей его непосредственности. Авторъ становится истиннымъ поэтомъ, и какъ поэтъ умѣетъ стоять въ уровень съ создаваемымъ имъ мiромъ, быть комически наивнымъ въ расказѣ о чудовищѣ, найденномъ въ оврагѣ обитателями, и глубоко трогательнымъ въ созданiи матери Обломова, и истиннымъ психологомъ въ исторiи съ письмомъ, которое такъ страшно было распечатать мирнымъ жителямъ "райскаго уголка зелени", и наконецъ эпически-объективнымъ художникомъ въ изображенiи сна, который объемлетъ всю обломовку.

   Помните еще мѣсто о сказкахъ, которыя повѣствовались Ильѣ Ильичу и конечно всѣмъ намъ болѣе или менѣе, которыхъ пеструю и широко фантастическую канву поэтъ развертываетъ съ такою силою фантазiи? Помните еще остальныя подробности: семейный разговоръ въ сумерки, негодованiе жены Ильи Ильича на его безпамятство въ отношенiи къ разнымъ примѣтамъ, сборы его отвѣчать на письмо, составлявшее нѣсколько времени предметъ тревожнаго страха... Все это полный, художнически созданный мiръ, влекущiй васъ неодолимо въ свой очарованный кругъ...

   И для чего же гибель сiя бысть? Для чего же поднятъ весь этотъ мiръ, для чего объективно изображонъ онъ съ его настоящимъ и съ его преданiями? Для того, чтобъ наругаться надъ нимъ во имя практически-азбучнаго правила, во имя китайскихъ воззрѣнiй Петра Ивановича Адуева или во имя татарско-нѣмецкаго воззрѣнiя Штольца, ибо Штольцъ все-таки татаринъ, хоть и нѣмецъ, татаринъ по душѣ и по дѣлу въ своей раздѣлкѣ съ кредиторомъ Ильи Ильича... Для чего въ самомъ "Снѣ" непрiятно-рѣзкая струя иронiи въ отношенiи къ тому, чтó все-таки выше штольцовщины и адуевщины?

   Нѣтъ! герои нашей эпохи не Штольцъ Гончарова и не его Петръ Ивановичъ Адуевъ, да и героиня нашей эпохи тоже - не его Ольга, изъ которой подъ старость, если она точно такова, какою вопреки многимъ грацiознымъ сторонамъ ея натуры показываетъ намъ авторъ - выйдетъ преотвратительная барыня съ вѣчною и безцѣльною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающаго, одна изъ жертвъ богъ-знаетъ чего-то. Я почти увѣренъ, что она будетъ умирать какъ барыня въ "Трехъ смертяхъ" Толстого... Ужь если между женскими лицами г. Гончарова придется выбирать непремѣнно героиню, безпристрастный и непотемненный теорiями умъ выберетъ, какъ выбралъ Обломовъ, Агафью Федосеевну, не потому только, что у нея локти соблазнительны и что она готовитъ пироги, а потомучто она гораздо болѣе женщина, чѣмъ Ольга.

   Дѣло въ томъ, что у самого автора "Обломова", какъ у таланта все-таки замѣчательно яркаго, хотя и чисто внѣшняго, стало-быть живого - сердце лежитъ гораздо больше къ Обломову и къ Агафьѣ, чѣмъ къ Штольцу и къ Ольгѣ. За надгробное слово Обломову и его хорошимъ сторонамъ, его чуть не упрекнули ярые гонители обломовщины, которымъ он польстилъ, и которые яростно накинулись нетолько на Обломова, но по поводу его - на Онѣгина, Печорина, Бельтова и Рудина во имя Штольца, и самого Штольца принесли въ очистительную жертву Ольгѣ. Въ послѣднемъ нельзя съ ними не согласиться: Ольга точно умнѣе Штольца; онъ ей съ одной стороны надоѣстъ, а съ другой попадетъ къ ней подъ башмакъ и дѣйствительно будетъ жертвою того духа нервнаго самогрызенiя, которое эфектно въ ней только пока еще она молода, а подъ старость обратится на мелочи и станетъ однимъ изъ обычныхъ физiологическихъ отправленiй.