Григорьев Аполлон Александрович - Оппозиция застоя

  

  

  

   Бываютъ въ литературѣ вещи, которыя совершенно ускользаютъ отъ вниманiя современниковъ, но которыя, для послѣдующихъ поколѣнiй, представляютъ собою факты въ высшей степени замѣчательные, озаряютъ цѣлыя направленiя. Такихъ вещей не надобно искать промежду крупныхъ литературныхъ явленiй, ибо въ такомъ случаѣ онѣ были бы замѣчены современниками; такiя вещи пишутся обыкновенно безъ всякихъ притязанiй на какое либо значенiе, пишутся такъ, вполнѣ отъ души, вполнѣ наивно. Въ нихъ мысль извѣстныхъ направленiй является по домашнему, на распашку, какъ можетъ быть и не хотѣли бы показать ее головы извѣстныхъ направленiй, или по крайней мѣрѣ, какъ не хотѣли бы они показать ее сначала. Въ такихъ проговоркахъ направленiй, - проговоркахъ по большей части нежданныхъ и раннихъ, сказывается нѣчто роковое... Рада бы курочка не идти, да за хохолокъ тащутъ.

   Къ числу такихъ наивныхъ и въ историческомъ смыслѣ драгоцѣнныхъ вещей принадлежитъ письмо благороднѣйшаго изъ смертныхъ М. Н. Загоскина къ издателю первоначальнаго "Маяка" - 1840 года, Петру Александровичу Корсакову, - письмо, которое издатель, какъ самъ говоритъ въ примѣчанiи, помѣстилъ, скрѣпя сердце.

   Въ своемъ родѣ, это наивное письмо Загоскина такъ же смѣло, какъ знаменитое письмо Чаадаева. Не надобно забывать только неизмѣримую разницу между авторами писемъ въ отношенiи къ умственному ихъ развитiю, равно какъ и того, что одинъ, Чаадаевъ, разсѣкъ хорошо ли, худо ли гордiевъ узелъ лжи, а другой... другой только открылъ заткнутое до тѣхъ поръ отверстiе, изъ котораго полилась всякая нечистота.

   Вотъ это письмо. Я привожу его цѣликомъ, какъ очень немногимъ извѣстное и всѣми забытое, а между тѣмъ знаменательное по отношенiю къ вопросу, составляющему предметъ моихъ изслѣдованiй.

   "Любезный другъ, Петръ Александровичъ! Давно уже я сбираюсь писать къ тебѣ и поблагодарить тебя за истинное удовольствiе, которое приноситъ мнѣ чтенiе твоего изданiя, и вотъ наконецъ собрался, тогда какъ бы мнѣ вовсе писать не слѣдовало, потомучто я, измученный ужасными спазмами, три дня уже ничего не ѣлъ и едва могу отъ слабости сидѣть на стулѣ; но сердце мое не терпитъ нѣмоты - я прочелъ или, лучше сказать, проглотилъ послѣднюю (IV) часть "Маяка" - ретивое закипѣло, стклянку съ микстурой за окно, перо въ руку и пишу."

   Прежде всего надобно замѣтить, что М. Н. Загоскинъ былъ именно одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ вполнѣ искреннихъ и чистыхъ людей, у которыхъ "сердце не терпитъ нѣмоты". Стоитъ только прочесть очеркъ его личности, художнически набросанный С. Т. Аксаковымъ въ бiографiи Загоскина и въ разныхъ мѣстахъ "Воспоминанiй", чтобы въ этомъ убѣдились всѣ читатели, незнавшiе Загоскина, какъ писателя и какъ человѣка. Что Загоскинъ былъ точно боленъ и точно оживленъ чтенiемъ "Маяка" до того, что стклянки съ лекарствами полетѣли въ окно, и что онъ тотчасъ же схватилъ перо, чтобы передать свои впечатлѣнiя, въ этомъ грѣхъ и сомнѣваться. Что же, спрашивается, подвигло и оживило такъ эту добрую, честную, искреннюю натуру, которая до старости воспламенялась легко какъ сѣрная спичка? Что?... А вотъ послушайте:

   "Боже мой! сколько въ этой части прекрасныхъ вещей? что за логическая, свѣтлая и умная голова у твоего товарища Бурачка! сколько новыхъ, ясныхъ идей, сколько святыхъ истинъ! - Наконецъ, благодаря Бога, явилось у насъ изданiе книги, въ которой говорятъ прямо, что безъ религiи не можетъ быть и хорошей литературы...

   "Когда я прочелъ между прочимъ въ разборѣ Героя нашего времени слѣдующiя слова: "Какъ не жаль хорошее дарованiе посвящать такимъ гадкимъ нелѣпостямъ, изъ одной только увѣренности, что они будутъ имѣть успѣхъ; дѣло давно извѣстное, чѣмъ всего скорѣе угодишь слабымъ людямъ; но дѣло ли художника пользоваться этой слабостью людей, когда художникъ призванъ именно врачевать эту слабость, а не развивать ее", - то я такъ бы и бросился къ Бурачку на шею - да на бѣду шея-то его въ Петербургѣ, а мои руки въ Москвѣ - такъ прошу тебя, любезный другъ, исполнить это за меня par procuration. Однакожъ, я не во всемъ согласенъ съ твоимъ сотоварищемъ, и въ двухъ случаяхъ вовсе его не понимаю - вотъ въ какихъ именно.

   "Не понимаю, какъ могъ Бурачекъ, человѣкъ религiозный, логическiй, человѣкъ, который такъ хорошо опредѣлилъ достоинство Героя нашего времени - какъ могъ назвать Марлинскаго колоссомъ. О Господи! да простится ему этотъ грѣхъ и въ сей и въ будущей жизни! Что такое былъ Марлинскiй? Разскащикъ съ талантомъ и воображенiемъ. Марлинскiй, этотъ, по временамъ, самый рабскiй подражатель неистовой французской школы - этотъ бонмотистъ, щеголяющiй самыми нелѣпыми сравненiями и остротами, этотъ умникъ, который живя на Кавказѣ, описывалъ нравы московскаго общества по Бальзаку и вѣроятно лучше зналъ бытъ дербентскихъ татаръ, чѣмъ русских мужичковъ; этотъ исковерканный, вычурный, осыпанный полинялыми французскими блестками Марлинскiй, который говоритъ, что улитка разговора перешла на другой предметъ и думаетъ, что сказалъ очень умно; этотъ безусловный обожатель запада и всѣхъ его мерзостей, - этотъ Марлинскiй, который находитъ, что между дикимъ чеченцемъ и русскимъ дворяниномъ менѣе разстоянiя, чѣмъ между этимъ послѣднимъ и какимъ нибудь французскимъ маркизомъ или англiйскимъ лордомъ, какъ будто бы всѣ маркизы и лорды люди истинно просвѣщенные, а всѣ русскiе дворяне рѣшительно невѣжды, - Марлинскiй, у котораго во всѣхъ сочиненiяхъ подобныя нелѣпости разсыпаны тысячами; Марлинскiй, который коверкалъ, увѣчилъ, ломалъ, терзалъ безъ всякой пощады русскiй языкъ; Марлинскiй, который изрѣдка говорилъ языкомъ человѣческимъ и никогда не согрѣвалъ души читателя ни одной высокой религiозной мыслью; наконецъ Марлинскiй, въ которомъ я только потому и признаю истинный талантъ, что не смотря на всѣ эти дряни, онъ читается съ удовольствiемъ - этотъ Марлинскiй - колоссъ! Что же послѣ этого тотъ, кого Бурачекъ называетъ пигмеемъ? чтожъ онъ такое? инфузорiй?"

   Я еще не останавливаюсь пока на частномъ предметѣ вражды и озлобленiя покойнаго Загоскина на Марлинскаго, хотя одной этой вражды къ нему, - вражды честной и искренней со стороны такого честнаго и искренняго представителя застоя какъ Загоскинъ, - достаточно для того, чтобы заставить всякаго серьёзнаго мыслителя перевѣрить взглядъ Бѣлинскаго на дѣятельность А. А. Бестужева, - взглядъ, относящiйся къ тому переходному моменту примиренiя съ дѣйствительностью, на которомъ въ общихъ своихъ задачахъ не остановился долго нашъ великiй критикъ, и который во многомъ сходится со взглядомъ Загоскина. Дѣло пока не въ Марлинскомъ. Загоскинъ ненавидитъ въ Марлинскомъ начало тревожное, начало движенiя и порыва впередъ, ненавидитъ наивно, и ненавидитъ до того ослѣпленiя, что обвиняетъ А. А. Бестужева, который былъ русскимъ человѣкомъ по крайней мѣрѣ не менѣе его, М. Н. Загоскина, "въ безусловномъ обожанiи запада и всѣхъ его мерзостей". Вотъ что важно какъ фактъ, и въ особенности важно то, что Загоскинъ упрекаетъ критика "Маяка" въ непослѣдовательности, - упрекаетъ съ точки зрѣнiя застоя совершенно справедливо, до того справедливо, что Корсаковъ въ примѣчанiи принужденъ оправдывать Бурачка и головою выдать Загоскину Марлинскаго.

   Человѣкъ простой и искреннiй, какъ Загоскинъ, наивнѣйшимъ образомъ влечетъ теоретиковъ въ роковой путь:

   "Другой случай - продолжаетъ Загоскинъ - касается одного меня. Бурачекъ говоритъ, что всѣхъ русскихъ романистов нельзя обвинять въ религiозности. Въ этомъ общемъ числѣ, вѣроятно нахожусь и азъ многогрѣшный. Я могу быть писателемъ бездарнымъ, невѣждою - всѣмъ, что ему угодно; но чтобъ въ романахъ и повѣстяхъ моихъ не проявлялись идеи религiозныя, нѣтъ! воля его, въ этомъ я никакъ не могу согласиться. Я не сомнѣваюсь, убѣжденъ, вѣрую, что мой первый романъ обязанъ своимъ успѣхомъ именно религiозному чувству, которымъ онъ согрѣтъ. Если Бурачекъ, прочтя первый томъ "Аскольдовой могилы" не замѣтилъ въ этомъ романѣ рѣшительно религiознаго направленiя, то или ему не угодно было вовсе обратить на это своего вниманiя, или наши понятiя о религiозности не имѣютъ ничего общаго."

   Не самолюбiе оскорбленнаго автора - нѣтъ! это можно сказать положа руку на сердце - внушило Загоскину эти строки, а оскорбленное убѣжденiе человѣка, честно и горячо служившаго убѣжденiю. И вотъ онъ во имя этого горячаго убѣжденiя, тянетъ тѣхъ, которыхъ признаетъ своими собратiями, какъ говорится "на расправу". Отступать нельзя. Корсаковъ въ примѣчанiяхъ извиняется передъ романистомъ и прямо говоритъ: "Guilty! вотъ и все оправданiе! Я и товарищъ совершенно согласны во всемъ этомъ..." Это даже трогательно, кромѣ всякихъ шутокъ.

   Но, точно ли отступать передъ религiозностью М. Н. Загоскина и его романовъ было нельзя? Вотъ это другой вопросъ. Послѣдствiя доказали, что можно, но только послѣдствiя доказали это, и еще доказываютъ и можетъ быть долго еще будутъ доказывать, что между обскурантизмомъ и религiею свѣта, между застоемъ и ученiемъ любви - нѣтъ ничего общаго... Для всѣхъ этихъ послѣдствiй нужны были и простая книга отца Парѳенiя, поразившая своей простотою мудрыхъ и разумныхъ и жадно прочтенная толпою, и глубокое мышленiе И. Кирѣевскаго и блестящiе, оригинально-смѣлые и широкiе взгляды Хомякова, и полное вѣры, любви и жизни слово архимандрита Ѳеодора и, позволю себѣ сказать, чисто земныя литературныя явленiя, - явленiя натурализма, на который всего болѣе нападали слѣпые поборники застоя. Посмотрите, какъ поблѣднѣлъ юродивый Митя "Юрiя Милославскаго" передъ одной главой въ "Дѣтствѣ" Толстаго, гдѣ съ такой правдой и любовью изображено лицо юродиваго, такъ что вы въ этомъ простомъ художническомъ изображенiи не заподозрите не то что тѣни фальши, но даже какой либо сентиментально-субъективной примѣси. Сравните смерть идеальнаго добродѣтельнаго человѣка въ романѣ "Рославлевъ", съ смертями севастопольцевъ у Толстаго же, или сцену дѣйствительно теплую, но фальшивую по примѣси субъективнаго и сентиментальнаго, - сцену смерти боярина Кручины-Шалонскаго въ "Юрiѣ"... ну хоть съ сценою смерти простого благочестиваго мѣщанина, въ очеркахъ г. Зарубина, печатающихся въ "Библiотекѣ для Чтенiя" подъ названiемъ: "Жизнь", - очеркахъ замѣчательныхъ въ высшей степени, какъ свидѣтельство громадныхъ шаговъ натурализма въ наше время... Сравните все это между собою, - сравните наконецъ противно-сентиментальное добродушiе загоскинскихъ лицъ съ типами Островскаго, въ родѣ "Агаѳона" и для васъ будетъ ясно, что передъ "религiозностью" загоскинскихъ романовъ отступить было можно безъ оправданiй и извиненiй, во имя правды и жизни.

   Но теорiя - слѣпая и узкая, какъ всякая теорiя - отступить не могла и повлеклась къ крайностямъ роковымъ процессомъ.

   "Я полагаю - продолжаетъ нещадно-послѣдовательно наивный талантливый человѣкъ застоя - что религiозность въ романѣ состоитъ въ томъ, чтобъ при всякомъ удобномъ случаѣ, напоминать читателю, что земная жизнь есть не цѣль, а только средство къ достиженiю цѣли; что безъ христiанской религiи нѣтъ истиннаго просвѣщенiя, что мудрованье западныхъ философовъ есть только мѣдь звѣнящая и кимвалъ звѣцаяй, и что наконецъ одна только вѣра въ Христа даетъ человѣку возможность быть истинно добродѣтельнымъ: все это - видитъ Богъ - можетъ быть очень дурно, но я стараюсь выполнять во всѣхъ моихъ сочиненiяхъ..."

   Что за удивительная смѣсь - невольно перерву я выписку - высшихъ, несомнѣнныхъ истинъ, съ узкими, чисто-личными враждами противъ философiи, съ чисто-личными стремленiями заставлять искусство напоминать, указкой указывать. Невольно повторишь слова, сказанныя отцомъ архимандритомъ Ѳеодоромъ въ его борьбѣ съ г. Аскоченскимъ. Всѣ обскуранты кажется думаютъ, что для Бога разумъ человѣческiй такъ же мало дорогъ какъ для нихъ!

   "Правда - говоритъ далѣе Загоскинъ - съ нѣкотораго времени я поослабѣлъ, потомучто усталъ воевать одинъ противъ нашихъ скептиковъ, европейцевъ, либераловъ, ненавистниковъ Россiи, апологистовъ неистовыхъ страстей и поэтовъ сладострастья, т. е. защитниковъ земной жизни и всѣхъ ея наслажденiй. Но когда сталъ выходить вашъ "Маякъ", и я познакомился съ Бурачкомъ, то сердце мое снова ободрилось; я сказалъ: слава Богу! теперь я не одинъ - насъ двое! теперь есть у меня сослуживецъ на этомъ ратномъ полѣ - да еще какой? чудо-богатырь! не тутъ-то было. Бурачекъ не хочетъ меня признать и товарищемъ. Жаль! нашъ полкъ не великъ, а ихъ - избави Господи!!"

   Удивительно видѣнъ въ этомъ мѣстѣ Загоскинъ, - видѣнъ и для тѣхъ вѣроятно, которые не знали его, не читали даже его сочиненiй, а читали аксаковскiя "Воспоминанiя" - добродушный, наивный, недалекiй - кидающiйся на шею и... таковъ фанатизмъ теорiи, чуть что не инквизиторъ въ своихъ умственныхъ враждахъ. Да иначе и нельзя. Теорiя требуетъ жертвъ какъ древнiе идолы. "Домашняя Бесѣда" обнаружила же въ прошломъ году интимную переписку Загоскина, переписку, изъ которой видно, что мрачное изувѣрство и ему самому грозило огненными сковородами за сомнѣнiе въ огненныхъ сковородахъ... Благодушный старый ребенокъ играетъ съ огнемъ, а все-таки остается старымъ ребенкомъ. Такъ съ нимъ и обращаются мудрые друзья его: "Guilty! Guilty! повторяетъ въ выноскѣ П. А. Корсаковъ. Безъ вины виноваты! Заставьте за себя вѣчно Бога молить". А тѣмъ не менѣе онъ какъ роковая сила влечетъ и долженъ влечь своихъ мудрыхъ друзей, къ тѣмъ крайнимъ предѣламъ, гдѣ всѣ разсужденiя становятся уже только амилификацiею немногословной, но глубокой содержанiемъ думы Павла Аѳанасьевича Фамусова:

  

   По моему, чтобъ зло пресѣчь,

   Такъ взять бы книги всѣ да сжечь!

  

   Вотъ онъ обращается къ самому г. Бурачку, съ слѣдующею рѣшительною рѣчью:

   "Теперь я обращусь прямо къ вамъ, неумолимый мой судья; я думаю Корсаковъ исполнилъ уже мое препорученiе, мы съ вами обнимались, слѣдовательно можемъ говорить откровенно какъ старинные прiятели. Г. Бурачекъ (имя и отчества вашего не имѣю честь знать)! я прочелъ съ восторгомъ вашъ разборъ духовныхъ сочиненiй, съ наслажденiемъ почти всѣ статьи о словесности; но когда дочитался до колосса Марлинскаго и заглянулъ потомъ въ статью о философiи, то меня такъ холодомъ и обдало! ахъ, батюшки! подумалъ я, ужь не хочетъ ли онъ служить двумъ господамъ? избави Господи? Что это, почтенный Бурачекъ, вы такъ уважаете философiю, разумѣется, я говорю о философiи, которая ведетъ или лучше сказать, старается вести насъ къ познанiю истины и къ необходимости нашего перерожденiя, другой я не признаю. Эта философiя для плохого христiанина наука сбивчивая, шаткая и рѣшительно неудовлетворительная, потомучто душа его чувствуетъ, что онъ ищетъ истину не тамъ гдѣ долженъ искать ее и что божественная истина недоступна для земного нашего разума, и постигается одною только вѣрою. Для истиннаго христiанина философiя (не прогнѣвайтесь!) одно пустословiе, потомучто важнѣйшiе ея вопросы для него давно уже рѣшены. Не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ искать доказательствъ безсмертiя души въ Платоновомъ Федокѣ, не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ благоговѣть передъ наукою, въ которой дѣлаются слѣдующiе вопросы (извините): Не самобытенъ ли видимый мiръ? Конеченъ ли онъ, или у него не было начала и не будетъ конца? Не правда ли, что эти вопросы и рѣшенiя ихъ должны показаться христiанину не только пустословiемъ, но даже и богохульствомъ? Осмѣлится ли онъ повѣрять своимъ ничтожнымъ земнымъ умомъ истины изрѣченныя самимъ Богомъ? да и что прибыли ему изучаться философiи, чтобъ узнать, что онъ долженъ вѣрить тому, чему давно уже, безъ всякихъ доказательствъ вѣритъ. Воля ваша, какъ бы мнѣ ни стали умно доказывать, что я, т. е. М. Н. Загоскинъ - точно М. Н. Загоскинъ, а все-таки бы я сказалъ, что это пустословiе. Къ чему же ведетъ эта наука того кто вѣруетъ? ровно ни къ чему; и неужели вы скажете, что вѣруетъ только тотъ, кто учился философiи? Г. Бурачекъ! вы называете почти всѣхъ насъ язычниками, что къ несчастiю довольно справедливо, смотрите не сдѣлайтесь сами язычникомъ, не вздумайте сами вмѣсто Бога покланяться философiи, т. е. вашему земному разуму. Древнiе ему и поклонялись, это очень естественно, философiя была откровенiемъ эллино-мудрецовъ, а мы по милости Божiей христiане, т. е. знаемъ все то, что можемъ и должны знать, не изучая ни Гегеля, ни Фихте, ни Канта, ни Окэна, ни всѣхъ этихъ эллино-христiанскихъ болтуновъ, о мудрости которыхъ кажется не съ большой похвалою отзывается апостолъ Павелъ. Теперь, позвольте, Бурачекъ, пожать у васъ на прощаньи руку, только сдѣлайте милость не будьте деспотомъ, ни гнѣвайтесь на меня за то, что я думаю не по вашему, а по моему"...

   Павелъ Аѳанасьевичъ Фамусовъ является въ этихъ тирадахъ одѣтымъ пожалуй нѣсколько по модѣ уже, онъ и о Кантѣ и объ Фихте слыхалъ, до него объ Окэнѣ какъ-то долетѣли слухи, а все же онъ Павелъ Аѳанасьевичъ Фамусовъ, милый, достолюбезный врагъ всякаго духа изслѣдованiя

  

   Обычай мой такой -

   Подписано и съ рукъ долой!

  

   гонитель плоти, "грѣшнымъ дѣломъ" балующiйся однако, если не съ Лизою, то сценами сентиментально добродѣтельной любви, добрѣйшiй Павелъ Аѳанасьевичъ, который

  

   всякому, ты знаешь радъ,

  

   со всякимъ обнимается и т. д. Но кромѣ забавныхъ фамусовскихъ чертъ, въ тирадахъ, есть черты мрачныя, по крайней мѣрѣ наводящiя на мрачные размышленiя.

   Теорiя вообще ведетъ къ извѣстнаго рода терроризму своихъ адептовъ. Загоскинъ былъ наивный Камиллъ Дюмуленъ обскурантизма, относительно строгаго и суроваго Робеспьерра этого дѣла. Но на этого Камилла Дюмулена былъ своего рода Маратъ, тотъ господинъ, съ которымъ интимную корреспонденцiю его обнаружила "Домашняя Бесѣда" этотъ истинный гебертизмъ мракобѣсiя. Въ обскурантизмѣ были и свои constituants и свои жирондисты...

   На смѣлыя наивности Камилла Дюмулена, г. Бурачекъ отвѣчалъ какъ наставникъ, нѣкоторою защитою философiи, въ выноскѣ подъ письмомъ, но въ сущности, наивное письмо бросило "Маякъ" въ роковой процессъ. Конечнымъ словомъ этого процесса, - была вражда со всякимъ духомъ изслѣдованiя. Чего не досказалъ "Маякъ" то въ наши дни по торжищамъ и стогнамъ голоситъ "Домашняя Бесѣда", послѣдовательнѣйшее развитiе мрачной теорiи, которой зерно лежало однако въ "Маякѣ" съ самаго начала этого изданiя, которой плевелы заглушали все доброе и передовое, что было въ "Москвитянинѣ" до 1850 года и примѣшивались по временамъ даже къ преобразованному "Московитянину" пятидесятыхъ годовъ, съ которой невольное соприкосновенiе въ нѣкоторыхъ пунктахъ парализировало силы благороднаго славянофильскаго направленiя, то заставляя другихъ ложно смотрѣть на него, то вторгаясь иногда страннымъ образомъ въ самое это направленiе. Теорiя мрака и застоя, съ которой борьба стала вполнѣ возможна только въ наши дни, на ея же полѣ - теорiя, которой пасть суждено только въ такой борьбѣ подъ ударами могущественной дiалектики автора книги: "Православiе и современность" и догматической учености "Православнаго обозрѣнiя"...

   Теорiя разумѣется начала свое дѣло не съ тѣхъ крайнихъ положенiй, которыя такъ добросердечно высказалъ наивный Загоскинъ въ своемъ письмѣ, появившемся въ VI части перваго (1840) года "Маяка современнаго просвѣщенiя и образованности". Крайнiя положенiя конечно заключались уже и притомъ заключались сознательно въ идеяхъ издателей журнала, по крайней мѣрѣ одного изъ нихъ, но еще не высказывались съ такою ясностью и простотою.

   Что такое былъ "Маякъ"? Для многихъ изъ читателей, этотъ журналъ - какой-то далекiй миѳъ, и для всѣхъ, это можно сказать утвердительно, онъ представляется чѣмъ-то въ родѣ "Домашней Бесѣды" въ большихъ размѣрахъ. Между тѣмъ такое понятiе не совсѣмъ вѣрно. Между "Маякомъ" и "Домашней Бесѣдой" такая же бездна, какъ - опять прибѣгаю къ сравненiю - между теорiями Максимилiана Робеспьерра и гебертизмомъ. "Маякъ" въ наше время вѣроятно также бы отвернулся отъ цинизма убогой газетки, какъ нѣкогда аррасскiй депутатъ и его партiя отъ листковъ PХre Duschesne' я, который былъ почти всегда en colХre.

   "Маякъ" для насъ уже теперь - исторiя. Мы можемъ подойдти къ нему какъ ко всякому явленiю безъ страха и вражды. "Маякъ" былъ ни болѣе ни менѣе какъ прямой наслѣдникъ направленiя Шишкова съ одной стороны и продолжатель направленiя Лабзинскаго "Сiонскаго Вѣстника" съ другой. Стало быть, онъ слагался изъ двухъ элементовъ, которые можно назвать: одинъ - мистицизмомъ, - другой - петербургскимъ нацiонализмомъ.

   Мистицизмъ можно оставить въ сторонѣ; во-первыхъ потому, что онъ дѣло до сихъ поръ загадочное, породившее и Вейсгаупта съ его иллюминатствомъ и Новикова съ его просвѣтительною дѣятельностью и вмѣстѣ съ тѣмъ множество совершенно противоположныхъ явленiй; во вторыхъ потому, что собственно къ предмету моихъ разсужденiй, къ вопросу объ отношенiяхъ нашего сознанiя къ народности, эта струя не относится. Во всякомъ случаѣ, въ мистическихъ началахъ "Маяка" есть своего рода блестящая сторона. Логичностью изложенiя и извѣстнаго рода силою мышленiя г. Бурачка могъ поразиться не одинъ М. Н. Загоскинъ. Suum cuique, пора это сказать во всеуслышанiе. Вездѣ, гдѣ дѣло идетъ о философскихъ принципахъ, г. Бурачекъ, по крайней мѣрѣ въ первые годы "Маяка", является мыслителемъ логическимъ, дiалектикомъ выработавшимъ свой оригинальный методъ, съ которымъ можно спорить, но котораго нельзя было бы не уважать, если бы онъ самъ по больше уважалъ свои принципы и не прилагалъ ихъ ко всякой дѣйствительности, за недостаткомъ лучшей, если бы онъ своихъ личныхъ, старческихъ вкусовъ и антипатiй не вносилъ въ борьбу за принципы.

   Противъ взгляда чисто отрицательнаго должна была непремѣнно явиться реакцiя, долженъ былъ выступить взглядъ положительный...

   Но взглядъ отрицательный былъ силенъ и тѣмъ, что отрицалъ дѣйствительную фальшь, и тѣмъ, что имѣлъ точки опоры въ литературѣ. Всю литературу, которая стоила имени литературы, которая была живая, онъ принималъ за точку отправленiя: все мертвое, выдуманное, сочиненное - онъ отвергалъ. Его точка отправленiя не расходилась съ общимъ сочувствiемъ. Въ этомъ, да въ очевидной фальши всего выдуманнаго, сочиненнаго заключалась главнымъ образомъ его сила. Со всѣмъ живымъ онъ шолъ объ руку, разъясняя его, проповѣдуя, распространяя. Борьба за Пушкина, за Лермонтова, за Гоголя, была для него вмѣстѣ съ тѣмъ и борьба за свѣтъ. Онъ вѣрилъ въ живыя силы жизни...

   Но въ этихъ живыхъ силахъ отрицательный взглядъ видѣлъ не все, что онѣ въ себѣ заключали, что онѣ несли съ собою въ мiръ, и потому разъяснялъ ихъ односторонно, по своему. Онъ былъ также теорiя, и не могъ быть инымъ...

   Несогласные съ его выводами, а таковыхъ было и въ ту эпоху не мало, раздѣлились на два толка. Одни отвергли самую точку опоры отрицательнаго взгляда, отвергли живую литературу и чѣмъ дальше шли, тѣмъ должны были отвергать безпощаднѣе. Чтобы держаться за что нибудь дѣйствительное, они въ слѣпомъ усердiи защищали рядъ "выдуманныхъ" сочиненiй, сами "выдумывали, сочиняли" новую литературу и сочиненныя ими или ихъ послѣдователями пошлости въ какомъ-то странномъ ослѣпленiи выдавали за истинную литературу, отстаивали жарко нелѣпости, и разумѣется остались совершенно одни. Это направленiе наслѣдовало потерянное дѣло Шишкова и замкнулось въ "Маякѣ".

   Другiе напротивъ жарко вѣрили въ живую литературу, по крайней мѣрѣ въ Пушкина и въ Гоголя, но вмѣстѣ съ тѣмъ не могли долго перейдти завѣтной черты и хотѣли помирить сочувствiе къ живому, съ сочувствiемъ къ отжившему во имя святости преданiя. Въ мысли о значенiи преданiя, они были совершенно правы, но высокую мысль они приковывали къ такому выдуманному вздору, какъ почти вся наша литература XVIII и начала XIX вѣка и къ такимъ безобразнымъ остаткамъ этого выдуманнаго вздора, какъ творенiя г. М. Дмитрiева или пѣснопѣнiя г-жи Авдотьи Глинки. Правые въ борьбѣ за народность и преданiе съ отрицательнымъ взглядомъ, они были въ высшей степени неправы въ борьбѣ за фальшь, которой обличенiе считали чуть ли не за crimen lesae majestatis. Это направленiе породило "Москвитянинъ" первой эпохи, такъ много мѣшавшiй "Москвитянину" пятидесятыхъ годовъ, мѣшавшiй и самому редактору въ его безспорно передовыхъ идеяхъ и молодой редакцiи въ ея юношескихъ, но честныхъ и пламенныхъ стремленiяхъ.

   Ни то ни другое направленiе не было славянофильство, хотя съ тѣмъ и съ другимъ славянофильство имѣло повидимому много общаго, до того, что въ глазахъ отрицателей сливалось то съ тѣмъ, то съ другимъ направленiемъ, до самой минуты своего отдѣленiя. Сходство было только видимое. Славянофильство никогда не мирилось съ существующимъ, какъ направленiе "Маяка", не прилагало своихъ строгихъ принциповъ къ первой попавшейся дѣйствительности: самые принципы захватывало несравненно шире и притомъ выводя ихъ изъ мистическаго тумана въ философско-историческiя области какъ Кирѣевскiй и Хомяковъ; честно во имя этихъ принциповъ отвергло всякую фальшь, порожденную реформою и отвергло даже значенiе самой реформы. Идеалъ свой оно отодвинуло въ прошедшее. Съ другой стороны оно не могло слиться и съ направленiемъ, высказывавшимся въ "Москвитянинѣ". За направленiемъ "Москвитянина", и первой и второй его формы, можно зачислить одну заслугу. Оно никогда не было теоретическимъ, будучи часто хаотическимъ. Оно вѣрило въ живую жизнь, и неслось по ея волнамъ, нерѣдко съ иломъ и тиною. Оно знало всегда народъ какъ народъ, не зная дѣленiя его на до петровскiй и послѣ петровскiй, на степной и городовой и т. д. Славянофильство выдѣлилось изъ этихъ двухъ направленiй, какъ совершенно особое явленiе, какъ сила болѣе отрицательная, чѣмъ положительная и потому, оно не войдетъ въ настоящее разсужденiе, имѣющее дѣло съ оппозицiею положительнаго взгляда.

   Оппозицiю эту я назвалъ оппозицiею застоя и попытку историческаго анализа ея, чертами изъ исторiи мракобѣсiя. Она была дѣйствительно такою въ "Маякѣ", потомучто онъ и опирался на одну дѣйствительность застоя и самъ сочинялъ новую, по такому же образцу, ослѣпленно враждуя со всѣми живыми силами жизни до того, что подъ конецъ все живое провозгласилъ погибельнымъ и погибнувъ самъ, передалъ свое завѣщанiе гебертизму "Домашней Бесѣды". Она являлась такою и въ "Москвитянинѣ", потомучто долго стремилась служить двумъ идеямъ, и вѣруя въ живое, все пробовала нельзя ли какъ нибудь сберечь и драгоцѣнную тину. Оппозицiя положительнаго взгляда только тогда перестала быть оппозицiей застоя, когда она оперлась за новыя силы жизни, сказавшiяся въ новой литературѣ, въ литературѣ натурализма. Тогда она стала оппозицiей законной, оппозицiей жизни теорiямъ, какъ западнымъ, такъ равно и славянофильскимъ.

  

  

   "Много добраго - такъ говорили издатели "Маяка" въ заключенiе VI книги перваго года своего изданiя (1840) - хотѣлось намъ сдѣлать для добрыхъ русскихъ, изданiемъ "Маяка". Цѣль его - ихъ польза и наслажденiе. Содержанiе его - обнимаетъ все, что только можетъ интересовать человѣка. Исполненiе "Маяка" - не погнушайте провѣрить теперь вмѣстѣ съ нами: чтò такъ - примите, чтó не такъ - помогите исправить. Мы уже столько сдѣлали, что можно довольно безошибочно обсудить и цѣль и исполненiе; и не такъ еще далеко мы зашли, чтобъ не было возможности поправить и передѣлать..."

   Такъ говорилось въ той самой книжкѣ, въ которой печаталась статья Загоскина, - въ той самой книжкѣ, съ которой теорiя повлеклась по роковому процессу къ своимъ крайностямъ. Въ заключительной статьѣ этой VI книжки, въ сжатыхъ и точныхъ чертахъ повторялась нѣкоторымъ образомъ программа изданiя, - программа, съ принципомъ которой можно было пожалуй спорить, но которая представляла собою, какъ основанная на извѣстной доктринѣ - изложенiе убѣжденiй, могущихъ имѣть свое законное мѣсто въ человѣческомъ мышленiи.

   "Мы начнемъ, - продолжаютъ издатели, - свой отчетъ подробнымъ изложенiемъ содержанiя "Маяка", которое направляясь къ разнымъ исключительнымъ цѣлямъ, черезъ нихъ же постоянно стремится въ тоже время къ одной преобладающей цѣли. Мы не побоимся войдти, гдѣ это нужно будетъ, въ нѣкоторыя подробности и доказательства; вы не бойтесь и прочтите ихъ со вниманiемъ, для того, чтобъ имѣть потомъ полное право судить и судить справедливо.

   "1) На заглавномъ листѣ вы читаете: "Маякъ - собранiе трудовъ и ученыхъ и литераторовъ русскихъ и иностранныхъ." Цѣль не мудрая, такихъ сборниковъ у насъ много. Всѣ журналы, хоть не такiе, но подобные же сборники. Какъ бы то ни было, все-таки эта цѣль достигнута; можетъ быть и не совсѣмъ дурно, по крайней мѣрѣ мы слышали будто въ "Маякѣ" есть вещи хорошiя.

   "2) Но собирать статьи можно просто, какъ случится, разставляя ихъ только по условленнымъ сортамъ, не заботясь много о томъ, къ чему они ведутъ; были бы только сегодня интересны; или можно это собранiе подчинить особой системѣ, ведущей къ своего рода высшей цѣли. Это вторая г_л_а_в_н_а_я цѣль, не только еще не достигнутая, но даже не вполнѣ еще выясненная читателямъ "Маяка" - есть просвѣщенiе и образованность.

   Итакъ, главная цѣль "Маяка" была повидимому въ высшей степени похвальная: просвѣщенiе и образованность... Но отъ чего же эту столь общую цѣль издатели какъ будто защищаютъ, защищаютъ свое изданiе отъ какихъ-то, - какъ слышится въ тонѣ, нападенiй? Все дѣло въ томъ, что слова "просвѣщенiе и образованность" - понимаютъ они иначе, нежели понимали другiя современныя имъ направленiя, выражавшiяся въ другихъ, современныхъ имъ журналахъ, - и особенность своего пониманiя этихъ словъ, они высказали въ общихъ чертахъ въ самой программѣ. Въ заключительной статьѣ VI книги - особенность эта выражена прямѣе и яснѣе.

   Вотъ что говорятъ издатели:

   "Странно покажется, а дѣйствительно такъ: XIX вѣкъ столько превозносится своимъ просвѣщенiемъ и образованностью, а между тѣмъ во второй четверти XIX же вѣка, три четверти человѣковъ едва ли умѣютъ различать два слова:

   "Просвѣщенiе и - скука.

   "Образованность и - мораль: таже скука. Для нихъ это синонимы: вещи, о которыхъ бы они и слышать не хотѣли..."

   А! вот оно что. Маякъ стало быть предполагалъ и въ обществѣ и въ литературѣ - выражающей и потому самому руководящей общество - полнѣйшую разрозненность сознанiя съ истиннымъ просвѣщенiемъ и съ моралью. Стало быть и особенность его понятiя о просвѣщенiи и образованности - есть особенность отрицательная. Значенiе его въ оппозицiи - ложному просвѣщенiю и безнравственности, господствующимъ въ обществѣ и литературѣ, - во имя истиннаго просвѣщенiя и нравственности.

   "Хорошо - такъ продолжается разъясненiе - если то, что я принимаю за просвѣщенiе, точно просвѣщаетъ а не мрачитъ. Хорошо, ежели то, что я называю образованностью - дѣйствительно, изъ животнаго какимъ я родился, преобразуетъ меня въ человѣка - въ существо богоподобное, высокое, способное счастливить и быть счастливымъ.

   "Но если все это на оборотъ? Тогда сколько усилiй потерянныхъ, трудовъ напрасныхъ, а можетъ быть и - погибельныхъ! Вопросъ о дѣйствительномъ просвѣщенiи и образованности становится вопросомъ высочайшей важности; и нѣтъ человѣка, кто могъ бы сказать: "это до меня не касается". А когда такъ, то и мы коснемся этого предмета поглубже.

   "Какъ безъ солнечнаго свѣта все томится, сидитъ во тьмѣ, спотыкается, падаетъ, леденѣетъ, мретъ, такъ, и въ миллiонъ разъ болѣе такъ, душа - безъ просвѣщенiя.

   "Просвѣщенiе и образованность могутъ быть истинныя и вздорныя, существенныя и поверхностныя, полезныя и вредныя. Мы относимъ просвѣщенiе къ разуму, образованность къ сердцу. Для разума необходимъ свѣтъ истины, для сердца - теплота любви".

   Все это - философскiе принципы, въ которыхъ много истины, въ которыхъ все пожалуй - истина, кромѣ одной повидимому совершенно второстепенной, невыдающейся на первый планъ мысли, мысли о "потерянныхъ, напрасныхъ и можетъ быть - погибельныхъ трудахъ." Все остальное не новость, все остальное встрѣчаемъ мы въ мыслителяхъ какъ Хомяковъ, Кирѣевскiй, отецъ Ѳеодоръ (я напоминаю только о ближайшихъ къ намъ) - и видимъ, что оно не ведетъ ни къ отрицанiю свободы общественной, ни къ отрицанiю красоты въ искусствѣ, ни къ отрицанiю испытующаго духа въ философiи, а напротивъ придаетъ только всѣмъ этимъ возвышеннымъ стремленiямъ силу, прочность, центръ. Но эти высокiя основы - можетъ быть по сущности своей представляютъ собою такую высокую и острую крутизну, на которой въ желаемомъ равновѣсiи могли удерживаться только глубочайшiе христианскiе мудрецы первыхъ семи вѣковъ и весьма немногiе изъ современныхъ, наслѣдовавшiе отъ нихъ не букву, которая мертвитъ, а духъ, который животворитъ. Немногiе дошли до той высоты воззрѣнiя, потребной для простой и великой въ простотѣ своей мысли о. Ѳеодора, что для Христа человѣческiй разумъ вовсе не такъ ничтоженъ какъ для нѣсколькихъ поборниковъ застоя и насильственнаго единства, для нѣсколькихъ духовныхъ централизаторовъ, которымъ всякiе пути, уклоняющiеся отъ буквы, представляются "усилiями потерянными, трудами напрасными, а можетъ быть и погибельными". Централизаторы, приверженцы буквы, - странная иронiя! - становятъ свой собственный разумъ, т. е. свое личное, скованное пониманiе буквы мѣриломъ путей великой и таинственно-неусладимой силы и, - не зная ни ея послѣдующихъ проявленiй, ни ея конечныхъ цѣлей, - произносятъ съ высоты присвоеннаго себѣ авторитета приговоръ всякимъ путямъ, кромѣ тѣхъ, которые условлены ихъ буквою... Вредъ происходящiй отъ такого произвольнаго, хотя вмѣстѣ и рабски-буквальнаго указанiя путей, ужасенъ и въ области мышленiя и въ области искусства и въ области жизни. Много ли, повторяю, найдется Хомяковыхъ, Кирѣевскихъ, отцовъ Ѳеодоровъ? Мы были свидѣтелями страшнаго, трагическаго событiя, которое было прямымъ результатомъ воздѣйствiя страшной централизаторской теорiи на глубокую и впечатлительную, но неясную и тревожную натуру высокаго художника, Гоголя. Его сомнѣнiе въ духовномъ значенiи его дѣятельности, его смерть... не страшный ли это урокъ - но не мiру, который лишился въ немъ великаго органа любви и свѣта, а централизаторамъ, еслибъ они въ гордости своей были доступны какимъ либо урокамъ? Въ высшей степени замѣчательно въ его несчастной "перепискѣ" то письмо къ какому-то изувѣру-мраколюбцу, въ которомъ поэтъ отстаиваетъ значенiе арены, на которой посильно служитъ онъ правдѣ, красотѣ и любви - значенiе театра. Есть избранныя, необыкновенно ясныя души, которыхъ мракъ вовсе не касается, которымъ не можетъ представиться и самаго вопроса о ложности и погибельности стремленiй человѣка къ правдѣ, красотѣ и любви, если эти стремленiя суть дѣйствительно стремленiя. Такова была напримѣръ, ясная и свѣтлая душа Жуковскаго, котораго самыя мистическiя размышленiя, ни разу не доводили до сомнѣнiя въ значенiи высшихъ стремленiй человѣческихъ, который въ письмѣ своемъ къ Гоголю боится и колеблется произнести судъ даже надъ дѣятельностью германскаго поэта, радикально-противоположною его собственному жизненному и поэтическому воззрѣнiю. Но Гоголь, именно потомучто былъ несравненно глубже Жуковскаго по натурѣ, несравненно способнѣе къ энтузiазму и фанатизму, рѣшительно испугался "погибельныхъ" путей - испугался до того, что ни собственный его глубокiй умъ, ни внушенiя автора "Трехъ писемъ къ Гоголю" не могли его успокоить. Въ письмѣ напримѣръ къ мраколюбцу, онъ видимо мучительно борется съ страшнымъ для него взглядомъ, подозрѣвая въ тоже самое время самаго себя въ борьбѣ съ истиною. Тогда какъ дѣло рѣшалось очень просто. Мраколюбецъ вопiялъ на театръ по буквѣ, а не по духу великихъ мудрецовъ и учителей, во времена которыхъ, театръ уже утратилъ всякое серьёзное значенiе и которыхъ вражда была враждою серьёзныхъ, и глубоко смотрящихъ на жизнь мыслителей противъ дѣла, потерявшаго всякое живое значенiе и получившаго значенiе праздной и даже развратной потѣхи властолюбiя, сладострастiя и порока. Однимъ словомъ, это была борьба духа съ плотью, съ мертвою, отжившею и извращенною буквою, тогда какъ у нашихъ мраколюбцевъ, стало это - борьбою мертвой буквы противъ живой жизни.

   "Маякъ" хотѣлъ противодѣйствовать ложному просвѣщенiю и безнравственности - но то, во имя чего онъ противодѣйствовалъ, его собственныя просвѣщенiе и нравственность, были чисто его, чисто субъективныя, прикованныя къ мертвой буквѣ понятiя. Съ такого рода понятiями, онъ, чѣмъ далѣе шолъ, тѣмъ больше и больше расходился съ живою жизнью. Начавши довольно умѣренно, съ принциповъ, которые сами по себѣ совершенно истинны, онъ еще до загоскинскаго письма - въ приложенiяхъ принциповъ къ дѣлу, обличился уже въ своей полной несостоятельности. Свое собственное старческое несочувствiе къ явленiямъ жизни, онъ счелъ за проведенiе высокихъ идей...

   Вотъ съ чѣмъ между прочимъ выступалъ онъ еще въ 1840 году, еще до письма Загоскина:

   Въ книгѣ IV, обвинивши (стр. 185) литературу нашу вообще въ томъ, что ей недостаетъ философiи, религiозности, народности, - уничтоживши значенiе Жуковскаго, хотя по какой-то непослѣдовательности искупленное впрочемъ съ избыткомъ въ 1845 году, обвиненiями въ деизмѣ; сохранивши еще уваженiе къ старымъ писателямъ и къ Карамзину, критикъ доходитъ наконецъ до Пушкина:

   "Что мнѣ будетъ, говоритъ онъ ("Маякъ" 1840 г. ч. IV. стр. 188) если я не обинуясь скажу, что тотъ, кто призванъ былъ возсоздать русскую поэзiю, именно тотъ уронилъ ее, по крайней мѣрѣ десятилѣтiя на четыре - это Пушкинъ. Съ огромнымъ призванiемъ быть оракуломъ человѣчества, онъ удовольствовался славой ювелира, оставилъ намъ нѣсколько томовъ чудныхъ поэтическихъ игрушекъ и почти ничего безсмертнаго. Пожалуйста не сердитесь! выслушайте, я дѣло говорю.

   "Первый стихъ его, могучiй, умный, звучный - возбудилъ общiй восторгъ и удивленiе. Литературные старики на рукахъ его носили, молодежь гурьбой бѣжала за нимъ, осыпая знаками удивленiя и восклицанiя. Писать стихи ему ничего не стоило: это была живая фабрика чудныхъ стиховъ. Слава готова - къ чему ученье и трудъ? И Пушкинъ не воспользовался всѣми предоставленными ему средствами ученiя и просвѣщенiя, онъ самъ намекнулъ объ этомъ въ своемъ портретѣ. Духъ, вылившiйся по духу его времени, когда господствовали библейскiя общества и либерализмъ, два <