Григорьев Аполлон Александрович - Оппозиция застоя, Страница 2 - Книги

i>противные, неразлучные элемента (!!!) увлекся въ молодости легкомыслiемъ, свободой, разгуломъ прiятелей, молодежи, встрѣтилъ на пути преграды, плотины - вспѣнился, думалъ было волной перекатиться черезъ нихъ и разлился олицетворенной эпиграммой. Просто его захвалили до полусмерти.

"Не ищите у Пушкина философiи. Онъ не зналъ ее. Природный умъ или лучше остроумiе, способное направляться во всѣ стороны, никогда не замѣнитъ философiи. Пушкинъ не всегда вѣрный слуга истинѣ; поэтическихъ софизмовъ, парадоксовъ у него много. Все это скрыто подъ блескомъ и красотой стиха. Не ищите у Пушкина религiозности: его умѣли отвратить отъ нея. А безъ этихъ двухъ жизненныхъ элементовъ, не можетъ быть жизни и въ произведенiяхъ. Только въ послѣднихъ его произведенiяхъ, мелькаетъ что-то похожее на религiозность, и поэтому то нельзя довольно оплакать, что Пушкинъ, самъ не успѣлъ поправить того, что самъ же испортилъ въ молодости.

"Что касается до народности, Пушкинъ былъ бы поэтъ по превосходству русскiй, если бы по недостатку искусственнаго просвѣщенiя разума, особливо образованiя сердца и воли, развитiя и оживленiя чувства, т. е. по недостатку матерiаловъ, умственнаго капитала для творчества, не смотря на значительный даръ творчества отъ природы, былъ бы, говорю, Пушкинъ великiй поэтъ народный, если бы по всему этому не увлекся за Жуковскимъ въ подражанiе иноземному, особливо Байрону, сходному съ нимъ по превратностямъ жизни, борьбѣ съ обществомъ, но который далеко превосходилъ Пушкина ученостью и знанiемъ тайнъ человѣческаго духа и сердца, чего Пушкинъ, какъ не филосовъ, никогда не изучалъ. Пушкинъ былъ пейзажистъ, Байронъ - историческiй живописецъ. Что Пушкинъ видѣлъ, то мастерски схватывалъ и вѣрно и красиво писалъ, но онъ схватывалъ только внѣшнее въ человѣкѣ и обществѣ. Человѣческiя фигуры на его пейзажахъ - вещь второстепенная. Не знаю, понятно ли я говорю: но больше разъяснять некогда.

"Пушкинъ какъ и Байронъ былъ сухъ, колючъ, блестящъ, могучъ: животворной теплоты любви - ни въ томъ ни въ другомъ. Оба они больше разрушали, чѣмъ созидали, больше отрицали, чѣмъ полагали. Удивительно ли, что все преклонилось предъ ними, все увлеклось за ними? - подражатели разомъ поймали механизмъ пушкинскаго стиха, манеру, скорбь и вопли его генiя, не туда направленнаго: но эти вопли приняли за разочарованiе, тоску, безнадежность самаго Пушкина, - за необходимую принадлежность всякаго великаго поэта. Кому не хотѣлось быть великимъ безъ великихъ дарованiй и трудовъ? - и вотъ въ современной нашей поэзiи много стиховъ прекрасныхъ, есть даже лучшiе чѣмъ у самаго Пушкина, но нѣтъ въ нихъ философiи, ни религiозности, ни народности, нѣтъ свѣта, тепла, жизни, нѣтъ поэзiи; а только безжизненный, красивый стихотворный трупъ. Надо ждать новаго Пушкина. Между нынѣшними пѣвцами, почти ни одного нѣтъ; онъ еще зрѣетъ. Пушкинъ! кто бы ты ни былъ, сознающiй уже въ себѣ его крылья, его могучесть - остановись! не читай своихъ стиховъ прiятелямъ, не показывай ихъ журналистамъ. Не пиши теперь много, не исписывайся прежде времени; ты пока еще теперь маленькiй резервуаръ и скоро опорожнишься! родникомъ, кто только призванъ быть имъ, дѣлается въ половинѣ жизни. Сохрани же дѣвственность и свѣжесть поэтическихъ силъ твоихъ! изучай словомъ и дѣломъ философiю, религiю, народность. Подчини свою волю строгой ферулѣ повиновенiя. Спасай свое сердце отъ всего порочнаго. Разумъ свой просвѣщай истиной, чувство внушенiемъ красотъ природы, откровенья и искусства; но съ послѣднимъ будь остороженъ, не увлекайся ложными образцами: изучай, сравнивай всѣхъ, но никому не подражай и т. д."

Я не останавливаю читателей на поразительномъ сходствѣ упрековъ, дѣлаемыхъ "Маякомъ" Пушкину, - сходствѣ простирающемся до тождества самыхъ выраженiй, съ упреками дѣлаемыми поэту въ наше время прогрессистами-теоретиками и обскурантами-теоретиками... Дѣло въ томъ, что какъ "Маякъ" 1840 года, такъ и теоретики нашихъ дней - равно теоретики, равно приступаютъ къ жизни съ готовыми мѣрками - и поневолѣ становятся къ ней и къ отраженiю ея литературѣ - въ отношенiе чисто-отрицательное.

Я нарочно беру теорiи "Маяка" въ первую его эпоху, - въ ту эпоху, когда они еще не глядятъ съ одной стороны на одинадцатую версту, какъ "Маякъ" 1844 и 1845 годовъ и не отвращаютъ еще отъ себя гебертизмомъ "Домашней Бесѣды". Отъ приводимыхъ мною мѣстъ, далеко еще до удивительныхъ статей о Пушкинѣ г. Мартынова, до обвиненiя всѣхъ писателей нашихъ въ деизмѣ и пантеизмѣ, до сближенiя литературы съ перiодомъ энциклопедистовъ. Но всѣ эти послѣдующiя "прелести", принадлежащiя къ области одинадцатой версты или "Домашней Бесѣды", заключаются уже какъ бы въ зернѣ въ первоначальныхъ критическихъ статьяхъ "Маяка".

Что они не заключаются какъ въ зернѣ, въ тѣхъ принципахъ, которыхъ "Маякъ" хвалился быть представителемъ, на это лучшимъ доказательствомъ будетъ развернуть любую изъ статей Хомякова, Кирѣевскаго или отца Ѳеодора...

Мракъ былъ послѣдствiемъ чисто-субъективной теорiи издателей и примѣси ея къ принципамъ. Примѣсь эта тѣмъ была вреднѣе, чѣмъ серьёзнѣе были принципы, ибо тѣмъ болѣе вводила въ искушенiе. Самое славянофильство, изъ уваженiя къ принципамъ не раздѣлилось явно, рѣзко съ "Маякомъ", не только сначала, но даже и въ послѣдствiи. Позволяя себѣ иногда отмѣтить фальшивый тонъ въ сочиненiяхъ г. Муравьева, оно какъ будто несмѣло вступить въ открытую борьбу съ теорiями г. Бурачка, ибо, по странному ослѣпленiю, считало такъ же какъ "Маякъ" и его адепты своимъ родоначальникомъ Шишкова...

"Маякъ" былъ чистымъ органомъ шишковизма или петербургскаго славянофильства. Отличительнымъ свойствомъ этого направленiя было отрицательное отношенiе ко всему современному, - стремленiе насильственно удержать старое, - однимъ словомъ не консерватизмъ, а чистый застой. Застой этотъ - старчески безсильный, призываетъ къ себѣ на помощь принципы весьма важные и существенные, но и самые принципы, профанируемые съ самаго начала приложенiемъ на защиту застойной тины, постепенно профанировались все болѣе и болѣе и дошли наконецъ до гебертизма "Домашней Бесѣды".

Да и не могло быть иначе. Вотъ какъ съ самаго же начала глядѣлъ "Маякъ" на современность и ея органъ - литературу.

"Ежели - говоритъ въ той же статьѣ критикъ, - образцы поэзiи, съ одной стороны невѣрно направленные, а съ другой превратно, поверхностно понятые и исключенные, прямо вели къ упадку нашу поэзiю, то теорiи, ученiя, сужденiе о поэзiи, окончившiяся отрицанiемъ всякихъ правилъ и законовъ, окончательно довершили упадокъ всей литературы и довели ее до нынѣшняго разжиженнаго состоянiя" ("Маякъ" 1840 г. Т. IV. стр. 190).

"Маякъ" предполагалъ литературу въ упадкѣ - и только что на первый разъ приличiя ради, не жаловался съ адмираломъ Шишковымъ на то, что молокососы осмѣливаются судить о Херасковѣ - и серьёзные, существенные принципы заставлялъ служить такимъ вздорнымъ преданiямъ какъ Бургiева реторика, забвенiе которой считалъ отрицанiемъ "всякихъ правилъ и законовъ" - и какъ вся наша высокоторжественная литература XVIII вѣка, въ уклоненiи отъ которой онъ видѣлъ нынѣшнее разжиженное состоянiе литературы. Великiе и серьёзные принципы брались литературными Фамусовыми только на прокатъ, только на защиту дорогой имъ эпохи "выдуманныхъ" сочиненiй. Маякъ съ самаго же начала вопiетъ на то что "цѣлью, всѣхъ изящныхъ произведенiй поставили единственно удовлетворенiе эстетическому вкусу не подчиняя ихъ ни какимъ другимъ условiямъ..." Подъ другими условiями разумѣлись конечно - извѣстныя, китайски опредѣленныя нравственныя понятiя. А какъ только какая бы то ни было теорiя, не только теорiя застоя, но положительно какая бы то ни было, хотя бы теорiя самаго крайняго прогресса - начнетъ приступать къ жизни и ея органу - искусству, съ какими либо своими требованiями, а не съ тѣми которыя въ нихъ заключаются, т. е. не съ эстетически-жизненными - такъ она тотчасъ же станетъ къ знаменательнѣйшимъ явленiямъ искусства и жизни въ то отрицательное отношенiе, въ которомъ Пуритане напримѣръ находились къ Шекспиру, а наши теоретики разныхъ сортовъ къ Пушкину, - всѣ отъ г. Бурачка до г. Дудышкина, отъ г. - бова до г. Аскоченскаго и г. Гымалэ.

Теорiя же застоя разумѣется не остановится да и не можетъ остановиться ни передъ какими безобразiями. Отъ признанiя эстетическихъ требованiй, "Маякъ" ведетъ всѣ бѣдствiя, постигшiя несчастную россiйскую словестность.

"Отсюда" - говоритъ критикъ (ibidem) - "всѣ пороки рѣзни, оргiи, преступничество, каторжники, цыгане, разбойники, пираты, контрабандисты, жиды, шулеры, всѣ мерзости человѣчества поступили въ число матерiаловъ для изящныхъ произведенiй. Всѣ наши литераторы поголовно не изучали философiи научнымъ образомъ(*), всесторонно, а приняли на слова этотъ и другiе германскiе эстетическiе законы изъ третьихъ или четвертыхъ рукъ, какъ символъ литературной вѣры и проявляли эти теорiи словомъ и дѣломъ, ученiемъ и образцами.

(*) Далась же эта несчастная философiя (разумѣется по Баумейстеру, какъ реторика по Бургiю) - и далась не только литературнымъ фамусовымъ, а людямъ повыше. Попрекнулъ же недавно Бѣлинскаго незнанiемъ фолософiи, тоже явно незнанiемъ по Баумейстеру или по Бавмейстеру) - человѣкъ во многомъ передовой, г. Погодинъ. Эти - упреки нѣчто въ родѣ застарѣлой болѣзни.

Какими образцами проявлялъ "Маякъ" свои теорiи - открывается уже изъ этой же самой статьи. Образцами являются Булгаринъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ, Гречъ въ своей "Черной женщинѣ", Степановъ въ "Постояломъ дворѣ" и въ особенности г. Башуцкiй - послѣднiй въ особенности, ибо первые признаются образцами далеко несовершенными.

И такъ - вотъ какими шаткими опорами долженъ былъ "Маякъ" подкрѣплять свои теорiи въ дѣйствительности. Дѣйствительность же вся, кромѣ "Маяка", эти опоры отвергала.

Къ тому въ чемъ дѣйствительность видѣла руководящее выраженiе своихъ силъ, къ настоящей невыдуманной литературѣ - "Маякъ" сразу же сталъ въ отрицательное, укорительное и обличительное отношенiе. Въ особенности замѣчательно ясно высказался весь взглядъ "Маяка" - въ той же самой IV части, въ разборѣ Героя нашего времени Лермонтова - разборѣ, замѣчательномъ и основными мыслями и даже самыми формами, которыя глядятъ уже на одинадцатую версту и приближаются къ достолюбезнымъ формамъ "Домашней Бесѣды." Разборъ этотъ - позволяю себѣ привести съ большою подробностью.

Онъ начинается разговоромъ въ гостиной. Въ гостиной потому, что неловко бы было по старому, по простодушной манерѣ "Вѣстника Европы" - подчивать публику разговоромъ между просвирней, дьячкомъ и корректоромъ типографiи. "Маякъ" покоряется условiямъ времени.

"Вы читали, сударыня "Героя", какъ вамъ кажется? - Ахъ, безподобная вещь! по-русски ничего еще не было подобнаго... такъ это все живо, мило, ново... слогъ такой легкiй, интересъ, такъ и заманиваетъ.

"А вамъ, сударыня?

"Я не видала какъ прочла; и такъ жаль было что скоро кончилось - зачѣмъ только двѣ, а не двѣнадцать частей.

"А вамъ, сударыня?

"Читается... ну прелесть! изъ рукъ не хочется выпустить. Вотъ если бы всѣ такъ писали по-русски, мы не стали бы читать ни одного романа французскаго.

"Ну, а вы Ив. Ив. что скажете?

"А мнѣ кажется, что появленiе "Героя нашего времени" и такой прiемъ ему всего разительнѣе доказываетъ упадокъ нашей литературы и вкуса читателей.

"Всѣ (въ голосъ). Ахъ! да какъ это можно? ахъ, кто этакъ варварски судитъ! ахъ! это просто зависть!.. ахъ! вотъ какъ убиваютъ таланты... ахъ! помилуйте Иванъ Иванычъ!

"Я. Mesdames, messieurs - чѣмъ такъ спорить, да шумѣть, не лучше ли теперь же расчитывать всю книгу, пересмотрѣть всѣ ея пружины, подставки, винтики, части, обсудить и тогда...

"Онѣ. Пересмотрѣть, обсудить... настоящiй мущина; кто разсуждаетъ, когда надо просто наслаждаться? "Герой" истинное наслажденiе, душечка, какъ милъ! ужасть, какъ милъ!

"Я. Какъ вамъ угодно, mesdames, я хоть для себя это сдѣлаю, пока вы наслаждаетесь..." (Маякъ, ч. IV, стр. 210).

Вооружаться на дурной тонъ этого приступа - нечего. У Никодима Надоумки въ "Вѣстникѣ Европы", тонъ еще хуже - но у него, промежду грубыхъ семинарскихъ выходокъ временами есть дѣло. Приступъ "Маяка" я привожу вовсе не для глумленiя надъ его претензiями на свѣтскость. Изъ этого приступа видно - что "Маякъ" понималъ, съ какимъ важнымъ для общества литературнымъ явленiемъ онъ имѣетъ дѣло - хотѣлъ сказать имъ, какъ отозвалось въ обществѣ созданiе Лермонтова, какъ оно возбудило интересъ даже въ томъ, въ комъ ничто интереса не возбуждаетъ, кого Гоголь впослѣдствiи не церемонясь называлъ "пустыми свѣтскими башками".

"Я въ самой вещи развинтилъ "Героя", продолжаетъ послѣ игриваго приступа критикъ, "и вотъ что нашолъ: внѣшнее построенiе романа хорошо, слогъ хорошъ; содержанiе романтическое по превосходству, т. е. ложное въ основанiи; гармонiи между причинами, явленiями, слѣдствiями и цѣлью, ни малѣйшей, т. е. внутреннее построенiе романа никуда не годится, идея ложная, направленiе кривое."

Вотъ что называется истинная обдѣлка à la Собакевичъ - послушайте далѣе:

"Оболочка свѣтскаго человѣка схвачена довольно хорошо, черты духа и сердца человѣческаго, обезображены до нелѣпости. Весь романъ - эпиграмма, составленная изъ безпрерывныхъ софизмовъ, такъ что философiи, религiозности, русской народности и слѣдовъ нѣтъ. Всего этого слишкомъ достаточно, чтобъ угодить вкусу героевъ нашего времени, но въ тоже время, для человѣка здравомыслящаго, т. е. для профана въ современномъ героизмѣ, слишкомъ неотрадно; отъ души жалѣешь, за чѣмъ Печоринъ, настоящiй авторъ книги, такъ во зло употребилъ прекрасныя свои дарованiя, единственно изъ-за грошовой подачки, похвалы людей, зѣвающихъ отъ пустоты головной, душевной и сердечной. Жаль, что онъ умеръ и на могилѣ поставилъ себѣ памятникъ "легкаго чтенiя", похожiй на гробъ повепленный: снаружи красивъ, блеститъ мишурой, а внутри гниль и смрадъ.

"Кто же вскрываетъ гробы?

"Правда, не слѣдовало бы, но для ложнаго литературнаго слѣдствiя это необходимо.

"Вотъ содержанiе гроба: Герой нашего времени - за отличiе сосланъ на Кавказъ, въ одну изъ заполошныхъ крѣпостей. Онъ является коменданту крѣпости, штабсъ-капитану Максиму Максимычу. Максимъ Максимычъ, герой прошлыхъ временъ, простой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и людямъ на жизнь и смерть: нынче многiе Максимы Максимычи переродились въ героевъ нашего времени. Кой гдѣ въ отставкѣ по хуторамъ, и на Кавказѣ, по крѣпостямъ, уцѣлѣли ихъ отрывки. Здѣсь Максимъ Максимычъ весь цѣликомъ, живой и былъ бы единственнымъ отраднымъ лицомъ во всей книгѣ, еслибъ живописецъ для большаго успѣха своего "героя" не вздумалъ оттѣнить добряка штабсъ-капитана отливомъ d'un bon homme, смѣшного чудака. Таковы уже законы легкаго чтенiя - въ самомъ добрѣ надо находить только смѣшное, оно будетъ сухо и скучно. За то, какъ милъ и какъ великъ герой, стоя рядомъ съ Максимомъ Максимычемъ, который принялъ его въ свою пустыню какъ друга, ласкалъ какъ брата, ухаживалъ за нимъ какъ отецъ, а тотъ?... тому все это было смѣшно, несносно... Только что не надѣлялъ онъ Максима Максимыча, за любовь его, щелчками по носу... жаль, авторъ не воспользовался этимъ для полноты трескучихъ эффектовъ.

"Герой, настоящiй герой! въ дождикъ, въ холодъ, цѣлый день на охотѣ, всѣ иззябнутъ и устанутъ, а ему ничего. А въ другой разъ, въ комнатѣ, вѣтеръ пахнетъ, увѣряетъ, что простудился; ставнемъ стукнетъ, онъ вздрогнетъ и поблѣднѣетъ, а на кабана ходилъ одинъ на одинъ."

За тѣмъ критикъ въ насмѣшливомъ тонѣ разсказываетъ исторiю похищенiя Бэлы, охлажденiя къ ней Печорина и ея смерти. Замѣчательно, что на слова Печорина: Глупецъ я или злодѣй, не знаю, - критикъ отвѣчаетъ такъ, совершенно уже во вкусѣ и въ тонѣ г. Аскоченскаго:

"А я, такъ знаю, слѣдовало бы отвѣчать Максиму Максимычу, ты и то и другое, и глупъ какъ дерево, при всей остротѣ твоей, и золъ какъ голодный волкъ! и если ты не хотѣлъ отдать за нее мимолетной прихоти, то жизни и подавно не отдашь. Но авторъ не велѣлъ ему такъ отвѣчать, а герой знай себѣ мелетъ героическiй вздоръ на тотъ же ладъ, нѣсколько страницъ и кончилъ - скукою."

Въ такомъ же тонѣ продолжаетъ критикъ передавать и дальнѣйшее содержанiе романа. "Отдѣлавши" первый разсказъ, онъ замѣчаетъ:

"Итого: воровство, грабежъ, пьянство, (??) похищенiе и обольщенiе дѣвушки, два убiйства, презрѣнiе ко всему святому, одеревенѣлость, пародоксы, софизмы, звѣрство духовное и тѣлесное. Все это элементы перваго акта похожденiй героя! Въ самомъ дѣлѣ, ужасть какъ должно читаться, такъ легко, утѣшительно! и все такъ мило, совершенно во вкусѣ образованнаго общества, особливо нѣжнаго пола, и такъ натурально! живая натура!

"Этимъ я не хочу сказать будто грѣшныя, грязныя и порочныя вещицы человѣческiя надо вовсе исключить изъ числа матерiаловъ и колеровъ изящной словесности и убаюкивать читателя одними добродѣтельными, свѣтлыми, высокими, чистыми, которыя такъ же рѣдки въ падшемъ человѣчествѣ, нѣтъ, я хочу только, чтобъ всѣ колера картины человѣческаго сердца были съ подлиннымъ вѣрны, съ темной и съ свѣтлой стороны, чтобъ читателей не водили въ кабинетъ идеальныхъ чудовищъ, нарочно подобранныхъ, чтобы картина грязной стороны къ чему-нибудь служила, а не вредила и (к_у_р_с_и_в_о_м_ъ в_ъ п_о_д_л_и_н_н_и_к_ѣ) чтобы авторъ не клеветалъ на цѣлое поколѣнiе людей, выдавая чудовище, а не человѣка, представителемъ этого поколѣнiя."

Здѣсь не мѣсто защищать Лермонтова отъ нелѣпыхъ обвиненiй въ апотеозѣ порока - обвиненiй, которыя самъ поэтъ какъ будто предвидѣлъ въ своемъ многодумномъ предисловiи ко второму изданiю романа. Пойдемте дальше за критикомъ.

Разсказавши по своему равнодушную встрѣчу Печорина съ Максимомъ Максимычемъ - онъ удивительнѣйшимъ образомъ передаетъ разсказъ "Тамань". Передача эта - какъ будто похищена изъ неувядаемыхъ лавровъ г. Аскоченскаго. Слушайте:

"Второе похожденiе героя случилось въ Тамани. Городишка мерзкiй, никто не пускалъ героя на квартиру. Варвары, невѣжи! не пускать къ себѣ героя нашихъ временъ! Толи дѣло образованный и просвѣщенный классъ! Не только всѣ будуары ему настежь: живи и спи сколько хочешь, но и сами спятъ съ нимъ сладко и пресладко! Едва нашлась въ Тамани честная семья, на краю города, на берегу моря, глухая старуха, слѣпой сынъ и хорошенькая дочка; то были контрабандисты, герои, достойные героя нашихъ временъ. Въ первую же ночь герой подмѣтилъ, что старушка не глуха, слѣпой не слѣпъ, и дочка лихая дѣвка. Онъ какъ-то сталъ присматриваться на красотку, намекнулъ ей, что онъ замѣтилъ ихъ промыселъ. Дѣвушка героиня и въ лицѣ не измѣнилась, прикинулась влюбленною, обняла, поцѣловала героя, назначила ночью свиданiе на берегу; герой заткнулъ пистолетъ за поясъ и пошолъ. Дѣвушка ждала его, посадила въ лодку, оттолкнулась, лодка поплыла, героиня обняла героя нѣжно-сладко, пистолетъ бухъ въ воду. Герой смѣкнулъ дѣло. Дѣвка на героя, такъ и тащитъ его въ воду. Герой борется лодка накренилась. Дѣвка - его, онъ - дѣвку: кончилось тѣмъ, что, какъ слѣдуетъ, герой побѣдилъ героиню, сбросилъ ее въ воду, та скрылась въ волнахъ."

Вы видите, что критикъ не брезгаетъ ни какимъ тономъ для проведенiя своего взгляда въ толпу - какъ и вообще теорiя мрака блистательно доказываетъ и въ наши дни отсутствiе брезгливости въ лицѣ своихъ адептовъ гг. Аскоченскаго, Култинскаго, Баркова (неизвѣстнаго переводчика академiи, и одного изъ сочинителей брошюръ о современныхъ идеяхъ, представляющаго такъ сказать очистительную индiйскую авитару прежняго). Непониманiе поэзiи разсказа "Тамань" тутъ явно намѣренное. Столь же явно намѣренное и непониманiе психологическихъ задачъ поэта. Съ софизмами Печорина - критикъ споритъ, придаетъ имъ нарочно значенiе убѣжденiй времени и заключаетъ свои разсужденiя такъ:

"Нельзя лучше придумать эпитафiи на могилы всѣхъ героевъ нашего времени! софизмъ на софизмѣ, ложь на лжи, нелѣпость на нелѣпости, какъ сами они. Между тѣмъ, здѣсь мотивъ всего романа, именно эта тема, развита въ немъ въ лицахъ и словахъ. Психологическiя несообразности на каждомъ шагу перенизаны мышленiемъ неистовой словесности. Короче, эта книга, идеалъ геогностическiй. Она должна имѣть огромный успѣхъ! Всѣ дѣйствующiя лица, кромѣ Максима Максимыча съ его отливомъ ridicule'я, на подборъ удивительные герои, и при оптическомъ разнообразiи, всѣ отлиты въ одну форму, самаго автора Печорина, генералъ-героя, и замаскированы, кто въ юпку, кто въ шинель, а присмотритесь, всѣ на одно лицо, и все казарменные прапорщики не перебѣсившiеся. Добрый пучекъ розогъ, и все бы рукой сняло! Ну да впрочемъ это все вымышленное самимъ Печоринымъ для вяшщаго эффекта: въ натурѣ этакiе безчувственные, безсовѣстные люди невозможны. Ванька Каинъ, и тотъ бывало, зарѣжетъ человѣка и мучится совѣстью, а у этихъ господъ и госпожъ совѣсти будто вовсе не бывало. Много есть эгоистовъ, негодяевъ, которые передъ людьми кажутся, будто для нихъ нѣтъ ничего святого, но въ душѣ, въ своемъ журналѣ, они совсѣмъ другое чувствуютъ и пишутъ. А тутъ герои, точно доска, къ доскѣ прибита мыслительная машинка; машинка вертится по вѣтру, а внутри ничего не отдается, ни разумъ, ни чувство, ни совѣсть. Это психологически невозможно..."

Положимъ, что и такъ - т. е. допустимъ, что критику фактъ, дѣйствительно странный и уродливый кажется психологическою невозможностью - да вѣдь именно поэтому то онъ и долженъ былъ посерьёзнѣе въ него вглядѣться. Но дѣло въ томъ, что критикъ намѣренно принялъ его за психологическую невозможность, намѣренно относится къ нему легко, намѣренно искажаетъ его гдѣ только можетъ.

Вѣдь критикъ "Маяка" явнымъ образомъ - человѣкъ умный и по своему проницательный, вѣдь онъ явнымъ образомъ нарочно, юродства ради, вдается въ тонъ гг. Баркова старшаго и Баркова младшаго. Вѣдь его воззрѣнiя повторятся современемъ и въ вопляхъ славянофильства, настоящаго московскаго славянофильства, противъ "гнилыхъ" людей, и въ негодованiи г. -бова на Обломовцевъ, и въ жизненномъ взглядѣ такихъ абсолютныхъ реалистовъ какъ Писемскiй. Вѣдь нѣкоторыя выраженiя и мысли въ мѣстахъ мною приведенныхъ - если забыть только неприличный тонъ - имѣютъ много общаго съ выраженiями и мыслями ненавистниковъ "гнилыхъ" "тронутыхъ тлетворной цивилизацiей" людей, гонителей Обломовцевъ, реалистовъ, которымъ Печоринъ не можетъ ничѣмъ инымъ казаться какъ неперебѣсившимся юношей, даже аналитиковъ какъ Толстой, которымъ въ натурѣ такiя личности должны казаться невозможными. Однимъ словомъ во взглядѣ этомъ есть своя доля правды и эта доля правды, выступала впослѣдствiи и въ живыхъ типахъ литературныхъ и въ энергическихъ доктринахъ...

Странное дѣло, что доктрины столь по видимому различныя, какъ доктрина "Маяка", доктрина славянофильства и доктрина гг. Чернышевскаго и -бова, мирятся у насъ на одномъ - на враждѣ или равнодушiи къ Пушкину, на отрицанiи значенiя типа лермонтовскаго. Еще можетъ быть страннѣе то, что отрицая истинность лермонтовскаго типа, всѣ доктрины самому Лермонтову придаютъ значенiе болѣе важное, чѣмъ Пушкину.

Критикъ "Маяка" понималъ, разбирая Лермонтова, съ какою силою онъ имѣетъ дѣло. Эту силу и свое пониманiе принесъ онъ въ жертву теорiи, доктринѣ мрака. Пушкина онъ явно не понималъ, но Лермонтова понималъ несомнѣнно. Мѣсто въ приведенномъ мною отрывкѣ о Пушкинѣ, гдѣ онъ обращается къ "новому" Пушкину, едва ли прямо не относится къ Лермонтову. Такъ по крайней мѣрѣ можно заключить изъ статьи о стихотворенiяхъ Лермонтова въ XII книжкѣ "Маяка", того же 1840 года. Статья эта написана въ формѣ письма къ поэту, и заслуживаетъ подробнаго разбора. Человѣкъ умный и понимающiй, человѣкъ честный, видимо борется въ ней съ фанатикомъ мрачной доктрины и фанатикъ - увы! одерживаетъ побѣду надъ умнымъ и честнымъ по натурѣ человѣкомъ. Не смотря на поучительный и назидательный тонъ статьи, въ ней слышно сердце, которому идолослуженiе теорiи можетъ быть многаго стоило. Это не наглость "Домашней Бесѣды", хотя послѣ такой побѣды доктрины, наглость "Домашней Бесѣды" является прямымъ логическимъ послѣдствiемъ взгляда "Маяка".

Статья начинается съ выходки противъ я и его господства въ нашемъ вѣкѣ - выходки, которая была бы и разумна и правильна, если бы не была такъ голо-отрицательна, еслибъ она оставляла этому я его законное существованiе, и еслибъ положенiе, что преобладанiе я убило повсемѣстно поэзiю, не убивалось само такимъ громаднымъ фактомъ жизни какъ Байронъ и такими многознаменательными фактами ея же, этой не поддающейся опредѣленiямъ жизни, какъ Лермонтовъ и Гейне. Кончивши свою дiатрибу противъ я, критикъ прямо переходитъ къ Лермонтову.

"Передъ нами ("Маякъ" 1840 г. кн. XII, стран. 122), стихотворенiя М. Ю. Лермонтова. Это замѣчательный стихотворецъ, очень и очень не послѣднiй, можетъ быть первый изъ нынѣшнихъ стихотворцевъ. Стихъ славный, стальной, онъ и гнется, и упругъ, и звучитъ и блеститъ отраженiемъ мысли"...

Неправда ли, что не смотря на старческiй тонъ начальныхъ словъ, стихъ Лермонтова опредѣленъ превосходно, точно какъ бы Бѣлинскимъ, и замѣтьте! тогда, когда г. Шевыревъ доказывалъ, что стихъ у Лермонтова еще не сложился, еще подражательный, разбиралъ недосмотры и придирался къ грамматическимъ ошибкамъ. Особенность, сталь Лермонтовскаго стиха поняли сразу только Бѣлинскiй и - credite pasteri! - г. Бурачекъ. Послѣднiй идетъ даже въ крайность:

"Но отличительное достоинство этого стиха, которымъ онъ едва ли не превосходитъ всѣ русскiе стихи: въ немъ столько словъ, сколько нужно ихъ для полнаго и яснаго выраженiя мысли. Стихотворецъ кажется и не думаетъ о риѳмѣ, не разжижаетъ для полнаго счета стопъ своего стиха вставными ненужными словами. Ежели совершенный стихъ долженъ въ чтенiи сохранять всю естественность и свободу прозы, а это дѣйствительно такъ, то стихъ Лермонтова очень близокъ къ совершенству."

Критикъ, по глубокой инстинктивной враждѣ всякаго теоретика bien nê къ Пушкину, умалчиваетъ о Пушкинскомъ стихѣ, къ которому естественность, свобода и отсутствiе ненужныхъ вставокъ относятся несравненно въ большей степени, чѣмъ къ Лермонтовскому, но вслѣдъ же за этимъ удивительно мѣтко и точно говоритъ объ особенности Лермонтовскаго стиха, сравнительно съ стихами другихъ поэтовъ.

"Другое достоинство этого стиха - частота, скупость на риторическiе орнаменты, даже иногда бѣдность ихъ. Онъ совершенно противоположенъ стиху Бенедиктова, увѣшенному метафорическими серьгами, браслетами, фероньерками, гдѣ брильянтовыми, а гдѣ, и большею частью стразовыми, оттого, что въ нихъ иногда, за неимѣнiемъ мысли, могущей играть и отражаться въ тропическихъ граняхъ стиха - вода, простая стекляная вода! Стихъ Бенедиктова - дѣвочка: сформируется, довоспитается, образуется - будетъ хорошенькая. Стихъ Лермонтова - мальчикъ, рослый, плечистый, себѣ на умѣ. Рѣдко онъ рѣзвится, еще рѣже онъ играетъ тѣми миленькими пустячками, въ которыхъ многiе находятъ поэзiю поэзiи".

Да! такое трезвое и даже тонкое пониманiе, хоть бы Бѣлинскому такъ въ пору, особенно, повторяю опять, въ ту эпоху, когда г. Шевыревъ млѣлъ въ пиѳическомъ восторгѣ передъ Бенедиктовымъ и отыскивалъ грамматическiя ошибки въ Лермонтовѣ. Даже камешекъ, бросаемый въ огородъ Пушкина, въ грацiозность его поэзiи, брошенъ во имя такого взгляда, съ которымъ можно спорить насчетъ его суровыхъ требованiй, но который можно уважать.

"А когда такъ, спрашиваетъ вслѣдъ за тѣмъ критикъ, то чего жъ еще требовать? Россiя можетъ гордиться отличнымъ поэтомъ?

"Впредъ утро похвалю, какъ вечеръ ужь наступитъ! Одного захвалили на повалъ, побережемъ хоть тѣхъ, которые цѣлы еще. Послушайте, умный поэтъ! Пока стихи ваши были въ вашей портфели, они были неприкосновенны для критики. Вы ихъ пустили въ свѣтъ, неугодно ли вамъ стать поодаль и вмѣстѣ съ нами посмотрѣть на нихъ глазомъ посторонняго. Это право стоитъ труда.

"Стихъ мы видѣли; сохраните его навсегда такимъ: и на первой же выставкѣ покажемъ его всей Европѣ. Теперь посмотрите, что въ этомъ стихѣ содержится: его мысль, содержанiе, его душу."

Прежде всего критикъ обращаетъ вниманiе на пьесу: "журналистъ, читатель и писатель." При первыхъ же строчкахъ этого стихотворенiя, т. е. при словахъ журналиста, онъ, старчески-вѣрующiй, что все зло нашей литературы происходитъ отъ захваленiя журналистами и прiятелями (это цѣлая общая пѣсня съ покойнымъ Булгаринымъ), дѣлаетъ слѣдующее замѣчанiе:

"Видите, всему злу причина эти журналисты. Вмѣсто того, чтобъ отъ поэтовъ требовать изобрѣтенiя прекрасной дѣйствительности, истины, неразлучной съ добромъ и красотой, они требуютъ отъ нихъ сонныхъ грезъ, мечтъ (курсивомъ въ оригиналѣ), да еще и называютъ эти призраки божественными. Должно быть у нихъ другой лексиконъ вещей и словъ. Но послушайся поэтъ? - журналисты не напечатаютъ стиховъ, не дадутъ колоссальной репутацiи; а не напечатаютъ - нечего будетъ собирать и издавать въ свѣтъ".

Насколько это несправедливо вообще и въ особенности у насъ, въ нашей литературѣ, въ которой то и дѣло, что помимо критики и журналовъ, возникаютъ литературныя репутацiи поэтовъ, какъ напримѣръ Полонскiй и Мей и зачастую такъ же холодно принимаются увѣнчанные журнальными лаврами репутацiи, нечего кажется и спорить. У критика "Маяка" это просто его idêe fixe, такая же, по отношенiю къ Пушкину, какъ у Булгарина по отношенiю къ Гоголю.

Закончивши первоначальную выписку строфою поэмы, начинающейся вопросомъ: о чемъ писать? - критикъ говоритъ:

"Вы сущую правду сказали, умный поэтъ; вамъ не о чемъ писать, а все журналы виноваты! Бѣгайте ихъ! Не будь ежемѣсячной повинности, оброка, поставки стиховъ къ сроку, вы бы можетъ быть добровольно написали цѣлую поэму, а изъ-подъ неволи: пиши, давай стиховъ! да еще стиховъ по нашей теорiи, чтобъ были могучiе, раздирательные (курсивъ въ оригиналѣ), безъ всякой цѣли, а пуще всего - непремѣнно въ честь и славу я, которое терпѣть не можетъ "нравственныхъ сентенцiй", "нравоученiй" или, что одно и тоже по новѣйшему толкованiю "китайскаго духа." Да ко всему этому, чтобъ были еще и новенькiе, съ новою оригинальною мыслью. Ни что не ново подъ луною! (курсивъ въ оригиналѣ). Данныя все тѣже отъ созданiя мiра, гдѣ же набраться новенькаго? по неволѣ бросишься въ свое я, оно теперь гигантски шагаетъ, молодѣетъ, новѣетъ, свобода у него полная; софизмы, призраки, все, что идетъ на перекоръ всему, признанному за истинное здравымъ смысломъ всего человѣчества, однимъ словомъ, полный просторъ: пиши что душѣ угодно, только бы не совпадало съ тѣмъ, о чемъ прежде писали, и будетъ оригинально."

Здѣсь опять выступаетъ намѣренное непониманiе; все капризное, больное настройство поэта принимается за чистую монету, и когда поэтъ кончаетъ свою жолчную и грустную тираду опять тѣмъ же вопросомъ: о чемъ писать? критикъ хватается за этотъ вопросъ и нѣтъ мѣры его торжеству надъ современностью.

"И такъ, поэтъ, - говоритъ онъ, - вамъ не о чемъ писать? Вы это говорите не шутя, настойчиво, повторяете не разъ. И такъ вы дѣлали ваши поиски въ мрачной странѣ я, и за предѣлами этого мрака ничего болѣе не видите? Ежели это такъ, то я согласенъ, что вамъ не о чемъ писать: вы точно ничего не видите, потому именно, что сидите упорно въ потемкахъ я; это ужасное я не вамъ чета людей слѣпило. Но кто же вамъ далъ право думать, что если вы не видите, то ужь ничего и нѣтъ? За страною мрака есть страна свѣта, зачѣмъ вы туда нейдете? Тамъ, во свѣтѣ и при свѣтѣ вы увидите чудныя тайны мiрозданiя, устроеннаго по чертежу добра, истины и красоты"...

Нѣсколько страницъ ратуетъ критикъ такимъ образомъ противъ я, привязывается къ "Думѣ", чтобы побранить наше поколѣнiе, намѣренно принимаетъ случайный поэтическiй моментъ "И скучно и грустно" за убѣжденiе поэта и его поколѣнiя... Всѣ эти воззрѣнiя выражены впрочемъ серьёзно и съ полнымъ уваженiемъ къ таланту автора. "Вопiющаго" въ нихъ нѣтъ ничего, многое изъ этого сказано было впослѣдствiи и реализмомъ и разными доктринами; борьба противъ я обнаружилась впослѣдствiи при появленiи блѣднаго сколка съ героя нашего времени, "Тамарина", и нашла себѣ отголосокъ въ массѣ. Чуть было даже борьба эта не перешла за предѣлы доктринъ. Во всякомъ случаѣ, то, что говорилъ "Маякъ", повторилось.

Но это вовсе не торжество идеи "Маяка", а торжество тѣхъ началъ, которыя онъ выставлялъ на защиту своей идеи.

Идея же была чистый шишковизмъ, - шишковизмъ, который совершенно подавилъ даже и такой прямой и честный умъ, какъ умъ критика "Маяка". Странное дѣло! Можно ли узнать вѣрнаго и тонкаго цѣнителя лермонтовскаго стиха въ слѣдующей оцѣнкѣ, а оцѣнка эта очень знаменательна. Дѣло идетъ объ одномъ изъ превосходнѣйшихъ произведенiй Лермонтова, о "Бородинѣ".

"Прекрасная вещь у васъ, поэтъ, "Бородино", говоритъ критикъ. Но "Бородино" такая колоссальная поэма, что простому усачу даже не понять колоссальныхъ ея элементовъ. Объ этой вещи надо писать огневымъ перомъ Ѳ. Н. Глинки. Вы сдѣлали большую ошибку, что не взяли труда на себя, а поручили усачу. Это произведенiе было бы выше и "пѣсни про царя Ивана Васильевича", и "Мцыри" двухъ серьёзныхъ поэмъ, гдѣ вы вполнѣ показали себя" и проч.

Что это такое? спрашиваете вы себя съ невольнымъ удивленiемъ. Глубокая и тонкая оцѣнка лермонтовскаго стиха, серьёзность мысли и доктрины хотя односторонней въ борьбѣ съ я, и вмѣстѣ тъ тѣмъ, привязанность къ ходульности... Лермонтовъ и Ѳ. Н. Глинка, - правда поэзiи или поэзiя правды и смѣшная восторженность, сталь и шумиха! Логическая рѣчь мужа превращается вдругъ въ старческую болтовню; человѣкъ способный понимать значенiе Лермонтова, требуетъ вдругъ отъ поэзiи того, надъ чѣмъ уже и Дмитрiевъ насмѣялся, требуетъ, чтобы были

и Фебъ и райски крины,

требуетъ того, чего

Нехитрому уму не выдумать и ввѣкъ...

Еще знаменательное мѣсто о "пѣсни про царя Ивана Васильевича". Критикъ, по видимому понявшiй всю красоту и силу поэмы, вдругъ, выписавши удивительное мѣсто о казни Степана Калашникова, замѣчаетъ, что "такiя страницы, сказалъ Сегюръ, не достойны даже исторiи, не только поэзiи"... какъ-будто бы кому нибудь нужно еще принимать къ свѣденiю, что сказалъ Сегюръ, относитъ "подобныя сцены кроваваго, бурнаго молодечества" къ неистовствамъ словесности, съ иронiей потомъ называетъ Наполеона "молодцомъ изъ молодцовъ", съ замѣчательною тупостью порицаетъ "Три пальмы" за то, что караванъ срубилъ и сжегъ единственныя три благодѣтельныя пальмы въ песчаной пустыни, закрывавшiя колодецъ съ водой, а "Дары Терека" за то, что тутъ есть два утопленника. Изумительно!

Критикъ переходитъ наконецъ къ "Мцыри." Выписавши стихи:

Однажды русскiй генералъ,

Изъ горъ къ Тифлису подъѣзжалъ;

Ребенка плѣннаго онъ везъ.

Тотъ занемогъ, не перенесъ

Трудовъ далекаго пути:

Онъ былъ казалось лѣтъ шести;

Какъ серна горъ пугливъ и дикъ,

И слабъ и гибокъ какъ тростникъ.

Но въ немъ мучительный недугъ

Развилъ тогда могучiй духъ

Его отцовъ