Григорьев Аполлон Александрович - Оппозиция застоя

какъ-будто апотеозу звѣрства хотѣлъ представить поэтъ въ своемъ "Мцыри":

   "Надоѣлъ этотъ могучiй духъ! Воспѣванiя о немъ поэтовъ и мудрованiя о немъ философовъ, удивительно жалки и приторны. Что такое могучiй духъ? Это - дикiя движенiя человѣка, не вышедшаго еще изъ состоянiя животнаго, въ которомъ Я свирѣпствуетъ необузданно."

   Другими словами, могучiй духъ - неукротимая страстность, и съ нею-то, не только съ неукротимою страстностью, но вообще съ страстностью борется доктрина "Маяка" - доктрина крайне односторонняя, проведенiе которой въ жизни удовлетворило бы развѣ только идеалу скопческихъ сектъ. А добрый и умный старикъ Крыловъ, который уменъ и не въ однихъ басняхъ, прекрасно сказалъ въ своемъ посланiи о пользѣ страстей, что

  

   Они ведутъ науки къ совершенству,

   Глупца ко злу, философа къ блаженству.

   Хорошъ сей мiръ, хорошъ; но безъ страстей

   Онъ кораблю бъ былъ равенъ безъ снастей.

  

   "Могучiй духъ въ медвѣдѣ, барсѣ, василискѣ, Ванькѣ Каинѣ, Картушѣ, Робеспьерѣ, Пугачовѣ, въ дикомъ горцѣ, въ Александрѣ Македонскомъ, въ Цесарѣ, въ Наполеонѣ - одинъ и тотъ же родъ: дикая, необузданная воля, естественная въ звѣрѣ, преступная въ человѣкѣ, тѣмъ болѣе преступная, чѣмъ онъ просвѣщеннѣе..."

   Вотъ оно, слово разгадки! Ванька Каинъ - явленiе совершенно однородное съ Наполеономъ и Александромъ Македонскимъ, ибо тотъ и другой, однородны съ барсомъ, медвѣдемъ, василискомъ!

   Письмо благодушнаго М. Н. Загоскина, помѣщенное въ IV книжкѣ - наконецъ таки принесло свой плодъ въ XII-й!..

   Съ этого момента, взгляды "Маяка" естественно перестаютъ уже подлежать серьёзному спору, и серьёзному обсужденiю...

  

  

   "Мы рѣдко оставались наединѣ" - такъ повѣствуетъ герой одного изъ загоскинскихъ романовъ о началѣ недозволенной и законопреступной страсти къ женѣ прiятеля, "а когда это случалось, то говорили о нашей дружбѣ, о счастiи двухъ душъ, которыя понимаютъ другъ друга, читали вмѣстѣ "Новую Элоизу" "Вертера" "Августа Лафонтена." Закамской отгадалъ: мы трогались, плакали, раза три принимались перечитывать "Бѣдную Лизу" "Наталью боярскую дочь" и "Островъ Борнгольмъ" - но, что болѣе всего нравилось Надинѣ, что мы знали оба почти наизустъ, такъ это не большой драматическiй отрывокъ: "Софья", особенно замѣчательный по своему необычайному сходству съ сочиненiями французскихъ романистовъ нашего времени. Читая его, мы такъ сказать, предвкушали наслажденiе, которое доставляетъ намъ теперь молодая французская словесность. Этотъ литературный грѣхъ великаго писателя, едва начавшаго свое блестящее поприще, не помѣщенъ въ полномъ собранiи его сочиненiй и, быть можетъ, многiе изъ моихъ читателей не имѣютъ о немъ никакого понятiя..." (И_с_к_у_с_и_т_е_л_ь сочин. М. Загоскина. Москва 1854 г. (третье изданiе) ч. III. стран. 54).

   Позволяю себѣ и я напомнить современнымъ моимъ читателямъ, по крайней мѣрѣ большинству изъ нихъ, что этотъ грѣхъ принадлежитъ Карамзину. Въ смирдинскомъ изданiи полнаго собранiя сочиненiй русскихъ авторовъ, они найдутъ его въ сочиненiяхъ Карамзина, т. III, стран. 283. Въ литературномъ смыслѣ, - это дѣйствительно грѣхъ - и грѣхъ, который въ наше время не можетъ быть прочитанъ безъ смѣха, болѣе даже чѣмъ "Бѣдная Лиза", "Наталья боярская дочь", "Островъ Борнгольмъ" (наименѣе впрочемъ смѣшной изъ этихъ разсказовъ, не лишонный даже нѣкотораго жиденькаго, но сумрачнаго колорита). Загоскинъ или герой его романа, очень смѣшно и даже остроумно, хотя не вездѣ вѣрно, передаютъ всю нелѣпость содержанiя этого драматическаго отрывка.

   "Вотъ въ чемъ дѣло: Софья, молодая и прекрасная женщина, точь въ точь одна изъ героинь Бальзака или Евгенiя Сю, вышла замужъ, по собственной своей волѣ, за г. Доброва, шестидесятилѣтняго старика, такого же самоподательнаго и услужливаго мужа, каковъ мосье Жакъ, въ романѣ извѣстнаго Жоржа Занда, или лучше сказать, благочестивой г-жи Дюдеванъ. У этого Доброва, Богъ вѣсть почему, живетъ какой-то французъ Летьень; онъ соблазняетъ Софью. Софья рѣшается сказать объ этомъ своему мужу и проситъ у него позволенiя уѣхать съ своимъ любовникомъ въ Брянскiе лѣса. Старый мужъ удивляется, не вѣритъ; но Софья объявляетъ ему, что она уже три года въ интригѣ съ французомъ, и что сынъ, котораго Добровъ называетъ своимъ, не его, а ея сынъ. Старикъ начинаетъ кричать, шумѣть, предаетъ ее проклятiю; съ нимъ дѣлается дурно; потомъ, онъ приходитъ въ себя, плачетъ, импровизируетъ ужасные монологи, проситъ у жены прощенья, становится передъ ней на колѣни. Но Софья женщина съ характеромъ: она говоритъ пречувствительныя рѣчи, и все-таки не хочетъ съ нимъ остаться и проситъ позволенiя уѣхать съ французомъ. Наконецъ великодушный мужъ соглашается, закладываютъ карету и добродѣтельная супруга отправляется съ мосье Летьень въ Брянскiе лѣса."

   Должно замѣтить, что здѣсь нашъ добрый романистъ пересолилъ. Какой бы ни былъ нравственный либералъ Карамзинъ въ свою эпоху - и все-таки онъ не дошолъ еще до теорiи добровольнаго соглашенiя, такъ "блистательно" выдвинутой въ наши дни авторомъ "Подводнаго камня". Вы думаете, читатель, что "Подводный камень" вещь новая? Разувѣрьтесь! Еще Карамзинъ задавался этою мыслью. Но у него, какъ у человѣка, болѣе свѣжаго, менѣе заражоннаго теорiей, Добровъ вовсе не съ миромъ отпускаетъ отъ себя свою Софью. Когда она, прощаясь съ нимъ, бросается къ ногамъ его и рыдая говоритъ: "Въ послѣднiй разъ прошу тебя забудь меня! Въ послѣднiй разъ..." Добровъ, вырывается и раздражительно говоря: желаю вамъ всякаго добра, уходитъ въ кабинетъ. Софья бросается къ дверямъ, но онъ запираетъ ихъ. Карамзинъ еще былъ не теоретикъ, онъ только поставилъ вопросъ, а не рѣшилъ его какъ г. Авдѣевъ, который опередилъ, куда ужь его - но даже автора великаго психологическаго романа: "Кто виноватъ" потому: г. Авдѣевъ - молодецъ, "молодецъ изъ молодцовъ" - выражаясь слогомъ г. Бурачка.

   "Все это", продолжаетъ разкащикъ - "какъ изволите видѣть, очень натурально, но конецъ еще лучше. Жить вѣчно въ лѣсу вовсе не забавно. Французъ начинаетъ скучать и, отъ нечего дѣлать, волочится за Парашею, горничной дѣвушкою Софьи. Барыня замѣчаетъ, ревнуетъ, французъ крадетъ у нее десять тысячъ рублей и уговариваетъ Парашу бѣжать съ нимъ въ Москву. Софья ихъ подслушиваетъ, кидается на француза, рѣжетъ его ножомъ, потомъ сходитъ съ ума, бѣгаетъ по лѣсу, разговариваетъ съ бурными вѣтрами и кричитъ: моря, пролейтесь! Подлинно съумасшедшая! Ну какiя моря въ брянскихъ лѣсахъ? Къ концу довольно длиннаго монолога, который напоминаетъ сначала Шекспирова "Царя Лира," а подъ конецъ его же "Макбета", Софья подбѣгаетъ къ рѣкѣ, кричитъ: вода, вода! бросается съ берега и тонетъ..."

   Все это такъ, все это разсказано уморительно вѣрно - но не литературную нелѣпость юношеской попытки Карамзина казнитъ здѣсь добродушнѣйшiй и талантливѣйшiй изъ шишковистовъ, а "безнравственность" его содержанiя и - вредное ея влiянiе. Вы удивляетесь конечно, что же нашолъ онъ тутъ безнравственнаго и какое вредное влiянiе могло отъ Софьи происходить?.. А вотъ послушайте:

   "Однажды", разсказываетъ герой - "это было уже зимою, часу въ девятомъ вечера, я заѣхалъ къ Днѣпровскимъ. Мужа не было дома; не смотря на ужасную вьюгу и морозъ, онъ отправился въ англiйскiй клубъ. Надина была одна. Она сидѣла задумавшись передъ столикомъ на которомъ лежала разогнутая книга; мнѣ показалось, что глаза у нея заплаканы.

   - Что съ вами?.. спросилъ я. Вы что-то разстроены?

   - Такъ, ничего! отвѣчала Надина: - я читала...

   - Софью?.. сказалъ я, заглянувъ въ книгу.

   - Да. Странное дѣло, я знаю наизустъ эти прелестныя сцены и всякiй разъ читаю ихъ съ новымъ наслажденiемъ.

   - Чему жъ вы удивляетесь? Одно посредственное теряетъ вмѣстѣ съ новостью свое главное достоинство; но то, что истинно, превосходно...

   - Повѣрите ли? продолжала Надина, - мой мужъ, котораго я уговорила прочесть этотъ драматическiй отрывокъ, говоритъ, что въ немъ нѣтъ ничего драматическаго; что пошлый злодѣй Летьень походитъ на самаго обыкновеннаго французскаго парикмахера; что Софья гадка; что мужъ ея вовсе не жалокъ, а смѣшонъ и очень глупъ? Боже мой! до какой степени можетъ человѣкъ изсушить свое сердце! То, что извлекаетъ невольныя слезы, потрясаетъ душу нашу, кажется ему и пошлымъ и смѣшнымъ! Я уважаю Алексѣя Семеновича: онъ очень добрый человѣкъ и любитъ меня столько, сколько можетъ любить; но согласитесь, Александръ Михайловичъ, такое отсутствiе всякой чувствительности въ человѣкѣ, съ которымъ я должна провести всю жизнь мою, ужасно!"

   Никому конечно въ наше время, при чтенiи "Софьи" Карамзина, не придетъ въ голову мысль о томъ, что это - произведенiе для нравственности вредное. "Софья", просто плохая вещь и потому конечно, великiй писатель исключилъ ее изъ собранiя своихъ сочиненiй. Но въ ту эпоху, даже и его "Софья" - какъ сказалъ я уже въ моей вступительной статьѣ, возбуждала въ поборникахъ шишковизма благочестивый ужасъ, ибо вся его молодая литературная дѣятельность имѣла одну задачу, смягчить жестокiе нравы его окружавшiе. Поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ "жестокихъ", но крѣпкихъ нравовъ, такое разъясненiе казалось растлѣнiемъ...

   И вотъ когда оппозицiя "жестокихъ" нравовъ, сбросивши съ себя личину борьбы за старый и новый слогъ, выступила прямо въ "Маякѣ" въ сороковыхъ годахъ, - она неминуемо должна была въ концѣ концовъ признать "растлѣнiемъ" всю нашу литературу, отъ Карамзина и до Лермонтова включительно. Умѣренный тонъ, взятый "Маякомъ" сначала его существованiя, не могъ быть долго выдержанъ... Задача его, направленiе заключалось вовсе не въ философско-мистическихъ принципахъ: - философско-мистическiе принципы только употреблены были на службу теорiи застоя, на защиту "жестокихъ" нравовъ...

   Такъ какъ всякая теорiя должна же опираться на какiе либо факты дѣйствительности, то "Маякъ" опирался сначала на старую литературу нашу XVIII вѣка. Впослѣдствiи, онъ и ее почти всю сталъ укорять въ деизмѣ, безнравственности - и въ ней увидѣлъ ступень, которая вела къ ненавистной и враждебной ему современности.

   Противъ ненавистныхъ и враждебныхъ ему силъ жизни - застой долженъ былъ выставить какiе либо свои идеалы, противъ литературы растлѣнiя - свою литературу.

   Ее не было въ прошедшемъ, ибо въ этомъ прошедшемъ "Маякъ" видѣлъ или явленiя совершенно вымершiя какъ Херасковъ, - явленiя которыя нельзя было навязать жизни насильно, или явленiя живыя весьма подозрительнаго для него свойства, какъ фонъ Визинъ, Карамзинъ. Ея не было и въ настоящемъ. Единственный писатель, на котораго направленiе могло указать, былъ даровитый и благодушный литературный Фамусовъ, М. Н. Загоскинъ.

   "Маякъ" долженъ былъ сочинять свою литературу и дѣйствительно сочинялъ ее цѣлыхъ четыре года, сочинялъ и романы и комедiи и стихотворенiя - но все это сочиненное подлежитъ уже наравнѣ съ критическими статьями г. Мартынова, мнѣнiями "Домашней Бесѣды" и "новымъ Асмодеемъ" г. Кочки-Сопрана уже не литературнымъ, а патологическимъ изслѣдованiямъ. Сочиненiями своими застой окончательно подорвалъ себя.

   Можно сказать даже, что ярость застоя, безсильная и смѣшная въ проявленiяхъ, содѣйствовала къ полному и, на время, исключительному торжеству отрицательнаго взгляда - наглядно показывая своимъ безсилiемъ его силы.

   Ибо за отрицательный взглядъ были въ то время жизнь и литература.