Ильф Илья, Петров Евгений - Фельетоны

   ЗРК завода в Одессе продает горох из своего же пригородного хозяйства своим же рабочим гораздо дороже, чем он стоит на рынке. Путем своих темных коммерческих приемов ЗРК накопил около пятнадцати тысяч рублей прибыли. Никому из этих людей даже и в голову не пришло, что их поставили для улучшения рабочего быта, а не для извлечения ростовщических прибылей.

   Есть в Одессе прекрасное по замыслу учреждение - Горпотребсоюз. Еще рочдельские пионеры {1}, основоположники кооперации, мечтали о таких потребсоюзах.

   У заведующего производством этого прекрасного, повторяем, учреждения Канторовича было два сорта камсы: маринованная - по четыре рубля, и соленая - по два рубля двадцать копеек.

   И Канторович сделал то, от чего рочдельские пионеры до сих пор, наверно, переворачиваются в своих прочных дубовых гробах, - облил соленую камсу уксусом и продал ее по цене камсы маринованной. Находчивость, которой позавидовали бы старые одесские спекулянты, известные миру крайней неразборчивостью своих торговых операций.

   Дело Канторовича секретарь горкома партии т. Бричкин снял с повестки бюро и передал прокурору, не задумавшись ни на минуту о его принципиальном значении. Этим и ограничилось руководство горкома политикой цен. Что же касается прокурора, то он под всевозможными предлогами затягивает расследование чуда с камсой.

   Но Канторович, в общем, дитя и легкомысленный мотылек в сравнении со своими магнитогорскими собратьями по профессии.

   Тут масштабы, горизонты, размах.

   Трест Нарпит получил восемьсот шестьдесят восемь тысяч рублей чистой прибыли.

   Прибыль огромная, но, к несчастью, не такая чистая, как это кажется директору треста Пастухову и начальнику сектора заготовок Левину.

   Она сложилась из ежедневного систематического обворовывания потребителя на харьковский и одесский манер, но в магнитогорском размере.

   Этот почти миллионный доход получился, несмотря на огромную бесхозяйственность, несмотря на то что множество продуктов попросту сгнило в нарпитовских складах.

   В газетах следовало бы возобновить давно забытый "Отдел происшествий". Какие содержательные заметки можно было бы там помещать! Какие заголовки появлялись бы в этом отделе!

   "Поимка шайки кооператоров-рецидивистов".

   "Под ножом главного бухгалтера".

   "Засада в ЗРК".

   "Налет заведующего столовой с бандой официантов на обедающих".

   Тогда по крайней мере все будет ясно.

  

   1934

  

   1 Рочдельские пионеры - основатели первого рабочего кооперативного потребительского общества, учрежденного в 1844 году в городе Рочдейле (Англия) группой рабочих-ткачей.

   Дух наживы. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, No 189, 11 июля, под рубрикой "Маленький фельетон". Фельетон не переиздавался.

   Печатается по тексту газеты "Правда".

  

  

  

   За буфетной перегородкой сочинского вокзала, в двух шагах от паровоза, с утра до ночи играет оркестр. Это художественный ансамбль под управлением специально приглашенного маэстро.

   Играются главным образом легкомысленные мотивчики, например: "У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно".

   Делается это, очевидно, не столько для услаждения слуха курортно-больных, сколько для того, чтобы заглушить крики пассажиров, пострадавших от некоторых недочетов железнодорожного транспорта.

   Значит, картинка такая: перрон, солнце и поезд, готовый отправиться в дальний путь. Морской ветер шумит в привокзальной роще.

   Мимо цветочных клумб, мимо художественного ансамбля пассажир идет к своему вагону. Он растерянно улыбается. Давно ли на железной дороге к пассажиру относились с отвращением, старались его не замечать, а теперь вдруг такой прогресс.

   Пассажир показывает проводнику свой билет, и вслед за этим выясняется, что указанное на билете место издавна принадлежит начальнику поезда и что городская станция не имела права его продавать.

   Пассажир начинает горячиться. Проводник сохраняет самообладание.

   Но как же все-таки попасть в поезд?

   Проводник этого не знает. Он говорит, что это не его дело. Его дело - сажать пассажиров с правильными билетами.

   Дежурный по станции сочувствует пассажиру, но в конце концов это тоже не его дело. Его дело - дежурить по станции.

   С громадным трудом пассажир и восемь человек провожающих, которые ходят за ним с растопыренными для прощальных объятий руками и с вытянутыми для поцелуев губами, находят начальника поезда.

   Начальник поезда оказывается обаятельным человеком. Он готов сделать все на свете. Но билеты - это не его дело. Он не может отвечать за неправильные действия городской станции.

   Итак, когда бьет второй звонок, выясняется, что на вокзале нет ни одного человека, которому было бы дело до пассажира.

   Поезд трогается, бедняга с исковерканным от гнева лицом остается на платформе, провожающие приводят свои губы и руки в нормальное положение, а художественный ансамбль с удесятеренной силой и в бешеном темпе исполняет "Песнь индийского гостя", переделанную в фокстрот.

   В ресторане киевского вокзала тоже играет оркестр "У самовара я и моя Маша".

   Под эти жизнерадостные звуки, среди пальм, заляпанных известкой, бродят грязные официанты. На столиках лежат скатерти с немногочисленными следами былой чистоты. Под сенью засохших цветов стоят мокрые стаканы с рваными краями.

   Еще дальше пошли московские вокзалы.

   Большие объявления в газетах извещают всех, что на вокзале до четырех часов утра играет джаз и что специальность вокзала - пельмени.

   И это не наглая реклама. Все соответствует действительности. Стоят пальмы, подаются грязноватые пельмени, и несколько человек в пиджаках и украинских рубашечках, не выпуская из рук портфелей, делают пьяные попытки танцевать румбу, а оркестранты, положив инструменты на стулья, вдруг поднимаются и постыдными голосами поют:

   Маша чай мне наливает,

   И взор ее так много обещает.

   Ужасный запах доносится из кухни, котлетный чад плывет над перроном, и совершенно ясно становится, что кто-то ничего не понял и все напутал, что специальностью вокзала должны быть никак не пельмени под водку, а что-то другое, более железнодорожное, что в газеты надо давать не расписание вокзальных танцев, а расписание поездов. Так пассажиру будет удобнее.

   Здесь нет подстрекательства к борьбе с пельменями, пальмами и танцами.

   Пельмени - прекрасное блюдо. Но на грязной скатерти есть их не хочется, они не лезут в рот. Пальма хороша на своем месте. Но что может быть безобразнее пыльных ресторанных тропиков, пальмы в растрескавшейся кадушке, возвышающейся над несъедобным железнодорожным борщом или деволяйчиком! А когда поезд опаздывает на несколько часов, тогда пальма в глазах пассажира становится чисто декоративным растением, содержащим в себе все признаки очковтирательства. Что же касается фокстрота, то тут опять-таки затруднение. Раз играет джаз, то хорошо бы уж потанцевать. Но отправиться танцевать, оставив чемоданы у столика, опасно - украдут, танцевать же с багажом в руках - тяжело. Можно взять носильщика, чтобы танцевал рядом, но это не всякому по карману.

   Немало мелких хозяйственников и администраторов с упорством маньяков навязывают советскому человеку свои низкопробные вкусы, свое трактирное представление о красоте, комфорте и отдыхе.

   В большом трактире всегда был орган, страшное музыкальное орудие подавления психики отсталых извозчичьих масс. Он день и ночь вырабатывал громовой вальс "Дунайские волны".

   В "Кавказской Ривьере", лучшей курортной гостинице на Черном море, роль органа передана радиофицированному граммофону. Без перерыва гремят фокстроты. И не в том беда, что фокстроты, а в том беда, что беспрерывно. Спастись от металлического рева можно только бегством на пляж.

   Следовательно, картинка такая: аэрарий, курортно-больные лежат под тентом, их обдувает прохладный ветер, они читают книги или тихо разговаривают о своих ревматизмах, о Мацесте, о том о сем.

   И вот появляется голая фигура в белой милицейской каске и с медным баритоном под мышкой. За фигурой входят еще двадцать девять голых милиционеров в парусиновых тапочках. Они несут корнеты, валторны, тромбоны, флейты, геликон, тарелки и турецкий барабан.

   Курортно-больные еще не понимают, что случилось, а милиция уже расставляет свои пюпитры.

   - А ну-ка, похилитесь, граждане, - вежливо говорит дирижер.

   - Что вы тут будете делать? - с испугом спрашивают больные.

   Вместо ответа дирижер кричит своей команде: "Три, четыре", - взмахивает рукой, и мощные, торжественные звуки "У самовара я и моя Маша" разносятся над многострадальным побережьем.

   Три раза в неделю усиленный оркестр сочинской милиции дает дневные концерты, чтобы купающиеся, часом, не заскучали. А так как играть на пляже жарко, то музыканты устремляются в аэрарий. И больные, тяжело дыша, убираются вон из своего последнего пристанища. Вслед им бьет барабан, и слышится каннибальский звон тарелок.

   На какие только затеи не идут хозяйственники, желающие лишь отвертеться от все повышающихся требований потребителя, читателя, покупателя, зрителя, пассажира!

   Кто-то от кого-то узнал, что где-то на свете есть голубые экспрессы, которые славятся быстротой, удобством и блеском.

   Завели свой голубой экспресс на линии Киев - Москва.

   Слов нет, он очень голубой. Все вагоны, даже багажный, добросовестно выкрашены красивой голубой краской.

   На этом сходство кончается.

   Прежде всего он не экспресс: восемьсот километров делает в двадцать часов. Затем, его мягкие вагоны отделаны хуже, чем такие же вагоны в обыкновенных поездах. Затем, его вагон-ресторан грязен и кормят там плохо. Зато в купе на столиках стоят громоздкие горшки со скучными цветами, и на окнах болтаются жесткие репсовые занавески. Поставили бы еще пальмы, но не хватило места.

   Хорошо хоть, что нет джаза, что не слышно треска флексатона. У нас очень полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью.

   Вообще стало обычаем заменять кабацкими пальмами и музыкой умелое и быстрое обслуживание потребителя.

   Ими заменяется все: и чистота, и комфорт, и вежливость, и вкусные блюда, и хороший ассортимент товаров, и отдых. Это считается универсальным средством.

   Иногда к цветам и скрипкам добавляется еще швейцар с бородой, как у Александра Третьего. Это тоже считается красиво. Как бы сказать, вечная, нетленная красота, вроде афинского Акрополя или римского Форума. Борода стоит у ворот отеля, а во всех номерах уже второй год не работают звонки.

   Легче подсунуть человеку под нос вазончик с фуксиями, чем аккуратно, вовремя и бесшумно подать ему на горячих тарелках вкусный обед.

   Легче оглушить человека воровскими песенками, переложенными для фокстрота, чем добиться подлинной, сверкающей чистоты на вокзале и настоящего удобства в поезде.

   И происходит это не от бедности, а от глупости. И еще - от нежелания заниматься своим прямым делом.

  

   1934

  

   У самовара. - Впервые опубликован в газете "Правда". 1934, No 263, 23 сентября.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон ошибочно датируется 1935 годом.

  

  

  

  

   Иван Александрович Паник находился в мрачной задумчивости.

   Товарищ Паник - директор советского нефтеналивного флота, и, естественно, мысли его носили более возвышенный характер, чем мысли рядовых граждан города Туапсе.

   Итак, Иван Александрович размышлял.

   "Работать по-новому! Мало того, по-новому руководить! Легко говорится, а как это сделать! Кажется, и так операции пароходства идут замечательно. Надо прямо и открыто сказать, что дело Совтанкера в верных руках. План неуклонно, с подлинной непримиримостью, выполняется на все восемьдесят процентов. Установочка правильная. Порядочек полный. Руководство осуществляю я лично, - значит, и с этой стороны все обстоит прекрасно. Что же все-таки еще сделать? Может быть, послать приветствие съезду писателей? Кажется, послали. Озеленить мой кабинет? Озеленили. А может быть, высечь море? Уже высекли. Ксеркс высек. Так сказать, перехватил инициативу. Смотрите пожалуйста, царь, а догадался. Что же делать?"

   Положение было безвыходное.

   Иван Александрович нервно подписывал бумажки и смотрел в окно. Из порта медленно выходил длинный черный танкер.

   - Плавают, - с неудовольствием сказал Паник. - Хорошо капитанам. Борются себе с морской стихией и горя не знают. А ты сиди в закрытом помещении и руководи. И не просто руководи, а по-новому руководи. Это кто выходит на рейд? Какой пароход?

   - "Грознефть", Иван Александрович.

   - "Грознефть", - повторил Паник. - Разве это название - "Грознефть"? Это просто невозможное название, какое-то мрачное, длинное. Трудно даже выговорить - "Грознефть"! Нет, этого так оставить нельзя.

   Иван Александрович вышел из-за стола. И тут наступил момент, который надолго останется в истории советского нефтеналивного флота, - глаза И.А. Паника заблестели.

   - Дайте-ка сюда списки, - сказал Паник.

   - Капитанов?

   - Нет, пароходов. Ну, ну, посмотрим. Ой, какие ужасные названия! "Союз металлистов", "Союз горняков", "Эмбанефть", "Советская нефть"... Нет, товарищи, надо работать по-новому. Это никуда не годится. Все к черту переименовать! Пишите: "Грознефть" переименовать в "Грозный". Короче и красивей.

   - У нас "Грозный" уже есть.

   - Ах, есть? Тем лучше. Тогда "Грозный" мы тоже переименуем. Пишите: "Грознефть" в "Грозный", а "Грозный" - тоже в какой-нибудь город. Например, в "Ялту". Записали? Пойдем дальше. Что у нас там?

   - "Нефтесиндикат".

   - "Нефтесиндикат"? - закричал Паник. - А вот мы его сейчас кэк трахнем! Тут нужно что-то светлое, лазурное, бодрое, жизнерадостное, куда-то зовущее. Ну, ну, думайте.

   - Прекрасное название "Иван Паник", - застенчиво прошептал секретарь. - Чудное, лазурное, жизнера...

   - Но, но, без подхалимства. А назовем мы его вот как: "Ше-бол-даев". Секретарь обкома, знаете? И название красивое, и работаем по-новому, и никакого подхалимства. Ну-с, двинулись дальше.

   - Дальше идет "Советская нефть".

   - Фу, какое длинное и нудное название. Сколько букв в этом названии?

   - Четырнадцать.

   - Ай-яй-яй! Давайте название покороче.

   - "Новосибирск".

   - Вы с ума сошли!

   - "Полтава".

   - Короче!

   - Еще короче? Тогда "Минск". Короче не бывает.

   - "Минск"? Сейчас посчитаем. Эм, и, эн, эс, ка. Пять букв. Не годится. Надо уложиться в четыре.

   Персонал беззвучно зашевелил губами.

   - "Баку"!

   - Замечательно. Значит, "Советскую нефть" в - "Баку".

   - А "Баку"?

   - Что "Баку"?

   - У нас давно уже есть пароходик "Баку". Такой, знаете, маленький,черненький.

   - Ага! Ну это не страшно. "Баку" переименовать в "Лок-Батан", а "Союз металлистов" в...

   Заперли двери, посетителям сказали, что Паник занят срочной, сверхурочной, ударной, оперативной работой, и продолжали трудиться.

   Через три дня дело было сделано, - весь нефтеналивной флот был переименован. Паник повеселел. Теперь никому в голову не пришло бы сказать, что Иван Александрович работал и руководил по-старому. Все было новое.

   Сказанного здесь совершенно достаточно, чтобы составить себе точное представление о бурной деятельности туапсинского директора. Однако главное еще только будет сообщено.

   Прошлым летом пароход "Советская нефть", делая заграничный рейс, подошел к Суэцу. Тут ему пришлось ждать своей очереди для прохода канала. Существует международное правило, по которому грузовые суда должны уступать очередь пассажирским. А впереди "Советской нефти" находился громадный пассажирский пароход под французским флагом.

   Внезапно на "Советскую нефть" с лоцманской станции передали приглашение от капитана французского парохода пройти вперед. "Советскую нефть", спасшую команду и пассажиров с горящего в Индийском океане "Жоржа Филиппара", узнали. И когда советский танкер проходил мимо француза, команда приветствовала его криками: "Да здравствует "Советская нефть"! Да здравствует Советский Союз!"

   Такие случаи не часто происходят в море. И немного есть пароходов, названия которых вызывали бы такие чувства у моряков всего мира. Таким образом, "Советская нефть" - это не просто название, состоящее из четырнадцати букв. Оно заключает в себе нечто большее. Это символ мужества наших моряков. И чтобы не понять этого, надо совсем одичать в своем кабинете, не к ночи будь сказано об Иване Александровиче Панике.

   Когда маляры вылезли на корму и стали закрашивать историческое название танкера, моряки взволновались. Они протестовали, жаловались, писали заявления, личные и коллективные, но это не помогло. Море было высечено.

   И "Советская нефть" стала называться "Баку". Это вызывало удивление не только среди советских моряков.

   Когда новоиспеченное "Баку" прибыло в один из шведских портов, начальник этого порта долго вглядывался в знаменитые очертания танкера и ничего не мог понять. С виду "Советская нефть", а называется "Баку".

   Он прибыл на пароход с визитом и все допытывался, почему пароход переименован.

   - Разве это постыдное название - "Советская нефть"? - спрашивал швед.

   Моряки отмалчивались. Объяснять начальнику порта, что у нас наряду с достижениями имеется и Паник, было скучно и противно.

   Мы точно знаем, что случилось бы с Отто Юльевичем Шмидтом, если бы он попал под начальство Паника.

   Иван Александрович сделал бы так: Шмидта переименовал бы в Сидорова, а Отто Юльевича превратил бы в Юрия Осиповича. А чтоб никто и никак уж не догадался, что перед ним стоит легендарный человек, то Иван Александрович еще сбрил бы Отто Юльевичу и бороду.

   Так оно вернее.

   Вот какие истории происходят на Черном море.

   И ведь главное - все эти переименования ничем не вызваны, никому не были нужны, решительно не имели смысла.

   А может, имели смысл? Может быть, Паник не такой уже наивный человек, как это кажется?

   Например, пароход "Союз металлистов" был переименован в "Николай Янсон". Замнаркомвод.

   Но не стоит сплетничать. Могут подумать, что вся сложная работа Паника по переименованиям танкеров была сделана только для этого легкого подхалимажа. Не будем сплетничать.

  

   1934

  

   Черное море волнуется. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, No 272, 2 октября. Фельетон не переиздавался.

   Печатается по тексту газеты "Правда".

  

  

  

   Есть важное и неотложное дело.

   Не существенно, как оно будет рассматриваться. В порядке ли обсуждения, в порядке предложения, в порядке постановки вопроса, в дискуссионном ли, наконец, порядке. Это безразлично. Можно сделать как угодно: можно предложение в порядке обсуждения, а можно и обсуждение в порядке предложения. Важно в порядке постановки вопроса добиться какого-нибудь ответа.

   Речь идет о чистоте.

   - Опоздали, - скажут соответствующие люди, приставленные к этому животрепещущему вопросу. - По линии чистоты уже обнаружены сдвиги, расставлены вехи, проведены в жизнь великие мероприятия, каковыми являются всероссийская конференция дворников или, например, принудительная санобработка, введенная в красивейших южных городах нашего Союза.

   Конференция действительно была. Действительно, в несметном количестве собрались дворники, стоял стол, покрытый сукном, и графин с водой, и колокольчик, и произносились речи, и были прения, и приезжал из Самары какой-то знаменитый дворник и показывал всем прочим дворникам, как надо подметать улицы. И играл оркестр, и какие-то газеты помещали по этому поводу ликующие заметки.

   Ну разве это не чепуха, товарищи?

   Для того чтобы подметать улицы, нужны только две вещи - метла и желание работать. А поездки, протоколы и речи - все это лишь парадная трескотня и развязное втирание очков. Деньги же, истраченные на конференции и слеты, полезнее было бы употребить на покупку машин для мытья и очистки улиц.

   О санобработке уже писали.

   Человека, приехавшего, например, в Харьков, не пускают в гостиницу, покуда он не предъявит удостоверения в том, что обработке подвергся.

   А подвергаться не хочется. Уж очень эти места для обработки какие-то неаппетитные, грязноватые, неудобные. Туда приезжие стараются не ходить, нанимают подставных людей. Уже образовалась новая профессия. За пять рублей подставное лицо, кряхтя и отплевываясь, проходит вместо вас санобработку, тоскливо размазывает тепленькой водичкой грязь по своему лиловому телу. Это очень вредная профессия. Людям, которые ею занимаются, следовало бы, кроме денег, давать еще спецмолоко и хоть изредка водить в баню.

   Что все это значит?

   Тут нужно точное определение.

   И болтливая конференция работников метлы, и принудительная скребница для приезжающих - это лишь частные случаи одного печального и довольно распространенного явления: "высокой принципиальности" без признаков какого-либо дела.

   Вот схема, при помощи которой любой лентяй избавляется от прямых своих обязанностей, сохраняя в то же время репутацию блестящего организатора и так называемого крепкого парня.

   Задание, например, следующее:

   - Подметайте улицы.

   Вместо того чтобы сейчас же выполнить этот приказ, крепкий парень поднимает вокруг него бешеную суету. Он выбрасывает лозунг:

   - Пора начать борьбу за подметание улиц.

   Борьба ведется, но улицы не подметаются.

   Следующий лозунг уводит дело еще дальше.

   - Включимся в кампанию по организации борьбы за подметание улиц.

   Время идет, крепкий парень не дремлет, и на неподметенных улицах вывешиваются новые заповеди.

   - Все на выполнение плана по организации кампании борьбы за подметание.

   И, наконец, на последнем этапе первоначальная задача совершенно уже исчезает и остается одно только запальчивое, визгливое лопотанье.

   - Позор срывщикам кампании за борьбу по выполнению плана организации кампании борьбы.

   Все ясно. Дело не сделано. Однако видимость отчаянной деятельности сохранена. А крепкий парень уезжает в Ялту чинить расшатавшийся организм.

   Итак, есть предложение.

   Это, конечно, не всеобъемлющий план, при помощи которого можно одним ударом покончить с доставшейся нам по наследству грязью, но предложение весьма существенное.

   Хотите ли вы, чтобы было так:

   Московский житель идет по улице. А может быть, по улице идет и не московский житель, идет человек, приехавший в Москву на один день.

   Он утомлен, небрит и грязноват. Его помятый костюм обвис и потерял форму, а ботинки покрыты пылью. В руках у него тяжелый пакет или чемодан.

   Он мрачен, потому что знает безвыходность своего положения. Чтобы привести себя в порядок, надо проявить громадную энергию и потерять много времени. Сначала к парикмахеру. Потом куда-то на другой конец города - в баню. Потом еще одна отдельная операция - чистка ботинок. А выгладить костюм вообще невозможно. Это - многолетняя, несбыточная греза холостяка, или путешественника, или просто очень занятого человека.

   Так идет он по улице, грустно размышляя о неустроенности своей жизни, и вдруг видит на Трубной площади, или на Свердловской, или на площади Смоленского рынка нечто похожее на вход в метро.

   Чистая гранитная лестница ведет вниз. Над ней вывеска: "Дневная гостиница".

   Московский житель спускается по ступенькам и попадает в вестибюль, стены которого выложены молочными сияющими кафелями. За конторкой сидит кассирша в накрахмаленном белом халате. Под потолком горят сильные голубоватые лампы. Здесь хирургическая чистота и ощущается ровное, приятное тепло.

   Рядом с конторкой кассирши висит прейскурант под стеклянной доской. Прочитав прейскурант, посетитель счастливо улыбается.

   Выбрав несколько нужных ему процедур, он платит, получает билетики и входит в коридор. Та же чистота, сияние и даже, черт побери, пахнет одеколоном, хотя на дверях с правой стороны коридора отчетливо изображено по два нуля.

   Посетитель отдает свои билетики белоснежной служительнице, и она открывает ему двери чудного мира. Это - мир горячей воды, губок, теплых мохнатых простынь, бритв, утюгов, одним словом, мир санитарии и гигиены.

   Сперва клиента отводят в ванную комнату. Из толстых кранов с шумом бежит вода. Полотенца, простыни и мягкий купальный халат греются на специальной грелке. Клиент складывает свой костюм и ботинки в выдвижной ящик, который сейчас же исчезает в стене.

   После этого он купается. Не будем описывать, как происходит этот столь необходимый человеку процесс. Немножко фантазии - и читатель сам живо представит себе, насколько это хорошо и полезно.

   Затем клиента ведут в парикмахерскую. Покуда его стригут и бреют, он беспокоится о своем костюме. Уж как-то слишком загадочно он исчез в стене. Не украли ли его?

   Нет, не украли. За время, проведенное клиентом в ванной и парикмахерской, костюм вычистили и выгладили. Даже пришили, черти, пуговицу, которая уже две недели висела на честном слове.

   А ботинки? Ботинки почистили. И, представьте себе, даже не замазали кремом шнурков. И шляпу почистили. Ничего не забыли.

   Если все эти процедуры утомили клиента, он отправляется в особую комнату, где можно отдохнуть в пружинных креслах и посмотреть свежие газеты и журналы.

   Но к чему отдыхать? Сейчас московский житель или приезжий путешественник полон бодрости и сил. Теперь можно, не заходя домой, пойти в театр или в Третьяковскую галерею, или сделать предложение девушке (за такого чистенького всякая пойдет!), или двинуться на деловое собрание. В таком виде нигде не стыдно показаться. И такой вид можно приобрести быстро, на любой площади города и в любое время. "Дневная гостиница" открыта с семи часов утра до полуночи без перерыва на обед и без переучета губок и унитазов.

   Идея "дневных гостиниц" не нова. Однако в Европе их нигде нет, кроме Италии. Там это дело поставлено совсем не плохо, но мы сможем и должны сделать свои дневные гостиницы еще лучше итальянских. И в наших бурно растущих городах, где осталось множество старых, плохо оборудованных, лишенных удобств домов, дневные гостиницы, если по-настоящему взяться за это дело, могут сыграть огромную культурную роль.

   Они должны появиться везде: под площадями крупных городов и на больших предприятиях. И это должны быть первоклассные заведения по чистоте, порядку и удобству обслуживания. Только при таких условиях им не будет грозить опасность превратиться в санобработочные пункты, которых все справедливо избегают.

   Все это совершенно реально и может быть достигнуто в ближайшее время. Была бы охота.

   Тут, конечно, нужна организация всесоюзного масштаба. Это может быть, скажем, трест под названием "Дневная гостиница". Мы не знаем, в системе какого наркомата должен находиться этот трест, - в системе ли Наркомздрава или Наркомхоза. Возможно, тут понадобятся усилия обоих наркоматов. Но мы знаем, что советский человек хочет быть ослепительно чистым и что наше правительство всеми силами своими старается ему в этом помочь.

   Еще одно соображение. Это уже на тот случай, если наша скромная идея встретит сочувствие и дневные гостиницы будут строиться.

   Уже рассказано, что должно быть в этих гостиницах. Но есть не менее важное, чего там быть не должно. Там не должна играть музыка. Там не нужно открывать отделения сберкассы. Не надо продавать театральных билетов. Киоска с кустарными игрушками тоже не надо. В помещении не должно громко кричать радио, рекламируя новое начинание.

   Не надо цветов, малахитовых колонн и барельефов, изображающих процессы купанья. Главное место должен занимать самый процесс купанья, и этому должно быть подчинено все.

   Ничего лишнего, ничего постороннего, никакого увода от прямого дела. Мраморный пол, гладкие кафельные стены, горячая вода, острая бритва в умелых руках, гигроскопически чистое белье, внимательное отношение и точность работы.

   Было бы ужасно, если б в вечерней газете появилось объявление:

  

  

   Это была бы только новая иллюстрация к схеме, при помощи которой люди отлынивают от порученной им работы.

  

   1934

  

   Дневная гостиница. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, No 291, 21 октября.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон ошибочно датируется 1935 годом.

  

  

  

   Заметили ли вы странную черту, особенность, часто наблюдаемую в отношениях между людьми, нуждающимися в обслуживании, и некоторыми мрачными субъектами, их обслуживающими?

   Человеку надо, скажем, записаться на прием в амбулаторию. Он - в одном конце города, а амбулатория - в другом. Человек звонит по телефону. Ему с раздражением отвечают, что по телефону запись не производится. Надо явиться лично. Почему лично? Потому что... и все. Вешается трубка.

   И вот человек тащится через весь город для того лишь, чтобы назвать свою фамилию, узнать день приема и тотчас же уйти. А телефон, великое изобретение XIX века, специально созданное для облегчения человеческой жизни, остается неиспользованным, неосвоенным.

   Странное и удивительное явление!

   Как часто можно натолкнуться на служебное лицо, которое стилем своей работы избрало придирчивость и лишенную смысла строгость!

   Вот что произошло несколько дней назад.

   Одной женщине сделали аборт. Когда она вернулась домой, ей вдруг стало плохо, началось сильное кровотечение. Это был очень опасный случай, требующий немедленной операции. Женщину повезли в больницу.

   Здесь, вместо того чтобы сию же минуту передать больную хирургам, ее посадили в приемную и заставили ждать очереди не к операционному столу, а к канцелярскому, где заполняются опросные листки. Напрасно говорили дежурному, что больная истекает кровью, что анкету можно заполнить потом, что не в учетных деталях сейчас дело.

   Это не помогло.

   Дежурный поступил по всей форме, запись производил в порядке живой очереди, нисколько не помышляя о том, что последнее звено этой живой очереди находится в полуживом состоянии. Когда пришел черед несчастной женщины, то и тут из правила не сделали исключения: проверялись документы, заполнялись пункты - возраст, образование, национальность (очень важна в такой момент национальность, особенно в Союзе Советских Социалистических Республик!).

   Когда женщину повели наконец в хирургическую, вся скамья, на которой она сидела, и пол под ней были залиты кровью. Хорошо сделано?

   Итак, когда пришлось выбирать между человеком и формой, выбрали форму, опошлили ее и извратили ее смысл. Да и как, в самом деле, экстренно оперировать женщину, когда не знаешь, где она служит: в тресте ли, в синдикате ли, да сколько у нее родственников и сколько каждому из них лет и к какому полу они имеют честь принадлежать.

   И если можно оправдать эту болезненную любознательность в отношении человека с невинным нарывом на пальце, то совсем уж нельзя понять, как мог дежурный заставить женщину, жизнь которой находится в опасности, принять участие в его статистических упражнениях.

   Кто воспитал эту безмятежную тумбу? Как могли привиться в лечебном учреждении хладнокровные навыки, имеющие смысл разве только при допросе в уголовном розыске? В больничных правилах внутреннего распорядка, помимо всего, что написано, подразумевается еще и самое важное - сердечное отношение к людям. В этом стержень всякого по-советски усвоенного правила!

   Чтобы покончить с областью медицины, надо сказать несколько холодноватых слов о родильных домах.

   Охотно верится тому, что в этих домах безукоризненно чисто, что трудолюбивые уборщицы хлопотливо гоняются там за каждой пылинкой, что там работают врачи-виртуозы, что неумелым практикантам не дают принимать новорожденных без надзора, что белье там ослепительной белизны, что роженицы получают вкусную, здоровую еду и совершенно нет никакой надобности приносить пищу из дому, что сам наркомздрав объезжает иногда родильные дома и лично интересуется всеми тонкостями этого дела.

   Но вот есть претензия.

   В приемных родовспомогательных заведений толпятся счастливые отцы. Лица у них бледны и перекошены. Возбужденные и растерянные, они кидаются на каждого человека в белом халате. Эти чудаки хотят узнать, как чувствует себя любимая жена, принял ли грудь новорожденный, не грозит ли обоим какая-нибудь опасность.

   Но человек в белом халате часто ничего не сообщает. Близкие находятся в полном неведении и, уж конечно, не получают свиданий. Дело поставлено. оскорбительно сухо. Никаких этих душевных штучек-мучек! К молодому отцу относятся с суровой безразличностью, словно он не муж. Если что-нибудь случится с роженицей, тогда сообщим, а раз не сообщаем, значит, все в порядке.

   Как это непонятно, неверно, обидно!

   Произошло громадное событие, родился ребенок. И отец этого ребенка - не статистическая единица, а живой человек, не лишенный чувств. Пусть его вопросы кажутся смешными и докучливыми, но на них надо ответить. Ведь он растревожен до крайности, чуть ли не сам болен. Его надо успокоить, рассказать ему, объяснить.

   Так ли уж трудно выжать из себя обыкновенную человеческую фразу:

   - Ну, товарищ, все в порядке. Жена вам кланяется и чувствует себя отлично. Температура тридцать шесть и восемь. Роды? Нет, были не тяжелые, так, средние. Но вот мальчишка у вас получился первоклассный, любительский. Ест с большим аппетитом.

   Ручаемся, что нежная улыбка появится на зеленом лице родителя. И если в эту минуту еще ободрительно похлопать его по плечу, то он выскочит из приемной, обезумевший от радости, и с пеной на губах будет убеждать своих знакомых, что нигде в мире нет таких гениальных акушеров, как в районном родильном доме No 68, в Кривособачьем переулке.

   Так легко, так просто! Немножко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, ненаучно, но полезно.

   Вы, конечно, заметили, что если служебная тумба, пользуясь своим положением, может вам причинить неудобство или неприятность, то сделает это почти всегда. И неизвестно почему, так как интересы дела, ему порученного, требуют обратного тому: чтобы он был мил, любезен и даже ласков.

   Построили большой новый дом. Его строили долго, тщательно, ввели самые современные удобства в квартирах, не забыли о внешней красоте, снабдили фасад достаточным количеством колонн и барельефов. Снимки с этого дома печатались в газетах. Открывали дом с большой помпой. Действительно, дом был хорош.

   Когда последний грузовик вывез со двора последний строительный мусор, в здание вошел управдом. Вошел и тотчас же заколотил грязными досками широкие стеклянные подъезды и приклеил тестом объявления, на которых ужасными лиловыми буквами было выведено: "Подъезд закрыт. Ход со двора".

   Чувствовалась в начертании этих мрачных каракулей старательность идиота, пишущего, высунув толстый язык и подперев кулаком голову.

   Стоило ли строить красивый вход с рубчатыми стеклами, чтобы написать на нем, что входа нет и что в квартиру надо ползти со двора? А так как двор есть двор, общественность его не видит и фотографии с него не печатаются, то уж будет жилец несколько лет спотыкаться там о брошенное кем-то ведро от известки, проваливаться в ямы и стукаться лбом о притолоку черного хода.

   Такой управдом не одинок. Заколачивание дверей становится манией. Это делают иногда и в театрах, и в универмагах, и в учреждениях, куда приходят тысячи людей, то есть именно там, где двери больше всего нужны и где догадливый архитектор старался понастроить их как можно больше.

   Есть еще одно любимое занятие у людей подобного рода. Это - возведение заборов.

   Когда-то еще на этом месте будет что-то строиться, а забор уже стоит, охватывая весь тротуар и сгоняя пешеходов на мостовую под колеса автомобилен.

   Из любви к строительству пешеход пойдет на все неудобства. Но если за забором иногда по году ничего не строится, если еще только ведется титаническая борьба за участок между жилкооперативом баритонов и организацией глухонемых, то пешеходу становится обидно. Тем более что на его жалобы отвечают грубыми и глупыми фразами, которые стали знаменем всех безмятежных тумб, причисляющих себя к начальству:

   - Ничего, пройдешь и так!

   - Раз сделано, значит, надо!

   - Скажи пожалуйста, ему неудобно! Удобства стал искать!

   Если приходит повестка или извещение, то каково бы ни было их содержание, хотя бы это было приглашение на диспут об архитектуре или даже на танцевальный вечер, уж будьте покойны, в конце найдется приписка: "Явка обязательна. За неявку то-то и то-то". Не очень, конечно, страшное "то-то", скажем, угроза в другой раз не пригласить на танцы, но все-таки противно читать. Слышится делопроизводительский окрик, чудятся решительно сдвинутые брови и сверкающие глаза.

   Тумба проявляет