Ильф Илья, Петров Евгений - Фельетоны

лаковые полочки, украшенные металлопластикой, и прочая дребедень, которую внук для краткости называл "гаргара" или "бандура".

   С тех пор ушли годы, внук вырос, сделался сперва молодым, а потом уж и не очень молодым человеком, обзавелся комнатой в новом доме и наконец решил приобрести мебель, о которой мечтал в детстве, - удобную и простую.

   Он стоял перед огромной мебельной витриной универмага Мосторга, по замыслу заведующего изображавшей, как видно, идеальную домашнюю обстановку благонамеренного советского гражданина.

   Если бы внук не сжег в свое время бабушкину мебель собственными руками, то подумал бы, что это именно она и стоит за зеркальной стеной магазина.

   Здесь царил буфет, коренастый буфет, с вырезанными на филенках декадентскими дамскими ликами, с дрянными замочками и жидкими латунными украшениями. Были на нем, конечно, и иллюминаторы, и ниши, и колонки. А на самом верху, куда человек не смог бы дотянуться, даже став на стул, неизвестно для чего помещалось сухаревское волнистое зеркало. Перпендикулярно буфету стояла кровать, сложное сооружение из толстых металлических труб, весьма затейливо изогнутых, выкрашенных под карельскую березу и увенчанных никелированными бомбошками. (Бабушка была бы очень довольна, - она так любила всякие бомбошки!)

   Кровать была застлана стеганым одеялом. Одеяло было атласное, розовое, цвета бедра испуганной нимфы. Оно сразу превращало кровать, эту суровую постромку из дефицитного металла, в какое-то ложе наслаждений.

   Был здесь и диванчик для аристократического полулежания, в чем, несомненно, можно было бы усмотреть особенную заботу о потребителе. Был и адвокатский диван "радость клопа" со множеством удобных щелей и складок, с трясущейся полочкой, на которой лежал томик Карла Маркса (дань времени!), и этажерка на курьих ножках, и стол, под который никак нельзя подсунуть ноги.

   Была бы жива бабушка, она сейчас же с радостным визгом поселилась бы в этой витрине. Так здесь было хорошо и старорежимно. Все как прежде. Вот только Маркс! Впрочем, Маркса можно заковать в плюшевый переплет с медными засовами и показывать гостям вместо семейного альбома.

   - А это вот Маркс! Видите! Тут он еще молодой, даже без усов. А вот тут - уже в более зрелых годах.

   - Смотрите, довольно прилично одевался. А это что за старичок?

   - Это один его знакомый. Энгельс по фамилии.

   - Ничего, тоже приличный господин.

   И текла бы за мосторговской витриной тихая, величавая бабушкина жизнь.

   С поразительным упорством работает наша мебельная промышленность на ветхозаветную дуру бабушку! На рынок с непостижимой методичностью выбрасывается мебель того нудного, неопределенного, крохоборческого стиля, который можно назвать банковским ампиром, - вещи громоздкие, неудобные и чрезвычайно дорогие.

   Из существующих в мире тысяч моделей шкафов древтресты облюбовали самую тоскливую, так называемый "славянский шкаф". Заходящие в магазины "советские славяне", а именно: древляне, поляне, кривичи и дреговичи, а также представители нацменьшинств, советские половцы, печенеги, хозары и чудь белоглазая, первым долгом тревожно спрашивают:

   - Скажите, а других шкафов у вас нету?

   - Других не работаем, - равнодушно отвечает древтрестовский витязь. - А что, разве плохо? Типа "гей, славяне!" Все равно возьмете. Ведь выбора нету.

   Выбора действительно нет. Потребитель вынужден уродовать новое жилье безобразной мебелью. Он покупает низкорослые ширмы, которые ничего не заслоняют, но зато ежеминутно падают. Он везет на извозчике гадкий, рассыхающийся уже по дороге комодик с жестяными ручками. Письменные столы изготовляются или только канцелярские, сверхъестественно скучные, или крохотные дамские, больше всего пригодные для маникюрши. Обыкновенных полок для книг достать нельзя. Их не делают. Но зато есть полочки, предназначенные для предметов, которые должны украшать жилье.

   Вот, кстати, эти предметы искусства:

   1. Гипсовая статуэтка "Купающаяся трактористка" (при бабушке эта штука называлась "Утренняя нега").

   2. Толстолицый немецкий пастушок, вымазанный линючими красками. Гипс.

   3. Кудреватый молодой человек с хулиганской физиономией играет на гармонике. Гипс.

   4. Пепельница с фигурками (луженный чугун):

   а) охотник, стреляющий уток;

   б) бегущая собака;

   в) лошадиная морда.

   5. Чернильный прибор, могучий агрегат, сооруженный из уральского камня, гранитов, хрусталя, меди, никеля и высококачественных сталей. Имеет название: "Мы кузнецы, и дух наш молод". Лучший подарок уезжающему начальнику. Цена - 625 рублей 75 копеек.

   И когда слышатся робкие протестующие голоса, начальники древтрестов и командующие статуэтками и чернильными приборами отчаянно вопят:

   - Вы не знаете потребителя! Вы не знаете условий рынка! Рынок этого требует!

   А кричат они потому, что привыкли работать на стандартную дореволюционную старуху, законодательницу сухаревских вкусов и мод.

   И в силу этой пошлейшей инерции новому человеку приходится жить среди свежепостроенных бабушкиных мебелей и украшений,

  

   1932

  

   Горю - и не сгораю. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1932, No 10. Подпись: Ф.Толстоевский.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, фельетон датирован 1931 годом.

  

  

  

   Заказчик хочет быть красивым.

   От портного он требует, чтобы брюки ниспадали широкими мягкими трубами. От парикмахера он добивается такой распланировки волос, чтобы лысина как бы вовсе не существовала в природе. От писателя он ждет жизненной правды в разрезе здорового оптимизма.

   Таков заказчик.

   Ему очень хочется быть красивым. Он мучится.

   - Кто отобразит сахароварение в художественной литературе? - задумчиво говорит сахарный командующий. - О цементе есть роман, о чугуне пишут без конца, даже о судаках есть какая-то пьеса в разрезе здорового оптимизма, а о сахароварении, кроме специальных брошюр, - ни слова. Пора, пора включить писателей в сахароваренческие проблемы.

   Секретарю поручают подработать вопрос и в двадцать четыре часа (иногда в сорок восемь) мобилизовать писательскую общественность.

   - Я полагаю, - сообщает секретарь, - что нам надо идти по линии товарищеского ужина. Форма обычная. Дорогой товарищ... то да се... ваше присутствие необходимо.

   Решают пойти именно по этой линии, тем более что сахар свой, а остальные элементы ужина можно добыть при помощи натурального обмена с другими учреждениями.

   Список приглашенных составляется тут же.

   - Значит, так: Алексей Толстой, Гладков, Сейфуллина, потом на Л... ну, который "Сотьсаранчуки"... да, Леонов. Еще Олеша, он это здорово умеет. Парочку из пролетарских поглавнее, Фадеева и Афиногенова на предмет пьесы. Для смеха можно Зощенко, пусть сочинит чего-нибудь вроде "Аристократки", но в разрезе сахарной свеклы. Хорошо бы еще критика вовлечь. Они пусть пишут, а он их пусть тут на месте критикует.

   - И подводит базу.

   - Да, и, конечно, базу. Пишите какого-нибудь критика. Явка обязательна.

   И вот плетется курьерша с брезентовой разносной книгой. И солнце светит ей в стриженый затылок. И весна на дворе. И все хорошо.

   Еще немножко - и загадочный процесс сахароварения будет наконец отображен в художественной литературе.

   Но на земле нет счастья. Вечером выясняется, что произошел тяжелый, непонятный прорыв.

   Стоит длинный стол, на столе - тарелочки, вокзальные графинчики, бутерброды, незаконно добытые при помощи натурального обмена, семейные котлеты и пирожные.

   Все есть. А писателей нет. Не пришли. Подло обманули. Дезертировали с фронта сахароварения.

   Секретарь корчится под уничтожающими взглядами начальства. Мерцают бутерброды с засохшим сыром. Ах, как плохо!

   - Кто ж так делает? - неожиданно говорит заведующий хозяйством. - Кто ж так мобилизует творческий актив? Вы сколько человек пригласили? Тридцать? И никто не пришел? Значит, нужно пригласить триста. И придет человек десять. Как раз то, что нам нужно. А бутерброды можно спрыснуть кипятком. Будут как живые.

   - Позвольте, откуда же взять триста? Разве есть так много... художников слова?

   - Ого! Вы не знаете, что делается! Один горком писателей может выставить три тысячи сабель! А Всеросскомдрам? А малые формы? Это же Золотая орда! Нашествие Батыя! А Дом самодеятельности имени Крупской? Это же неиссякаемый источник творческой энергии! Они вам все чисто отобразят. Идите прямо в Дом Герцена и кройте приглашения по алфавиту. А о бутербродах не беспокоитесь. Подадим как новенькие.

   Так и делают. Искусство требует жертв.

   На этот раз в уютном конференц-зале сахарного заведения становится довольно людно. Правда, Алексей Толстой, Фадеев и многие другие опять подло обманули, но все-таки кое-кто пришел. Имен что-то не видно, но все-таки имеется здоровяк в капитанской форме с золотыми шевронами. Да и другие как-то вызывают доверие. Они еще не очень знаменитые, но среди них есть один в пенсне, - как видно, писатель чеховского толка.

   В общем, можно начинать прения.

   - Вот вы тут сидите и ни черта не делаете, - сразу начинает здоровяк в капитанской форме, - а между тем происходят события огромной важности. Мейерхольд сползает в мелкобуржуазное болото! Если я человек живой, так сказать, сделанный из мяса, я этого так не оставлю.

   Он говорит долго и убедительно. Главным образом о Мейерхольде. Ему аплодируют.

   - А сахароварение? - робко спрашивает секретарь.

   - Какое к черту сахароварение, - сердится писатель, - когда, с моей точки зрения, сейчас главное - это маринизацня литературы!

   И он уходит, злой, коренастый и симпатичный. Как-то незаметно ускользают и другие. Остаются только трое, в том числе писатель в пенсне, чеховского толка.

   Их мало, но зато это не люди, а клад.

   Они со всем соглашаются. Да. Их интересует сахароварение. Да. Они уже давно мечтали включиться. Мало того. Они желают сейчас же, немедленно приступить к разрешению практических вопросов.

   Например:

   а) куда ехать (хорошо бы поюжнее);

   б) сколько за это дадут (вы понимаете, специфика вопроса);

   в) можно ли получить натурой (сахаром, патокой и малясом).

   Это чудные, отзывчивые люди. Уж эти отобразят. Непонятно только, зачем им сахар. Впрочем, - может быть, они хотят получше изучить самую, так сказать, продукцию. Это интересно. Пусть изучают.

   Писатель чеховского толка требует еще сапоги, теплые кальсоны и пятьсот штук папирос "Норд". Это уже труднее, но завхоз обещает устроить.

   Они очаровательные люди - Ж.Н. Подпругин, Ал. Благословенный и Самуил Децембер (Новембер).

   Тихо смеясь, они покидают банкетный зал. И в то время как добрые сахаровары обмениваются впечатлениями, хвалят литературу и толкуют об идеалах, Подпругин, Благословенный и Децембер (Новембер) катят в трамвае. Держась за ремни и раскачиваясь, они кричат друг другу:

   - Знатная малина!

   - Мировая кормушка!

   - Ну! Кормушка не кормушка, а лежбище глупых тюленей. Только и знай, что ходи и глуши их гарпуном!

   - Ах, какого маху дал! Можно было сорвать еще бобриковое пальто "реглан ВЦСПС". Ах, забыл! Ах, дурак! Они бы дали!

   - Глубинный лов я уже отобразил. Отображу и сахарный песок. А роман можно назвать "Герои рафинада".

   И все трое смеются журчащим русалочьим смехом. Они все понимают. Это промышленники, зверобои, гарпунщики.

   Пусть другие кипятятся, говорят о мировоззрении, о методе, о метафоре, даже о знаках препинания. Гарпунщику все равно. Он сидит на очередном товарищеском ужине в очередном учреждении и, достойно улыбаясь, помешивает ложечкой чай. Пусть литературные капитаны говорят высокие слова. Это размагниченные интеллигенты. Гарпунщик знает их хорошо. Они поговорят и уйдут. А он останется. И, оставшись, сразу приступит к практическому разрешению вопроса. Уж на этот раз он возьмет "реглан типа ВЦСПС" и еще кое-что возьмет. Не дадут маху ни Децембер (Новембер), ни Ж.Н. Подпругин, ни Ал. Благословенный.

   Осенью они разносят по учреждениям свой литературный товар. Больше всего тут очерков ("Герои водопровода", "В боях за булку", "Стальное корыто", "Социалистическая кварта"). Однако попадаются и крупные полотна: "Любовь в штреке" (роман, отображающий что-то антрацитное, а может быть, и не антрацитное), "Соя спасла" (драматическое действо в пяти актах. Собственность Института сои), "Веселый колумбарий" (малая форма. По заказу кладбищенского подотдела).

   Чудную, тихую жизнь ведут гарпунщики. Печатают они свой товар в таких недосягаемых для общественности местах, в таких потаенных бюллетенях, журналах и балансовых отчетах, что никому никогда не докопаться до "Веселого колумбария" или "Стального корыта".

   Но есть у гарпунщика слабое место. Сквозь продранный носок видна его Ахиллесова пята. Ежегодно возникает страшный слух, что из горкома писателей будут вычищать всех, кто не напечатался отдельной книгой. Тогда не будут приглашать на товарищеские ужины, тогда будет плохо.

   Тут гарпунщик собирает свои разнокалиберные опусы, склеивает их воедино и, дав общее незатейливое название, везет рукопись на извозчике в ГИХЛ.

   Вокруг рукописи начинается возня. Ее читают, перетаскивают из комнаты в комнату, над ней кряхтят.

   - Ну что?

   - Ах, - говорит утомленный редактор, - Исбах далеко не Бальзак, но этот Подпругин такой уже не Бальзак!

   - Что ж, забракуем?

   - Наоборот. Напечатаем. Отображены актуальнейщие темы. Язык суконноватый, рабочие схематичны, но настроение бодрое, книга зовет. Потом вот в конце ясно написано: "Это есть наш последний".

   - "И решительный" написано?

   - "И решительный".

   - Тогда надо печатать. Книжка, конечно, - заунывный бред, но зато не доставит нам никакого беспокойства. Никто не придерется.

   Это - роковая ошибка.

   Как только книга гарпунщика появляется в свет и ведомственная литература предстает глазам всех, подымается ужасный крик.

   Критика не стесняется в выражениях. Автора называют пиратом, жуликом, крысой, забравшейся в литературный амбар, шарлатаном. Редактора книги снимают с занимаемой должности и бросают в город Кологрив для ведения культработы среди местных бондарей. "Веселый колумбарий" изымают из продажи и сжигают в кухне Дома Герцена (после чего котлеты долго еще имеют препротивный вкус). Разнос происходит страшнейший.

   В то же утро бледный, серьезный гарпунщик хватает чемодан, жену и еще одну девушку и уезжает в Суук-Су. Оттуда он возвращается через три месяца, отдохнувший, покрытый колониальным загаром, в полном расцвете творческих сил. О нем уже все забыли.

   И в первый же вечер он отправляется на товарищеский варенец, имеющий быть в конференц-зале Москоопклоопкустсоюза.

   Жизнь продолжается.

   Заказчиков много. Все хотят, чтобы их отобразили в плане здорового оптимизма.

   Все хотят быть красивыми.

  

   1932

  

   Когда уходят капитаны. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1932, No 18, 17 апреля, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный философ.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М, 1939.

  

  

  

   Обыкновенный мир. Смоленский рынок. Аптека (молочные банки с красными крестами, зубные щетки, телефон-автомат). Тесная булочная. Лоточники. Милиционер на маленькой трибуне поворачивает рычажок светофора. Все в порядке. Ничто особенно не поражает.

   Но в пяти шагах от всего этого, у начала Плющихи, тесно сомкнувшись, стоит кучка людей из другого мира. Они ждут автобуса No 7.

   Какие странные разговоры ведут они между собой!

   - Да. Ему вырвали двенадцать зубов. Так надо было по режиссерской экспликации. Вставили новые. Фабрике это стоило массу денег, потому что в гослечебнице заявили, что здоровых зубов они не рвут. А частник... Можете себе представить, сколько взял частник?..

   - Ну как, обсуждали вчера короткометражку "Чресла недр"?

   - Провалили.

   - А в чем дело?

   - Подача материала при объективно правильном замысле субъективно враждебна. И потом там тридцать процентов нейтрального смеха и процентов двенадцать с половиной не нашего.

   - В ЛРРКе {1} не любят нейтрального смеха. Там за нейтральный смех убивают.

   - В общем, Виктору Борисовичу поручили "Чресла" доработать.

   - Ну вот, приходит он с новыми зубами в павильон сниматься. Ничего. Начали. Пошли. Улыбнитесь. Улыбнулся. И тут - стоп! Отставить! Не понравилась улыбка.

   - Ай-яй-яй!

   - Да, да. Говорят - не та улыбка. Не чисто пролетарская. Есть, говорят, в этой улыбке процентов двадцать восемь нейтральности и даже какого-то неверия. Со старыми зубами у вас, говорят, выходило как-то лучше. А где их теперь взять, старые зубы?

   - А я знаю случай...

   - Подождите. Я же еще не сказал самого интересного. По поводу этих самых "Чресл недр" завязался принципиальный спор. Стали обсуждать творческий метод режиссера Славься-Славского. А зима между тем проходит, а по сценарию надо снимать снег, а промфинплан весьма и весьма недовыполнен. Тут Иван Васильевич не выдержал: "Раз так, то ваш творческий метод мы будем обсуждать в народном суде".

   - А зубы?

   - При чем тут зубы? Зубы - это по фильму "И дух наш молод".

   Какие странные разговоры!

   Расхлестывая весеннюю воду, подходит автобус, и в поднявшемся шуме теряются горькие фразы о чреслах, зубах и прочих кинематографических новостях.

   Ехать надо далеко.

   По элегантному замыслу строителей московская кинофабрика воздвигалась с таким расчетом, чтобы до нее было как можно труднее добраться. Нужно прямо сказать, что замысел этот блестяще осуществлен.

   Автобус доставляет киноработников и посетителей к мосту Окружной железной дороги и, бросив их посреди обширной тундры, уезжает обратно в город.

   Киноработники, размахивая руками и продолжая интересную беседу о "Чреслах", совершают дальнейший путь пешком и вскоре скрываются между избами деревни Потылихи. Они долго идут по деревне, сопровождаемые пеньем петухов, лаем собак и прочими сельскими звуками, берут крутой подъем, проходят рощу, бредут по проселку, и очень-очень нескоро открываются перед ними величественные здания кинофабрики, обнесенные тройным рядом колючей проволоки. Впечатление таково, будто фабрика Союзкино ожидает неожиданного ночного нападения Межрабпомфильма и приготовилась дать достойный отпор.

   Мимо павильона-сторожки, по фасаду которого выведена большая гранитная надпись "Выдача пропусков", все проходят не останавливаясь, так как пропусков здесь не выдают. Выдают их в другой сторожке, на полкилометра дальше, где, однако, о пропусках ничего не сказано. Нет ни гранитной надписи, ни даже извещения, нацарапанного химическим карандашом.

   В вестибюле равнодушный швейцар предлагает снять калоши. Посетители с неудовольствием выполняют это требование, но калоши внизу не оставляют, а с независимым видом несут их в руках, чтобы за первым же лестничным поворотом снова их надеть. Так, в калошах, они и бродят весь день по фабрике. Почему они так любят свои калоши? Почему обманывают бедного швейцара и не сдают калоши в гардероб - непонятно. Впрочем, многое странно на кинофабрике.

   В коридоре, куда выходит много дверей, стоит, согнувшись, пожилой почтенный человек и смотрит в замочную скважину. Ему хорошо известно, что подглядывать стыдно, но другого выхода у него нет. На двери, над его головой трепещет бумажонка:

  

  

   Войти в комнату нельзя, а в ответ на стук раздается недовольный рев. Как же узнать, здесь ли находится нужный работник, из-за которого почтенный посетитель долго ехал в автобусе No 7, шел по деревне, пересекал тундру, останавливался на подъеме, чтобы схватиться за сердце, нес в руках калоши и обманывал бедного швейцара? И стоит он, прильнув к замочной скважине, далеко отставив зад, как водевильный герой, в шубе и шапке. И кашне ниспадает с шеи до самого пола. И все проходящие с проклятиями натыкаются на него.

   В коридоре тоже идет своеобразное заседание. Сюда, в коридор, люди приходят с утра и уходят отсюда только вечером.

   Здесь любят и умеют поговорить. Высказываются смелые суждения, критикуются начинания, кого-то ругают, что-то хвалят, без конца обсуждают неудобства географического положения фабрики.

   - Говорят, что паводок в этом году будет что надо!

   - Опять нас отрежет от города.

   - Вот увидите, как только пойдет можайский лед и нас отрежет, бухгалтерия объявит выплату гонорара. Они хитрые. Знают, что никто за ним не сможет приехать из города.

   - Ну, я вплавь доберусь!

   - Скажите, что же наконец произошло с "Чреслами недр"?

   - Очень просто. Автора законсультировали.

   - Что это значит?

   - Одним словом, залечили.

   - Не понимаю.

   - Сразу видно, что в кино вас перебросили недавно. Ну, заболевает человек ангиной, а его лечат от тифа. Не помогает. Ставят банки. Не помогает. Делают операцию аппендицита. Плохо. Тогда вскрывают череп. Как будто лучше. Но больной вдруг умирает. Так и с "Чреслами недр". Законсультировали.

   - Между нами говоря...

   В коридоре неожиданно наступает тишина. Все начинают шептаться. И что же в конце концов произошло с "Чреслами", так и остается невыясненным.

   Стены коридора дрожат от слухов и киноанекдотов. Иногда кажется даже, что заседание за закрытой дверью будет продолжаться вечно и что человек в шубе и кашне никогда в жизни не найдет нужного ему работника.

   Но есть на фабрике другие коридоры, где никто не толчется, где в комнатах постановочных групп идет работа. Есть огромные павильоны. Там деловой воздух. Он очищен от коридорного бреда. Там не шепчутся, не стоят в сторонке, саркастически обсуждая, справится ли новое руководство с прорывом или не справится.

   Там хотят, чтобы прорыва не было. Замысел обрастает декорациями, идет проба актеров, фильм начинает жить.

   И когда, выходя оттуда, снова попадаешь в порочный коридор, уже без особенного испуга слушаешь неустанную трескотню неудачников, склочников, маломощных гениев и разобиженных авторов актуального сценария, где изобретатель что-то изобрел, у него это что-то кто-то украл и что из этого вышло.

   День кончается.

   В полутьме коридора ослепительно сверкает чья-то улыбка. Надо полагать, что улыбается тот самый актер, которому вставили казенные зубы.

   Черт возьми! Как будто улыбка в самом деле не на все сто. Есть в ней действительно какой-то небольшой процент нейтральности.

   Но это не важно, не страшно. Важно миновать болтовню в коридоре и начать работать.

   Как говорят на киноязыке: "Начали, пошли".

   Вот это - самое главное.

  

   1932

  

   АРРК - Ассоциация работников революционной кинематографии.

  

   Сквозь коридорный бред. - Впервые опубликован в журнале "Огонек", 1932, No 11. Подпись: Ф.Толстоевский.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался Робинзон", "Советский писатель", М. 1935. фельетон ошибочно датируется 1933 годом.

  

  

  

   Вечер и ветер. У всех подъездов прощаются влюбленные. Они прощаются бесконечно долго, молчаливо, нежно. Это весна. И когда влюбленные наконец расстаются, она подымается к себе в бедную комнату (так принято по литературной традиции), а он, поправив на голове фуражечку с лакированным козырьком, бредет домой, и губы его по забавной инерции все еще сложены для поцелуя (это уже новость! Как говорит Олеша, распад романной формы).

   На мокрых садовых скамейках, где перочинным ножом вырезаны сердца, пробитые аэропланными стрелами, сидят окаменевшие парочки. Как их много! Они сидят на ступеньках музеев, на гранитных бортах тротуаров, в трамвайных павильонах. И в тишине по всему городу слышится мерное причмокивание, как будто бесчисленные извозчики подгоняют своих лошадок.

   И в эти весенние минуты особенно горько думать о детской литературе.

   Что ожидает детей, которые, надо полагать, родятся в результате таких вот законных действий населения?

   Что они будут читать? Как они начнут познавать мир? Что предложит им чадолюбивый Огиз?

   Сейчас папа сажает на колени дошкольное чадо (пусть знают холостые редакторы и авторы, что дошкольное чадо - очень маленькое чадо) и говорит:

   - Ну, пигмей, я купил тебе книжку про пожарных. Интересно. Правда? Пламя, факелы, каски. Слушай.

   И он, сюсюкая, начинает:

   - "Пожарное дело в СССР резко отличается от постановки пожарного дела в царской России..." Ай, кажется, я совсем не то купил. Почему же в магазине мне говорили, что это для пятилетнего возраста?

   Родитель ошеломленно смотрит на обложку. Он ожидает увидеть марку Учтехиздата, фирмы солидной, известной изданием специальных трудов. Но нет. "Молодая гвардия". Да и по картинкам видно, что книжка для детей. Пожарные нарисованы в виде каких-то палочек, а из окон горящего здания высовывается желтое пламя, имеющее форму дыни.

   Между тем чадо ждет. Оно хочет познать мир.

   И, странно улыбаясь, папа откладывает книжку в сторону и быстро произносит старое, проверенное веками заклинание:

   - Жилбылубабушкисеренькийкозлик.

   Услышав про козлика, дитя смеется каким-то вредным биологическим смехом и машет пухлыми ручонками (не сердитесь на пухлые ручонки - литературная традиция).

   Папа чувствует, что творит какое-то темное дело, что воспитывает не в том плане. Он начинает исправлять сказочку кустарным образом:

   - Видишь ли, пигмейчик, эта бабушка не простая. Она колхозница. И козлик тоже не простой, а обобществленный.

   Однако в душе папа знает, что козлик старорежимный, может быть даже с погонами. Но что делать? Не читать же сыну тяжеловесный доклад о пожарном деле.

   - Теперь про котика, - неожиданно требует чадо.

   Тут папа шалеет. Что это еще за котик? Какими словами говорить о котике? Обобществленный котик? Это уже левый загиб. Просто котик? Беспредметно. Бесхребетно. Непедагогично.

   Ужасно трудно! Ужасно!

   Или попадется вдруг весело раскрашенная книжонка, где большими детскими буквами напечатано:

  

   Не шалите, ребятишки,

   Уважайте тракторишки.

   Трактор ходит на врага,

   Обрабатывает га,

   Га, га.

   Га, га, га!

   Вот так штука,

   Ха, ха, ха!

  

   Так как будто все хорошо. Современная тематика. Призыв беречь механизмы ("уважайте тракторишки"). Указание на соотношение сил в деревне ("трактор ходит на врага"). Новая терминология ("обрабатывает га", а не десятину). Есть даже элементы направленного детского веселья ("вот так штука, ха-ха-ха"). Не к чему придраться.

   А все же почему так совестно читать это ребенку вслух? И если даже прочтешь, почему ребенок из всего стишка запоминает только "га, га, га, га", что и выкликает, как гусь, несколько дней подряд?

   Конечно, стихотворная техника шагнула вперед, например: "врага" и "га". Раньше бывало хуже.

   Жил когда-то в Одессе цензор Сергей Плаксин, который по совместительству баловался стихами. Печатался он по табельным дням в газете "Ведомости одесского градоначальства" и на правах цензора писал совсем уже просто:

  

   Скажи, дорогая мамаша,

   Какой нынче праздник у нас?

   В блестящем мундире папаша,

   Не ходит брат Митенька в класс.

  

   Он рифмовал "папаша" и "мамаша". Кто ему мог запретить эту шалость пера, если сам автор был цензор, редактор - представитель отдельного корпуса жандармов, читатели - сплошь городовые, а стихи посвящены трехсотлетию дома Романовых?

   А как поступать, когда читаешь изданную в 1931 году книгу для детей, где автор рифмует "мосты" и "холмы", "спешит" и "кипи"? Это хуже, чем "папаша" и "мамаша". Это уже разбойное нападение на детей, подпадающее под действие 2-го пункта 184-й статьи Уголовного кодекса: нападение, сопряженное с физическим или психическим насилием.

   Это насилие психическое. А "га, га, га" - даже физическое.

   Кому подсовывают все эти художественные произведения? Детям или взрослым? Сначала кажется, что детям, а потом видишь, что взрослым. Ведь у нас в издательствах дети не работают. Уж будьте покойны, заведующий отделом "Хороводов у костра" не маленький, не дитя. Да и начальница младенческого журнала "Догонялочка-перегонялочка" (бывшая "Палочка-выручалочка") - тоже не грудной ребенок.

   Как же все это произошло? Несомненно, что когда создавался детский питательный продукт - "Пожарное дело в СССР резко отличается от...", то позаботились обо всем: чтоб не было мистики, чтоб не было биологии, взятой изолированно от прочих факторов, чтоб не было голого техницизма, упадочничества, шулятиковщины, упрощенства. Учли положительно все, кроме возраста читателя.

   И получилось произведение, которое можно прочесть разве только на конгрессе теоретиков пожарного дела. Да и то старые брандмейстеры покачают обгоревшими головами и скажут:

   - Установка правильная, но уж слишком как-то учено. Для нас, огнеработников, надо бы попроще.

   Иногда же заведующий "Хороводами у костра" вспоминает, с кем, собственно говоря, имеет дело. Может быть, он уступил в трамвае место женщине с ребенком и сам растрогался, а может быть, просто получил какую-нибудь бумажку с печатью, где указывалось, напоминалось и даже предлагалось. Одним словом, он вспоминает о детях.

   И тогда начинается громчайшее "га, га, га", будто бы на современную тематику. Впопыхах проскакивает и голый техницизм, и фетишизирование вещей, и проклятая биология, взятая изолированно.

   Между тем на бульварах, которые являются главными детскими магистралями, галдят и смеются маленькие читатели. Их много и становится все больше (пора уже ставить для них специальные детские светофоры). Они роют в песке каналы, катаются на верблюде, на боку которого написано "ГОМЭЦ", играют в "учреждение" и прыгают через веревочку.

   Они хорошие. Их не надо обижать.

   Употребим очень осторожные слова:

   - Отдельные авторы отдельных книг, в единичных случаях изданных отдельными издательствами! Любите детей! Уважайте их! Ничего, что они маленькие. Они заслуживают хорошего обращения. Любите, не бойтесь, тут нет биологии!

  

   1932

  

   Детей надо любить. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1932, No 19, 23 апреля, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный философ.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, фельетон ошибочно датируется 1933 годом.

  

  

  

   Путь из Винницы в Ленинград лежит через Витебск.

   Но Иосиф Евгеньевич Ауэ всегда, то есть один раз в четыре года, ездил в Ленинград через Москву.

   Этот путь был дольше, мучительней и дороже. Однако не заехать в Москву товарищ Ауэ не мог. Там были друзья и любимая женщина.

   - Когда-то и я был Ромео, - говорил Иосиф Евгеньевич. - Когда-то и у меня была Джульетта. Теперь она замужем. Ее фамилия Протопопуло. Все было. Она стояла на балконе. Я стоял под балконом. На мне были диагоналевые брюки. Ах, вся моя молодость прошла в Москве!

   Теперь понятно, почему Ауэ ездил в Ленинград кружным путем.

   - Как же мне не посмотреть на нее - на нашу дорогую матушку Москву! А друзья! Иван Сундукевич, монстр, грубиян, но замечательный человек! Имею я право раз в четыре года бросить взгляд на Ваньку Сундукевича? Имею я право перекинуться двумя-тремя словами с Левиафьяном? Это мой друг, доктор Левиафьян, болезни уха, горла и носа. Мы так его и звали в институте - Ухогорлонос. Потом есть у меня еще два дружка, два брата - Савич и Авич. Могу я их обнять на правах старой дружбы?!

   И вот на регулярный конгресс работников по культуре бобовых растений Иосиф Евгеньевич Ауэ ехал через Москву.

   Времени было очень мало, от поезда до поезда - четыре часа. За этот короткий срок надо было повидаться со всеми: и с Джульеттой Протопопуло, и с друзьями детства мужского пола. Кроме того, хотелось посмотреть и самую Москву.

   План, по которому Ауэ действовал каждое четырехлетие, был прост, удобен и проверен на опыте. Друзьям посылались открытки ("дорогой", "дорогая"), где Иосиф Евгеньевич назначал свидания в излюбленных местах ("были когда-то и мы москвичами") и строго требовал пунктуальности ("будем американцами!").

   И его никогда не обманывали. Все любили своего трогательного провинциального друга. Даже грубиян Сундукевич не обманывал. Он бросал все дела и бежал куда-нибудь к памятнику Гоголя или к часам на Садово-Каретной, где знатоку бобовых приходило в голову назначить очередную встречу. О Джульетте же и говорить нечего. Уже за день до приезда Ромео она сидела в парикмахерской, где ей железными приборами завинчивали локоны.

   Все празднично шумело на Иосифе Евгеньевиче, когда он вышел на вокзальную площадь Москвы. Шумел резиновый плащ, шумел люстриновый пиджак (откуда только берутся на пожилых научных работниках эти люстриновые пиджаки?).

   Открытки были посланы давно. Места встреч были точно обозначены. Время было распределено самым идеальным образом.

   Ауэ прибыл на Красную площадь минута в минуту. Здесь, у памятника Минину и Пожарскому, его должен был поджидать специалист по уху, горлу и носу, нежный доктор Левиафьян.

   Новая, слегка выпуклая гранитная мостовая площади очень понравилась товарищу Ауэ. Не надо было смотреть под ноги, спотыкаться о проклятый булыжник. Можно было двигаться, гордо задрав голову. И, гордо задрав голову, Иосиф Евгеньевич двинулся вперед и тут же увидел, что место свидания исчезло.

   Исчез памятник Минину и Пожарскому, который воздвигла им благодарная Россия. Ауэ повертелся.

   Да. Место было совершенно гладкое, как и вся площадь, - ровные диабазовые кубики.

   Постоять на месте памятника и поразмыслить, что же произошло, не представлялось возможным, потому что по мостовой с шорохом пробегали грузовики.

   На расспросы прохожих о судьбе гражданина Минина и князя Пожарского ушло порядочно времени. Наконец выяснилось, что монумент находится в полной исправности, но стоит сейчас в ограде Василия Блаженного. Оказалось, что Россия благодарна по-прежнему, но памятник перетащила подальше с дороги.

   - Чтоб не мешал заниматься! - сказал прохожий.

   Когда Ауэ прибыл к подножию гражданина и князя, которые, кстати сказать, указывали своими зелеными ручищами уже не на Кремль, а на далекий магазин Мостропа по Тверской, то доброго Ухогорлоноса уже не было. Конечно, он не дождался и побежал к своим больным вырезать им полипы в носах.

   Горевать было некогда. Нужно было спешить к Иверской, на свидание с Ваней Сундукевичем. Ауэ двинулся стрелковым маршем. Сундукевич человек занятой и долго ждать не будет.

   Три обстоятельства поразили Иосифа Евгеньевича, когда он прибыл на рандеву, причем все эти три обстоятельства вытекали одно из другого, а равно и вливались одно в другое, создавая таким образом какой-то порочный круг.

   Сундукевича не было.

   Очевидно, его не было потому, что не было никакой Иверской и поджидать ему было негде.

   А Иверской не могло быть по той причине, что раньше она была прислонена к воротам, а ворот-то и не существовало. Их снесли.

   Ничего не было. Был широкий проезд, по которому двигались колонны пешеходов и опять-таки зловредные грузовики. Были и гранитные кубики, только на этот раз выложенные дугами.

   - Клейнпфлястер, - объяснил прохожий, - усовершенствованная мостовая.

   Про Иверскую Ауэ даже не спросил. Стало совестно.

   Некоторое время он мыкался в толпе, крича: "Сундукевич, Сундукевич!", - потом, взглянув на часы и ахнув, заторопился в Охотный ряд, где в левом углу, у магазина старинной советской фирмы "Пух и перо" так приятно будет увидеться с двумя друзьями, братьями - тт. Савичем и Авичем.

   Здесь было уже черт знает что!

   Во-первых, асфальт, во-вторых, молодые деревья, в-третьих, справа - грандиозная постройка и, в-четвертых, слева - полное отсутствие того самого угла, где у магазина "Пух и перо" должны были, взявшись за ручки, поджидать Ауэ два брата - Авич и Савич.

   Вполне возможно даже, что аккуратные братья ждали его там, но проникнуть к ним было невозможно. Угол был обшит высоким забором, на котором имелись надписи: "Постройка метрополитена", "Вход посторонним лицам воспрещается" и "Предъявляй пропуск, не ожидая требования".

   Оставалась любимая женщина - Джульетта Протопопуло. Свида