Ильф Илья, Петров Евгений - Фельетоны

з деревни, он... Ну, угадайте! И зал гремит ликующим хором: "Находится под сильным влиянием Парфила".

   Но вот новинка драматургической техники.

   "Профорганизатор. Одутловат".

   Что такое? Почему он одутловат? Это неспроста. Молодой специалист Соколов, тот, например, не одутловат. Напротив, он "энтузиаст". Так написано. Уборщица Власьевна тоже не одутловата, хотя "старушка очень уважает директора. Пуглива". И тут нет никаких горизонтов. Все уборщицы - старушки, все пугливы. Профессор Горбунов - "близорук". Тоже все понятно. Работник умственного труда. Испортил зрение за учебой. В общем - все по Бомарше и Мольеру. Один только профорганизатор мучит, волнует, заставляет сердце тревожно биться. Почему он одутловат?

   Добираешься до первой его реплики:

   "Профорганизатор... Десять минут на шамовку, остальные на храпака..."

   Так вот оно как! Он одутловат потому, что любит спать! Это сатира (знаете - "местком спит").

   Здесь автор подымается до высот подлинной сатиры, заостряя свое оружие против бездеятельной профорганизации.

   Кончаются "Первые этажи" оптимистической ремаркой:

   "Машина начинает сильнее грохотать". Будто бы она недостаточно грохотала в течение всех семи картин! Ах, как грустно!

   Издал книгу ГИХЛ. Тираж - 6000, чтобы поосновательней насытить рынок. Подписана к печати 19 авг. 1932 года. Кого же вы найдете в ГИХЛе в чудном отпускном августе месяце? Безусловно, подписывал книгу к печати дворник дома No 10 по Никольской улице. А не то какая-нибудь гихловская Власьевна (очень уважает пьесы с машинной идеологией. Пуглива).

   Ужасно грустно!

  

   - Прохожу мимо оргкомитета, слышу какой-то бранный звон. Заглядываю в окно, прямо сердце дрогнуло. Подымают на щит Новикова-Прибоя. До чего стало завидно.

   - Почему завидно?

   - А за что его подымать? Никогда не высказывается, в прениях не выступает, в анкетах участвует недостаточно регулярно. Так... Написал что-то морское.

   - И вы напишите морское.

   - Я морского не знаю.

   - Ну, сухопутное что-нибудь напишите.

   - Сухопутное у меня не выходит, как-то не рождается.

   - Что ж вы хотите?

   - Хочу на щит. Честное слово, буду жаловаться. У меня все права. Если уж кто щитовик, то это я. Ни одного заседания не пропустил. Одному Цвейгу написал триста писем. Наконец, только недавно публично отрекся от своей мещанской сущности. Подымите меня! Слышите! Я категорически требую. Подымите!

   - Что же я могу сделать! Напишите все-таки что-нибудь! Кроме того, сегодня вообще неподъемный день. Приходите после съезда. И не забудьте захватить с собой рукопись, где в художественной форме изобража...

   - Вот это самое "изобража" у меня и не изобража...

  

   Очень приятно поговорить серьезно, застегнувшись на все пуговицы.

  

   1933

  

   Листок из альбома. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1933, No 14, 23 марта, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный философ. Фельетон не переиздавался, Печатается по тексту "Литературной газеты".

   Настоящий фельетон намеренно стилизован авторами под разрозненные листки из альбома с той целью, чтобы полнее охватить сумму вопросов, поднятых в материалах II пленума оргкомитета Союза советских писателей. Пленум состоялся 12-19 февраля 1933 года. Фельетон "Листок из альбома" представляет собой отклик на итоги этого пленума, еще одну попытку сатириков включиться в большой разговор "о методах ведения советского литературного хозяйства".

  

  

  

   Просматривая утреннюю почту, директор Горьковского автозавода натолкнулся на письмо, полное оптимизма.

   "Дорогие товарищи, - читал он. - Для большевиков нет ничего невозможного, и вот мы решили своим рабочим коллективом в сезон 1933 года выработать сверх плана 10 тонн арбузного цуката не дороже 4 рублей 50 копеек за килограмм, являющегося в нашей кондитерской промышленности прекрасным предметом ширпотреба..."

   - Что это такое? Иван Васильевич, зачем вы мне это дали? При чем тут наш завод? Это, наверно, адресовано в какой-нибудь верховный кондитерский трест. Давайте следующее письмо.

   "Наша республика - бывшая царская колония... При царизме в Дагестане не было ни одного исследовательского учреждения, теперь - десятки..."

   - Хорошо, а при чем тут мы?

   "Конкретной задачей нашей Дербентской опытной станции по виноградарству и овощам является доведение дешевого и хорошего качества винограда до рабочего стола..."

   - Иван Васильевич, что вы со мной делаете? Я же не против доведения винограда до стола. Пусть производят свои головокружительные опыты. Но какое это имеет отношение к производству автомобилей?

   - Вы прочтите до конца. Там дальше есть и про автомобили.

   - Где?

   - А вот: "...Дагестан по богатству природных условий может быть назван советской Калифорнией..."

   - Это какая-то глупая география!

   - Они всегда начинают с географии. Вы слушайте: "...Огромным злом является малярия. Единственное спасение от малярии - это выехать ночью, когда появляется комар, из малярийной местности в город, где больше принято профилактических мер..." Видите? Мы уже дошли. Вые-хать! А на чем выехать? На извозчике от быстроходного комара не убежишь. Нужен автомобиль.

   - Да, но ведь с малярией борются другими средствами. Что-то я помню, хинизация, нефтевание водоемов...

   - Теперь это уже отменено. Директор станции товарищ Улусский считает, что от малярии можно спастись только на автомобиле. Понимаете?

   - Не понимаю.

   - А между тем все очень просто. Они предлагают нам, хотят, так сказать, довести до нашего стола один вагон ранней капусты, один вагон ранних томатов и один вагон винограда и взамен просят один автомобиль.

   - Знаете что, - мрачно сказал директор, - доведите это письмо до мусорной корзинки.

   В кабинет вошел курьер и, странно улыбаясь, поставил на стол тяжелый ящик.

   - Цукаты, - сообщил секретарь кратко.

   - Какие цукаты?

   - Арбузные. Вы же только что читали: являются прекрасным предметом ширпотреба. Где первое письмо? Вот видите: "Посылая одновременно вам образцы нашей продукции, просим обсудить наше предложение". А предложение вы знаете. Они - Дубовской арбузопаточный завод-совхоз - нам десять тонн чудного цуката, этого роскошного ширпотреба, а мы мм... шесть автомобилей.

   Через час начался прием посетителей.

   В дверях сразу же застряли три человека: двое штатских и третий тоже штатский, но с морским уклоном в одежде. На нем был черный пиджак с золотыми торговыми пуговицами. Произошла короткая схватка, в результате которой усеянный пуговицами морской волк был отброшен в переднюю, и перед директором предстали двое просто штатских. Они были возбуждены борьбой и начали, задыхаясь:

   - Мы из Ленинграда, - сказал первый штатский.

   - От Государственного оптико-механического завода, - сообщил второй.

   - Это товарищ Дубно, помощник директора, - представил первый.

   - Вот товарищ Цветков, секретарь комитета ВЛКСМ, - представил второй.

   - Мы вам два звуковых киноаппарата последней конструкции инженера Шорина для культурного обслуживания рабочих и ИТР, - начал первый.

   - А вы нам два автомобильчика, - закончил второй.

   - Уходите, - кротко сказал директор.

   - Нас прислал треугольник.

   - Все равно уходите.

   - А автомобильчики?

   - Я вам покажу автомобильчики! Знаете что? Поезд в Ленинград отходит ровно в восемь. Не опоздайте.

   На пороге кабинета сверкнули золотые пуговицы.

   - Я - Гнушевич, - сказал вошедший.

   - Что?

   - Гну-ше-вич. Из Черноморского управления кораблевождения. Нашему управлению кораблевождения стало известно, что ваш комсостав страдает от отсутствия часов. И вот управление кораблевождения считает своим долгом моряков, хранящих славные традиции управления и кораблевождения, обеспечить весь автозаводской комсостав импортными хронометрическими часами системы Буре. Управление кораблевождения...

   - Подождите, у меня головокружение.

   - Управление кораблевождения...

   - Что вам надо?

   - Три машины, - застенчиво прошептал Гнушевич, - три крохотных машинки. Они у вас так здорово получаются.

   Директор поднялся и исторг из груди глухой звук, что-то среднее между "брысь" и "пошел ты со своими машинками, знаешь куда!"

   - Спокойно, - сказал Гнушевич, выбегая из кабинета, - я не спешу.

   На производственном совещании директора постиг новый удар. Во время рассмотрения вопроса о работе малого конвейера в комнату ворвался молодой энтузиаст из завкома. Щеки его пылали. В руке он держал письмо.

   - Товарищи, необыкновенно приятное известие! Севастопольский институт физических методов лечения хочет изучить наши организмы. Да, да. Он проявляет исключительный интерес к исследованию физического состояния рабочих автомобильного производства. Так они пишут. Именно автомобильного. Они хотят установить систематическое наблюдение за изменениями, происходящими в организмах наших ударников. Ура! И вы знаете, они отводят нам у себя в санатории пять постоянных коек. Совершенно бесплатно! Ура!

   - А автомобили они просят?

   - Нет.

   - А ты посмотри хорошенько там, внизу...

   - Да, просят, - пробормотал энтузиаст. - Две штуки.

   - Нас не любят бескорыстно, - промолвил директор со слезами на глазах, - нас любят только по расчету.

   Когда он проходил по коридору, к нему подошел неизвестный гражданин и, таинственно шевеля усами, спросил:

   - Вам не треба ширпотреба?

   Директор молча пихнул его локтем и прошел дальше.

   Он уже садился в автомобиль, чтобы ехать домой, как ему подали телеграмму и маленький розовый конвертик. Телеграмма была такая:

   "Вперед светлому будущему шлите одну машину расчет возможности пятьдесят процентов продуктами Алма-Ата Райпартком".

   Директор уронил телеграмму и бессильно повалился на сиденье автомобиля. Только через несколько минут он вспомнил про конвертик. Там была записка. Она благоухала.

   "Я люблю вас. Вы такой интересный, непохожий на других директоров. Буду ждать у почтамта в шесть часов. В зубах у меня будет красная роза. Придете? Приходите! Ваша Женевьева".

   А было как раз шесть часов. А путь как раз пролегал мимо почтамта. А чужая душа - потемки. А сердце - не камень. А директора - тоже люди. Так устаешь от бездушного отношения. И мы же, в общем, не монахи, так сказать, не игумены. А тут, кстати, весна, и вскрываются реки, и гремит лед, и дует какой-то бешеный ветер. И директор попросил остановиться у почтамта.

   На ступеньках почтамта с красной бумажной розой в перламутровых зубах стоял Гнушевич.

   Уносясь в пепельную весеннюю даль, директор долго еще слышал позади топот и страстные крики:

   - П-с-с-с-т! Подождите! Полное великих традиций управления и кораблевождения, наше управление кораблевождения...

   "И я поверил, - думал директор в тоске. - Тоже. Ария Хозе из оперы Бизе. Так мне и надо".

   Вечер прошел сравнительно спокойно. Одна из фабрик Москвошвея дозналась, что рабочие и ИТР автозавода сильно "обносились", и по доброте душевной предлагала шефство, - конечно, не даром, а, так сказать, в обмен на... Кроме того, на кухне поймали представителя Сормовской судоверфи, который за автомобиль предлагал буксирный пароход. Только и всего.

   Зато в два часа ночи в директорской спальне со звоном вылетела рама, и на подоконнике контражуром обрисовалась фигура человека.

   Директор выхватил из-под подушки револьвер.

   - Не надо, - сказала фигура. - Не стреляйте в меня. Выслушайте сначала стихи. Я член горкома писателей.

   И он закаркал, как радио в час "рабочего отдыха":

   Шуми, шуми, железный конь.

   Пылай в конвейере, огонь!

   Лети, мотор, в час по сто миль...

   - Я вижу, вам автомобиль? - спросил директор, невольно впадая в размер стиха.

   - Да, - удивился поэт. - А что?

   - Стреляю, - чопорно ответил директор.

   - А вот не надо! - сказал служитель муз, поспешно выпрыгивая на улицу.

   Наутро директора посетил кошмар. Привиделись ему тридцать три пожарных и с ними дядька-брандмайор. Они покачивали медными касками и несли совершенную уже чушь:

   - Вы нам автомобильчик вне плана, а мы вам пожарчики будем тушить вне плана, вне всякой очереди!

   К директору вызвали врача.

   - Что с вами такое? - спросил врач.

   - Да понимаете, - заволновался директор, - каждый выпущенный автомобиль распределяется в строго централизованном, плановом порядке... А тут всякие типы...

   - Не волнуйтесь... А ну-ка вдохните... Так... Теперь выдохните.

   - Неужели они никак не могут вбить себе в голову, что автомобили направляются в первую очередь туда, где этого требуют интересы социалистического хозяйства?..

   - Нервочки, нервочкй... Дайте-ка пульс... Вот у нас, у врачей, то же самое. Ходишь от больного к больному. Устаешь...

   - Ведь это же чистая цеховщина, прикрываемая громкими словами об энтузиастах...

   - Спокойней, спокойней. Покажите язык. Вот и я говорю, устаешь от этой ходьбы по больным. Если б вы мне автомобильчик, я бы вам... не закрывайте рот!.. Двухмесячный отпуск вне планчика. А?

   - Знаете, доктор, - сурово сказал больной, - вас надо лечить.

  

   Мы приносим глубочайшие извинения директору Горьковского автозавода за то, что сделали его невольным участником этой правдивой истории, украшенной лирическими авторскими отступлениями. Мы также выражаем всем руководителям завода свое сочувствие, так как в связи с выпуском легковых машин предложения африканского товарообмена (мы вам бусы, а вы нам слоновую кость), конечно, усилятся, если только не будут приняты свирепые меры.

   Дорогой товарищ директор! Вы как выдающийся хозяйственник, разумеется, поймете, что мы своим могучим талантом, так сказать, бичом сатиры, могли бы дать по рукам зарвавшимся товарообменщикам, если, конечно... Вы сами понимаете, как трудно приходится авторам. Ходишь по редакциям, устаешь... Кроме того, нас двое... Но мы не просим два. Один! Один автомобильчик сверх плана. А? Мы вам фельетончик, а вы нам автомобильчик. Вот чудно было бы! А?

  

   1933

  

   Необыкновенные страдания директора завода. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1933, No 84, 26 марта.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

   В Центральном государственном архиве литературы и искусства хранится копия заключения Военного прокурора морских сил Черного моря, направленная в редакцию "Правды", в связи с выяснением фактов, приведенных в фельетоне (ЦГАЛИ, 1821, 11).

  

  

  

  

   Для того чтобы построить себе юбилей, достаточно сильно этого пожелать. Хорошо еще иметь произведения, романы, опусы. Но можно без них. Не это главное. Главное - крепко захотеть.

   Это так естественно. Проходят годы, выходят книги. Хочется, как бы сказать, оглянуться на пройденный путь, объясниться с читателем, поплакать немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых трудах. И вся жизнь прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она попала. Вот оправдание юбилея. Здесь все естественно, понятно, справедливо.

   А если всего этого не было (трудов и годов), тогда достаточно только сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в общем, не звери, не обидят. И телеграммы пришлют, какие надо ("Прикованный постели обнимаю и шлю..."), и зал наймут, какой полагается, и отметят все, что вам нужно.

   Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу веселья. Вовлекли в юбилейную работу слишком широкие массы юбиляров. И теперь разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки.

   Соответствующие учреждения переполнены неукротимыми соискателями юбилярства.

   - Здравствуйте. Я писатель.

   - Ага.

   - Вот все пишу, знаете.

   - Ага!

   - Создаю разные художественные произведения.

   - Да?

   - Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное, ну и, конечно, отобразишь. Не удержишься.

   - Ага!

   - И так, знаете, привык, что уже не могу. Все время создаю, вот уже сколько лет.

   - А-а!

   - А время летит. Двадцать лет творчества - не шутка. Все-таки - дата.

   - Да.

   - Хотелось бы, знаете, получить какой-нибудь толчок, стимул, а то, знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве.

   - Да?

   - Такие-то дела.

   - Да-а-а!

   - Ну, побегу в сектор искусств, оттуда в Наркомпрос, а оттуда в Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания.

   - До свидания... Федор Иванович, зачем он приходил? Что-то он тут бормотал, я ничего не понял.

   - Юбилей пришел просить.

   - А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще кто-нибудь? Пустите.

   - Здравствуйте. Ничего, что я к вам?

   - Пожалуйста. Вы писатель?

   - Да. Вот все пишу, знаете.

   - Создаете разные художественные произведения?

   - Так точно.

   - Отображаете?

   - Обязательно. Увижу - отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.

   - А время летит?

   - Летит. Летит стрелой.

   - Двадцать лет занимаетесь творчеством?

   - Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?

   - Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.

   - Мало?

   - Маловато.

   - А если включить службу в госучреждениях?

   - М-м-м...

   - Тогда можно натянуть и все восемнадцать.

   - Все-таки недостаточно.

   - Тогда простите. Я, конечно, не смею... Но так хотелось немножко стимулироваться.

   - Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?

   - Какой-то мальчик дожидается.

   - Пионер?

   - Нет, беспартийный.

   - Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?

   - Здравствуйте. Я писатель.

   - Как писатель? Сколько ж тебе лет?

   - Пятнадцать.

   - Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.

   - Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный.

   - Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?

   - Стрелой, дяденька.

   - Ну и что же?

   - Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал - кино "Чары".

   - Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли?

   - С четырех-с. Я - вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли.

   - Ну, иди, иди к маме!

   - Мне к маме нельзя. Я на нее памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька!

   - Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Федор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?

   - Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа...

   - Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.

   Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать.

   Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек веселый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены).

   Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем.

   Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать, - вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен.

   Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья "растет, ширится и крепнет". Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже.

   Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:

   - В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.

   - Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши.

   Что, приятно будет?

  

   1933

  

   Чаша веселья. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1933, No 16, 5 апреля, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный философ.

   Печатается па тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

  

  

  

   Каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.

   Когда теннисисту предлагают сыграть в волейбол, он высокомерно улыбается и поправляет складку на своих белых штанах. Из этого ясно видно, что он считает волейбол занятием грубым, вульгарным, недостойным выдержанного спортсмена из непроизводственной ячейки.

   Городошники возятся у своих квадратов, бормочут странные, медвежьи слова: "тыка" и "ляпа", мечут окованные медью дубины и в восторге бьют себя по плоским ляжкам. Вид у городошников совсем не спортивный. Длинные черные штаны и развалистая походка делают их похожими на грубиянов-шкиперов из маленькой гавани. Они всем сердцем преданы городошническим идеям. Когда они видят теннисный корт, над которым летает легкий белый мячик, их разбирает смех. Можно ли, в самом деле, заниматься такими пустяками!

   Легкоатлет, делая прыжок с шестом, возносится на высоту третьего этажа, и, конечно же, с такого птичьего полета и теннис, и волейбол, и городки кажутся ему занятиями пигмеев.

   Мастера гребного дела мчатся по реке в элегантной восьмерке. Их подбородки прижаты к высоко поднятым голым коленям, легкие вдыхают самый лучший из озонов - речной озон. И когда они смотрят на берег, где в пыли бегут спринтеры, где толстяки, обливаясь потом, подымают двадцатипудовые буферные тарелки на чугунных штангах, - они еще сильнее взмахивают веслами и уносятся в голубую даль. Это люди воды - члены профсоюза и корсары в душе.

   И где-то за дачными заборами, положив портфели на зеленые скамейки, люди с серьезными бородками стучат крокетными молотками, выходят в "разбойники" и хватаются за сердце, когда полированный шар застревает в "масле". Эта игра умирает, но есть еще у нее свои почитатели, последние и беззаветные поборники крокетной мысли.

   Итак, каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.

   Но вот на большом травяном поле, за амфитеатрами стадиона "Динамо", раздается хватающий за душу, томный четырехзвучный судейский свисток, возвещающий начало большого футбольного матча.

   И разом все преображается.

   Где ты, гордость теннисиста? Забыв про свои получемберленовские манеры, про любимые белые штаны с неувядаемой складкой, теннисист цепляется за поручни трамвая. В эту минуту он уже не теннисист, он - барс. Оказывается, что под внешней оболочкой теннисиста бьется честное футбольное сердце. Он болельщик. Скорей же на трибуну, в гущу других болельщиков, в гущу громких споров о достоинствах состязающихся команд!

   Что за толпа бежит по улице тяжелой пехотной рысью? Это поспешают на стадион бывшие ревнители городошной идеи. И на брошенной ими площадке сиротливо валяются богатырские дубины. Начхать городошникам на городки в этот высокоторжественный день. Футбол! Только футбол!

   Толстяки, манипулировавшие буферными тарелками, подымают целые трамваи в стремлении попасть поскорее на трибуну. Они волокут за собой своих жен, объясняя им на ходу великую разницу между офсайтом и инсайтом.

   - Инсайт, понимаешь ты, бывает правый и левый, а офсайт, понимаешь, бывает справедливый и несправедливый.

   А жене хочется в кино. Ей трудно усвоить эти тонкости. Но футбол свое возьмет, и через час эта женщина будет кричать нечеловеческим голосом:

   - Неправильно! Судья мотает!

   И возможно даже, что это хрупкое создание вложит два пальца в розовый ротик и издаст протестующий индейский свист.

   Вообще болельщики все до одного и всегда считают, что судья выносит неправильные решения, что он нагло покровительствует одной из сторон и что на поле происходят большие неполадки.

   Вот если бы судил он, болельщик, тогда все было бы хорошо.

   А на асфальтовой дороге к стадиону толпы все густеют. Вытаращив глаза и награждая друг друга радостными пинками, бегут мальчики, самые преданные, самые верные приверженцы футбола.

   Из водных станций, натягивая на ходу штаны, выбегают пловцы. Они кидаются в автобус, как в воду, с молниеносной быстротой. Ухватившись за потолочные кольца, они болтаются от автобусной тряски, и долго еще на их ресницах висят чудные полновесные капли воды.

   Забыв английские услады крокета, возбужденно подскакивают на своей трибуне люди с серьезными бородками. Они плохо разбираются в футболе (не тот возраст, да и молодость прошла за преферансом по четверть копейки), но, оказывается, они тоже не чужды веяниям эпохи, они тоже волнуются и кричат противными городскими голосами: "Корнер! Корнер!", в то время как корнера в помине нет, а судья назначает штрафной одиннадцатиметровый удар. Минута - страшная для просвещенного болельщика.

   Игра началась, и судья осторожно увертывается от тяжелого и быстрого полета мяча. Игроки скатываются то к одним воротам, то к другим. Вратари нервно танцуют перед своими сетками.

   Трибуны живут полной жизнью.

   Уже вперед известно, по какой причине трибуны будут хохотать.

   Первым долгом мяч угодит в фотографа, и именно в то время, когда он с кассетой в зубах будет подползать к воротам, чтобы заснять так называемый критический момент. Сраженный ударом, он упадет на спину и машинально снимет пустое небо. Это бывает на каждом матче, и это действительно очень смешно.

   Затем несколько десятков тысяч человек засмеются потому, что на поле внезапно выбежит собачка. Она несколько секунд носится перед мячом, и (вот ужас!) игра начинает нравиться даже ей. Она взволнованно и радостно лает на игроков и ложится на спину, чтобы ее приласкали. Но собачка получает свое. В нее попадает мяч, и, перекувыркнувшись раз двадцать пять, она с плачевным лаем покидает поле.

   В третий раз трибуны смеются над волнениями одного суперболельщика. Забыв все на свете, он подымается с места, кричит: "Ваня, сажай!" - и так как Ваня не сажает, а мажет и мяч ударяется о штангу ворот, то суперболельщик начинает рыдать. Слезы текут по его широким щекам и капают с длинных усов. Ему не стыдно. Он слишком потрясен поведением мазуна, чтобы заметить, что на него со смехом смотрят двадцать тысяч человек.

   Наступают последние пятнадцать минут игры. Напряжение достигает предела. По воротам бьют беспрерывно и не всегда осмысленно. Команды предлагают бешеный темп. Трибуны кипят.

   Болельщики уже не хохочут, не плачут. Они не сводят глаз с мяча. В это время у них можно очистить карманы, снять с них ботинки, даже брюки. Они ничего не заметят.

   Но вот очищающее влияние футбола! Ни один карманщик не потратит этих последних, потрясающих минут, чтобы предаться своему основному занятию.

   Может быть, он и пришел специально за тем; чтобы залезть в чужой карман, но игра увлекла, и он прозевал самые выгодные моменты,

   Футбольная трибуна примиряет нежного теннисиста с могучим городошником, пловцы жмутся к тяжелоатлетам, всеми овладевает футбольный дух единства.

   Что же касается людей, не занимающихся специально физкультурой, то посещение футбольных матчей до невероятности укрепляет их организм.

   Посетитель футбольного матча проделывает в жизни все упражнения на значок "Готов к труду и обороне". Закаленный болельщик вполне готов к выступлению на мировой спартакиаде в качестве участника. Он поставил ряд мировых рекордов в нижеследующих областях:

   а) бег за трамваем по сильно пересеченной местности,

   б) прыжок без шеста на переднюю площадку прицепного вагона,

   в) 17 раундов бокса у ворот стадиона,

   г) поднятие тяжестей (переноска сквозь толпу на вытянутых руках жены и детей),

   д) военизированный заплыв (двухчасовое сидение на трибунах без зонтика под проливным дождем).

   И только одного не умеет болельщик - играть в футбол.

   Зато он очень его любит.

  

   1933

  

   Честное сердце болельщика. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1933, No 14. Под названием "Милые люди" напечатан в журнале "Крокодил", 1935, No 13-14.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

  

  

  

   Авторы вынуждены обнажить перед общественностью некоторые интимные черты своего быта.

   Они хотят рассказать, какое письмо пришло к ним на днях.

   Принято думать, что писатели завалены любовными секретками от неизвестных поклонниц. "Вчера я увидела вас на трамвайной подножке, и вы пленили бедное сердце. Ждите меня сегодня в пять у ЗРК. No 68, у меня в руках будет рыба (судак). Ида Р."

   Может быть, Зощенко, как жгучий брюнет, и получает такие нежные записки, но мы лишены этой радости. Нам по большей части несут совсем другое - приглашение на товарищеский чай с диспутами или счета за электричество; бывает и просьба явиться на дискуссионный бутерброд, который имеет быть предложен издательством "Проблемы и утехи" по поводу зачтения вслух писателем Хаментицккм своей новой повести; бывают и письма читателей, где они предлагают сюжеты или просят указать, в чем смысл жизни.

   А совсем недавно взобралась на шестой этаж старуха, маленькая старуха курьерша с розовым носиком и с глазами, полными слез от восхождения на такую высоту, и с полупоклоном вручила письмо.

   И опять это не было любовное письмо от неизвестной трудящейся красавицы. Это не было даже приглашение почавкать за чайным столом на литературные темы.

   Письмо было гораздо серьезнее. Оно будило, звало куда-то в голубые дали.

   "Уважаемый товарищ, шлем вам план (схематический) январского сборника "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство").

   Рассчитываем, товарищ, на ваше участие. Деревня ждет высококачественного репертуара. Отклик остро необходим".

   В комнате на шестом этаже стало тихо. Как говорится, ворвалось дыхание чернозема, встала во весь рост проблема решительного поворота к деревне, которая правильно ждет высококачественного репертуара. Одним словом, захотелось включиться.

   Уж рисовались перед авторами различные картины их будущей деятельности. Они едут в деревню, изучают быт и сдвиги, следят за ломкой миросозерцаний, наполняют записные книжки материалами, вообще ведут себя, как Флоберы или Иваны Сергеевичи Тургеневы. И наконец, через год или два, произведение написано и сдано в сборник "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство"). Вот как рисовалась авторам их деятельность по освоению деревенской тематики.

   Но уж приложенный к письму план сборника одним махом разрушил чудный воздушный замок, возведенный по методу социалистического реализма.

   Оказалось, что никуда не надо ехать, что литература совсем не такая сложная штука, как до сих пор предполагали, что Флобер с Тургеневым были какие-то водевильные дурни и делали совсем не то, что нужно; оказалось, что все гораздо проще.

   Это ясно было из плана, в котором излагались требования и пожелания редакции:

   1. За сжатые сроки сева (монолог).

   2. Тягловая сила. Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов (сценка).

   3. Тракторы. Заблаговременный ремонт, запасные части, горючее, смазка (обозрение).

   4. Семена, зерно, картофель и т. д. (пьеса). Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты).

   На создание всей этой пролетарско-колхозной литературы давался штурмовой срок - пятнадцать дней. Пришлось укладываться, впихиваться в эти тесные рамки. Деревня ждала, надо было торопиться.

   - Успеем?

   - Очевидно, редакция находит срок достаточным. Им виднее. Они все-таки ближе к земле.

   - Что ж нам взять? Меня, например, волнует пункт четвертый. Пьеса. "Семена, зерно, картофель и т.д.". Прекрасная тема.

   - Сомневаюсь. Чего-то тут не хватает. Зерно! Картофель! Какая тут может быть коллизия?

   - А "и т.д."? В этом "и т.д." что-то есть. Тут кое-что можно построить. Если не пьесу, то драматический этюд.

   - Но, позвольте, редакция не хочет этюда. В этой теме она видит пьесу. А нам надо с ними считаться. Они все-таки ближе к земле.

   - Да, они ближе - это верно.

   - Вот пункт второй - это типичная пьеса - "Тягловая сила". Тут чувствуется что-то драматургическое. "Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов". МХАТ! Метерлинк! Пять актов с соевым апофеозом!

   - Чувствуется-то оно чувствуется. Но люди просят сценку, а не драму. Ведь они знают, что надо деревне. Они ближе к земле.

   - Да. Плохо. Они ближе. А мы дальше.

   - Может, напишем обозрение по пункту третьему? Название, как в циркуляре - "Тракторы". Да и акты уже размечены, ничего не надо придумывать. Акт первый - "Заблаговременный ремонт". Акт второй - "Запасные части". Акт третий - "Горючее и смазка".

   - А не лучше ли сделать из этого водяную пантомиму? Не придется писать диалоги, не так совестно будет. А? Ей-богу, сделаем водяную!

   Незаметно для самих себя авторы (еще полчаса назад честные и голубоглазые) заговорили ужасающим языком халтурщиков. А еще немножко позже, хихикая и радуясь тому, что дело можно будет сварганить не в пятнадцать дней, а в полчаса, они налегли на пункт четвертый, любезно предложенный редакцией "Самодеятельного искусства" - "Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты)".

   Заготовил Митька бронь,

   Митька бронь,

   Митька бронь,

   Будет сыт у Митьки конь,

   Митькин конь,

   Митькин конь.

   - Теперь давай отрицательного типа!

   - Вот это правильно. После положительного полагается отрицательный.

   - А не наоборот? Кажется, после отрицател