Катков Михаил Никифорович - Пушкин

ь голод или жажду: вы возьмете зрелый плод, а гнилой или незрелый будет бесполезен вам. Хотите ли пользы от науки: дайте ей полный простор, дайте возможность, чтобы умственные силы могли быть преданы ей вполне, так чтобы она образовала великий и живой организм, чтобы каждая существенная цель в ней достигалась достижением многих других посредствующих целей и чтобы каждая из таких посредствующих целей могла стать предметом особых стремлений и могла образовать свой мир. Не спрашивайте, зачем то и зачем другое; не говорите о бесполезности той или другой части: знайте, что за каждую часть отвечает целое, а целое возможно лишь при полном и решительном развитии каждой части.

   Вы хотите, чтобы художник был полезен? Дайте же ему быть художником и не смущайтесь тем, что он с полным усердием занят изучениями и приготовлениями, которые имеют своею единственною целью дело искусства. Когда дело исполнится, когда оно явится на свет, оно непременно окажет влияние на все стороны человеческого сознания и жизни, и окажет тем сильнейшее влияние, чем более будет соответствовать условиям своей внутренней природы. Не говорите: что толку в этих прекрасных линиях, в этих образах и звуках! Какая польза нам от этого? Мы не будем отвечать на эти вопросы резкими словами поэта, не будем также распространяться о важности внутренней цели искусства, о том, что минуты этого вдохновенного созерцания идей и жизни сами по себе драгоценны; прямее и примирительнее будем отвечать этим суровым искателям пользы. Правда, скажем мы им, люди призваны в мир не для одного спокойного созерцания; мы должны действовать и участвовать в великих битвах жизни, каждый по силам и средствам своим; все в человеческом мире стремится и действует, все в напряжении и борьбе; так! мы не будем терпеть, чтобы силы, столь нужные для действия и борьбы, замыкались в неприступной ограде и пребывали там в блаженном созерцании, бесплодно для всего окружающего. Но точно ли остаются эти силы бесплодными? Точно ли из этих возвышенных сфер не проистекает обратное действие на жизнь? Точно ли есть такие разобщенные сферы, которые бы не оказывали взаимного друг на друга влияния и не действовали на всю совокупность человеческого сознания и жизни? Нет, взаимное действие вещей может быть измеряемо не грубою оценкою поверхностного взгляда. Действие далеко отходит от своей причины и принимает бесконечно разнообразные виды и оттенки, так что отдаленное действие, сличенное со своей первоначальною причиной, часто оказывается вовсе на нее не похожим. Самые, если позволено будет так выразиться, специальные произведения искусства не остаются без действия на жизнь, и действие их может оказаться там, где мы вовсе не ожидали его. Не думаете ли вы, что впечатление прекрасного так и заглохнет в эстетическом чувстве? что оно ни во что еще не переходит, ни в чем еще не выражается? Мы же думаем, что истинное образование невозможно без этого элемента, и история своими примерами подтверждает наше мнение. Поэзия ознаменовывает первое пробуждение народа к исторической жизни, искусство и знание сопутствуют его развитию и служат самым лучшим выражением силы и свойства развития. Народы самые практические отличались высоким и сильным развитием умственной и художественной деятельности, которая, по-видимому, была совершенно чужда текущих вопросов и дневных интересов, но которая в самом-то деле была совершенно необходима для успехов жизни¹⁸.

   Скажите, откуда взялось в жизни образованных народов это изящество форм и благородство общественных отношений? Мы так гордимся этими успехами гражданственности и с таким ужасом озираемся назад к тем временам, когда в обществе еще не чувствовалось присутствие эстетического начала; мы с таким пылом готовы на всякую экспедицию для новых завоеваний под знаменем этой гражданственности, так нами ценимой! А между тем изящество жизни впервые выработалось в тех умственных сферах, которые казались нам бесплодными, впервые развилось оно в тех чистых созерцаниях мысли, которые могли казаться совершенно бесполезными для жизни. Линии Рафаэля не решали никакого практического вопроса из современного ему быта, но великое благо и великую пользу принесли они с течением времени для жизни; они могущественно содействовали к ее очеловечению. Действие великих произведений искусства остается не в одной лишь ближайшей их сфере, но распространяется далеко и оказывается там, где об идеалах художника нет и помина.

   Представления, образы, мысли - все это силы, и весьма действительные силы в человеческом сознании. Ничто не прокрадется в наших мыслях без действия, хотя бы вначале и незаметного. Прекрасные образы и звуки вносят с собою в сознание это начало прекрасного, их отличающее. Оно не останется только при них, а мало-помалу приобретет свое отдельное значение, станет особою силою, которая войдет в бесчисленные сочетания и окажется в самых разнообразных явлениях нравственного мира. Но значение искусства простирается далее, чем признак прекрасного, понимаемый в обыкновенном своем смысле. Художественная мысль, как и мысль познающая, открывает нам внутренний взор на явления жизни и через то расширяет наше сознание, сферу нашего умственного господства: словом, могущественно способствует тому, из-за чего мы бьемся в жизни¹⁹. Требуйте от искусства прежде всего истины; требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явлений и приводила к общему сознанию все то, что творится и деется во мраке жизни; требуйте этого, и польза приложится сама собою, польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь приобретает свет, а сознание - силу и господство?

   Каждый в мире стоит за своим делом, и каждый притом служит орудием одного великого общего дела. Честный труженик, приводящий в движение тысячи колес и пружин в видах вещественного благосостояния, необходимого для нравственного процветания общества, не имеет, может быть, в кругу своих обычных понятий никакого прямого отношения к искусству и поэзии; скорее может показаться он живым отрицанием всякой поэзии. Но что бы он ни думал про себя и как бы даже ни жаловался на бесплодность отвлеченных мыслей, все, что есть в его деле поистине благородного, живого, способного к развитию и ведущего к успехам, это нравственное начало в его деятельности, иногда самому ему неясное, но согревающее его труд, все это связано в действительности со многими чисто умственными движениями, хотя бы и чуждыми его личному сознанию.

   Не заставляйте художника браться за "метлу", как выразился Пушкин в стихотворении "Чернь". Поверьте, тут-то и мало будет пользы от него. Пусть, напротив, он делает свое дело; оставьте ему его "вдохновение", его "сладкие звуки", его "молитвы". Если только вдохновение его будет истинно, он, не заботьтесь, будет полезен.

   Доверимся вдохновению истины и будем требовать от художника, как и от мыслителя, чтобы они только свято служили ей. Нечего заботиться о том, чтобы художник был крепок своей эпохе. Более чем кто-нибудь он создан духом своего народа и духом своего времени, и на нем неизгладимо обозначен их образ. Вдохновенная мысль, воспитанная стремлением к истине, первая усматривает признаки времени. В ее произведениях сами собою отражаются господствующие начала и направления эпохи. То, что происходит глухо в умах, обретает себе выражение в поэтическом сознании и возводится в ясное для всех представление. Творческая мысль действительно владеет могущественным орудием, и ее слово находит верный путь к сердцам; но оно только тогда бывает плодотворно, когда является ее свободным и чистым выражением. Она оставляет по себе богатый запас запечатленных ею выражений, которые становятся общим достоянием. Ими пользуется всякий, и слава богу! Но творческая мысль пусть идет далее и открывает новые пути и делает новые завоевания. Остережемся, чтобы вместо поэта не навязать себе на шею или фразера, или доктринера. Фразер - это род никуда не годный, и об нем говорить не стоит; доктринер - деятель почтенный, но гораздо бы лучше ему действовать прямее, не прибегая к формам художественного творчества. Поэма, повесть, драма, написанные с дидактическою или ораторскою целью, часто только вредят вызвавшей их мысли. Уму бывает в них душно, и вместо живого дела часто производят они только томительную апатию. Лишь один род поэзии сближается с искусством оратора: это лирика, которую нельзя принимать за твердую форму собственно художественной деятельности. Лирика может быть во всем, даже в безмолвном поступке, и наоборот, в размеренном складе летучего стиха может, более или менее удачно, выразиться всякое душевное движение.

   Источник разногласия в суждениях весьма часто заключается лишь в сбивчивости слов. Формула "искусство для искусства" может в самом деле заключать в себе смысл весьма неблагоприятный, и от такого смысла должны мы освободить эстетический закон, дающий внутреннюю цель явлениям искусства. Все неприятно поражающее ум в этом знаменитом выражении "искусство для искусства" заключается в представлении, будто художник должен иметь своею целью только изящество исполнения, и тут мы с полным правом восклицаем: нет! искусство должно иметь какую-либо более существенную цель; пусть оно лучше оставит тщеславное притязание находить в самом себе цель для своих явлений и будет лишь простым и честным орудием для других назначений, на которые вызывает его жизнь с своими битвами и стремлениями. Но дело в том, что искусство именно тогда-то и будет лишено всякой внутренней цели, когда художественная деятельность будет заключаться только в искусстве исполнения; тогда-то оно и превратится в простое средство для достижения посторонних и действительно суетных целей. Мы видим такое искусство во множестве литературных явлений, которых все назначение состоит лишь в том, чтобы более или менее приятно занимать праздный досуг читателя. Такое искусство видим мы тоже в явлениях времен упадка, когда иссякают источники всякой умственной производительности и когда все стремления имеют целью только щекотать чувства, поражать эффектом и угождать прихотям вкуса. Подобные явления столь же мало соответствуют внутренней цели искусства, как и те, в которых мысль прибегает к формам художественной деятельности для разных практических целей. Хотя явления этого последнего рода гораздо предпочтительнее первых в нравственном отношении, но ни там, ни тут нет истинного искусства, ни там, ни тут не достигается та великая цель, в которой состоит его сущность и заключается его необходимость для человеческого развития. Эта цель есть сознание: художественное творчество есть деятельность мысли, приводящей к сознанию то, что без ее посредства оставалось бы для него чуждым и немым; деятельность мысли, которая вносит жизнь в человеческое сознание и сознание в самые потаенные изгибы жизни.

   Итак, нет сомнения, что от искусства в чистом и существенном значении его проистекает великая польза, и мы можем спокойно ограничиваться ею, не навязывая художнику никаких практических побуждений для деятельности. Какое различие между практическим направлением мысли и направлением теоретическим, которое должно господствовать в художественной деятельности? Практически направленная мысль имеет своею целью непосредственно склонять к чему-нибудь волю, непосредственно побуждать людей к поступку. Но чтоб произвести такое действие, мы по необходимости должны иметь в виду не одну только истину дела, а также и все те различные обстоятельства, от которых может зависеть решение воли и особенность ее настроения в данное время. Большею частию мы бываем принуждены обращать все внимание лишь на одну сторону предмета, часто должны бываем вовсе оставлять предмет и всю силу слова устремлять на обстоятельства, совершенно ему посторонние; интерес истины исчезает; все рассчитывается только на практическое впечатление. Мы не отрицаем необходимости и такого рода деятельности, мы с радостию приветствуем ее там, где она встречается в достойном виде; пусть даже пользуется она для своих целей художественными формами, но мы не хотим, чтобы она вытесняла искусство в его собственном значении и ставила себя на его место. Искусство, как и наука, действуют прежде всего раскрытием предмета в его истине и потом уже предоставляют самой истине действовать на убеждения и волю. Впрочем, ограждая самостоятельность искусства, мы, с другой стороны, желали бы содействовать к уничтожению той исключительности, в какой иногда понимают художественность и поэзию. Не только не должны они быть связываемы с каким-либо особым способом выражения, например с формою стиха, но и вообще с известными родами произведений. Художественность и поэзия могут сопровождать живую творческую мысль повсюду, какого бы предмета она ни касалась. Чтобы не ходить далеко за примером, приведем "Записки Оренбургского ружейного охотника"²⁰ С. Т. Аксакова или, еще ближе, вышедшую на этих днях его же книгу "Семейная хроника". Это не поэма и не драма: но сколько тут поэзии и какая чистая художественность в изображениях!

   Сам художник вовсе не есть какое-либо особенное существо. Каждый вообще даровитый человек бывает в известной степени и в известном отношении художником, и с поэтическим вдохновением может быть знаком тот, кто никогда не писал ни стихов, ни даже прозы.

   Но, не ставя художника в исключительное положение и допуская художественное начало в каждом более или менее даровитом и развитом человеке, мы также считаем необходимым, чтобы в художнике жил и развивался человек. В интересе самого искусства должно требовать, чтобы художник был развит и нравственно и умственно. Правда, бывает нередко, что вдохновение

  

   ...озаряет голову безумца,

   Гуляки праздного...²¹

  

   и не дается усильному труду; правда, сам Пушкин оставил нам другую искреннюю и печальную исповедь:

  

   Когда не требует поэта

   К священной жертве Аполлон,

   В забавах суетного света

   Он малодушно погружен.

   Молчит его святая лира,

   Душа вкушает хладный сон,

   И меж детей ничтожных мира,

   Быть может, всех ничтожней он...²²

  

   Так, это истинно; но мы можем утешить себя тем, что это только факт, а не закон. Напротив, мы должны убедиться, что богатый дар природы может вполне проявить себя только при условии высокого нравственного и умственного образования. Пусть вдохновение посещает блудящим огнем голову праздного гуляки; еще вернее то, что великое и всемирное может быть произведено только тем, кто способен чувствовать великое и всемирное в самом себе.

   Давая искусству независимое значение, мы не освобождаем художника от обязанности заботиться о содержании своих произведений. Мы согласны, что печать высокой художественности отличает и такие произведения, которые предметом своим имеют самые ничтожные явления жизни; но как бы ни было ничтожно явление, мысль должна стоять высоко, чтобы понимать его сущность, и, может быть, тем выше должна стоять она, чем ничтожнее постигаемое ею явление. Всякое ничтожество может быть художественно воспроизводимо только такою мыслию, которая не останавливается на поверхности вещей и способна видеть каждое явление в его сущности, при свете идеи, в глубокой, обширной и сложной связи, дающей ему интерес для разумения.

  

  

   Общее значение Пушкина в нашей литературе было давно оценено, и оценено весьма верно. В нем по справедливости видят представителя художественного начала в русском слове, виновника чистой и истинной поэзии в развитии нашего народного сознания. Против такой оценки Пушкина слышались, может быть, послышатся и теперь некоторые возражения. Не будет ли это несправедливостию к предшественникам и современникам Пушкина? Были герои и до Агамемнона, были у нас поэты и до Пушкина: что же останется для них, когда мы все отдадим последнему? Не говоря уже о Ломоносове, в котором поэтическая деятельность соединялась с деятельностию ученого и который славился в истории нашего образования более как насадитель науки, нежели как поэт, что же скажем мы о Державине, который в литературе не имеет иного значения, кроме значения поэта? А поэты ближайшие к Пушкину, его старейшие современники, Жуковский и Батюшков?

   Заслуги предшественников Пушкина ничем так не могут быть почтены, как признанием всей важности того, что без их деятельности не могло бы произойти. Пушкин был наследником их, и, оценивая богатство, оставленное им, мы с тем вместе оцениваем и все то, что было ему завещано от прежних деятелей. Не было бы поэзии Пушкина, если бы ему не предшествовали сильные дарования, и полная художественность его произведений была плодом целого развития, которым наша литература может по справедливости гордиться. В прежних поэтах, которым нимало не думаем мы отказывать в этом титле, должно признать более или менее успешные стремления привить художественное начало к русскому слову, более или менее решительные приближения к оригинальной русской поэзии. Каждый из них выражал в своей деятельности какое-либо особое направление, и потому каждый более или менее имеет в истории нашего образования свое самостоятельное значение, независимо от вопроса о художественности своих произведений.

   Сначала обратим внимание на отношение Пушкина к языку. Довольно простого взгляда, чтобы оценить всю разницу между языком Пушкина и его предшественников. Никак не подумаешь, что Пушкин начал свои первые опыты еще при жизни Державина и еще успел принять его благословение:

  

   Старик Державин нас заметил

   И, в гроб сходя, благословил²³.

  

   Читая Пушкина после Державина, чувствуешь уже по одному языку, что находишься в другой эпохе. Времени протекло немного, а черта разделения эпох уже так явственно, так резко обозначилась!

   Конечно, главная заслуга в преобразовании литературного языка оказана не столько Пушкиным, сколько Карамзиным. Сверх того, и самую славу создания нового стиха Пушкин разделяет со многими другими старейшими своими современниками, особенно с Жуковским, которого имя неразрывно связано с именем Пушкина. Когда таким образом станем изучать ход нашей литературы во всей его постепенности, обращая внимание на все посредствующие явления, то не будем более дивиться резким и внезапным сменам эпох. Нам станет понятно происхождение нового; но явления, в которых это новое раскрылось во всей своей силе, возбуждают в нас не меньшее удивление. Один из великих мыслителей древности сказал, что знание есть враг удивлению и что кто понимает происхождение дела, тот уже более не удивляется²⁴; прибавим: не удивляется происхождению дела, но может удивляться самому делу в его полном проявлении. Мы можем вполне знать силу элементов, из которых рождается вещь, но тем не менее ее живое появление поражает нас как нечто новое и неожиданное. Поэзия Пушкина, в своих зрелых произведениях, именно поражает нас такою неожиданностию, хотя мы можем со всею постепенностию различать и оценять все, что приготовило и достойно сопровождало ее развитие.

   В поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному равновесию все стихии русской речи. То, что теперь называем мы русским языком, есть плод продолжительного и трудного развития. Как всем известно, в древнее время письменным языком в России было наречие церковнославянское. Но менее известно то, что это наречие существенно разнилось от народного, которое долгое время не знало письменности и лишь в более позднюю эпоху стало появляться в памятниках, не имеющих литературного значения, преимущественно юридических; мы говорим: менее известно, потому что, хотя различие между церковнославянским языком и языком народным чувствуется всеми и хотя теперь едва ли кто объясняет себе эту разницу изменениями времени, едва ли кто видит в церковном языке древнейшее состояние того же языка, который мы слышим в народе; однако многие еще полагают, что в семействе славянских наречий церковное принадлежит к одному порядку с народным русским; по нашему же убеждению, они принадлежат к двум противоположным ветвям общего семейства. Вот почему литературный русский язык, слившийся из этих двух главных стихий, долгое время представлял собою нестройное брожение. К этим двум коренным стихиям присоединяются в позднейшее время влияние классической грамматики, внесенной в наш язык Ломоносовым и служащей основанием всех образованных языков; наконец, влияния новейших европейских литератур.

   Изящество речи Пушкина вышло не из хаоса. Хаос прекратился до него, и уже до него возник стройный и правильный порядок. Но в деятельности нашего поэта окончилось развитие этого порядка; в ней наконец успокоился внутренний труд образования языка; в Пушкине творческая мысль заключила ряд своих завоеваний в этой области, разделалась с нею и освободилась для новых задач, для иной деятельности. Настоящий русский язык есть уже язык совершенно создавшийся, принявший все впечатления образующей силы и дающий полную возможность для всякого умственного развития. Великое дело в жизни народа установившийся литературный язык. Ничем так не скрепляется народное единство, как образованием литературного языка. Пока еще шло это дело образования, мы в семье исторических народов казались отсталыми, были робкими учениками и подражателями. Когда дело это совершилось, русская мысль находит в себе внутреннюю силу, для оригинального живого движения, и народная физиономия выясняется из тумана.

   Вспомните, какой интерес господствовал в нашей литературе не так давно, лет за сорок и даже за тридцать пред сим. Все помышляли только о слоге. Дарования истощали себя на устроение складной фразы или гладкого стиха. Интерес мысли был делом второстепенным; умы были заняты только искусством выражения. Мысль схватывалась где попало, и никто не заботился об ее оригинальности. Все роды умственной деятельности поглощались словесностью; кто бы чем ни занимался, все выходило занятием словесностию, чищением слога, подбором прилагательных и их более чувствительным или более торжественным размещением. В великих умах, как заметили мы выше, труд над языком был делом важным и существенным; к тому же они имели столько сил, что могли посвящать свою мысль еще и другим целям. Так, знаменитое творение Карамзина²⁵, будучи вековечным памятником созревшего языка, имеет неотъемлемое значение как первая книга народного самопознания, как первый зрелый плод русской науки. Но указанные выше признаки того времени не теряют от того своей силы. Мы можем и теперь еще встретить в литературе некоторых отсталых орлов того времени. Они и теперь все те же блюстители чистоты и правильности языка, как они себя чествуют; все те же у них приемы, та же критика, которая не видит ничего далее слога и меряет всякое умственное дело грамматикой и реторикой. Но что было в свое время естественным и законным, то является теперь дикою и смешною аномалиею²⁶. Печально раздаются эти запоздавшие голоса отжившего времени. Это уж не те добрые, не без пользы трудившиеся, почтенные любители словесности старого времени; это ярые противники всякой живой мысли, всего, что носит на себе отпечаток умственной деятельности, им непонятной и чуждой. В отношении же к языку нынешние его блюстители совершенно бесполезны: бесполезны потому, что русский язык, слава богу! окончательно образовался и не нуждается ни в каких блюстителях. Писатели, которые в настоящее время грешат против духа и законов языка, вредят только своей мысли; языку же вредить отнюдь не могут, и заботы об нем совершенно излишни.

   Но возвратимся к делу. Пушкин имел полное право сказать о себе:

  

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой

   И назовет меня всяк сущий в ней язык:

   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

   Тунгус, и друг степей калмык²⁷.

  

   Множество разнообразных племен, населяющих наше отечество, должны вполне, умственно и нравственно, подчиниться русской народности, как подчинены они теперь Российскому государству. Для этих племен русская народность есть единственный путь к человеческому образованию, и они "назовут имя Пушкина". Пушкин, как видим, сам чувствовал свое великое значение; он чувствовал, что гением его завершен ряд славных усилий, которые дали русскому слову силу всемирную, силу служить прекрасным орудием духу жизни и развития.

   Первый и главный признак полного равновесия, в какое поэзия Пушкина привела все стихии русской речи, видим мы в совершенной свободе ее движений. В ней не осталось и следа той дикой застенчивости, с какой речения и формы различных слоев языка отказывались, бывало, вступать в близкую связь и служить выражением одной и той же мысли. Нет более общих и внешних, предназначенных для мысли стилей; развитие ее может происходить лишь по внутренним своим стремлениям, не стесняясь и не руководствуясь никакими посторонними для нее соображениями; она может соединять в себе самые противоположные оттенки языка, создавать свой собственный слог, запечатленный ее внутренним свойством, ее особенным типом. Такое движение мысли по всем слоям языка с равною легкостию показывает, что борьба между стихиями языка прекратилась, что всякая напряженность в их взаимных отношениях исчезла, что все разнородное совместилось и что настала пора внутреннего развития мысли, которому язык служит только органом, не занимая, не развлекая, не стесняя ее своею неурядицей.

   У Пушкина впервые легко и непринужденно сошлись в одну речь и церковнославянская форма, и народное речение, и речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслию, как ее собственное, ни одному языку исключительно не принадлежащее и всеми языками равно признанное выражение.

   Не должно думать, что образование нашего языка требовало изгнания какой-либо из стихий его и что оно состоит в исключительном господстве той речи, которая была собственностью туземных славянских племен, составивших впоследствии русский народ, той речи, которую мы обыкновенно называем народною в противоположность церковнославянской и книжной. Как эти племена в первоначальную пору не были еще русским народом, и народ русский образовался вследствие целой истории, принявшей в свой процесс многие разнородные элементы; так и русский язык не состоит преимущественно в той первоначальной племенной, теперь простонародной речи, а столько же состоит и в стихии церковнославянской или, лучше сказать, не состоит ни в той, ни в другой, а есть нечто новое, среднее, нечто происшедшее от их соединения при многих других исторических влияниях.

   Благодаря освобождению своему от разнородных стихий языка мысль получает возможность пользоваться особенностию каждого речения и каждого оборота речи и вследствие того становится способною сохранять в выражении всю оригинальность и жизненность своего развития, отпечатлеваясь всеми своими сторонами и вызывая все сродные ей настроения, распространяющие ее действие до глубины души. В этом состоит свойство поэтической речи, которая в своем течении касается множества струн, пробуждает тысячу ощущений, мерно сменяющих одно другое и своею последовательностию или своим совокупным впечатлением выражающих поэтическую мысль.

   Благодаря установившейся организации языка в нем внятно слышится живая сила его духа, и творческая мысль приобретает возможность сознательно договаривать то, что еще не вполне высказалось в языке, создавать обороты и речения, которые таятся в началах и ждут только движения сродной им мысли, чтобы явиться к делу. Инстинкт языка становится сознательною силою.

   Скажем еще раз: мы не преувеличиваем значения Пушкина; мы не хотим сказать, чтобы он был виновником этой эпохи в развитии нашего народного сознания. Но мы имеем полное право сказать, что он был первым полным ее явлением, что в нем впервые со всею энергиею почувствовалась жизнь в русском слове и самобытность в русской мысли.

   Оттого-то так радостно и весело раздались песни Пушкина. С неописанным восторгом внимали все этому потоку свободных, легких и сладких звуков. В нашей литературе дохнуло тогда весною. Как все пробудилось, как закипело, как все обрадовалось жизни!

   В этих свежих весенних песнях впервые заговорила по-русски самородная и чистая поэзия. Если стих Пушкина так разительно отличается от явлений предшествовавшего времени по отношению к языку, то еще более отличается он от них по характеру мысли и изображений.

   Мы попробуем тщательным анализом показать силу этого различия и тем пояснить себе в живом примере сущность художественного начала²⁸.

  

  

   В настоящем издании собраны статьи русских критиков и эстетиков 40-50-х гг. XIX в.; все они написаны и опубликованы (в России или за ее пределами) в период с 1842 по 1857 г.

   Составители отнюдь не претендовали на то, чтобы с необходимой полнотой представить в сборнике целый этап в развитии русской эстетики, - эта задача невыполнима в рамках одной книги; поэтому были отобраны такие документы, которые обладают наибольшей репрезентативностью по отношению к основным идейно-эстетическим течениям середины XIX в. Применительно к 40-м гг. это - демократическое западничество (в двух его разновидностях), славянофильство и "официальная народность"; применительно к 50-м - революционно-демократическое направление, русский "эстетизм" и направление "молодой редакции" "Москвитянина". В настоящем издании не представлены работы И. В. Киреевского, переизданные в его сборнике "Критика и эстетика" (М., 1979); публикуемая же статья А. А. Григорьева не вошла в состав его сборника "Эстетика и критика" (М., 1980).

   Целый ряд работ, включенных в настоящий сборник, в советское время не перепечатывался; некоторые работы (часто в извлечениях) публиковались в изданиях, носивших преимущественно учебный характер (последнее из них: Русская критика XVIII-XIX веков. Хрестоматия. Сост. В. И. Кулешов. М., 1978). Статьи, вошедшие в сборник, публикуются полностью (за исключением статей Ю. Ф. Самарина и М. Н. Каткова - см. ниже, с. 516, 529-530).

   Тексты печатаются либо по наиболее авторитетным изданиям академического типа (В. Г. Белинского, А. И. Герцена и Н. Г. Чернышевского), либо по первой и, как правило, единственной прижизненной публикации. (Заметим попутно, что вышедшие до революции посмертные издания некоторых представленных в сборнике авторов дефектны в текстологическом отношении.) О принципе публикации статей П. В. Анненкова, см. на с. 527-528.

   При публикации текстов сохранена орфографическая вариантность одних и тех же слов: реторический и риторический и т. д., а также параллелизм типа: противоположный и противуположный, вызванный одновременным употреблением книжных и разговорных форм данного слова. Не менялось и написание таких слов, как сантиментализм, буддгаистический, нувелист, венециянский и т. д., которое являлось характерным для той эпохи. По возможности сохранены и пунктуационные особенности подлинника. В соответствии с современной нормой исправлялись лишь написания произведений, обозначения национальностей и т. п., которые не несут смысловой нагрузки. Неточное цитирование не оговаривается.

   Весь материал сборника расположен по хронологическому принципу.

   В состав Примечаний входят: краткая биобиблиографическая справка об авторе, указание на источник текста и постраничные примечания.

   В Примечаниях приняты следующие сокращения:

   Белинский - Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 1-13. М., 1953-1959;

   Гоголь - Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 1-14. [Л.], 1940-1952;

   Григорьев - Григорьев А. Литературная критика. М., 1967;

   Чернышевский - Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 1-16. М., 1939-1953.

   Письма к Дружинину - Летописи Гослитмузея, кн. 9. Письма к А. В. Дружинину (1850-1863). М., 1948.

  

   Составители приносят глубокую признательность Ю. В. Манну, рецензировавшему рукопись сборника и сделавшему ряд ценных замечаний.

  

  

   Михаил Никифорович Катков (1818-1887) - общественный деятель, критик, публицист. В 1838 г. окончил Московский университет, примыкал к кружку Н. В. Станкевича, дружил с Белинским, сотрудничая в "Московском наблюдателе" (1838-1839) и "Отечественных записках" (1840-1841). После возвращения Каткова из Германии, где он слушал в Берлинском университете (1840-1841) лекции Шеллинга, их пути с Белинским расходятся. До 1851 г. Катков преподавал философию в Московском университете; в 1851-1855-м и позже, в 1863-1887 гг. - редактор газеты "Московские ведомости". С 1856 г. и до конца жизни был редактором-издателем журнала "Русский вестник". В области эстетики Катков от защиты "чистого искусства" (50-е гг.) перешел к утверждению официозного утилитаризма (60-70-е гг.). Анализ общественно-эстетической эволюции Каткова см. в работе: Кантор В. М. Н. Катков и крушение эстетики либерализма. - "Вопр. лит.", 1973, No 5.

  

   Статья Каткова "Пушкин" состоит из шести разделов; в настоящем издании печатается первая половина этой обширной работы, имеющая общетеоретический характер. Источник текста: "Рус. вестн.", 1856, т. 1, янв., кн. 1, с. 155-172; февр., кн. 2, с. 306-324. Подпись: М. Катков. Этой статьей Катков заявил о себе (в пору полемики о "пушкинском" и "гоголевском" направлениях) как о стороннике "чистого искусства". Чернышевский назвал эту статью Каткова "капитальной статьей журнала", которая, по его мнению, определила направление журнала как "органа художественной критики" (Чернышевский, 3, 642).

  

   ¹ Имеются в виду "Сочинения Пушкина" (т. 1-7. Спб., 1855-1857), изданные П. В. Анненковым, и "Сочинения Н. Гоголя" (т. 1-6. М., 1855-1856), изданные Н. П. Трушковским.

   ² Из отзывов на анненковское издание наиболее принципиальный характер имели статьи Н. Г. Чернышевского (см. примеч. 10 к статье П. В. Анненкова "О значении художественных произведений для общества") и А. В. Дружинина ("А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений". - "Библиотека для чтения", 1855, No 3, 4). См. об этом во вступит. статье к наст. изд.

   ^3-4 Имеется в виду "антисистемный" пафос Ап. Григорьева (см. вступит. статью, с. 31).

   ⁵ См. примеч. 10 к статье П. В. Анненкова "О значении художественных произведений...".

   ⁶ Имеется в виду Дж. Вико и его теория всеобщего круговорота, изложенная в книге "Основания новой науки об общей природе наций".

   ^7-8 Первым эту мысль высказал Белинский; "Пушкин был призван быть первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию как искусство, как художество..." (Белинский, 7, 316).

   ⁹ Здесь и далее Катков иронически излагает точку зрения Чернышевского. Ср.: "Торжество художественной формы над живым содержанием было следствием самой натуры великого поэта, который был по преимуществу художником. Великое дело свое - ввести в русскую литературу поэзию как прекрасную художественную форму, - Пушкин совершил вполне, и, узнав поэзию, как форму, русское общество могло уже идти далее и искать в этой форме содержания. Тогда началась для русской литературы новая эпоха, первыми представителями которой были Лермонтов и, особенно, Гоголь" (Чернышевский, 2, 516).

   ¹⁰ Первоначальное название стихотворения "Поэт и толпа" (1828).

   ¹¹ Очевидно, имеется в виду В. П. Боткин, который в статьях "Н. П. Огарев" ("Современник", 1850, No. 2) и "Выставка в императорской Академии художеств. Октябрь 1855 года" ("Современник", 1855, No 11) часто говорил о некоей безотчетной "силе", руководящей поэтом (см. также статью "Стихотворения А. А. Фета" - наст. изд., с. 472-473).

   ¹² Цитата из стихотворения "Эхо" (1831).

   ¹³ Ср. формулировку Белинского: "Философ говорит силлогизмами, поэт - образами, а говорят оба они одно и то же..." (Белинский, 10, 311).

   ¹⁴ Третья строка четвертой строфы стихотворения Пушкина "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (не опубликованного при жизни поэта) в посмертных изданиях читалась: "Что прелестью живых стихов я был полезен".

   ¹⁵ Цитата из стихотворения М. В. Ломоносова "Ода, выбранная из Иова, главы 38, 39, 40 и 41".

   ¹⁶ Цитата из стихотворения "Разговор книгопродавца с поэтом" (1824).

   ¹⁷ Цитата из стихотворения "Поэту" (1830).

   ¹⁸ Ср. суждение Д. Юма, очевидно, хорошо знакомого англоману Каткову: "Развитие искусств и ремесел не оказывает... расслабляющего воздействия на дух и тело. Напротив, их неразлучный спутник - предприимчивость придает новую силу им обоим" (Хатчесон Фр., Юм Д., Смит А. Эстетика. М., 1973, с. 388).

   ¹⁹ Ср. у Д. Юма: "По мере совершенствования искусств люди становятся более общительными. <...> Совершенствуясь от полученных научных знаний и свободных искусств, люди неизбежно станут более человечными вследствие самой привычки взаимного общения, принимая друг друга и доставляя друг другу взаимное удовольствие. Таким образом, предприимчивость, знания и гуманность связаны вместе неразрывной цепью; в своей основе они, как нас учат опыт и разум, присущи более культурным эпохам, именуемым обычно периодами изобилия" (там же, с. 385).

   ²⁰ Точное название книги: "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии".

   ²¹ Цитата из "Моцарта и Сальери" А. С. Пушкина.

   ²² Цитата из стихотворения "Поэт" (1827).

   ²³ "Евгений Онегин", гл. 8, II.

   ²⁴ Это высказывание Страбон приписывает Демокриту ("География", кн. 1, гл. 3, No 21).

   ²⁵ Имеется в виду "История государства Российского".

   ²⁶ Имеются в виду прежде всего Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин, который еще в 1854 г. протестовал против употребления слова "маринист" ("Сев. пчела", 1854, No 76).

   ²⁷ Цитата из стихотворения "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (1836).

   ²⁸ Разделы 4-6 этой статьи см.: "Рус. вестн.", 1856, т. 2, март, No 2, с. 281-310.

  

  

   Случалось ли вам испытывать то тягостное состояние, когда сердце упорно безмолвствует на призыв когда-то милый, когда-то всевластный? то состояние мучительной борьбы между дорогим воспоминанием, между требованием сердечной совести, и бессилием сердца отвечать живым биением на это требование, почувствовать в настоящем то, что прошло для него невозвратно, и утратило живую связь с ним? Былое просится к нам в душу, но пути его заросли и забыты, и призывный голос будит только воспоминание, и слезами нашими искренно плачет только жалость, что сердце не хочет плакать? Вот случай жизни. Его, повторим, мог испытать каждый, и многие могли про себя сознавать его. Но является поэт, и эту исповедь сердца возводит он до общего сознания; темное и глухое дело жизни становится свободным представлением. Он находит средство так выразить особый случай жизни, что в душе каждого произойдет подобие такого состояния. Можно было бы высказать это явление души, как общий факт, можно было бы сказать, как сказано нами выше, что то-то и такте бывает. Но Пушкин берет один случай из жизни, и изображая его, высказывает общий смысл этого явления:

  

   Под небом голубым страны своей родной

   Она томилась, увядала.....

   Увяла наконец, н верно надо мной

   Младая тень уже летала;

   Но недоступная черта меж нами есть.

   Напрасно чувство возбуждал я:

   Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

   И равнодушно ему внимал я.

   Так вот кого любил я пламенное душой,

   С таким тяжелым напряженьем,

   С такою нежною, томительной тоской,

   С таким безумством и мученьем!

   Где муки, где любовь? увы! В душе моей

   Для бедной, легковерной тени,

   Для сладкой памяти невозвратимых дней

   Не нахожу ни слез, ни тени.

  

   Действием этих стихов в душе нашей изображается, во всей своей особенности, случай жизни, слагается подобие того состояния, на котором он основан; мы испытываем то же, что испытывает человек, действительно бывший в подобном состоянии, но испытываем не в самой жизни, а в воображении, в созерцании, в представлении. Наше отношение к Факту, воспроизведенному искусством, есть отношение теоретическое, то самое отношение, какое составляет сущность знания. Творчеством поэта тяжкая тайна сердца возводится в свободную сферу созерцания. Мы можем со всею энергиею чувствовать изображенное здесь состояние, но тем не менее мы чувствуем его не как нечто действительно с нами происходящее; мы получаем не связь общих представлений, а явление жизни во всей его индивидуальности, во всей так сказать его личности; мы испытываем жизнь, но не в самой жизни, а в изображении, - и ничем иным, как только действием художественного изображения, случайное явление действительности приобретает общее значение. В художественном изображении заключается эта тайна чарующего соединения бесконечной особенности и случайности явления с общим, существенным значением.

   В чем же состоит общий смысл изображения? В его истине. Все черты изображения дышать этою истиной; частный случай становится его прозрачным выражением. Художник уловил в случае его сущность, и каждое слово, каждая подробность имеет в целом свою силу. На этом маленьком стихотворении, приведенном нами для анализа, мы можем испробовать все главные эстетические законы. В этом примере мы можем элементарно почувствовать, что значит отвлеченная формула, говорящая о воплощении идеи в определенной форме, о том, что художник представляет мысль в образах, о слиянии в его творчестве бесконечного с конечным и т. п. Повторив этот анализ на многих подобных примерах, мы будем вне опасности потеряться в отвлеченности формул и будем понимать дело в самом деле. Но возвратимся к нашему стихотворению.

   Действительно ли был этот случай с Пушкиным, как он изображен в приведенном стихотворении, или он родился в воображении поэта, этого решить мы не можем, хотя по некоторым указаниям г. Анненкова можно положительно заключать, что это точно быль сердца. Предположим однако, что именно этого случая не было с ним: истина стихотворения, его очарование от того нисколько не уменьшится. Это очарование состоит только в том, что в душе нашей изображается совершенно индивидуальное состояние, вызывается живое чувство со всею определенностью своего настроения, вся его музыка, как предмет внутреннего внимания. Очевидно, что произведение поэта будет тем выше в художественном отношении, чем действительное будет его слово, то есть чем живее, определеннее, индивидуальнее образ. Надобно, чтобы явление, изображаемое поэтом, казалось произведением не отвлеченной мысли, а действительности; надобно, чтобы оно совершенно свободно выражало свою идею, чтобы каждая черта его, взятая порознь, была совершенно случайна, и чтобы только в своем совокупном впечатлении все эти случайности становились существенным выражением своей истины. Она могла бы умереть не под голубым небом своей родины, мог бы умереть кто либо другой, могло бы наконец вовсе не быть речи о смерти: для общего смысла, который можем мы извлечь из приведенного стихотворения, это было бы делом совершенно случайным, и именно в этой-то внешней случайности состоит художественное очарование приведенной пиески. Только жизнь может вызвать наше участие, только живое можем мы чувствовать, а чтобы узнать живое надобно его почувствовать. Чем по видимому случайное предмет поэтического изображения, чем оно индивидуальное, тем глубже простирается его действие, тем оно выше в художественном отношении, тем плодотворнее, и, если хотите, тем полезнее, потому что оно несет с собою в эти глубины свет сознания и покоряет