Катков Михаил Никифорович - Пушкин

зь чуждую призму, что вследствие этого он внес в ту жизнь какую-то торжественность и пышность, ей не свойственные. Укор этот, сколько нам помнится, впервые произнесен был в "Московском Телеграфе"; с тех пор пошел в ход и стал общим местом критики. Всегда, как только речь зайдет о "Борисе Годунов", непременно заговорят о Карамзине. Но первый источник этого важного критического замечания, переходящего из уст в уста, был дан самим же Пушкиным. Не посвяти Пушкин своего произведения памяти Карамзина, не скажи, что произведение это есть труд, вдохновенный его гением, критик "Телеграфа", ратовавший в то время против Истории Карамзина, может быть и не подумал бы об этом обстоятельстве. Но это посвящение дало тему и пищу для критики: не входя во внутренний разбор произведения, критик мог уже с легкою совестью развивать мысли, возбужденные заглавною страницею книги. Само собою казалось ясным, что "Борис Годунов" есть труд пропащий, что "Борис Годунов" - несчастная ошибка таланта, что в нем нет истерической правды. Нельзя не согласиться, что самостоятельное занятие Пушкина историческими материалами, самими актами прошедшей жизни, могло бы быть весьма плодотворно. Его высокое художественное чувство вынесло бы оттуда много свежих красок, много удивительных образов. Но мы не думаем, чтобы посредство Карамзина чем-нибудь существенно повредило исторической правде произведения Пушкина. Допустим, что образ самого Годунова может быть не совсем верен подлиннику; но история не сказала еще своего последнего слова об этом лице, и многие относящиеся к нему обстоятельства еще недостаточно и объяснены. Если же характер этого лица у Пушкина не представляет полного драматического развития, то в этом надобно винить не какое-либо постороннее влияние, а самое свойство дарования Пушкина, замеченное нами выше. Точно то же должны мы сказать и о прочих лицах этой драмы: развития нет ни в одном, и каждое является в отдельных сценах с какою-либо уже данною, уже готовою стороною своего нравственного или общественного положения. Выше замечено, что не в обычае, не в интересе нашего поэта следит за постепенным раскрытием дела, слагать постепенно зиждительные элементы характеров и событий; он брал дело в полноте его однократного проявления, в раздельные его моменты. Каждый дар имеет свою особенность: этим недостатком и этим свойством определяется, по нашему мнению, особенность Пушкина. Возвращаясь к "Борису Годунову", смело повторим высказанное уже нами мнение о достоинстве этого произведения: оно представляет верное художественное воспроизведение древней Руси в ее главных типических чертах. В       этом отношении "Борис Годунов" далеко еще не оценен по своему достоинству и, прибавим, по своему значению в нашей литературе. Это произведение возникло и ту пору и когда у нас ни в обществе, ни в литературе, не поднимался еще вопрос о древней русской жизни, о коренных ее началах, но слышалось еще жалоб на разобщенность новой русской жизни о ее прошедшим. Пушкин не мог предусматривать всех этих толков и споров, и мысль его, обращаясь к прошедшему, могла сохранять то спокойствие и ту свободу воззрения, которые столь же необходимы художнику, как и мыслителю или историку. В сценах своих он ничего не хочет доказывать, он только изображает. Художественная истина этого изображения состоит не в подробностях обстановки, не в обозначении внешних примет быта, а в постижении внутренних основ его, в воспроизведении духа явлений, который порождал их существенные черты. В произведении Пушкина мы чувствуем как древняя Русь неуклонно шла своим путем, как мало было в ней самой существенных побуждений отрекаться от дальнейшего хода, как глубоко напротив таилась в ней потребность обновления. Но с тем вместе мы не чувствуем в этих изображениях никакого отрицающего действия со стороны поэта, никакого желания представить внешним образом недостатки или несостоятельность старого быта. Потребность перехода является здесь как положительное начало самой жизни старого времени.

   Спросим себя, которое из типических лиц того времени, как они представлены у Пушкина, заключает в себе что либо враждебное этому переходу, которое из лиц выражает собою начало упора и сопротивления? Конечно, не этот смиренный старец, который в тиши своей кельи, в краткие досуги от молитвы, пишет свои правдивые сказанья; этот старец, отрекшийся от мира, но совершающий для него скромное, безвестное, но благое дело? Перечтите эту сцену в кельи Чудова монастыря, признанную за один из драгоценнейших перлов целого произведения, прислушайтесь снова к речам доброго отшельника, к этим речам, которые запечатлены всею силою художественной правды: нет, здесь так много мягкосердечия и простоты! нет, отсюда не может выйти дух сопротивления, и мысль отсюда легко обращается к будущему и доверчиво предается влекущей силе, в нем заключенной. Другим характером запечатлены следующие за нею сцены.

   Но войдем в царские палаты. Отделим в Борисе Годунов то, что придано ему его личным положением, внутреннею неправдою его власти, неправдою, из которой рождается династическое своекорыстие, - отделим этот страх и трепет за себя перед глухим ропотом народного мнения и самозванства, отделим также оцепенелость полувосточных завещанных форм, все, что так верно выражено Пушкиным, не смотря на пышность и некоторую торжественность этого выражения, вовсе впрочем не чуждые предмету, и в основных красках своих и в общем впечатлении, еще более возвышающие художественную верность изображения, и посмотрим, что останется в царственной мысли. Все, вероятно, помнят прекрасную сцену Бориса в своем семействе, кроткий образ Ксении, обозначенный столь немногими, но столь поэтическими чертами, и разговор царя с своим сыном.

  

   А ты, мой сын, чем занят? это что?

  

   Чертеж земли Московской, наше царство

   Из края в край. Вот видишь: тут Москва,

   Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,

   А вот Сибирь.

                   А это что такое

   Узором здесь виется?

                   Это Волга.

   Как хорошо! Вот сладкий плод ученья!

   Как с облаков ты можешь обозрить

   Все царство вдруг: границы, грады, реки.

   Учись, мой сын: наука сокращает

   Нам опыты быстротекущее жизни.

   . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Учись, мой сын, и легче и яснее

   Державный труд ты будешь постигать.

  

   Истина изображения здесь так живо, так гласно говорит сама за себя, что не требует исторической поверки. Эти слова дышат всею особенностью жизни и духа времени.

   Вот еще другое место. Недовольный своими боярами и воеводами, царь обращается к Басманову:

  

   .......я ими недоволен;

   Пошло тебя начальствовать над ними:

   Не род, а ум поставлю в воеводы;

   Пускай их спесь о местничестве тужит:

   Пора пресечь мне ропот знатной черни

   И гибельный обычай уничтожить.

   Ах, Государь, стократ благословен

   Тот будет день, когда разрядны книги

   С раздорами, с гордыней родословной

   Пожрет огонь.

                   День этот недалек...

  

   День этот, как мы знаем, настал, и вскоре за ним наставали другие дни, в которые тот же огонь пожирал ограды невежества и народной исключительности. И только из этих оград, а не из существенных начал, ее из духа жизни происходило сопротивление делу обновления, протест против сближения народов, против великого дела истории, возводящего все отношения и формы в человеческом мире к их чистоте, к их разуму и к несомненной определенности. В произведении Пушкина мы можем как бы предчувствовать, что когда придет час перехода - будет упор, но упор со стороны оцепенелого и помертвевшего обычая, упор со стороны звенящей меди и бряцающих кимвалов, со стороны хранителей формы и ревнителей обрядности. Все поистине живое и плодотворное должно было перейти; осталось позади лишь внутренне мертвое и негодное.

   Вот что значит художественное изображенное. Если б Пушкин старался проводить в своих очерках древнерусской жизни какую-либо мысль, если бы он хотел в них что-либо доказывать, то исчезла бы истина изображения, мы получили бы не истину жизни, а вовсе может быть не нужное нам мнение Пушкина, мы получили бы ложь и относительно искусства и относительно действительности. Раздалось бы только лишнее горячее слово в споре, и только. Художнику более всего нужно высокое беспристрастие истины или, как мы выразились выше, свобода воззрения. Первым признаком произведения нехудожественного было бы желание автора высказать прямо какие-нибудь мысли. Лица являлись бы на сцену и высказывали бы эти мысли, высказывали бы может быть очень хорошо, очень живо и увлекательно; но мысли, высказываемые не в логическом развитии, могли бы только оглушить, увлечь вас слепо, а внутреннего, в вас самих происходящего процесса убеждения, никак не могли бы они произвести. Между тем художник не только не навязывает вам каких-либо готовых мыслей, но и не подводит вас хитро под их влияние, особою, сообразною с какими-нибудь посторонними целями, постановкою сцены; он только приближает к вашему разумению сущность предмета и побуждает вас изображением дела дойти до скрытых в нем идей, заставляет вас самих домыслиться до них. Вам не сообщаются готовые убеждения, вам сообщаются элементы для убеждения. Пимен в "Борисе Годунове" ничего не говорит и не может говорить ни в пользу, ни против исторического развития и общественного преобразования; его сознание далеко от этих вопросов и вообще его жизнь не принадлежит миру; но в нем встречаем мы дух, который, чувствуем мы, никогда не озлобится против законного движения мира, и который благословит всякое доброе дело, откуда бы оно ни исходило. Но очень вероятно, что братья Мисаил и Валаам, эти ханжи и лицемеры, изображенные Пушкиным с не меньшею верностью, стали бы, в эпоху Петра, на стороне противников реформы.

   Обзор всех произведений зрелой поры Пушкина требует особой статьи, которою мы и заключим наши заметки по поводу нового издания.