Ходасевич Владислав Фелицианович - Надсон

й поэзии". По воспоминаниям А. В. Амфитеатрова, он уверял, что, "если идея истинно художественна, она должна быть выражена только стихом" (Сегодня (Рига). 1921. 18 сентября).

   Символизм же до последних лет остался для Ходасевича не литературной школой или течением, но "самой определяющей позицией". А главным персонажем критической прозы "российского" периода стал Валерий Брюсов, чей характер, вкусы, требования, слабости и достоинства, по мнению Ходасевича, сформировали "московское крыло" символистов. В статье "Поэты "Альционы"" критик доказывал, что влияния Брюсова не избежал ни один из поэтов, даже Блок, а среди сверстников своих различал два поколения последователей Брюсова: одни учились у автора "Венка", другие оказались под впечатлением книг "Все напевы" и "Зеркало теней".

   Проникнуть в тайну Брюсова значило для него понять себя и свое время. Молодой критик следовал за каждой книгой Брюсова, почти преследовал его, и каждая его заметка вносила новую черточку в портрет Брюсова. Судя по письмам Ходасевича, ему приходилось буквально "отдирать" от себя Брюсова, высвобождаться из-под его влияния. Не случайно литературовед В. Гофман, не желая называть имени Ходасевича (его статья "Язык символизма" писалась для ЛН, вышедшего в 1937 г.), заменил его развернутым описанием, представив как "критика, проникнувшегося характером брюсовских воззрений, брюсовского стиля".

   Но под пером Ходасевича фигура Брюсова странно двоится: перед нами одновременно и герой и - шарж. И чем тщательней выписывал он портрет, тем отчетливей проступало в позе, жестах, словах что-то театрально-затверженное, неживое.

   Любопытный эксперимент проделал критик с книгой Брюсова "Стихи Нелли", выпущенной анонимно, с расчетом на то, что в Нелли читатель увидит начинающую поэтессу. Книгу "Нелли" он поставил рядом со сборниками Анны Ахматовой и Н. Львовой - и стало очевидно, что Нелли - фантом, муляж, исчезло впечатление женской непосредственности, обнажился "типично брюсовский стих с его чеканкой".

   Только в рецензии 1916 г. на сборник "Семь цветов радуги" удалось Ходасевичу нащупать трагическое несоответствие между "идеальным, умышленным Брюсовым и Брюсовым, жившим в нашей действительности": Брюсов спрятался в миф о Брюсове, запахнулся в плащ мага и не рисковал появляться на публике без маски. Портрет Брюсова Ходасевич смог дописать после его смерти, когда разрешил себе вслух сказать то, о чем прежде признавался только в письмах. В рецензии на "Избранные стихи" Брюсова, выпущенные к десятилетию со дня смерти поэта, он писал: "...вижу, что совершенно правильно я почувствовал основной порок его: мещанство, отчасти неосознанное, отчасти затаенное под маской декадента, мага и демона; затаенное настолько глубоко, что он сам порой ощущал маску как подлинное свое лицо. (Порой он, однако же, не только себе самому, но и другим, как П. П. Перцову, признавался в глубокой своей лживости, в постоянном ношении маски)" (В. 1934. 5 апреля).

   "Маска" - вот слово, которое часто повторяется в статьях Ходасевича 10-х годов. "Что же, как не фантом - этот мир, населенный масками?" - писал он о стихах С. Городецкого; Георгия Иванова критик укорял в том, что тот "меняет костюмы и маски с такой быстротой, что сам Фреголи ему позавидовал бы"; он не принял "Теннис" и "Кинематограф" Мандельштама, за ироничной легкостью которых ему почудилась "маска петербургского сноба". И - напротив - приветствовал "Чужое небо" Н.Гумилева, так как поэт в этой книге, "наконец, как бы снял маску".

   С той же требовательностью относился он к собственному творчеству, не включив в "Собрание стихов" не только "Молодость", но и стихи "Счастливого домика", ценимые Вячеславом Ивановым, Гумилевым, Мандельштамом. Автор себя в них уже не узнавал: слишком глубокий отпечаток оставили на них время и молодость. "Не отразит румяный лик, чем я прекрасен и велик", - насмешливо писал он в стихотворении "Я".

   Тема обретения лица (или - как оборотная сторона - потери лица) проходит через все творчество Ходасевича, перекипая на страницы писем: "Но ты сама никого не любишь, поэтому и думаешь, что любить - значит баловать. Как думают все дети. Ты же можешь баловать, веселить, тешить детей, в которых нет еще лица. Лица же взрослого человека ты не видишь, стираешь его, уничтожаешь (даже и себя: "я уничтожилась, меня нет" - это твои слова), - насилуешь. Это грех ужасный, когда делается сознательно. На тебе греха нет, потому что ты не понимаешь и даже сама хочешь уничтожаться, растворяться в ком-нибудь..." - выговаривал он А. И. Ходасевич.

   Способность растворяться в чужом, эпигонство, сознательное или бессознательное, с точки зрения Ходасевича, - великий грех, свидетельство неполноты, незрелости личности. До конца личность человека раскрывается в любви, и "маска", таким образом, становится верной приметой ремесленника. Ходасевич, уже написавший в ту пору: "Последнюю мою примету чужому не отдам лицу", - с особым пониманием встретил повесть В. Набокова "Отчаяние", мысль которой была ему близка: неудача, проигрыш главного персонажа повести, безусловного мастера, коренилась в его невнимании, равнодушии к миру; его замысел (точнее - расчет), построенный на уверенности в абсолютном сходстве с другим, обнаруживал ремесленника: творец не терпит подобий.

   В критической прозе Ходасевича лицо как выражение внутренней правды противостоит маске. В стихах Игоря Северянина он обрадовался живому, выразительному лицу, на котором отражались мимолетные настроения, впечатления. Возбудимость, быстрая смена чувств, острота восприятия представились критику чертами, характерными для современного горожанина, забалованного дитяти цивилизации. Не случайно из выступлений Ходасевича на поэзо-концертах Игоря Северянина журналисты выловили, выделили эту мысль, эмоционально подчеркнутую: "Он отзвук, эхо современной души, мятущийся и быстрый в своих порывах" (Новь. 1914. 1 апреля).

   В первом репортаже о вечере Игоря Северянина в Москве Ходасевич, может быть, сам того не желая, ответил на вопрос, почему не суждено Северянину стать тем новым поэтом, которого он ждал. Ярко запечатлел критик провинциальную ограниченность своего героя, проявившуюся в защите моральных догм, в манерности, даже в произношении (бэздна, смэрть, сэрдце, любов); провинциальности, умноженной, отраженной читателями и почитателями поэта - "утонченниками с хризантемами в петлицах", "почетными гражданами скетинг-ринков".

   Невольной ошибки Ходасевич себе не простил и впоследствии, высмеивая эпигонов Игоря Северянина, иронизировал над собой. В названии фельетона "Открываю гения" - насмешка не только над Иоанном Павлушиным, но и самопародия.

   В книге, сложном единстве содержания и формы, критик искал лицо, личность автора, его родословную, источники, питающие творчество; пытался понять, насколько правдиво произведение выражает и продолжает судьбу писателя. (Читая статьи Ходасевича, видишь, как естественно обращение к жанру очерка-портрета, как естественно из его творчества вырос "Некрополь".)

   В Бальмонте молодой критик приветствовал поэта "Космоса и всеобъемлемости", поэта, с легкостью перешагивающего границы материков и культур, чей лиризм соприроден стихиям. А в поэзии Иннокентия Анненского расслышал отчаянный крик ("Не хочу-у-у!..") в себе замурованного "я", бьющегося в попытках разломать, разрушить стену.

   В статье "Об Анненском" Ходасевич расставался с собственным прошлым, заново переживая тот миг, когда рядом ощутил "черную дыру" и - освобождение от страха смерти, осознание того, что "Отношение к с < мерти > есть отношение к бессмертию души, к Богу" (РГАЛИ).

   "Для меня поэт - вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает", - утверждал Ходасевич.

   Статьи "российской" поры отличаются от позднейших и по своему характеру, и по роли, которую критик занимал в литературе. В ту пору его не привлекали практические советы и рекомендации, его рецензии держатся не на анализе формы, отношение к которой он сумел выразить образно и точно, ведя с Гумилевым спор в статьях и на страницах "Записной книжки" (1921): "Мастерство, ремесло - скорлупа, внешняя оболочка искусства, м<ожет> б<ыть>, его формующая поверхность. В поэзии она тоньше, чем в других искусствах, нечто вроде слизистой оболочки, почти уже именно только "поверхность". Поэтому, касаясь ее, точно попадаем в живое, чувствительное тело самой поэзии".

   В годы эмиграции свои четверговые подвалы в "Возрождении" Ходасевич сумел превратить в школу литературного мастерства, анализируя едва нарождающееся литературное движение и каждую выходящую книгу. А. И. Куприн в письме к нему (недат.) сравнил критика со знаменитым садоводом, обходящим "свое волшебное, благоуханное, наливающееся соками и расцветающее царство, которому скипетром служил острый кривой нож профессора, а мечом безжалостный секатор" (РНБ. Ф. 405. Ед. хр. 11).

   Ходасевич гордился ролью "непоблажливого игумена", в стихах рисовал, закреплял образ "злого" критика, что "страх завистливый родит" и "каждым ответом желторотым внушает поэтам отвращение, злобу и страх", образ, подхваченный мемуаристами, а иными историками литературы понятый буквально.

   То, что некоторым казалось позой - так Г. В. Адамович и спустя годы, перечитывая статьи Ходасевича, морщился, находя в них "ограниченность и надуманную позу какой-то мудрости и всепонимания" (письмо Ю. П. Иваску от 14 ноября 1954 г. Амхерст колледж.

   Центр Русской Культуры. Ф. Иваска), - на деле было последовательной позицией. "Критиком неподкупным" назвал его поэт В. Смоленский и продолжил: "Некоторые из литераторов (главным образом бездарные) считали его злым. А он говорил: "Как же мне не быть злым? Ведь я защищаю от насильников беззащитную русскую Музу"" (Возрождение. Париж, 1955. Тетр. 41. С. 99).

   Статьи 10-х годов радость ожидания освещает улыбкой, юмором, игрой. Он и над футуристами тогда подшучивал добродушно и, называя их "тартаренами", не только намекал на фанфаронство, но получал удовольствие от звучания слова, создающего звуковой образ. Только поэтической глухотой С.Кречетова можно объяснить то обстоятельство, что он использовал полюбившихся ему "тар-таренов", чтобы разделаться с акмеистами.

   В 20-е годы Ходасевич, возненавидевший в футуристах служащих советской власти, называвший их "парнасскими большевиками" и "советскими рупорами", и для футуризма нашел определение более крепкое и хлесткое: "Хам символистского Ноя". Но и оно выплыло из времен молодости, из воспоминаний о том, как Игорь Северянин, порвав со своими вчерашними соратниками, кубофуту-ристами, бросил в лицо им "Поэзу истребления":

  

   Меня взорвало это "кубо",

   В котором всё бездарно сплошь...

  

   "Хам символистского Ноя" - вольная цитата из стихотворения Северянина, возмутившегося спокойствием, с которым "все поэзодельцы, //Ас ними доблестный Парнас, // Смотря, как наглые пришельцы - //О Хам пришедший! - прут на нас!"

   Статьи Ходасевича тех лет задиристы и полемичны. Даже если он не принимал прямого участия в дискуссиях (в дискуссии о символизме, например, несколько раз вспыхивавшей на протяжении 1907-1914 гг.), он откликался на них, подхватывая реплики, цитаты; с одними авторами спорил (часто не называя имен), в других видел союзников. В комментариях мы старались раскрыть предполагаемых оппонентов Ходасевича и обстоятельства возникновения рецензий, несущих элементы пародийности, мистификации.

   В годы эмиграции ему так не хватало щедрости, бурного течения предвоенной литературной жизни, благотворной для возникновения школ и направлений, для рождения поэтов. Но когда в 20-е годы он заново стал выстраивать литературную панораму начала века, она развернулась по-иному: сместились соотношения и пропорции, самый центр ее переместился и, минуя, обтекая фигуру Брюсова, сфокусировался на Александре Блоке. В нем Ходасевич узнал поэта своей эпохи, поэта, поставившего себя перед судом совести, в его поэтической судьбе увидел "роковую связь человека с художником", в его стихах нашел "последнюю правду" о времени. "Кажется, в Блоке все же осуществился идеал символизма: соединение поэта и человека", - писал он в статье "Ни сны, ни явь". И с мальчишеской запальчивостью утверждал: "Блоку даны были гордая совесть и неподкупная лира" (В. 1931. 30 июля).

   В судьбе Блока искал Ходасевич ответы на мучительные для себя вопросы, такие, как утрата поэтической силы. "Блок усомнился в тайнослышанье. Усомниться в чудесном даре значит его утратить", - писал он, почти процитировав строчку: "дар тайнослышанья тяжелый", и в этом самоцитировании - признание того, как близок ему Блок в те годы (конец 20-х - начало 30-х годов). А есть еще и статьи, Блоку посвященные, - цикл, открывшийся статьей "Брюсов и Блок" (В. 1928. 11 октября), и воспоминания современников.

   Г. В. Адамович рассказывал своему приятелю, поэту, в 50-е годы:

   "Помнится, именно в этом кафе или где-то поблизости Ходасевич сказал мне:

   - У нас только два поэта: Пушкин и Блок. Только с ними связана судьба России.

   Я с ним согласился" (Амхерст колледж. Центр Русской Культуры. Ф. Иваска).

   Как и прежде, Ходасевич называл Брюсова среди "наиболее характерных" и "лучших представителей символизма", но не простил ему ни бегства от себя, ни отступления от заветов символизма, с такой силой выраженных Брюсовым в статье "Священная жертва" (1905). Ходасевич постоянно обращается к ней, а то и цитирует впрямую и в рассказах о "людях русского символизма", и в ранних статьях. Похоже, что для вступающих в орден символизма эта статья служила своеобразной присягой.

   Ходасевич, которому был присущ "нравственно-эстетический экстремизм" (как точно сформулировал Ю. И. Левин), глубоко пережил самоубийство Н. Г. Львовой и участие В. Я. Брюсова в этой истории. Она стала поворотной точкой в их отношениях. В разные годы Ходасевич снова и снова пытался рассказать в прозе о том, что произошло: и в очерке "Брюсов" ("Некрополь"), и в прозаическом отрывке 1925 г., и в рассказе "Заговорщики" (1915). Главного персонажа рассказа, вождя политического заговора, имевшего магнетическое влияние на членов общества и ставшего предателем и убийцей из-за непомерного честолюбия, - автор наделил чертами, привычками, особенностями Брюсова.

   Он не сомневался, что Брюсова-человека совесть мучила, этими словами оканчивается рассказ, да и догадка Ходасевича о том, что Брюсов покончил с собой ("Брюсов"), строилась на такой уверенности. Но он не переставал удивляться тому, что в стихах голос Брюсова не дрогнул, интонация не изменилась; это и заставило Ходасевича назвать его самым "умышленным" из поэтов.

   Требование правды как главный эстетический критерий ни в малой степени не сводилось им к житейскому понятию "правды-искренности". Яростно отвергал критик оценки, скользящие мимо создания художественного целого, апеллирующие к особой судьбе книги или автора. Выражение "человеческий документ" в статьях Ходасевича появилось не в пору дискуссии с Адамовичем о назначении и путях русской литературы в эмиграции, но в ранних, предреволюционных заметках. Заимствованное из статьи Брюсова "Священная жертва", оно становится в критике Ходасевича мерилом высокой требовательности к литературе. Настойчиво предлагал он рассматривать книгу Н. Львовой "не как "человеческий документ", но лишь как создание поэта", защищая погибшую поэтессу не только от досужего любопытства читателей, но и от сочувственного вздоха Анны Ахматовой: "Ее стихи такие неумелые и трогательные... Им просто веришь, как человеку, который плачет" (Русская мысль. 1914. No 1, отд. III. С. 27).

   Долго отворачивался он от поэзии Марины Цветаевой, утверждая, что необузданность, эмоциональный захлеб, неотобранность, "равноценность" впечатлений превращает ее стихи в дневник - "всего лишь человеческий документ".

   Для самоопределения Ходасевича-критика большое значение имела так и не опубликованная им статья "Фрагменты о Лермонтове", где он прочертил линию или рампу, отделяющую читателя от автора и правду живого чувства от создания искусства, в котором правда подчинена иным, художественным законам.

   Провозглашение "литературы факта" он тем более воспринял как абсурд, "путь к последнему падению", "то есть к принципиальному упразднению поэзии" (По поводу "Перекрестка" // В. 1930. 10 июля). "Произведение искусства есть преображение мира, попытка пересоздать его, выявив скрытую сущность его явлений такою, какова она открывается художнику", - писал Ходасевич во вступительной статье к книге С. Юшкевича "Посмертные произведения" (Париж, 1927. С. 50).

   Об этом же говорят строки, воспринимаемые исследователями Ходасевича как загадочные или даже противоестественные:

  

   О, если б мой предсмертный стон

   Облечь в отчетливую оду!

  

   Но разве не то же заклинание звучит в стихотворении "Смоленский рынок", обращенное на этот раз к жизни:

  

   Преобразись,

   Смоленский рынок!

  

   Смерть и жизнь, стон и тлен подвластны слову, им побеждаются и преображаются.

   Так понимал отношение Ходасевича к литературе и В. Смоленский, поэт и человек ему близкий, бережно изложивший его взгляды в статье "Мысли о Владиславе Ходасевиче":

   "Он знал, что алгебра (знание, мастерство) входит в гармонию как один из элементов, почему и презирал невежд, "вдохновенных недоучек", выставляющих наружу свою мнимую необыкновенность.

   Он знал, что форма связана с содержанием, как тело связано с душой. Он знал, что "свои чувства и мысли" нужно подчинять тому высшему руководству, которое дается религией, что "свою страстную любовь к жизни нужно осветить любовью к Богу". Зная все это, он, конечно же, был уже не математиком, а мистиком".

   Статья В. Смоленского была откликом на первое собрание критических работ Ходасевича - "Литературные статьи и воспоминания" (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954 / Предисл. Н. Берберовой). Книга составлена из статей, написанных в эмиграции, статей зрелого мастера. Но не это определило отбор: для Н. Н. Берберовой и ее сверстников литература эмиграции была единственной реальностью, в которой они принимали участие, которой жили.

   И в России открытие Ходасевича-критика началось с "конца", что понятно: долгие десятилетия литература эмиграции оставалась неизвестной и недоступной не только читателям, но и историкам литературы. Поэтому в первой книге, представившей Ходасевича-критика русскому читателю (Ходасевич Владислав. Колеблемый треножник / Сост. В. Г. Перельмутер. М., 1991), ранним работам отведено самое скромное место.

   Между тем Ходасевич в творчестве своем целен и един. Как критик он родился в 10-е годы, в это время сложилось его мировосприятие, его отношение к литературе как к чуду творения и духовной твердыне, но - и склонность к мистификации, и склад юмора. Его ранние импрессионистические заметки, в которых запечатлены представления, фразеология, интонация, самый звук символизма, и программные статьи объединяет живой пристрастный интерес к литературе, восхищение постоянным ее движением, способностью равно к обновлению и сохранению - как особых свойств, противостоящих хаосу и распаду. "Ходасевич верил в чудо, - писал В. Смоленский. - Из веры в это чудо и возник оптимизм его по существу трагической книги".

  

   Надсон. - ВЛ. 1987. No 9. С. 209-224 / Публ. С. Богатыревой.

   Печ. по беловому автографу, писанному рукой В. Ф. Ходасевича и А. И. Ходасевич (АИ).

   Доклад прочитан Ходасевичем в Литературно-художественном кружке 17 января 1912 г. на вечере, посвященном 25-летию со дня смерти поэта. Отчет о вечере см. в газ. "Русское слово" от 18 января 1912 г.:

  

  

   Вчерашний "вторник" Литературно-художественного кружка был посвящен памяти С. Я. Надсона. Имя С. Я. Надсона стояло в заглавии доклада, прочитанного В. Ф. Ходасевичем (братом известного адвоката).

   Но было трудно сказать, о чем, собственно, читал докладчик. В начале шла речь о поэзии Фета, затем скользнуло, действительно, имя Надсона, а далее пошло то, перед чем даже ставил многоточие гоголевский городничий, характеризуя умалчиваемое выражением "дела семейные".

   В. Ф. Ходасевич многоточия не поставил, и немногочисленная публика, занявшая 6-7 первых рядов кресел, долго слушала о пришедших на смену гражданским поэтам "новых людях", среди которых Надсон, доживи он до их прихода, почувствовал бы себя докучным гостем, и лишним, и чужим, о хулиганстве, Леде, огарках и ловцах момента, о похоронах какого-то кота и пр. и пр. ..." (Без подписи).

  

   Сурово отозвался о своем выступлении и сам Ходасевич в очерке "Московский литературно-художественный кружок": "Из песни слова не выкинешь - пора признаться, что самый плохой (доклад. - Коммент.) прочел я: в 1911 году, о Надсоне. Конечно, я был мальчишка, но все-таки стыдно вспомнить, что это был за претенциозный и пустой набор слов" (В. 1937. 10 апреля). 1911 г. - ошибка памяти мемуариста.

   Семен Яковлевич Надсон (1862-1887) - один из самых популярных и любимых поэтов в конце XIX - начале XX в.

   Для Ходасевича юбилей Надсона был поводом поговорить о символизме как о новой поэзии, поэзии будущего, требующей нового читателя, - не того либерального интеллигента, "общественника", который в стихах хотел видеть гражданские идеи.

   Ответная реакция последовала незамедлительно. Публицист Сергей Яблоновский в газ. "Русское слово" от 19 января 1912 г. посвятил свою статью не столько С. Я. Надсону, сколько отношению

   к нему символистов: он укорял символистов за то, что в день памяти Надсона Брюсов в "Эстетике" читает свой перевод "Энеиды", возмущался тем, что в "Весах" ст-ние Надсона "Это не песни, это - намеки..." приводилось как смертный приговор поэту, и пытался вернуть Д. С. Мережковского к тому времени, когда он посвящал стихи Надсону.

   И в 1953 г. Яблоновский вспомнил тот день и снова противопоставил символистов Надсону в статье "Две эпохи" (Возрождение. Париж. 1953. Тетр. 26. С. 135-152).

   Когда Ходасевич в составленную им антологию "Русская лирика" (М., 1914) включил одно лирическое ст-ние Надсона "В тени задумчивого сада...", он получил отповедь от своего сверстника. Критик Б. Савинич писал, что "русский читатель имеет право требовать, чтобы стихотворение "Брат мой..." входило во все сборники русской лирики" (УР. 1915. 28 ноября).

   С. 382. ..."обратный лик любви". - Из ст-ния Бальмонта "Мои проклятия" (1903).

   "Мы рождены для вдохновенья..." - Из ст-ния Пушкина "Поэт и толпа" (1828).

   "О, если б голос мой умел сердца тревожить!.." - Строки из ст-ния Пушкина "Деревня" (1819). В окончательной редакции: "И не дан мне судьбой витийства грозный дар".

   С. 383. "...Когда им в битве порой уступаю..." - Неточно, по памяти, процитированная строка из ст-ния Фета "Измучен жизнью, коварством надежды..." (1864); у Фета: "Когда им в битве душой уступаю...".

   С. 385. "Не лжива юная отвага..." - Из ст-ния Фета "Добро и зло" (1884).

   С. 386. "О, мой друг! Не мечта этот светлый приход!.." - Здесь и дальше приводятся строки из наиболее известных стихов Надсона.

   С. 389. Тучный фельдфебель на ломовой лошади... - Намек на памятник Александру III работы П. Трубецкого, вызвавший град фельетонов и эпиграмм.

   С. 390. ..."средь новых поколений"... "докучным гостем и лишним, и чужим". - Из ст-ния Пушкина "19 октября" (1825).

   "Иные люди в мир пришли"... - Из монолога Сенеки в лирической драме А. Майкова "Три смерти" (1851).

   С. 391. ..."шалопайским подлавливанием словечек..." - Неточная цитата из "Писем к тетеньке" Салтыкова-Щедрина (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1972. Т. XIV. С. 465).

   ...Валерий Брюсов выпустил книгу... - "Stephanos" (Венок. 1906). В предисловии к первому изданию, датированном 21 ноября 1905 г., Брюсов горевал о несвоевременности книги в дни "военных труб и песен сражений".

   С. 392. П. Я. - один из псевдонимов Якубовича Петра Филипповича (1860-1911), поэта и публициста, революционера-народовольца.

   ..."разуверением во всем". - Эти слова из драматической поэмы Жуковского "Камоэнс" (1839) наполнены для Ходасевича особым смыслом: в гимназическом спектакле он играл Васко, а соученик его, поэт В. Гофман, - Камоэнса. Слова эти часто повторялись в поэзии символистов как формула романтического протеста против действительности: см. ст-ние Д. Мережковского "Смерть" (1891), ст-ние Брюсова "Noli me tangere, Maria" (1906; "И в душах всех бесповоротней разуверение во всем...") и ответное послание Эллиса "Поэту наших дней" (1906; "И безнадежней, безнадежней разуверение во всем..."). Наконец, так назвал Е. Янтарев заметку о смерти В. Гофмана, напечатанную в "Московской газете" 7 августа 1911 г. Очерк Ходасевича "Виктор Гофман" см. в т. 4 наст. изд.

   С. 393. Кто читал стихи Зин. Гиппиус! - Имя Гиппиус вписано вместо имени другого поэта: Минского (зачеркнуто). Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945) принадлежала к старшему поколению символистов, ее первые ст-ния опубликованы в "Северном вестнике" в 1888 г.

   С. 394. Кот-Мурлыка повешен... кувырканье, пляска... - Парафраз эпизода из сказки Жуковского "Война мышей и лягушек" (1831).

   "Огарки" - повесть Скитальца (1906) с характерным подзаголовком "Типы русской богемы". Повесть отметил Блок в статье "О реалистах" (1907), о ней писал Ходасевич (Перевал. 1906. No 1. С. 50-52). Слово быстро вошло в обиход, стало нарицательным. Г. Иванов в 1950 г. вспоминал: "После 1905 года возникли знаменитые "огарки" - продукт распада обманутых революционных надежд" ("Конец Адамовича" // Иванов Георгий. Собр. соч.: В 3 т. М.: Согласие, 1994. Т. 3. С. 608).

   Арцыбашев Михаил Петрович (1878-1927), автор нашумевшего романа "Санин"; Каменский Анатолий Павлович (1876-1941) ("Леда" - название его рассказа, быстро растиражированного, превращенного в пьесу и в киноленту того же названия), Олигер Николай Фридрихович (1882-1919) - беллетристы, в произведениях которых нашли отражение "проблемы пола". Критик П. Перцов в статье "Надсон", написанной к 25-летней годовщине со дня смерти поэта, тоже вспомнил о "Санине" в связи с Надсоном, который был, с его точки зрения, голосом "отроческой полосы русской истории": "Отроки стали, по крайней мере, юношами, как удостоверяет уже арцыбашевский "Санин" - этот новый "герой нашего времени"" (ГМ. 1912. 19 января).

   С. 395. ...по выражению одного писателя, толпа мародеров присоединилась к фаланге воинов... - Вольный пересказ статьи Андрея Белого "Вольноотпущенники": "Еще вчера небольшая фаланга символистов <...> победоносно прошла сквозь строй литературных врагов, встретивших ее улюлюканьем и тучей язвительных стрел. <...> Но за ней потянулась обозная сволочь, кричащая в уши павшим, теперь безвредным, врагам о том, что "красота - красива", "искусство - свободно"" (Весы. 1908. No 2. С. 71-72).

   Мертвый Идол. - Вписано на полях рукописи, как тезис, который предстояло развить на выступлении. Выражение восходит к статье Мережковского "Асфодели и ромашка", где Брюсову и Бальмонту брошен упрек в том, что поэзия их, "не имея религии и жизни, хочет сделать искусство религией. Но подобно всякому "отвлеченному началу", искусство, становясь религией, становится мертвым богом, идолом" (Речь. 1908. 23 марта).

   "Но, узник, ты схватил секиру..." - Строфа из ст-ния В. Брюсова "Одному из братьев" (1905), написанного в ответ на стихотворное послание А. Брюсова. Об истории ст-ния см. очерк "Брюсов" (т. 4 наст, изд.) и коммент. к нему.

   С. 396. Сапоги всегда ставила она выше Пушкина... - Скорее всего, отсылка к роману Достоевского "Бесы" (ч. 1, гл. 1), к эпизоду, где Степан Трофимович Верховенский на литературном собрании, метя в последователей Писарева, "громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо". В переписке Ходасевича и Муни (1909-1915) имя Достоевского включено в современный литературный процесс, называется рядом с именами Андрея Белого и Мережковского. Муни то торжественно отрекается от Достоевского ("С Белым, Мережковским, Достоевским порываю окончательно. Лично ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Относительно третьего тоже лично. Поймешь?" - Письмо от 31 июля 1909 г.), то видит в персонажах романа "Бесы" отражение себя и близких, пишет об Андрее Белом: "когда он нашим с тобой Ставрогиным был" и - продолжая сравнение: "Мне сейчас пришла убийственная мысль, что ежели он полу-Ставрогин, так я одна восьмая Шатова" (11 июня 1915 г.). Пассаж этот в письме начинался словами: "Прав Пушкин. Всегда прав Пушкин" (Письма Муни).

   ..."нехудожественной" поэзии Надсона. - После этих слов в рукописи следовал абзац, впоследствии вычеркнутый: "Порнографическая и шшкертоновская литература, в которую завлечена она ныне, - даже в художественном отношении слишком невысока".

   С. 397. ...а поэты-жрецы уйдут в подполье. - Ср. со статьей "Революция и религия" (1908), вошедшей в работу Д. С. Мережковского "Не мир, но меч. К будущей критике христианства": "Декадентство, которое кажется концом старой одинокой личности, страшным "подпольем", глухим тупиком, есть на самом деле начало новой общественности..." (Мережковский Д.С. Полн. собр. соч. Пб. - М.: Изд. М. О. Вольфа. 1911. Т. X. С. 85-86). В символистах, тайно, из рук в руки передающих "свет просвещения", Мережковский видел будущее русской культуры: "Декадентство в России имело значение едва ли не большее, чем где-либо в Западной Европе. Там оно было явлением по преимуществу эстетическим, то есть от реальной жизни отвлеченным; в России - глубоко жизненным, хотя пока еще подземным, - одним из тех медленных переворотов, оседаний почвы, которые производят иногда большее действие, чем внезапные землетрясения.

   Можно сказать с уверенностью, что если когда-либо суждено зародиться самобытной русской культуре, то она вырастет из русского декадентства, из этого малого горчичного зерна" (Там же. С. 77).

   "А мы, мудрецы и поэты..." - Из ст-ния Брюсова "Грядущие гунны" (1904-1905).