Ходасевич Владислав Фелицианович - О новых стихах

  

  

  

   Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т.

   Т. 1: Стихотворения. Литературная критика 1906-1922. - М.: Согласие, 1996.

   Составление и подготовка текста И. П. Андреевой, С. Г. Бочарова.

   Комментарии И. П. Андреева, Н. А. Богомолова

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Хорошо ли это, плохо ли, - вопрос другой: но приходится признать, что после смерти Лермонтова центральное место в русской поэзии окончательно заняла лирика. Даже у наиболее значительных поэтов после-лермонтовской поры эпос и драма в подавляющем большинстве случаев уступают лирике и количественно, и качественно. Фет и Тютчев - примеры наиболее выразительные: всем известно, насколько поэмы Фета слабее его же лирики; что касается Тютчева, то он просто прошел мимо эпоса, вовсе не испробовав своих сил в этой области. К ныне переживаемым дням преобладание лирики достигло, кажется, высшей степени. По некоторым данным можно предполагать, что в недалеком будущем положение дел начнет изменяться, но сейчас оно, несомненно, таково. Из авторов, перечисленных в подзаголовке этой статьи, г. Шершеневич является представителем самого молодого течения русской поэзии. Его "монологическая драма" - в действительности чистейшая лирика, так как состоит из ряда лирических монологов, объединенных местом и временем, но не действием. Именно поэтому она вовсе и не "драма". Другой из названных авторов, г. Садовской, издал в 1914 году книгу поэм, с очевидностью доказавшую, что стихотворный эпос - не его область. Третий поэт, г. Мандельштам, если не ошибаемся, никогда и не посягал за пределы лирики.

   Все три автора, таким образом, достаточно выявили свою склонность к лирике. Но благосклонна ли к ним Муза поэзии лирической?

   Книга Бориса Садовского подводит итог его десятилетней поэтической работы. В ней отчетливо выразились и положительные, и отрицательные стороны его поэзии. К первым прежде всего следует отнести внутреннее благородство стихов Садовского, их близость к лучшим традициям русской поэзии. Достаточно уверенный в технике стиха, Садовской никогда не банален и никогда не вычурен. Но, искусно избегая этих двух опасностей, Садовской тем самым создает третью, которой уже избежать не в силах: в стихах его нет и тени художественного почина, как почти нет попыток сказать новое и по-новому. Поэтическая традиция - его надежная крепость. Гордый ее неприступностью, он, кажется, глубоко презирает все окружающее и не "унижается" до вылазок. Но такое отсиживание столько же отстраняет от него опасность поражения, как и возможность победы. Быть может, от этого, как, вероятно, и от душевного склада Садовского, лирика его лишена остроты и трепета, которые бы заставили читателя жить вместе с поэтом. От нее веет холодком. Кристально чист ключ поэзии Садовского, но утолит ли он чью-нибудь жажду? Не знаю.

   Осипу Мандельштаму, видимо, нравится холодная и размеренная чеканка строк. Движение его стиха замедленно и спокойно. Однако порой из-под нарочитой сдержанности прорывается в его поэзии пафос, которому хочется верить хотя бы за то, что поэт старался (или сумел сделать вид, что старался) его скрыть. К сожалению, наиболее серьезные из его пьес, как "Silentium", "Я так же беден", "Образ твой, мучительный и зыбкий", помечены более ранними годами; в позднейших стихотворениях г. Мандельштама маска петроградского сноба слишком скрывает лицо поэта; его отлично сделанные стихи становятся досадно комическими, когда за их "прекрасными" словами кроется глубоко ничтожное содержание:

  

   Кто, смиривший грубый пыл,

   Облеченный в снег альпийский,

   С резвой девушкой вступил

   В поединок олимпийский?

  

   Ну, право, стоило ли тревожить вершины для того только, чтобы описать дачников, играющих в теннис? Думается, г. Мандельштам имеет возможность оставить подобные упражнения ради поэзии более значительной.

   В новых своих книгах г. Шершеневич, кажется, в значительной мере избавился от подражательности, некогда совершенно обесценившей его первый сборник. Но дорогой ценой куплена эта оригинальность: г. Шершеневич примкнул к так называемому футуризму. Последний, как известно, хоть и очень непоследовательно, но все же ведет "борьбу с содержанием", признавая форму единственной целью поэзии. Принципиальная неприемлемость такой позиции выяснялась уже неоднократно с разных точек зрения, и возвращаться к ней мы не станем. Скажем только, что г. Шершеневичу плохо удается лишить свои стихи содержания. В лучшем случае он затемняет смысл, что далеко не одно и то же. Но если не всегда легко расшифровываются целые пьесы г. Шершеневича, то отдельные его строки сплошь и рядом звучат как афоризмы, которые мало-помалу очерчивают даже основные мотивы поэзии молодого автора. Этих мотивов два: суеверный ужас перед городом и негодование на окружающую действительность. Глубоко не новые сами по себе, они, однако, дают иногда г. Шершеневичу повод блеснуть удачным образом или замысловатым созвучием, как и резануть ухо нестерпимой безвкусицей. Много, конечно, и в "Быстри", и в "Поступи" желания эпатировать, но к футуристическому эпатажу мы так привыкли, что были бы куда больше поражены, если бы его не было у г. Шершеневича. Нам, впрочем, кажется, что и в футуризме Шершеневич - только гость, что со временем он будет вспоминать "свой" футуризм как один из экспериментов - не более. Быть может, этот эксперимент даже принесет ему известную пользу к тому времени, когда Шершеневич поймет, что "город" совсем уже не так страшен для человека, который вместо того, чтобы вести борьбу с содержанием в поэзии, старается углубить и расширить содержание собственной души своей. Сердечно желаем, чтобы такое время настало. Тогда г. Шершеневич перестанет испытывать священный трепет перед чичкинским автомобилем (одним из персонажей его драмы) и не будет смеяться над приват-доцентом, составляющим "примечания к опискам Пушкина".

  

  

   Из четырех книг, о которых предстоит говорить, только одна не может быть названа первой: это - "Поэма событий" К. Большакова. Но автор ее так молод, дарование его еще настолько не сформировано, что не только о "Поэме событий", но, думается, и о следующей книге его придется говорить как о первой.

   Беда г. Большакова в том, что он футурист. Справедливость требует упомянуть, что он был одним из начинателей этого движения в России и, так сказать, родился футуристом, а не сделался им. Никто не сможет упрекнуть г. Большакова в том, что он примкнул к футуризму ради моды (а мода была: что греха таить?) и стал писать по общедоступному футуристическому шаблону. Нет, он сам был одним из создателей этого шаблона. Но, конечно, стихи его оттого не хуже и не лучше, чем они суть. Футуристическая "noblesse" обязывает молодого автора то без всякой нужды так запутать фразу, что не скоро отыщешь в ней подлежащее и сказуемое, то написать целую строку ради головоломной рифмы, то среди самых простых признаний спохватиться, что ведь он урбанист, и начать громоздить небоскребы на трубы, моторы на тротуары и т.д. Но за всеми футуристическими ненужностями г. Большакова угадывается то, что не дано другим его товарищам по "школе": поэтический склад души и неподдельный лиризм, который откроется тому, кто не поленится разгадать футуристический шифр этой книжечки. Г. Большаков сумел сделать так, что в смутных стихах "Поэмы событий", лирически отражающей один эпизод текущей войны, звучат настоящее горе и настоящая нежность. Хотелось бы надеяться, что со временем он будет писать не футуристические, а просто хорошие стихи. Но столько надежд не сбылось в последние годы, что я с крайней робостью высказываю и эту.

   Стихи г. Адамовича отмечены целым рядом влияний, почти обязательных для поэтов "Гиперборея", особенно влиянием А. Ахматовой, а через нее - Иннокентия Анненского и - дальше - Верлена. Также есть в них кое-что от Блока, кое-что от Андрея Белого (склонность к безударным вторым стопам в четырехстопном ямбе). Поэтому говорить о г. Адамовиче значило бы пока говорить об его учителях, что не входит в нашу задачу. Но ученик г. Адамович хороший: у него есть вкус, есть желание быть самостоятельным, хотя до оригинальничанья он не опускается. Только стихи его как-то ленивы, бескровны, и иногда кажется, что ему не очень хотелось писать их.

   К. Липскеров - поэт, неизмеримо более определившийся, чем оба предыдущие. Его стихи уверенны, задачи ясны. Он мало заботится о том, чтобы сказать свое слово в области формы, но приемами, выработанными задолго до него, пользуется умело. Сонеты его закончены, цельны, он умеет достигать равновесия между первыми восьмью и заключительными шестью стихами, что удается далеко не всякому. Его восьмистишия (точнее - триолеты, писанные трехдольными стопами) отличаются той же законченностью. Он любит Восток и в особенности Туркестан. У него зоркий глаз и любовь к вещам, умение их видеть и осязать. Внутренним содержанием своим стихи его обязаны мудрости восточной, старой, спокойной. Они полновесны, медлительны, важны, и мы не обидим автора, если скажем, что они похожи на излюбленных им верблюдов:

  

   Который век, покорные подпругам,

   Вы, словно дни, идете друг за другом?

   И нет костям белеющим конца.

   Плывущие виденья постоянства!

   Вы ритмом жизни мерите пространства

   Минут земных и вечности Творца.

  

   И вот, если за что хочется упрекнуть г. Липскерова, это за то, что он не подчиняет себе окружающий мир волею художника, а мир этот подчиняет его; за то, что, приехав в Туркестан, поэт не сделал из него "своей страны", не превратил в "Туркестан Липскерова", а, наоборот, сам постарался сделаться как можно более "туркестанским" поэтом, однако же пишущим сонеты классическим пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе... Но как бы то ни было, стихи К. Липскерова - очень хорошие стихи.

   Г. Рыковский с большой галантерейностью носит пестрый галстучек дешевого модерна. С "маленькой королевой" обхождение у него "на тонкой деликатности", под Северянина:

  

   Для вас оцветочена мраморная арка

   И тысячи звонких скрипок играют и справа, и слева.

   Когда вы покажетесь на аллее парка,

   Скажу вам, как рыцарь: здравствуйте, маленькая королева!

  

   Препровождение времени - самое изысканное:

  

   Склонясь к моей креолке (!),

   Стою у голубых аркад...

  

   Или:

  

   Мы вышли из кафе. Медлили на бульваре,

   Потом, как паж, вас провожал домой.

   А дальше... Дальше ночь в зеленом будуаре

   И знойных тел насмешка над зимой (!).

  

   С тех пор я часто пью в кофейнях мира кофе

   И вас ищу до розовой зари...

  

   Хорошо жить в "кофейнях мира"! "Кеятры, собаки тебе танцуют", как говаривал старик Осип... Но еще не беда, пока г. Рыковский веселится со своими "менадами-оргистками". Плохо, когда он бывает серьезен:

  

   Мои вечерние молитвы

   Вознес к пророческой звезде.

   Но станете ль, как я, молить вы

   О Иисусовом гвозде?

  

   А через несколько страниц:

  

   Вы мне подарили гранатовые четки

   С серебряным Распятьем.

   И были ваши глаза серафически кротки,

   Как девы перед причастьем.

  

   Ведь это уж не только пошло...

  

  

   Я вспоминаю прозрачную весну 1902 года. В те дни Бальмонт писал "Будем как солнце" - и не знал и не

   мог знать, что в удушливых классах 3-й московской гимназии два мальчика: Гофман Виктор и Ходасевич Владислав - читают и перечитывают, и вновь читают и перечитывают всеми правдами и неправдами раздобытые корректуры скорпионовских "Северных Цветов". Вот впервые оттиснутый "Художник-дьявол", вот "Хочу быть дерзким", которому еще только предстоит стать пресловутым, вот "Восхваление Луны", подписанное псевдонимом: Лионель.

   Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы. Шестнадцать лет, солнце светит, а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно!.. А Гофман, стараясь скрыть явное сознание своего превосходства, говорит мне: "Я познакомился с Валерием Брюсовым". Ах, счастливец!

   На большой перемене хожу по двору и все повторяю:

  

   Наша царица вечно меняется,

   Будем слагать переменные строки,

   Славя ее...

  

   Только ли про луну это? Нет, тут "про все":

  

   Наша царица вечно меняется...

  

   И несколько лет прошли для меня "под знаком Бальмонта".

   С тех пор Бальмонт написал много книг. Он радовал и огорчал, восхищал и сердил. Но, как о первой любви, мне трудно о нем говорить спокойно и "беспристрастно". И еще труднее - в краткой заметке говорить о творчестве, не всегда равноценном, не всегда одинаково счастливом, но бесконечно цельном, спаянном глубочайшим внутренним единством, каково творчество Бальмонта. Если о творчестве каждого поэта, из скольких бы сборников оно ни слагалось, можно говорить как об одной книге, то по отношению к Бальмонту это, кажется, необходимо. Бальмонт из своей поэзии создал настолько обособленный и внутренне закономерный мир, что оценка каждой частности этого мира должна быть подчинена оценке общей, которая, может быть, еще преждевременна. Поэтому вряд ли есть смысл отмечать, например, наиболее или наименее удачные страницы "Ясеня"... Время частичных оценок для Бальмонта прошло. Его поэзия стала частью той действительности, в которой мы живем, она входит в тот воздух, которым мы дышим. Мир без Бальмонта был бы для нас неполон. Бальмонт стал частью не только моей биографии, но и вашей, читатель, - даже в том случае, если вы думаете, что поэзия не играет в вашей жизни большой роли.

   Если все-таки нужно сравнивать "Ясень" с последними из предыдущих книг Бальмонта, то здесь с удовольствием можно отметить возвращение некоторых давнишних мотивов его поэзии. Здесь кое-что, не будучи перепевом, напоминает "Только любовь", даже "Фейные сказки". Так, очаровательно-музыкальное стихотворение "Тии-вит" должно, конечно, войти во все детские хрестоматии.

   Начав с воспоминаний, трудно удержаться от сравнения. Конечно, было бы просто нелепо сравнивать такие несоизмеримые величины, как Бальмонт и молодой поэт Георгий Иванов. Но вот что невольно приходит в голову: когда Бальмонту было столько лет, и житейски, и литературно, сколько ныне Георгию Иванову, стихи его были куда неопытнее, беспомощнее. Если угодно, они и сейчас гораздо беднее обставлены. У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. Тут остроумно сыграл молодой поэт на умении описывать вещи; тут апеллирует он к антикварным склонностям читателя; тут блеснул он осведомленностью в живописи, помянув художника, в меру забытого и потому в меру модного; тут удачным намеком заставил вспомнить о Пушкине; где надо - показался изысканно-томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту - это все Георгий Иванов знает отлично. Он меняет костюмы и маски с такой быстротой и ловкостью, что сам Фреголи ему позавидовал бы. Но, в конце концов, до всего этого ему нет никакого дела. Его поэзия загромождена неодушевленными предметами и по существу бездушна даже там, где сентиментальна.

   Таких поэтов, как Георгий Иванов, за последние годы мелькнуло много. Напрасно зовут их парнасцами. "Парнас" тут ни при чем: это - совершенно самостоятельное, русское, даже, точнее, - "петроградское". Это - одна из отраслей русского прикладного искусства начала XX века. Это не искусство, а художественная промышленность (беру слово в его благородном значении). Стихи, подобные стихам г. Иванова, могут и должны служить одной из деталей квартирной, например, обстановки. Это красиво, недорого и удобно. Это надо бы назвать "индустризмом", что ли...

   Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастия. Собственно, только этого и надо ему пожелать.

   "Невольные песни" П. Н. Петровского - плод тридцатилетней работы. Разные времена и всякие влияния оставили след свой на этой работе. Чувствуется в ней и веяние своеобразной безвкусицы восьмидесятых годов, и большая, нежная любовь к Фету, и отголоски Верлена, и позднейшие наслоения, наложенные русскими модернистами, в частности Бальмонтом. Поэзия г. Петровского не ярка, но задушевна, мне бы хотелось сказать - честна. Мотивы сердечных чувств удаются г. Петровскому больше, нежели, например, раздумия. Его стихотворные характеристики Чехова, Пушкина, Тютчева полны общих мест. Зато в книге есть очень недурные лирические пьесы, как, например, "Тоска" или "Весеннее", с его изящными первыми стихами:

  

   Опять нам сердца промахи

   Внушает соловей...

  

   Однако есть в сборнике и непростительно слабые вещи, вроде первой из "Лунных мелодий" или "Песенки".

   "Скитания", вторая книга стихов Николая Ашукина, очень похожа на первую книжечку этого автора, вышедшую еще в самом начале 1914 года. Она вполне прилична и безнадежно скучна. Кажется, будто она состоит из реминисценций, будто когда-то, где-то мы уже давно читали ее. Вот "в небе вечернем опять зажигают давнего счастья звезду"; вот "синеют мягко тени. Вечер близок"; вот "окна синеют рассветом, где-то кричат петухи"... Кто его знает, откуда это? Это из стихов вообще. Пишут другие, пишет и г. Ашукин. Но почему-то он видит и чувствует как раз то, что уже давно сотни раз перевидано и перечувствовано точно так же. Это уныло. Любит г. Ашукин русскую природу, хороший, должно быть, он человек, но совсем неталантливый. Он примыкает к той группе робких и умеренных эпигонов символизма, которая давно уже составилась из всевозможных Стражевых, Сухотиных, Поярковых и т.д. Будущий историк станет по этим поэтам изучать слабые места символизма.

  

  

   Мне уже случалось подчеркивать, что любовь к литературе, к словесности, та самая, за которую так любит упрекать Брюсова обывательски-дилетантская критика, в действительности является одним из прекраснейших свойств его музы. Моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни. Жить значит для него: быть поэтом. Тому назад двадцать лет, в одной из юношеских своих книг, в довольно несовершенных, но чрезвычайно выразительных "предсмертных стихах", он сетовал:

  

   Теперь не жизни жаль, где я изведал всё:

   Я осмеял борьбу, давно отвергнул чувства, -

   Нет, мне не жизни жаль, где я изведал всё.

   Но вы, мечты мои! Провиденья искусства!

   Ряды замысленных и не свершенных дел!

   Вы, вы, мечты мои, провиденья искусства!

   Как горько умирать, не кончив, что хотел,

   Едва найдя свой путь к восторгам идеала! -

   О, горько умирать, не кончив, что хотел...

   Так много думано, исполнено так мало!

  

   Но эти строки только казались ему предсмертными и последними; в действительности они были одними из первых. Теперь, оглядываясь на пройденный путь, поэт, вероятно, вспомнил о них, когда захотел подвести как бы итог своей жизни:

  

   Об чем же мне жалеть на этом бедном свете?

   Иду без трепета и без тревог стою.

   Взмахни своей косой, ты, старая! Быть может,

   Ты заждалась меня, но мне - мне все равно.

   В час роковой меня твой голос не встревожит:

   Довольно думано! Довольно свершено!

  

   Молодому Брюсову, еще не свершившему поэтического своего подвига, было горько умирать, "не кончив, что хотел". Но жизни, где он, как ему юношески казалось, "изведал все", ему не было жаль. Теперь, когда "довольно свершено", он не знает, о чем ему жалеть "на этом бедном свете". Мир для него беднеет, как только оказывается, что главное дело сделано.

   Но так думает Брюсов-поэт. Человек идет в нем по пути, быть может, совершенно обратному. В те годы, когда поэту казалось горько расстаться с миром, человек "уходил в страну молчанья и могил"; земля была для него "ничтожна"; лишь греза ему создавала "мир идеальной природы". Теперь, когда "в ряд дорогих имен" он "имя новое вписал", свое, когда он почти готов "отрешить вола усталого от плуга", - Брюсов заканчивает предисловие к своей книге такими словами: "Останемся и пребудем верными любовниками Земли, ее красоты, ее неисчерпаемой жизненности..." И не поэт, но человек-Брюсов радуется всем "семи цветам радуги", человек становится небывало жадным до жизни: ведь книга должна была называться "Sed non satiatus", "Всё же еще не пресыщенный".

   Может быть, лишь теперь Брюсов раскрепощает в себе человека, "только" человека, "из плоти и из крови", того, который доныне в его творчестве был подчинен поэту и в "идеальной природе", созданной грезой, жил не так, как хотел и мог, а так, как должен был жить в суровом подвиге поэтического служения. Как Петербург - "самый умышленный город" в России, так Брюсов был среди нас самый умышленный человек. Как по манию царя город вознесся "из тьмы лесов, из топи блат", так из заветной брюсовской Повседневности встал по воле поэта не совсем настоящий, "идеальный" Брюсов, такой, каким он представлен на Врубелевом портрете, - каким описал его Андрей Белый:

  

   Застывший маг, сложивший руки, -

  

   и в другом месте:

  

   Бледный оборотень, дух...

  

   Я хотел бы, чтобы такой день как можно дольше не наступал, но все-таки такой день однажды настанет: явится биограф Брюсова. И думаю, что этому исследователю во что бы то ни стало придется считаться с намеченным различием между идеальным, умышленным Брюсовым и Брюсовым, жившим в нашей действительности. Может быть, именно в связи с этим различием и будет вскрыта трагедия его творчества. И для такой работы богатый материал даст его последняя книга - "Семь цветов радуги".

   Тут-то и заключено основное достоинство книги. Ее не смешаешь с другими сборниками того же поэта. Если и нет в ней большой внешней новизны (хотя некоторые новые в творчестве Брюсова приемы можно бы указать и здесь), то все же значительным этапом в его поэтической и личной жизни она является. Заметить этот этап - дело читательской зоркости. И не напрасно потеряет время тот, кто над этой книгой задумается о том, что и как будет писать Брюсов впоследствии. Мало ли хотя бы этого? Мало ли того, что в наши дни, в эпоху поэтов, исписывающихся на десятом стихотворении, автор восьмого тома стихов заставляет с напряженным интересом ждать девятого? Поистине, кроме того, что он сделал, Брюсов может служить еще и высоким примером поэтической стойкости.

  

  

   Мы еще не имеем собрания сочинений Владислава Ходасевича, которое бы объединило достаточно полно его литературное наследие. Первое такое собрание только начало выходить в издательстве "Ардис", Анн Арбор, США; готовят его американские литературоведы-слависты (редакторы - Д. Малмстад и Р. Хьюз) при деятельной помощи коллег из России. К настоящему времени вышли два тома этого издания (из пяти предполагаемых): первый из них (1983) представляет попытку полного собрания стихотворений поэта, второй том (1990) составили критические статьи и рецензии 1905-1926 гг.

   В 1989 г. в большой серии "Библиотеки поэта" вышло подготовленное Н.А. Богомоловым и Д.Б. Волчеком первое после 1922 г. отечественное издание стихотворного наследия Ходасевича, состав которого здесь существенно пополнен (по периодике и архивным материалам) в сравнении с первым томом ардисовского издания. После этих двух фундаментальных собраний оригинального стихотворного творчества Ходасевича оно может считаться в основном изданным (хотя, несомненно, состав известной нам поэзии Ходасевича будет расширяться - в частности, одно неизвестное прежде стихотворение 1924 г. - "Зимняя буря", - найденное А.Е. Парнисом в одном из парижских альбомов, публикуется впервые в настоящем издании). Совсем иначе обстоит дело с обширным прозаическим наследием Ходасевича - оно не собрано, не издано, не изучено. Ходасевич писал в разных видах прозы: это мемуарная проза, это своеобразная литературоведческая проза поэта, это опыты биографического повествования на историко-литературной основе, это повседневная литературная критика, какую он вел всю жизнь, наконец, сравнительно редкие обращения к художественной в привычном смысле слова, повествовательной прозе. Из этого большого объема написанного им в прозе сам автор озаботился собрать в книги лишь часть своих историко-литературных работ ("Статьи о русской поэзии", Пб., 1922; "Поэтическое хозяйство Пушкина", Л., 1924; "Державин", Париж, 1931; "О Пушкине", Берлин, 1937), а также девять мемуарных очерков в конце жизни объединил в книгу "Некрополь" (Брюссель, 1939). В осуществленный Н.Н. Берберовой посмертный сборник ("Литературные статьи и воспоминания", Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954; новое издание - "Избранная проза", Нью-Йорк, 1982) вошли лишь избранные критические статьи и мемуарные очерки из множества рассеянных по зарубежной русской прессе. Состав очерков расширен, но далеко не исчерпан в книге мемуарной прозы Ходасевича "Белый коридор" (Нью-Йорк: Серебряный век, 1982; подготовили Г. Поляк и Р. Сильвестр). Так обстояло дело в зарубежных изданиях; освоение же прозаического наследия Ходасевича в его отечестве в последние годы, помимо издания книги "Державин" (М.: Книга, 1988; подготовил А. Л. Зорин), находилось на стадии хаотических перепечаток отдельных статей и очерков в наших журналах. Наибольший пока объем произведений Ходасевича в прозе собран в сборнике "Колеблемый треножник" (М.: Советский писатель, 1991 / Сост. В. Г. Перельмутер).

   Более или менее полное собрание сочинений Ходасевича - дело будущего. Тем не менее составители предлагаемого четырехтомного издания позволяют себе считать его малым собранием сочинений. В издании представлены разнообразные виды литературного творчества, в которых работал Ходасевич, и воспроизводятся все книги, как поэтические, так и в прозе, которые он издал при жизни (за исключением "Поэтического хозяйства Пушкина", но от нее он вскоре после ее издания печатно отказался, и она на пути развития автора оказалась как бы снятой книгой 1937 г. "О Пушкине": см. коммент. к ней в т. 3 наст. изд.).

   Но, как уже сказано, прижизненные книги далеко не покрывают творческого наследия Ходасевича; весьма значительная часть его в них не вошла. Составители настоящего издания уделили особое внимание отбору статей и очерков Ходасевича из огромного массива напечатанных им в российской и зарубежной периодической прессе (притом по большей части в газетах) за 34 года его работы в литературе. Отобранные 80 статей (20 отечественного периода и 60 эмигрантского) - лишь часть этого массива, самые границы которого еще не определены окончательно. Почти во всех случаях воспроизводятся первопечатные тексты этих статей и очерков со страниц газет и журналов, где они были опубликованы автором (многие из них, вошедшие в сборник 1954 г. "Литературные статьи и воспоминания", напечатаны там с сокращениями и неточностями в тексте; это в особенности относится к мемуарным вещам, вошедшим в это издание).

   В замысел настоящего собрания входило обстоятельное историко-литературное комментирование. В 1-м томе преамбула к комментариям написана С.Г. Бочаровым; комментаторы разделов: "Стихотворения" - Н.А. Богомолов; "Литературная критика 1906-1922" - И. П. Андреева.

   Составители и комментаторы выражают благодарность за разнообразную помощь М. Л. Гаспарову, С. И. Гиндину, Т. Л. Гладковой (Русская библиотека им. И. С. Тургенева в Париже), В. В. Зельченко, А. А. Ильину-Томичу, М. С. Касьян, Л. С. Киссиной, О. А. Коростелёву, Эдвине Круиз (США), Джону Малмстаду (США), А. А. Носову, А. Е. Парнису, А. Л. Соболеву, А. Б. Устинову, В. А. Швейцер. Благодарность особая - Т. Н. Бедняковой, нашему редактору и верному помощнику в пору подготовки первого, двухтомного, варианта этого собрания в издательстве "Художественная литература", которое, к сожалению, так и не увидело света, и Н. В. Котрелёву.

  

  

   АБ - Бахметьевский архив (Библиотека редких книг Колумбийского университета), США.

   АГ - Архив А. М. Горького, Москва.

   AЗ - Автобиографические записки (Бахметьевский архив, ф. М. М. Карповича), США.

   АИ - Архив А. Ивича (И. И. Бернштейна), Москва.

   Б - Журнал "Беседа" (Берлин), 1923-1925, No 1-7.

   Байнеке - Отдел редкой книги и рукописей Йельского университета, США.

   Берберова - Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996.

   БП - Ходасевич Владислав. Стихотворения (Библиотека поэта. Большая серия). Л.: Советский писатель, 1989.

   В - Газета "Возрождение" (Париж).

   ВЛ - Журнал "Вопросы литературы" (Москва).

   ВРСХД - Журнал "Вестник русского студенческого христианского движения" (Париж-Нью-Йорк).

   ВСП - Весенний салон поэтов. М., 1918.

   Вт - Ветвь: Сборник клуба московских писателей. М., 1917.

   Гиппиус - Гиппиус Зинаида. Письма к Берберовой и Ходасевичу / Публ. Erika Freiberger Sheikholeslami. Ann Arbor: Ardis, 1978.

   ГM - Газета "Голос Москвы".

   Д - Газета "Дни" (Берлин, Париж).

   ЗК - Записная книжка В. Ф. Ходасевича 1904-1908 гт. с беловыми автографами стихотворений (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 17).

   ЗМ - Журнал "Записки мечтателей" (Петроград).

   ЗР - Журнал "Золотое руно" (Москва).

   ИМЛИ - Отдел рукописей Института мировой литературы РАН, Москва.

   ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы РАН (Пушкинский дом), Санкт-Петербург.

   КН - Журнал "Красная новь" (Москва).

   Левин - Левин Ю. И. Заметки о поэзии Вл. Ходасевича // Wiener slawisticher Almanach. 1986. Bd 17.

   ЛН - Литературное наследство.

   ЛО - Журнал "Литературное обозрение" (Москва).

   M - Ходасевич Владислав. Молодость: Первая книга стихов. М.: Гриф, 1908. На обл. подзаголовок: "Стихи 1907 года".

   М-3 - Минувшее: Исторический альманах. Вып. 3. Paris: Atheneum, 1987.

   М-5 - То же. Вып. 5. 1988.

   М-8 - То же. Вып. 8. 1989.

   НЖ - "Новый журнал" (Нью-Йорк).

   НМ - Журнал "Новый мир" (Москва).

   НН - Журнал "Наше наследие" (Москва).

   ПЗ-1 - Ходасевич Владислав. Путем зерна: Третья книга стихов. М.: Творчество, 1920.

   ПЗ-2 - Ходасевич Владислав. Путем зерна: Третья книга стихов. 2 изд. Пг.: Мысль, 1922.

   Письма Гершензону - Переписка В. Ф. Ходасевича и М. О. Гершензона / Публ. И. Андреевой // De visu. 1993. No 5.

   Письма Карповичу - Шесть писем В. Ф. Ходасевича М. М. Карповичу / Публ. Р. Хьюза и Д. Малмстада // Oxford Slavonic Papers" Vol. XIX. 1986.

   Письма к Муни - ИРЛИ. Р. 1. Оп. 33. Ед. хр. 90.

   Письма Муни - РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 66.

   Письма Садовскому - Письма В. Ф. Ходасевича Б. А. Садовскому. / Подгот. текста, составл. И. П. Андреевой. Анн Арбор: Ардис, 1983.

   ПН - Газета "Последние новости" (Париж).

   ПХП - Ходасевич Владислав. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л.: Мысль, 1924; "Беседа", кн. 2, 3, 5, 6/7.

   Р - Газета "Руль" (Берлин).

   PB - Газета "Русские ведомости" (Москва).

   РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства, Москва.

   РГБ - Отдел рукописей Российской государственной библиотеки, Москва.

   РМ - Газета "Русская молва" (Санкт-Петербург).

   РНБ - Отдел рукописей и редких книг Российской национальной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Санкт-Петербург.

   СД-1 - Ходасевич Владислав. Счастливый домик: Вторая книга стихов. М.: Альциона, 1914.

   СД-2 - Ходасевич Владислав. Счастливый домик: Вторая книга стихов. 2 изд. Петербург-Берлин: Изд-во З. И. Гржебина, 1922.

   СД-3 - Ходасевич Владислав. Счастливый домик: Вторая книга стихов. 3 изд. Берлин-Петербург-Москва: Изд-во З. И. Гржебина, 1923.

   СЗ - Журнал "Современные записки" (Париж).

   СиВ - Ходасевич Владислав. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954.

   СРП - Ходасевич Владислав. Статьи о русской поэзии. СПб., 1922.

   СС - Ходасевич Владислав. Собрание сочинений. Т.1- 2 / Под ред. Джона Малмстада и Роберта Хьюза. Анн Арбор: Ардис, 1983.

   ССт-27 - Ходасевич Владислав. Собрание стихов. Париж: Возрождение, 1927.

   ССт-61 - Ходасевич Владислав. Собрание стихов (1913- 1939) / Ред. и примеч. Н.Н.Берберовой. Berkeley, 1961.

   Терапиано - Терапиано Юрий. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974). Париж-Нью-Йорк, 1987.

   ТЛ-1 - Ходасевич Владислав. Тяжелая лира: Четвертая книга стихов. М.-Пг.: Гос. издательство, 1922.

   ТЛ-2 - Ходасевич Владислав. Тяжелая лира: Четвертая книга стихов. Берлин-Петербург-Москва: Изд-во З. И. Гржебина, 1923.

   УР - Газета "Утро России" (Москва).

   Шершеневич - Шершеневич В. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. М.: Московский рабочий, 1990.

   ЭБ - Пометы В. Ф. Ходасевича на экземпляре ССт-27, принадлежавшем Н. Н. Берберовой (ныне в библиотеке Байнеке Йельского университета, США). Цитируются по тексту, опубликованному вСС.

   Яновский - Яновский B. C. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983.

   Lilly Library - Библиотека редких книг и рукописей Индианс-кого университета, США.

  

  

   В этот раздел вошли статьи и заметки Ходасевича "российского" периода, написанные с марта 1905 г. (напечатана первая рецензия) по июнь 1922 г. (отъезд из России).

   Разбросанные в московских и провинциальных газетах, московских и петербургских журналах, альманахах и сборниках, они не все еще разысканы и атрибутированы. Молодой критик пользовался огромным количеством псевдонимов: Ф. Маслов, П. Семенов, Георгий Р-н, Сигурд, Елена Арбатова; подписывался В. Х., В. Х-ч, Ф. М., M., W. и т.д.

   Но в целом собирательскую работу можно считать законченной, особенно после выхода 2-го тома Собрания сочинений Владислава Ходасевича под ред. Джона Малмстада и Роберта Хьюза (Анн Арбор: Ардис, 1990), где большая часть статей тех лет перепечатана, другие - аннотированы. Наше собрание готовилось одновременно с томом, выпущенным американскими исследователями. К корпусу статей, ими опубликованных, можно добавить заметку о сборнике стихов Н. Морозова "Звездные песни", напечатанную в "Иллюстрированном обозрении" (прилож. к ГМ. 1912. 21 октября. Подпись: В. Д-цев), и "О последних книгах К. Бальмонта", которую мы включили в настоящий том. Открытий и неожиданностей в этой области ждать не приходится, так как Ходасевич в эмиграции составил автобиблиографию, правда, судя по мелким расхождениям, по памяти.

   Расположены статьи в хронологическом порядке, кроме цикла "Новые стихи", который нам показалось естественным объединить. Печатаются они, как правило, по первым публикациям. Очевидные опечатки исправлены.

   В архиве Ходасевича почти не сохранилось черновиков произведений литературно-критических. В его рабочих тетрадях среди стихов попадаются наброски, фрагменты, планы статей ("Эмиль Верхарн", "Стихи на сцене", "Египетские ночи" и др.), но затем работа над ними, очевидно, выносилась за пределы тетради, а черновики выбрасывались.

   Исключение составляют рукописи, которые бережно донес до наших дней А. Ивич (И. И. Бернштейн): доклад "Надсон" (беловая рукопись), "Фрагменты о Лермонтове" и "Колеблемый треножник" (машинопись с правкой автора).

   Свои ранние критические работы Ходасевич не намеревался издать книгой, в отличие от историко-литературных эссе тех лет, которые он собрал в книгу "Статьи о русской поэзии" (Пб.: Эпоха, 1922). Он относился к ним порой с добродушной иронией, порой отчужденно-неприязненно. "Писал много критических заметок и статей, большинство из которых мне глубоко чуждо и даже противно по духу", - признавался он П. Н. Зайцеву в письме от 11 июня 1922 г. Еще резче высказывание в дневниковой заметке 1931 г.: "Дело прошлое и детское, а все-таки я бы дорого дал за то, чтобы уничтожить всю ту чушь, которую я печатал в "Искусстве"" (АБ. Ф. Карповича).

   Даже в первые годы эмиграции, когда Ходасевич бедствовал, он не пытался перепечатать, а тем более собрать и издать критические статьи "российского" периода, сделав исключение для одной - "Об Анненском". Видимо, не только потому, что она была позднейшей по времени: в ней критик подводил итог литературной жизни целого поколения, литературной эпохе. По меткому слову Корнея Чуковского, в статье проявилась "своя очень хорошая линия". Так Чуковский записал в дневнике, услышав статью в чтении автора.

   "Своя линия" - вот то, что отличает критическую мысль Ходасевича: в юношеском реферате о Надсоне (1912) угадывается и отношение к литературе как к духовному подвигу, и требование сотворчества от читателя как непременное условие здорового развития литературы, и ненависть к литературной "улице" - ростки тем, которые будут развиваться в стать