Колбасин Елисей Яковлевич - Певец Кубры, или Граф Дмитрий Иванович Хвостов

  

  

  

  

  

   Въ свѣтскомъ петербургскомъ обществѣ при Александрѣ I три лица пользовались популярностью, хотя совершенно различнаго рода. Эти лица были: Нарышкинъ (Александръ Львовичъ), Башуцкiй и Хвостовъ. Всѣ остроты, блестящiя сравненiя, мастерскiе каламбуры - обыкновенно приписывались Нарышкину, часто даже такiе, какихъ онъ и недумалъ никогда говорить. Всѣ вопiющiе забавные промахи падали на долю Башуцкаго, и онъ такъ былъ извѣстенъ въ этомъ отношенiи, что даже Аракчеевъ, вѣчно жолчный и никогда нешутившiй, при встрѣчѣ съ Башуцкимъ считалъ обязанностью подтрунить на его счетъ. Плохiе вирши и анекдоты о бездарныхъ, навязчивыхъ пiитахъ, отравляющихъ своими стихами жизнь другихъ, прямо относили къ Хвостову, и каждый оберегался, чтобъ онъ не навязалъ ему своихъ стиховъ.

   Изъ этихъ трехъ личностей остановимъ вниманiе читателя на графѣ Дмитрiѣ Ивановичѣ Хвостовѣ, личности правда маленькой, незначительной въ литературномъ отношенiи, но интересной и любопытной въ психологическомъ.

   Старикъ одержимъ былъ страшною болѣзнью, извѣстной подъ именемъ стихоман i и . Современникъ Фонвизина и свидѣтель почти перваго зарожденiя русской литературы, онъ былъ въ близкихъ отношенiяхъ со всѣми прежними литературными корифеями, зналъ дни ангела ихъ жонъ, дѣтей, потомъ внуковъ, и до самой смерти¹ не покидалъ стиховъ, несмотря ни на какiя насмѣшки. Пушкинъ находился уже въ полномъ развитiи своего чудеснаго таланта, а престарѣлый Хвостовъ, желая защититься отъ его эпиграмъ, засылалъ къ женѣ Пушкина различныя пѣсенки, положоныя на музыку, то приглашалъ его къ себѣ на завтракъ, то приносилъ различныя поздравленiя. Пушкина старикъ смѣшилъ, но, по своей снисходительности, тотъ былъ ласковъ и къ нему. Самыя шутки Пушкина отзывались добротой, которая составляла коренную черту его характера. Одинъ разъ онъ отвѣтилъ Хвостову слѣдующимъ полушутливымъ письмомъ:

   графъ Дмитрiй Ивановичъ,

   "Жена моя искренно благодаритъ васъ за принесенный и неожиданный подарокъ. Позвольте и мнѣ принести вашему сiятельству сердечную мою благодарность. Я въ долгу передъ вами: два раза почтили вы меня лестнымъ ко мнѣ обращенiемъ и пѣснями лиры заслуженной и вѣчно юной. На дняхъ буду имѣть честь явиться съ женою на поклоненiе къ нашему славному и любезному патрiарху. Александръ Пушкинъ².

   Передъ нами лежатъ теперь обильные и многотомные матерьялы Дмитрiя Иваныча Хвостова, имъ самимъ оставленые для потомства. Всѣ они прекрасно переплетены, пронумерованы, съ щегольскими надписями на корешкахъ - по красному сафьяну золотыми буквами³. Читая ихъ, видишь ясно, какъ старикъ огорчался и глубоко страдалъ, что его не признаютъ за великаго поэта. Онъ искренно и наивно былъ убѣжденъ, что стихотворенiя его - лучшее достоянiе и украшенiе русской поэзiи. Современники смѣялись надъ нимъ немилосердно, писали всевозможныя на него сатиры, кололи не въ бровь, а въ глазъ, но Хвостовъ не унимался, вѣруя тепло и безстрашно, что придетъ время и потомство откроетъ для него врата безсмертiя.

   Кому только и на какiя темы не писалъ Хвостовъ! Изъ отвѣтныхъ писемъ видно, что онъ никому не давалъ пощады, навязывая свои сочиненiя всѣмъ и каждому: королю прусскому, Аракчееву, Бекендорфу, Паскевичу, Закревскому, митрополитамъ, архiереямъ, институтамъ, университетамъ, семинарiямъ. Литераторы, какъ люди опытные, отдѣлывались какъ могли отъ его назойливыхъ многотомныхъ подарковъ. Но такъ или иначе, Хвостовъ умѣлъ достигнуть цѣли, чтобъ распространить свои сочиненiя. Одинъ разъ, кромѣ всѣхъ своихъ печатныхъ томовъ стихотворенiй, онъ препроводилъ въ кронштадтскую флотскую библiотеку собственный мраморный бюстъ. Къ этому онъ присоединилъ рукописное стихотворенiе "Морякамъ" и получилъ слѣдующiй прiятный для его авторскаго самолюбiя отвѣтъ:

   "Присланый отъ вашего сiятельства для кронштадтской флотской библiотеки изображающiй особу вашу бюстъ мы съ признательностью имѣли честь получить, который вмѣстѣ съ вашими сочиненiями составляетъ лучшее украшенiе библiотеки; прiятнымъ вмѣняю себѣ долгомъ - отъ имени всѣхъ членовъ засвидѣтельствовать вашему сiятельству наичувствительнѣйшую нашу благодарность за столь лестный подарокъ, тѣмъ болѣе что сей случай доставилъ намъ сугубое удовольствiе читать новое изящное произведенiе пера вашего. Посланiе въ честь моряковъ, которое положено за собственноручнымъ вашимъ подписанiемъ, сохранится при библiотекѣ въ память грядущаго потомства юныхъ мореплавателей."

   Вообще у храбрыхъ моряковъ Хвостову, какъ стихотворцу, необыкновенно везло: въ Ревелѣ былъ даже корабль, названный въ честь его "Графъ Хвостовъ". Контръ-адмиралъ Спафарьевъ имѣлъ неосторожность отнестись письменно къ Хвостову о разъясненiи ему: какимъ образомъ произошло подобное названiе? Поэтъ въ длинномъ посланiи отвѣчалъ, что призошло обстоятельство это отъ излишней ревности нарвскаго купца Больтона и тутъ же поспѣшилъ приписать:

   "Я прилагаю у сего вамъ, вице-адмиралъ, въ подарокъ, новаго изданiя первый томъ моихъ сочиненiй и впредь по выходѣ оныхъ за честь себѣ поставлю препровождать къ вамъ тѣ, кои будутъ выходить изъ печати."

   Вѣроятно долго послѣ этого контръ-адмиралъ получалъ отъ него подобные подарки.

   Сочиненiя Хвостова въ продажѣ положительно не шли, а между тѣмъ бросается въ глаза невольно то обстоятельство, что семь томовъ его сочиненiй выдержали три изданiя и обѣщано было четвертое. На это есть впрочемъ весьма удовлетворительное объясненiе.

   Бездарный стихотворецъ, оскорбляемый равнодушiемъ публики и невниманiемъ критики, обыкновенно самъ скупалъ свои стихотворенiя, уничтожалъ ихъ втихомолку и затѣмъ выдавалъ новое изданiе. Руководствуясь однимъ безконечнымъ желанiемъ почащѣ видѣть свое имя въ печати онъ подобной нерасчетливостью поколебалъ свое огромное состоянiе. Онъ считалъ себя меценатомъ и деньги его еще шли на поддержку и подписку журналовъ князя Шаликова, Воейкова, Бориса Федорова и другихъ имъ подобныхъ. Съ нимъ поступали безцеремоннымъ образомъ. Когда затѣвалось какое-либо литературное изданiе, то обыкновенно присылали ему по пятидесяти, даже по сту билетовъ, прося его способствовать къ увеличенiю числа подписчиковъ. Кончалось тѣмъ, что Хвостовъ, желая скрѣпить литературныя связи и роздавъ нѣсколько билетовъ знакомымъ, подписывался на всѣ остальные и просилъ объ одномъ только - чтобъ напечатали въ новомъ журналѣ какое-нибудь новое его стихотворенiе. Но и это ему не помогало. Деньги принимали съ благодарностью, а стиховъ его не печатали подъ разными предлогами.

   Полевой напримѣръ отдѣлывался отъ него не одинъ разъ такимъ образомъ:

   "Я хочу - писалъ онъ Хвостову - просить васъ позволить мнѣ нѣкоторую вольность въ разсужденiи вашей стихотворной присылки. Она будетъ состоять въ слѣдующемъ: желая доставить и бóльшую публику вашему посланiю и употребить его съ бóльшею пользою для ближнихъ, не позволите ли вы мнѣ напечатать не въ "Телеграфѣ", а особо? Я сдѣлаю чудесное изданiе и всю выручку обращу въ пользу и пособiе претерпѣвшихъ отъ наводненiя. Согласитесь, ваше сiятельство, и пришлите поскорѣе заглавный листъ съ довѣрiемъ представить въ цензуру; быть полезнымъ страждущему человѣчеству не есть ли обязанность поэта? За работу же, коректуру и хлопоты мои неугодно ли вамъ взять нѣсколько экземпляровъ "Телеграфа", которые, по обширному вашему кругу знакомства, вамъ легко сбыть, а мнѣ пособiе..."

   Полевой, какъ человѣкъ изобрѣтательный, выдумывалъ и другiе способы отдѣлываться отъ Хвостова: "Эпиграму вашу цензура не пропускаетъ, потомучто она ужасно зла." Или: "Оды вашей, къ моему прискорбiю, въ "Телеграфѣ" напечатать не могу: слишкомъ сладострастна..."

   Несмотря на колкiя насмѣшки, на бранныя критики, несмотря даже на растрату состоянiя, Хвостовъ не могъ излечиться отъ рифмоплетства, - напротивъ, годъ отъ году въ немъ усиливалась несчастная страсть къ печатанiю. Насмѣшки на него сыпались нетолько въ русскихъ, но даже иностранныхъ журналахъ. Когда онъ перевелъ пресловутую поэму Буало "L'art poêtique", то въ тогдашнемъ "Revue Encyclopêdique" (1826 г., въ статьѣ: "Россiя", стр. 672) была напечатана слѣдующая на него эпиграма:

  

   "Ami, vois-tu Boileau?" - Quoi! ce masque, dis-tu?

   C'est K....... "Eh! non pas! c'est Boileau, je te jure,

   Mais il a pris du comte et l'air et la tournure

   Pour ne pas être reconnu".

  

   Хвостовъ чрезвычайно обидѣлся выходкою иноземнаго журнала. Между тѣмъ это былъ почти буквальный переводъ извѣстной эпиграмы Дмитрiева на Хвостова, напечатаной сперва въ московскомъ журнальцѣ "Аглая", а потомъ перепечатаной въ "Учебной книгѣ россiйской словесности" г. Греча, съ полной подписью имени сочинителя - Ив. Ив. Дмитрiева:

  

   "Ты-ль это, Буало?.. какой смѣшной нарядъ!

   Тебя узнать нельзя: совсѣмъ перемѣнился!"

   - Молчи! нарочно я Графовымъ нарядился:

   Сбираюсь въ маскарадъ.

  

   По поводу французской эпиграмы Хвостовъ поднялъ цѣлую исторiю. Онъ написалъ письмо къ Дмитрiеву, и хотя не говоритъ прямо, что ему хорошо извѣстенъ первоначальный виновникъ печатной русской эпиграмы, но тонко намекаетъ, будто ее приписываютъ Крылову; затѣмъ прибавляетъ:

   "Въ русской эпиграмѣ имя переводчика скрыто подъ именемъ Графова, которое есть имя вымышленное и такое, что я самъ его употребляю въ моихъ и сочиненiяхъ и переводахъ, означая черезъ Графова худого стихотворца. Во французскомъ же журналѣ эпиграма на переводчика со всѣмъ не та: въ русской скрыты и титулъ, и настоящее имя. Галлы выставили и то и другое. Но я имѣю къ вамъ просьбу, чтобъ вы продолжали всегда ко мнѣ ту благосклонность и дружбу, которую начали въ 1783 году, у Семеновскаго моста, въ той квартирѣ, гдѣ жилъ покойный сосѣдъ мой Ф. И. Козлятьевъ."

   Кромѣ письма к Дмитрiеву, очевидно начатаго подъ влiянiемъ сердитаго расположенiя духа и кончившагося такимъ наивнымъ образомъ, написано было возраженiе на французскомъ языкѣ и послано въ "Revue Encyclopêdique". Къ огорченiю Хвостова возраженiе не было принято. Французъ русской службы, полковникъ Дестремъ, прiятель Хвостова, защищалъ его переводъ Буало въ большой статьѣ. Она послана была въ "Вѣстникъ Европы" Каченовскаго, гдѣ также не была принята. Хвостовъ сердится и замѣчаетъ, что "знаменитый филологъ Михайло Трофимовичъ Каченовскiй струсилъ напечатать благородныя сужденiя г. Дестрема". Наконецъ защитительная статья Дестрема была напечатана на счетъ графа отдѣльною брошюрою на двухъ языкахъ - на французскомъ и русскомъ, потомъ извлеченiе изъ нея перепечатано въ "Атенеѣ" Павлова.

   Этого мало: по усиленному ходатайству Хвостова, филипика Дестрема противъ "Revue Encyclopêdique" читана была въ россiйской академiи. Еще до этого Хвостовъ писалъ къ секретарю академiи Соколову: "Я слышалъ объ эпиграмѣ сей вскорѣ по напечатанiи ея подъ именемъ сочлена нашего, знаменитаго пѣвца "Ермака". Я никогда не уважалъ сiю эпиграму и доселѣ не озабочивался узнать, кто истинный сочинитель оной. Но признаюся, что очень удивился, когда увидѣлъ ее черезъ двадцать лѣтъ переведенную на иностранный языкъ и напечатаную въ очень хорошемъ французскомъ журналѣ. Какъ она туда попала, - недѣлая поклепа на русскихъ журналистовъ, - незнаю; но если она сдѣлалась извѣстною Европѣ, то я должностiю моею почитаю не утаить сего происшествiя отъ моихъ соотечественниковъ и особливо отъ россiйской академiи. Я прошу ваше превосходительство прочитать защиту Дестрема въ обыкновенномъ собранiи, хранить оное при академическихъ рукописяхъ на будущее время."

   Надобно полагать, что подъ академическими словами вышли особенно эфектными слѣдующiя слова краснорѣчиваго защитника:

   "Каждому извѣстно, что эпиграма ничего не опредѣляетъ. Нетрудно въ доказательство сего привести множество примѣровъ историческихъ, и выборъ весьма легокъ. Лармiанъ, членъ французской академiи, осмѣлился же о Лебрюнѣ сказать:

  

   Lebrun de gloire se nourrit:

   Aussi voyez comme il maigrit.

  

   "Но колкая сiя эпиграма могла ли вредить и повредила ли славѣ одного изъ величайшихъ лирическихъ поэтовъ?"⁴

   "Многiя выраженiя французскаго критика - говоритъ защитникъ - показываютъ печать недоброжелательства къ графу Дмитрiю Ивановичу, напримѣръ: ревность переводчика къ словесности , усерд i е къ просв ѣ щен i ю - можетъ быть употреблено основательно о государственномъ человѣкѣ, который, посвящая нѣкоторые только досуги музамъ, особенно бы покровительствовалъ писателямъ. Но, говоря о поэтѣ, сiе не иное что, что выраженiе сатиры. Когда прежде всего выставляютъ ревность и любовь къ словесности, мнѣ кажется, будто похищаютъ нѣчто изъ достоинствъ поэта, отказывая ему въ генiѣ и даже дарованiи. Выписки ясно докажутъ, что моя похвала знаменитому нашему переводчику Буало не преувеличена. Въ четвертой пѣсни графа Хвостова находится много прелестныхъ стиховъ, а нѣкоторые изъ нихъ замѣчательны своею силою: кажется, что въ нихъ сама добродѣтель гремитъ противъ порока:

  

   За что превозносить опасныхъ мнѣ пѣвцовъ,

   Презрѣнныхъ мудрости и чести бѣглецовъ,

   Которые перомъ святыню оскорбляютъ,

   Пороки гнусные любезными являютъ?

  

   "Я думаю, довольно сего къ восчувствованiю рѣдкаго достоинства графа Хвостова!"

   Переводчикъ нашъ былъ въ восторгѣ отъ своего защитника и поспѣшилъ извѣстить о такомъ знаменитомъ происшеств i и почти всѣхъ своихъ знакомыхъ.

   "Я почитаю мой переводъ - писалъ онъ къ Каченовскому - можетъ-быть не безъ причины хорошимъ, но дѣло въ томъ, что французы не въ состоянiи по словесности порицать нашихъ произведенiй. Причина явная: парижане не умѣютъ говорить порусски. Съ чего же напечатали они поверхностные свои суды и плохую эпиграму? Эпиграма сiя на русскомъ языкѣ не относится собственно до меня: вымышленое въ ней лицо - Графовъ. А судьи, предводители, законодатели французской словесности, включили меня! Французы сiю эпиграму перевели и переиначили, т. е. въ оную включили мою фамилiю и мой титулъ. Вотъ причина, о коей я васъ извѣщалъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и по коей я долженъ былъ огласить нетолько невѣжество, но клевету тѣхъ, кои помѣстили на меня разборъ во французскомъ журналѣ. Правда, что мнѣ слѣдовало бы искать на клеветниковъ суда гражданскимъ порядкомъ, но я этого не сдѣлалъ! Сохрани-боже чтобъ я, кромѣ сего случая, сталъ воевать на семьдесятъ четвертомъ году отъ роду противъ такихъ журналистовъ, каковъ напримѣръ вашъ Полевой. Онъ, объявляя въ прошедшемъ мѣсяцѣ о новомъ моемъ изданiи, дѣлаетъ три непростительныя ошибки и говоритъ: 1) что мой первый томъ напечатанъ въ академiи наукъ, а онъ напечатанъ въ россiйской академiи; 2) что издателя "Дамскаго журнала" зовутъ княземъ Петромъ Александровичемъ Шаликовымъ, тогда какъ онъ есть князь Петръ Ивановичъ Шаликовъ, и 3) стихъ князя коверкаетъ: вмѣсто "почтенный графъ" пишетъ "любезный графъ". Вотъ, батюшка, что дѣлается въ нашей словесности, а я молчу и повторяю вамъ мой стихъ:

  

   Къ сожалѣнью Хвостовъ не держался такого мудраго правила, имъ же самимъ сказаннаго, и стихопомѣшательство его принимало колосальные размѣры. Онъ офицiально жаловался попечителю московскаго университета Писареву на то, что русскiе журналы почти ничего не говорятъ объ его творенiяхъ, и хотя онъ надѣется, что потомство оцѣнитъ ихъ, однако ему, старѣйшему служителю Аполлона, было бы прiятно, чтобъ и современники не отвращали слуха отъ его музы. Между тѣмъ Полевой въ своемъ "Телеграфѣ" какъ-то нечаянно вспомнилъ о Хвостовѣ и слегка посмѣялся надъ нимъ: опять новая жалоба къ попечителю университета, въ формѣ чуть не докладной записки, подъ заглавiемъ: "Его превосходительству А. А. Писареву отъ пѣвца Кубры графа Хвостова, съ жалобою на журналиста-пасквилянта Полеваго."

   "Принимая всегда совѣты вашего превосходительства - пишетъ между прочимъ Хвостовъ - съ почтительнымъ удовольствiемъ, принужденнымъ нахожусь, исполняя оныя, жаловаться вамъ самимъ, милостивый государь мой, не въ лицѣ прiятеля, благодѣтеля и покровителя слабыхъ дарованiй моихъ, но жалуюсь вамъ какъ начальнику московскаго императорскаго университета, блюстителю порядка, приличiя и благонравiя; жалуюсь вамъ не столько на московскую цензуру, сколько на издателя "Телеграфа"; первая, т. е. ценсура, могла не проникнувъ затѣй злонамѣреннаго скомороха, пропустить его статью; второй, т. е. Полевой, кушаяся много разъ, обрадовался наконецъ случаю, какъ нахалъ, мнѣ сдѣлать обиду. Вы увидите сами, имѣетъ ли причину семидесятилѣтнiй старецъ жаловаться на издателя "Телеграфа", оскорбляющаго безъ всякаго повода честь его.

   "Московскiй Телеграфъ", говоря, что "Journal de la littêrature êtrangère" (котораго я не читалъ), объявляя о "Наукѣ стихотворства", поэмѣ дидактической славнаго Депрео-Боало, переведенной порусски графомъ Хвостовымъ, прибавляетъ отъ себя: "Объявлено - гдѣ бы вы думали? въ отдѣленiи романовъ!! Надобно быть журнальнымъ сыщикомъ, чтобы отыскать такую диковинку. На мѣстѣ переводчика (Хвостова), я отмстилъ бы французскому вѣтреннику, напечатавъ другое изданiе перевода подъ названiемъ: "Депрео вывороченный наизнанку": тогда пускай помѣстилъ бы онъ "L'art poètique" въ отдѣленiе poême burlesque!" Я, милостивый государь мой, не стану исчислять похвальныхъ отзывовъ, въ томъ числѣ и вашихъ, о моемъ переводѣ, хотя нѣкоторые изъ нихъ находятся въ иностранныхъ и многихъ нашихъ журналахъ. И не оскорбляюсь тѣми ругательствами, коими угодно злобнымъ и немысленнымъ чадамъ Аполлона меня огорчать за трудъ можетъ-быть достохвальный, или покрайней-мѣрѣ полезный, какъ то говоритъ и г. Гречъ при объявленiи о моемъ переводѣ 1824 г., не помню въ какомъ мѣсяцѣ, журнала своего, называемаго "Сынъ Отечества". Я знаю, что "Московскiй Телеграфъ" не въ состоянiи судить нетолько о законодателѣ французскаго парнаса, ниже обо мнѣ. Его заключенiя основываются почти всегда на пристрастiи. Выдержки сего безтолковаго оракула, особливо относительно меня, непростительны; дерзость - не остроумiе, пасквиль - не критика, глупая эпиграма или насмѣшка - не доказательство. Вы сами, какъ начальникъ, ему этого не дозволите. И безъ сомнѣнiя воспрепятствуете нахальному сыщику говорить съ тономъ презрѣнiя о поэмѣ дидактической, чья бы она нибыла. Посему покорно прошу наше превосходительство въ истинное одолженiе мнѣ и самой литературѣ, къ себѣ призвавъ г. издателя "Телеграфа", воспретить ему отнынѣ впредь касаться глупыми насмѣшками до моего лица и до моихъ сочиненiй. Но васъ прошу, какъ начальника, объяснить ему, сколько его поступки дерзостны и непозволительны. Я долгое время терпѣливо сносилъ нелѣпыя его шутки и недавно еще улыбался только и сожалѣлъ объ отзывѣ его (Полевого) относительно моего "Пятиколоснаго колоска". Но теперь, желая поставить конецъ неистовой дерзости издателя "Московскаго Телеграфа", прошу ему объявить отъ моего имени однажды навсегда, что онъ невправѣ подавать мнѣ совѣта и впредь бы не осмѣлился никогда мнѣ совѣтовать."

   Дальнѣйшихъ выписокъ изъ этого письма дѣлать не для чего. Приведенныя строки ясно говорятъ сами за себя.

   Подобно тому какъ встарину любили для покрѣпленiя своей идеи приводить цитаты изъ знаменитыхъ писателей, Хвостовъ свои письма обыкновенно подкрѣплялъ своими же стихами. Жалобу свою къ попечителю московскаго университета онъ заключилъ такимъ образомъ:

   "Извините, ваше превосходительство, если я, порицаемый поэтъ господами скоморохами, выдержками, журнальными сыщиками и подобными, заключу мое отступленiе собственнымъ стихомъ моимъ, напечатаннымъ во второмъ томѣ моихъ стихотворенiй въ посланiи къ Уединенному п ѣ вцу :

  

   "Мнѣ право жаль его (т. е. Полевого), а незачто сердиться:

   Кто Бавiя уйметъ - съ разсудкомъ не бранится!"

  

   Глубоко убѣжденный, что современники не въ состоянiи его оцѣнить и что тольо потомство воздастъ ему должное, несчастный стихотворецъ старался однако вразумить ихъ и насильно заставить читать свои творенiя. Такъ однажды на актѣ педагогическаго института, инспекторъ классовъ г. Лодiй велѣлъ приготовить для почетныхъ гостей завтракъ въ особомъ залѣ. Лодiй былъ весьма изумленъ, когда, войдя въ залъ, предназначенный для завтрака, увидѣлъ на каждомъ стулѣ по экземпляру небольшой брошюрки, напечатаной на роскошной бумагѣ со стихами Хвостова. Онъ съ неудовольствiемъ поспѣшилъ собрать всѣ экземпляры со стульевъ и отдалъ ихъ швейцару.

   - Что вы дѣлаете? спросилъ взволнованный Хвостовъ, стоявшiй въ углубленiи окна. - Вѣдь это я нарочно старался приготовить пiитическiй сюрпризъ.

   - Помилуйте, графъ, сердито отвѣчалъ инспекторъ: - этимъ вы можете испортить весь завтракъ.

   Ослѣпленiе безталаннаго поэта, въ остальномъ человѣка здравомыслящаго и довольно хорошо образованнаго, простиралось до того, что въ 1831 году онъ, какъ членъ бывшей россiйской академiи, пришолъ на одно изъ ученыхъ засѣданiй, вынулъ печатную бумажку и прочиталъ слѣдующее:

   "Пѣвецъ Кубры, графъ Хвостовъ, за удовольствiе себѣ поставляетъ сообщить гг. членамъ, что онъ получилъ отъ г. издателя "Дамскаго журнала", извѣстнаго прозаика и поэта князя Шаликова, приватное письмо отъ 21 декабря прошедшаго года, въ которомъ между прочимъ находится, что поэтъ-князь вспрыгнулъ со стула отъ радости, узнавъ о моемъ повышенiи въ домѣ знаменитой русской мельпомены - княгини Гагариной⁵, которая долго (удивясь прыжку) разговаривала съ нимъ обо мнѣ и наконецъ просила отписать ея поклонъ ко мнѣ. Вотъ что я отвѣчалъ, гг. члены, относительно сего предмета, на прошедшей почтѣ:

  

   Я, чувствуя игру россiйской мельпомены,

   Дивился ей въ лицѣ Медеи, Поликсены;

   Узнавъ черезъ тебя привѣтствiе, поклонъ,

   Я, при закатѣ дней, спѣшу на Геликонъ

   Сказать: цѣню прiязнь и князя и княгини,

   Но чту высоко даръ, волшебный даръ богини."

  

   Затѣмъ онъ почтительно поклонился всему ученому ареопагу и скромно занялъ свое обычное кресло въ залѣ бывшей россiйской академiи. Чтò объ немъ подумали тогда его ученые сотовариши-члены - незнаю, но свидѣтельство объ этомъ подвигѣ сохранилось и даже самъ Хвостовъ съ удовольствiемъ занесъ его въ одну изъ безчисленныхъ тетрадей своихъ рукописныхъ замѣтокъ и дневниковъ.

   И этотъ же самый поэтъ, исполненный самодовольствiя и увѣренности въ безукоризненности своего таланта, несмотря на постоянныя шпильки печатныя и изустныя, на смѣхъ, который онъ производилъ однимъ своимъ появленiемъ, - нетолько не замѣчалъ своей комической роли въ литературѣ и обществѣ, но зло еще посмѣивался надъ другими бездарными поэтами, весьма хорошо замѣчая ихъ назойливость и безталанность. Чѣмъ объяснить такое противорѣчивое сцѣпленiе яснаго взгляда на поступки другихъ и соверешенное непониманiе собственной нелѣпости? Твердою увѣренностью въ самого себя и извѣстнымъ поврежденiемъ ума, свихнувшагося на одной любимой idêe-fixe.

   Прочтите для примѣра стихотворенiе Хвостова: "Разговоръ сатирика съ плохимъ поэтомъ". Оно написано было имъ за два года до его смерти, въ 1832 году, слѣдовательно одной старостью нельзя объяснить выходокъ его вродѣ той, которую онъ сдѣлалъ въ россiйской академiи. Посмотрите какъ онъ здраво разсуждаетъ о другихъ:

  

   Писатель дюжинный, на самохвальство щедрый,

   Рифминъ сатирику однажды говорилъ:

   "Ты наглой остротой себѣ бѣду купилъ;

   Затѣйливый рѣзецъ твой, слишкомъ грубый, тврдый,

   Язвить безъ устали, какъ выточеный ножъ,

   Пролаза, игрока, пiита и вельможъ.

   Шипѣнья змѣй кого печалитъ?"

   Сатирикъ отвѣчалъ:

   - Меня бранятъ за то, что въ цѣль попалъ,

   Порока черноту какъ въ зеркалѣ казалъ;

   Но ты, который вѣкъ кадилъ и не ругалъ

   (Я знаю, что тебя злословiе не жалитъ),

   Скажи пожалуй мнѣ: за что

   И самого тебя никто

  

   Стало-быть Хвостовъ, несмотря ни на что, былъ убѣжденъ, что онъ въ ц ѣ ль попалъ, и надо полагать, этимъ обстоятельствомъ объяснялъ пренебреженiе къ себѣ своихъ враговъ-современниковъ.

   Разстроивъ состоянiе печатанiемъ своихъ творенiй и литературнымъ меценатствомъ (онъ былъ вѣдь большой меценатъ), Хвостовъ выхлопоталъ, еще въ царствованiе Александра I, временное денежное пособiе. Александръ I, знавшiй его лично и познакомившiй его, какъ ближайшаго родственника Суворова, съ королемъ прусскимъ Вильгельмомъ III⁶, далъ ему нѣсколько десятковъ тысячъ, - по однимъ свѣдѣнiямъ пятьдесятъ тысячъ, а по другимъ сто. Государь далъ ему эти деньги изъ жалости, чтобъ онъ выкупилъ свое заложенное имѣнiе. Чтоже сдѣлалъ Хвостовъ? Жена его графиня Аграфена Ивановна обрадовалась и пристала къ мужу, чтобъ онъ употребилъ деньги на дѣло.

   - Погоди, матушка, отвѣчалъ ей поэтъ: - прежде всего надо тиснуть мои сочиненiя новымъ изданiемъ.

   Говорятъ, что онъ такъ и сдѣлалъ, хотя положительныхъ фактовъ на это въ его бумагахъ не находится. Такой вопросъ былъ слишкомъ щекотливъ для поэта, и хотя онъ съ мелкою кропотливостью записывалъ для потомства каждое малѣйшее обстоятельство своей жизни, вродѣ того напримѣръ, какъ онъ нечаянно упалъ на репетицiи Большого-театра, и какую сказалъ при этомъ остроту, и какъ поднялъ его Каратыгинъ, - но осторожно обходилъ непрiятный вопросъ: кто покупатели его сочиненiй? и отмѣчалъ только въ своиъ дневникахъ: "въ типографiю такую-то заплатить столько-то"; "къ архiерею такому-то отправлено 20 экземпляровъ перваго моего тома, вновь перепечатаннаго" и т. д.

   Въ очевидныхъ фактахъ, которые могли бы навести на мысль Хвостова о его бездарности, недостатка не было. Державинъ прямо смѣялся надъ нимъ и при каждой встрѣчѣ обходился съ нимъ далеко нецеремоннымъ образомъ. Вотъ письменное доказательство, письмо Державина къ Хвостову:

  

   "Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.

   "Почтенное вашего сiятельства письмо и при немъ стихотворное ваше сочиненiе въ честь сыновъ Европы, три экземпляра, имѣлъ удовольствiе получить и прочесть. Вы уже кажется начинаете думать о старости, что напоминаете о ней, а вслѣдствiе того покушаетесь измѣнять рифмамъ. Хотя это красоты вашихъ мыслей не убавляетъ, но мы привыкли въ васъ чтить благозвучiе, то кажется и недостаетъ чего-то въ ухѣ. Но вы еще не такъ стары, поэтъ, и я увѣренъ, что юность ваша ободрится яко орля, и вы полетите въ страны превыспреннiя, такъ что и глазомъ не достигнешь!"⁷

  

   Хвостовъ переплетаетъ это письмо, заноситъ его въ свою ученую переписку и собственноручно приписываетъ такую замѣтку:

   "Славный поэтъ Державинъ забылъ, что рифмы совсѣмъ посторонняя вещь отъ благозвучiя: Гомеры, Виргилiи, Тассы, Данты (послѣднiе большею частью) писали безъ рифмъ. Нынѣ трагедiя и поэмы отвергаютъ рифмы; обычай подражательной французской поэзiи ввелъ у насъ рифмы. Мнѣ кажется, что Гаврило Романовичъ хлопочетъ о пустомъ и ошибается въ своемъ подположенiи или гипотезѣ: царь Давидъ, Исаiя пророкъ, Гомеръ и Виргилiй писали безъ рифмъ."

   Записавъ въ памятную книжку, что Державинъ не понимаетъ его и хлопочетъ о пустомъ, Хвостовъ, любившiй хвалить всѣхъ и каждаго, съ мыслью, чтобъ и они въ свою очередь его хвалили, написалъ Державину огромное, раболѣпное письмо. Онъ увѣдомлялъ, что преосвященный Евгенiй проситъ великаго и славнаго Державина написать свою бiографiю. Державинъ отвѣчалъ:

  

   "Милостивый государь мой, графъ Дмитрiй Ивановичъ.

   "Сейчасъ получилъ письмо вашего сiятельства отъ 15 текущаго мѣсяца; усерднѣйше за оное благодарю. Изъ него я вижу, что преосвященный Евгенiй новгородскiй требуетъ моей бiографiи. Охотно желаю познакомиться съ симъ почтеннымъ архипастыремъ. Буду къ нему писать и попрошу его къ себѣ, чрезъ 30 верстъ отъ Званки, можетъ-быть и удостоитъ посѣтить меня въ моей хижинѣ; тогда переговорю съ нимъ о сей матерiи лично: ибо не весьма ловко самому о себѣ класть на бумагу, а особливо нѣкоторые анекдоты, въ жизни моей случившiеся. Касательно же литературы, то по случаю и мимоходомъ нѣкоторыя краткiя черты сообщилъ я гг. Пушкинымъ. Современемъ дополнить можно, а вамъ вотъ что скажу:

  

   Кто велъ его на Геликонъ

   И управлялъ его шаги?

   Не школъ витiйственныхъ содомъ -

   Природа, нужда и - враги.

  

   Объясненiе четырехъ сихъ строкъ составляетъ исторiю моего стихотворства, причины онаго и неоходимость."

  

   Ничего ненайдя въ такомъ отвѣтѣ для себя утешительнаго (а этого только и ждалъ Хвостовъ), щедро расточивъ похвалы Державину, онъ однако внесъ въ реестръ полученныхъ писемъ такую замѣтку: "получилъ письмо отъ знаменитаго Державина со стихами, что его на Геликонъ возвели природа, нужда и враги".

   Подражать Державину было любимою мыслью Хвостова. Такимъ образомъ написалъ онъ много одъ, въ томъ числѣ и оду Богъ, Вельможу и друг., заимствуя даже самыя заглавiя у Державина. Одинъ разъ, перепечатавъ свои оды на отдѣльныхъ листкахъ, онъ разослалъ каждому своему знакомому по одной одѣ, и въ числѣ другихъ Державину, Бекендорфу и Карамзину. Самолюбивый Державинъ не удостоилъ его никакимъ отвѣтомъ и только грозился жаловаться государю на дерзость и литературное ворство Хвостова, а Карамзинъ, какъ человѣкъ вѣжливый, нелюбившiй никого огорчать, наскоро отвѣчалъ:

   "Искренно благодарю ваше сiятельство за обязательное письмо и за доставленiе мнѣ оды, достойнаго произведенiя вашей музы... Съ особеннымъ удовольствiемъ замѣчаю прекрасные стихи: три послѣднiе во второй строфѣ; два первые въ пятой; седьмой, осьмой и девятый въ шестой; шесть послѣднихъ въ седьмой; два послѣднiе въ восьмой, и среднiе въ десятой. Вотъ какъ надобно писать нашимъ стихотворцамъ: учите ихъ."

   Хвостовъ ломаетъ голову: отчего Карамзину понравился десятый стихъ, а не девятый? почему онъ забылъ третiй и чѣмъ же нехорошъ четвертый стихъ? Онъ не хочетъ понять, что Карамзинъ написалъ на удачу первыя попавшiяся ему цыфры, желая только успокоить назойливаго поэта, требовавшаго самой строгой критики на то, что ниже всякой критики.

   Еще въ 1811 году Хвостовъ написалъ оду "На построен i е Казанскаго собора", по обыкновенiю своему поднесъ ее государю, но скоро получилъ много писемъ безъ подписи такого содержанiя:

  

   Для храма новаго явилось ново чудо:

   Хвостовъ скропалъ стихи - и, говорятъ, нехудо.

  

   Въ 1825 году архангельскiй губернаторъ С. И. Миницкiй, по ходатайству министра просвѣщенiя Шишкова, испросилъ позволенiе у Александра I открыть подписку на сооруженiе памятника Ломоносову. Хвостовъ тотчасъ сочинилъ оду и напечаталъ въ томъ же году. Покупателей разумѣется не нашлось, но Хвостовъ, желая доказать, какъ успѣшно его ода расходится, прислалъ три тысячи рублей серебр. на памятникъ, заявивъ офицiальнымъ письмомъ, что эта прибыль отъ распродажи его оды.

  

   По поводу этой оды тотчасъ появилась новая сатира:

   Великiй Ломоносовъ нашъ обиженъ,

   Но ликъ его Хвостова одой не приниженъ.

  

   По поводу другой какой-то оды Хвостовъ получилъ въ собственныя руки, по почтѣ, слѣдующую эпиграму, написаную барономъ Дельвигомъ:

  

   Въ стихахъ Хвостова пользы три:

   Читай, зѣвай и... въ печкѣ жги.

  

   Въ 1828 году онъ написалъ стихи "На выступлен i е полковъ лейбъ-гвард i и изъ С . Петербурга" и послалъ ихъ генералъ-лейтенанту Бекендорфу, для поднесенiя государю Николаю Павловичу. (Вручать свои стихи высочайшимъ особамъ было страстью Хвостова и впродолженiе четырехъ царствованiй - Екатерины II, Павла I, Александра I и Николая - онъ не отступалъ отъ этого правила.) Вышесказанные стихи были конечно приняты, но и тутъ стихотворцу досталось отъ рукописной критики (печатныхъ критикъ на него почти не писали), и въ обществѣ скоро распространилось слѣдующее шестистишiе:

  

   Подзобокъ на груди и подогнувъ колѣна⁸,

   Нашъ Бавiй говоритъ: "и я теперь пiитъ!"

   Ему на то отвѣтила Камена:

   - Ты пошлый Бавiй, а не Свифтъ,

   И всѣхъ твоихъ стиховъ статьи

   Пойдутъ въ примѣръ галиматьи.

  

   По поводу седьмого тома стихотворенiй Хвостова, вновь перепечатанаго и разосланнаго ко всѣмъ сильнымъ и несильнымъ мiра сего, досужiе зоилы ухитрились сунуть прямо въ карманъ поэта нижеслѣдующее двустишiе:

  

   Пегасъ отъ тяжести лирическихъ стиховъ

   Вздохнулъ, натужился - и выскочилъ Хвостовъ.

  

   Въ числѣ гонителей для Хвостова самымъ непрiятнымъ и страшнымъ былъ издатель "Благонамѣреннаго" Алек. Ефимов. Измайловъ. Нашъ Дмитрiй Ивановичъ долго не могъ переварить его сатиры: "Поэтъ и чортъ", и очень хорошо зналъ, что она написана на него. Когда Измайловъ уѣхалъ изъ Петербурга въ Тверь на службу, Хвостовъ кадилъ ему письменно, а между тѣмъ съ очевиднымъ наслажденiемъ не записывалъ въ свой реестръ полученныхъ писемъ:

   "Изъ Твери пишутъ, что отъ Измайлова ("Благонамѣреннаго") бѣгаютъ какъ от чумы."

   Между тѣмъ это былъ совершенный вздоръ: Измайлова, бывшаго вице-губарнаторомъ въ Твери, всѣ любили, какъ даровитаго писателя, прямого, честнаго человѣка и весьма дѣльнаго провинцiальнаго администратора.

   Хвостова постоянно тревожило и интересовало, не написалъ ли чего-нибудь новаго тверской вице-губарнаторъ на его особу. Неутомимый кореспондентъ Хвостова, Петръ Лялинъ, сообщалъ ему акуратно всѣ сплетни.

   "Ваше сiятельство требуете отъ меня стишковъ г. Благонамѣреннаго. Тѣ, которые до меня дошли, при семъ прилагаю, а другiе постараюсь достать. Смѣю быть увѣреннымъ, что они не понравятся вамъ. Вашъ образованный вкусъ отвергнетъ презрительныя плоскости, коими наэлектризованы сатирическiя сочиненiя нашего г. Благонамѣреннаго. Сегодня, въ воскресенье, я видѣлся съ нимъ, въ гордскомъ саду, ваше сiятельство. Онъ прогуливался важно, окружонный своимъ семействомъ, и съ увѣренностью автора замѣчалъ, что будто въ тверскихъ жителяхъ, особливо въ благородныхъ, нѣтъ жизни! Г. Измайловъ правитъ теперь должность гражданскаго губернатора и, къ удивленiю, съ этимъ прекраснымъ девизомъ заставилъ себя бояться. Въ духовъ день едва онъ показался въ воксалѣ и всѣ немедленно начали разъѣзжаться оттуда; причина этому, какъ сказываютъ, сатирическое его перо, которое чертитъ въ карикатурномъ видѣ портреты нашихъ оригиналовъ. Я просилъ его прочесть мнѣ послѣднiя его произведенiя и онъ мнѣ далъ слово."

   Измайловъ, а по другимъ указанiямъ Милоновъ, передернулъ Хвостова слѣдующими стихами:

  

   Я видѣлъ какъ стихи, валяясь на прилавкѣ,

   У лавочниковъ шли оберткой на булавки,

   И видѣлъ: съ семгою обнявшiйся судакъ

   Въ твоихъ творенiяхъ, сказалъ - что ты дуракъ.

  

   Пушкинъ по поводу объявленiя о третьемъ изданiи сочиненiй Хвостова, не оставилъ безъ вниманiя такого курьознаго явленiя и написалъ:

  

   Нашъ русскiй Буало, Корнель и Флакъ,

   И баснословъ, и драматургъ, и лирикъ!

   На, вотъ тебѣ и панегирикъ:

   Тѣ были умные, а ты дуракъ.⁹

  

   Всѣ приведенныя нами эпиграмы писались быть-можетъ при другихъ обстоятельствахъ и другими лицами, но достаточно ихъ, чтобъ придти къ заключенiю, что для Хвостова существовала особенная, летучая критика, достигавшая до него скорѣе печатной. Едвали кто изъ русскихъ поэтовъ, невыключая и самого Тредьяковскаго, былъ такъ гонимъ общественнымъ мнѣнiемъ, какъ онъ. Значитъ заблуждаться насчетъ своей генiальности ему не было никакой возможности. Между тѣмъ ничто не могло остановить пiитической его дѣятельности. Извѣстная эпиграма Войекова менѣе всего достигла своей цѣли:

  

   - "Ты, Хвостовъ!" къ нему дошедши

   Вскрикнулъ я: "тебѣ-ль здѣсь быть?

   Ты дуракъ - не сумасшедшiй,

   Тебѣ не съ чего сходить!"

  

   На глазахъ самого Хвостова затѣялось, и потомъ издавалось, "Собранiе образцовыхъ сочиненiй". Издатели были люди коротко знакомые ему, изданiе - громадное по размѣрамъ, въ восемнадцати томахъ, куда вошли, какъ баластъ, стихи и проза всевозможныхъ бездарныхъ авторовъ; одного несчастнаго Хвостова не напечатали ни строчки. Такое явное, гласное пренебреженiе обиднѣе всего было для старика. Онъ заболѣлъ и съ огорченiемъ писалъ къ Н. И. Гречу:

  

   Ахъ, неисключая Цицерона,

   Мила для всѣхъ лавровая корона!

  

   По истинѣ, трагическое было положенiе несчастнаго стихотворца. Вездѣ и всюду ему ясно говорили, что онъ бездаренъ, что ему писать неслѣдуетъ. Онъ готовъ былъ кажется отдать всю жизнь, чтобъ хотя одна строка его стиховъ попала въ "Собранiе образцовыхъ сочиненiй" - и тутъ отказъ. Онъ разстроилъ свое состоянiе на перепечатку сочиненiй своихъ, на покровительство русскимъ журналамъ - и тутъ одни оскорбленiя и насмѣшки. Этого мало: Суворовъ, близкiй родственникъ Хвостова, умершiй на его рукахъ и въ его домѣ, Суворовъ, котораго онъ обожалъ до фанатизма, печатно сердясь, что Полевой и князь Вяземскiй не называютъ его полубогомъ, - этотъ Суворовъ нанесъ смертельный ударъ несчастному поэту.

   - Митя, сказалъ онъ ему передъ смертью: - ты доброй души человѣкъ, но не пиши, братецъ, стиховъ. Охота быть тебѣ посмѣшищемъ!

   Чѣмъ же объяснить эту неукротимую страсть къ авторству? Вопросъ этотъ чисто-психологическiй, достойный вниманiя по своей рѣдкости.