Колбасин Елисей Яковлевич - Певец Кубры, или Граф Дмитрий Иванович Хвостов

fy">   Не надо думать, что на Хвостова не дѣйствовали никакiя сатиры и совѣты. Это опровергаетъ уже одно то, какъ старательно задобривалъ онъ Измайлова, Полевого, Воейкова, Пушкина. Титломъ поэта онъ болѣе гордился, чѣмъ своими званiями, а именно: званiемъ оберъ-прокурора въ синодѣ, потомъ чиномъ тайнаго совѣтника и сенатора, словомъ тѣми отличiями, благодаря которымъ онъ принятъ былъ при дворѣ и имѣлъ значенiе въ петербургскомъ обществѣ. Съ одной стороны такое воззрѣнiе на значенiе писателя дѣлаетъ ему честь, потомучто оно доказываетъ, что Хвостовъ природныя, внутреннiя достоинства человѣка ставилъ выше внѣшнихъ достоинствъ вообще. Какъ сенаторъ и сильный человѣкъ по своимъ аристократическимъ связямъ, Хвостовъ былъ образцомъ для другихъ господъ, находившихся въ его положенiи: онъ былъ скроменъ, учтивъ, помогалъ всякому, давалъ мѣста попреимуществу образованнымъ людямъ и не любилъ чиновническаго низкопоклонства. Это свидѣтельствуютъ единогласно тѣ оставшiеся въ живыхъ его современники, которые служили вмѣстѣ съ нимъ. Въ дѣлахъ судебныхъ онъ, какъ сенаторъ, отличался, кромѣ честности, здравымъ пониманiемъ самыхъ сложныхъ вопросовъ и большимъ радѣнiемъ къ своимъ сенаторскимъ обязанностямъ. Онъ составлялъ даже проекты, нелишонные практическаго смысла и пониманiя дѣйствительности, какъ напримѣръ объ искорененiи нищенства въ Россiи, о распространенiи элементарныхъ юридическихъ познанiй русскихъ законовъ. Покойному своему сыну онъ написалъ на французскомъ языкѣ весьма умное наставленiе, какъ долженъ вести себя молодой человѣкъ заграницею, незаботясь объ однихъ пустыхъ удовольствiяхъ, но стараясь попреимуществу образовать себя науками и выработать чувство чести и человѣческаго достоинства.

   Но тутъ-то психологическая загадка и усложняется: отчего же этотъ далеко неглупый человѣкъ, образованный и честный, забывалъ всякое человѣческое достоинство, унижаясь передъ такими людьми, какъ напримѣръ Воейковъ, и даже въ обществѣ снисходительныхъ своихъ друзей Жуковскаго, Ал. Ив. Тургенева, заслужилъ репутацiю наглеца и падшаго во всѣхъ отношенiяхъ человѣка, на котораго ни въ чемъ нельзя положиться?

   Прежде чѣмъ рѣшить этотъ вопросъ, надо предложить сперва другой: вѣроятно же были причины, или люди, пользовавшiеся простотою и слабостью Хвостова, кадившiе ему и увѣрявшiе, что онъ великiй поэтъ?

   Читатель отвергнетъ подобное предположенiе, находя слишкомъ безнравственнымъ увѣрять человѣка, одержимаго нелѣпою до очевидности слабостью, увѣрять его, что это не слабость, а напротивъ - его великое и неотъемлемое достоинство.

   А между тѣмъ были такiе люди, говорившiе Хвостову, что имя его безсмертно и не умретъ въ потомствѣ, что его не признаютъ изъ одной лишь зависти. Разумѣется это нимало не оправдываетъ Хвостова; отъ этого онъ нисколько не дѣлается ни лучше, ни хуже. Здѣсь любопытно только то, какъ люди умѣютъ пользоваться каждою страстью и слабостью ближняго, даже тѣмъ, если онъ пишетъ глупые стихи.

   Послушайте какiя стихотворныя посланiя получалъ Хвостовъ при письмахъ, гдѣ просятъ у него чина, ордена, или мѣста, съ увѣренiемъ, что нижеслѣдующiе стихи есть сущая и нелицемѣрная правда:

  

   Блаженъ, кто тайну разгадалъ

   Плѣнять сердца, тревожить чувство,

   Чей смѣлый генiй сочеталъ

   Съ талантомъ рѣдкое искуство!

   О, какъ завидѣнъ твой удѣлъ,

   Пѣвецъ Кубры, пѣвецъ природы,

   Баяно-россъ! Ты звучно пѣлъ

   И пѣснь любви, и громки оды!

   Ты славилъ дружбу и царей,

   То нѣженъ былъ какъ соловей,

   То вдругъ цѣвницы мирной струны

   Превращалися въ перуны.

   Поешь - и живо предъ собой

   Я вижу яркiя картины:

   Сады роскошны надъ рѣкой,

   Чертоги фей, златыя нивы,

   И твой волшебный Петергофъ

   Чудесный памятникъ вѣковъ,

   Гдѣ солнце златомъ всюду блещетъ,

   Самсонъ хрусталь прозрачный мещетъ

   И грозная пучина водъ

   Грозитъ пожрать земли оплотъ;

   На землю съ воздуха катится

   Алмазъ и жемчугъ дорогой,

   И снова кверху бьетъ рѣкой,

   И въ брызгахъ о помостъ дробится;

   Гдѣ вдохновенiя предметъ

   Тебѣ твердитъ, что ты поэтъ!

   Безвѣстенъ я! но нѣтъ забвенiй,

   Чтобъ не цѣнить твоихъ творенiй,

   Пѣвцовъ завистливый предметъ

   Ихъ цѣнитъ вѣкъ, ихъ цѣнитъ свѣтъ!

   Объ нихъ съ отрадою услышитъ

   Потомство будущихъ сыновъ, -

   И слава имя твое впишетъ,

   Въ скрижаль завѣтную вѣковъ!

  

   Вамъ странно, что Хвостову серьозно писались такiя посланiя, какихъ не удостоивались получать при жизни ни Пушкинъ, ни Гоголь? Но эта пошлая лесть подѣйствуетъ на васъ еще непрiятнѣе, если вы будете знать, что перомъ панегириста руководила задняя мысль - выслужиться у графа, заискать его протекцiю.

   Обратимъ вниманiе на хвостовскихъ панегиристовъ. Во главѣ ихъ стоятъ: князь П. И. Шаликовъ, издатель "Дамскаго журнала"; Щедритскiй, адъюнктъ московскаго университета; Рындовскiй и Городчаниновъ, професоры казанскаго университета; Духовской, Машковъ и Макаровъ.

   Эти люди другъ передъ другомъ жужжали въ уши плохому рифмоплету-сенатору, что онъ краса русской литературы. Рифмоплетъ-сенаторъ сначала чувствовалъ, что хвалители его заходятъ черезчуръ далеко - и въ тоже время глоталъ грубую ихъ лесть съ жадностью. Слыша безпрерывныя увѣренiя, что похвалы ихъ - похвалы не нелицепрiятной дружбы, а голосъ самой истины, Хвостовъ сначала скромничаетъ, а потомъ принимаетъ все какъ должное. Рындовскiй проситъ порадѣть объ немъ у министра народнаго просвѣщенiя, а затѣмъ некраснѣя прибавляетъ:

   "Превосходныя творенiя пера вашего означены печатью великаго генiя. Они были и останутся образцовыми произведенiями языка боговъ. Послѣднiя стихотворенiя вашего сiятельства, которыми вы удостоили подарить и меня, отличаются прелестью, выразительностью, силою; я съ душевнымъ удовольствiемъ перечитываю ихъ и осмѣливаюсь, со всѣми истинными цѣнителями русской словесности, противорѣчить скромному мнѣнiю вашему о себѣ, что для генiя вашего парнасъ будто высокъ, утесистъ, скатокъ: нѣтъ, ваше сiятельство! для вашего окрыленнаго духа пропасти, утесы и стремнины не могутъ положить преграды; вы имѣете дивную способность созидать, одушевлять, украшать."

   Трудно допустить, чтобъ это писалъ ученый професоръ отъ души; тѣмъ болѣе допустить этого невозможно, что въ то время извѣстны уже были всѣмъ стихи Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина. Между тѣмъ професоръ говоритъ съ такимъ азартомъ - по поводу чего бы вы думали? По поводу хвостовскаго "Посланiя Ломоносову о рудословiи". Достаточно привести печальные стихи изъ этого рудослов i я, чтобъ убѣдиться, что у професора умыселъ другой тутъ былъ:

  

   Народа славнаго пѣвецъ рожденный къ чести!

   Тебѣ куренiе не прикоснется лести.

   Доколѣ времени ты подъ державой жилъ,

   Являя съ юныхъ лѣтъ къ полезному несытость,

   Любя его, искалъ Россiи знаменитость.

   То мало: счастiе враждебныхъ странъ устроилъ,

   Гонимыхъ защитилъ, страдающихъ спокоилъ,

   И, свыше ополченъ, пространство пролеталъ,

   А по слѣдамъ цвѣты душистые металъ, и т. д.

  

   "Кого не висхититъ прекраснѣйшее посланiе ваше къ Ломоносову о рудословiи? пишетъ Хвостову Рындовскiй: - оно богато силою, выразительностью и плѣнительнымъ разнообразiемъ поэтической живописи; но есть нѣкоторыя отличительнѣйшiя мѣста, ознаменованныя неизгладимою печатью сѣвернаго барда... ваше сiятельство сами лучше всякого другого знаете сiи такъ-сказать чудесныя мѣста: ихъ нельзя читать безъ восторга, нельзя не восхищаться ими!"

   Князь Шаликовъ, по бездарности превосходившiй самого Хвостова, - что не мѣшало ему однако въ лести опережать всѣхъ корыстныхъ поклонниковъ Хвостова - покрайней-мѣрѣ не хитрилъ и приступалъ къ дѣлу проще професора Рындовскаго. Онъ изъ Москвы писалъ такъ:

  

   "Почтеннѣйшiй благодѣтель,

   милостивый государь

   графъ Дмитрiй Ивановичъ.

   "Дозвольте, почтеннѣйшiй благодѣтель, мнѣ снова прибѣгнуть къ вашему неисчерпаемому великодушiю - вотъ вслѣдствiе какого случая:

   "Разсматривая черты лица вашего новаго портрета, который, при новомъ литературномъ подаркѣ отъ васъ, часто бываетъ передъ нашими глазами, я воскликнулъ однажды: "какая милая, добродушная физiономiя у графа! все показываетъ въ ней человѣка мыслящаго и чувствующаго благое!" Жена и дѣти, окружавшiя меня въ сiю минуту, раздѣлили со мною удовольствiе разсматривать черты лица нашего благодѣтеля. Наконецъ первая, т. е. жена, въ свою очередь воскликнула: "для чего ты не попросишь графа... о чинѣ? Щедритскiй чрезъ ходатайство нашего постояннаго милостивца получилъ же чинъ колежскаго асесора: вѣрно и тебѣ не откажетъ въ новой милости". И я произнесъ: буду просить!

   "Жребiй брошенъ - и вотъ новая просьба къ моему единственному меценату, который не умѣетъ кажется тяготиться просьбами. Но довольно для моего мецената и справедливаго судьи; стану ожидать благихъ дѣйствiй его на министра."

   И точно, дѣйствiя мецената-поэта оказались благими для журналиста и переводчика "Исторiи Генриха IV", князя Петра Ивановича Шаликова: онъ тотчасъ началъ хлопотать о желанномъ чинѣ.

   Въ одномъ изъ безчисленныхъ писемъ своихъ къ Хвостову Шаликовъ говоритъ:

   "Такъ, почтеннѣйшiй благодѣтель мой и Щедритскаго, мы загладимъ тѣнь вины нашей, съ вашимъ пятымъ томомъ въ рукахъ. Я замѣтилъ почти всѣ пьесы, вами замѣченныя, при извѣстiи о пятомъ томѣ. Я желалъ бы видѣть еще пятнадцать томовъ вашихъ, но скажу, что нельзя удачнѣе дополнить свои сочиненiя: этотъ томъ отличается какою-то особенною свѣжестью, несмотря на нѣкоторыя неновыя пьесы: онѣ всегда будутъ новы своимъ колоритомъ. Я утомилъ моего милостивца! Простите великодушно."

   Въ другомъ письмѣ Шаликовъ говоритъ:

   "Какъ я радъ, почтеннѣйшiй благодѣтель и меценатъ мой, что вамъ прiятенъ разборъ Щедритскаго о вашемъ пятомъ томѣ. Другого разбора не могло быть отъ сего умнаго, ученаго и, что всего важнѣе, прекраснаго молодого человѣка. Ободренный милостями вашими, посылаю восемь билетовъ на свой журналъ для будущаго уже года. Въ 22 номерѣ моего журнала мой единственный меценатъ увидитъ собственныхъ чадъ своихъ, присланныхъ имъ самимъ и полученныхъ мною отъ А. А. Волкова. Благодарность моя, вопреки обыкновенному ходу вещей, возрастаетъ болѣе и болѣе, и не перестанетъ возрастать доколѣ не скажетъ природа моему существу: "разрушься!"

   Щедритскiй съ своей стороны не отставалъ отъ Шаликова; у нихъ происходило даже соревнованiе, кто возьметъ перевѣсъ надъ сенаторомъ-поэтомъ.

   "Писавши разборъ на пятый томъ вашихъ сочиненiй, - сообщаетъ Щедритскiй - я угадалъ вашу мысль, какъ видѣлъ это изъ послѣдняго вашего письма ко мнѣ: я разсматривалъ васъ особенно какъ нравственнаго поэта, зная совершенно, что сердце ваше чисто. Разборъ мой вамъ понравится, ибо писанъ справедливо и безпристрастно. Доложу вамъ, что я нападалъ въ своемъ разборѣ на романтиковъ, нынѣшнихъ модныхъ писателей, любимцевъ "Телеграфа", и противополагалъ имъ, съ самой лучшей строны, ваши сочиненiя. По ходатайству вашему дѣло о мнѣ въ университетѣ кончилось успѣшно: я избранъ въ адъюнкты, но не лишите, ваше сiятельство, милостиваго участiя: я желаю, чтобы я утвержденъ былъ бы министромъ съ полнымъ окладомъ и другими выгодами, принадлежащими университету. Слѣдовательно отъ власти высшаго начальства будетъ зависѣть предписать университету добавить мнѣ жалованье изъ экономической суммы. Прiятель мой Анд. Ив. Г-кинъ убѣдительно просилъ меня извѣстить васъ, ваше сiятельство, о своемъ дѣлѣ. Еще въ половинѣ iюня имѣлъ честь писать къ вашему сiятельству о ходатайствованiи опредѣленiя его въ общее собранiе правительствующаго сената московскихъ департаментовъ.

   "Приношу глубочайшую благодарность вашему сiятельству, истинному благодѣтелю ближнихъ, за покровительство ваше и предстательство обо мнѣ передъ моимъ начальствомъ; съ глубочайшимъ же уваженiемъ къ знаменитому пѣвцу Кубры¹⁰ читалъ я пятый томъ стихотворенiй вашихъ; черты лица вашего, такъ сходно и живо изображонныя, останутся драгоцѣннымъ памятникомъ."

   Порою Хвостовъ чувствовалъ, что въ перепискѣ его хвалителей что-то несовсѣмъ ладно. Они величали его генiемъ, знаменитымъ пѣвцомъ Кубры и т. д., а настоящiе писатели и журналы, точно сговорились, ни слова не упоминали объ немъ. Самъ Хвостовъ жаловался Писареву, не въ офицiальной, а дружеской запискѣ, что его въ журналахъ не бранятъ даже серьозно, а если вспоминаютъ, то всегда вскользь и съ пренебреженiемъ къ его таланту.

   Въ такiя тяжолыя минуты быть-можетъ ему бросалось въ глаза то обстоятельство, что единственные его критики-хвалители, послѣ расточенныхъ похвалъ, обыкновенно обращались съ просьбами о чинахъ, о ходатайствѣ у министровъ, объ опредѣленiи ихъ дѣтей въ заведенiя на казенный счетъ. Если же онъ не доходилъ и до такихъ очевидныхъ соображенiй, то положительно извѣстно, что нашъ безталанный пiита прямо и съ неподдѣльною горечью писалъ своимъ критикамъ-хвалителямъ о томъ, что другiе критики смѣются надъ ними и печатно намекаютъ на ихъ пристрастiе.

   На это онъ обыкновенно получалъ такiе отвѣты: "Зависть зоиловъ всегда презрительна, - писалъ къ нему Щедритскiй отъ 9 ноября 1827 г. - посему непристойныя выдержки "Телеграфа" не могутъ помрачить славы, приобрѣтенной трудами и дарованiями. Препровожденныя вами ко мнѣ два письма по сему предмету я читалъ съ большимъ любопытствомъ; показывалъ оныя А. Ѳ. Мерзлякову, князю П. И. Шаликову и другимъ любителямъ словесности: основательность, благородство и сила, заключающiяся въ сихъ письмахъ, единогласно признаны всѣми; я буду хранить ихъ какъ памятникъ литературныхъ происшествiй нашего вѣка!¹¹ Посланiе же къ вамъ, сiятельнѣйшiй графъ, г. Языкова и отвѣтъ вашъ къ нему - прекрасны. Ктоже, какъ не вы, старѣйшiй членъ нашего парнаса, постоянно идущiй вѣрнымъ путемъ древнихъ, можетъ дать классическiй совѣтъ шальной и недостойной боговъ музѣ, скитающейся у береговъ касталiйскихъ? Кому приличнѣе, какъ не вамъ, маститому пѣвцу, вразумить сына вольнаго бездѣлья, поэта-удальца слѣдующими словами:

  

   Пѣвец! постигни цѣль искуства:

   Славь добродѣтели потокъ,

   Страстямъ, пороку дай урокъ;

   Тебѣ любви высокой чувства

   Откроютъ истины предѣлъ.

  

   "Какой высокiй и мудрый совѣтъ, достойный небесной дщери поэзiи и земного любимца ея! Сiи стихи ваши должны быть ключемъ къ сочиненiямъ вашимъ и эпиграфомъ похвальнаго вамъ слова: ибо съ сей точки возвышенной надобно разсматривать дѣла и труды ваши; достигая сей цѣли, писатель становится безсмертнымъ, гражданиномъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ! Любовь высокая, добродѣтель и истина! когда и гдѣ вы умирали? И вы не умрете, сiятельнѣйшiй графъ, хотя часто упоминаете о смерти. Любовь, добродѣтель, слава и истина оградятъ васъ щитомъ своимъ."

   Кажется, что послѣ такихъ возвышенныхъ и пламенныхъ словъ ничего не остается сказать болѣе. Но Щедритскiй, "прекрасный молодой человѣкъ", какъ назвалъ его Шаликовъ, за одинъ разъ достигаетъ двухъ цѣлей: вслѣдъ за вышеприведенными до наглости льстивыми словами онъ приписываетъ:

   "Сестра моя недавно писала просьбу къ министру просвѣщенiя о исходатайствованiи ей у государя-императора пенсiона покойнаго родителя нашего, по причинѣ совершенно безденежнаго состоянiя ея. Ваше сiятельство, какъ другъ человѣчества, примите участiе въ семъ благомъ дѣлѣ и покажите средства къ успѣшнѣйшему его окончанiю. Вамъ безъ сомнѣнiя извѣстно состоянiе наше. Равнымъ образомъ и мое дѣло все еще покоится на столѣ въ Петербургѣ, а мы нетерпѣливо ждемъ прибытiя его въ древнюю столицу."

   Третiй критикъ-хвалитель, Лялинъ, тоже пишетъ:

   "Почтеннѣйшiй мой благодѣтель! Въ доказательство вашихъ постоянныхъ ко мнѣ милостей вы столь много снисходительны, что хвалите мой акростихъ и скудный талантъ, если только можно такъ назвать минутный порывъ воображенiя молодости. Акростихъ мой очень слабъ, но ваша похвала одобряетъ меня. Нимало не сомнѣваюсь, что и Пушкину, нетолько мнѣ, не удастся сказать того, что вами сказано къ прелестнымъ глазкамъ идеальной вашей Кубры, и прибавлю еще, что генiй Пушкина не производилъ никогда такого прелестнаго мадригала, какъ вашъ на игру представленной на благородномъ театрѣ г. Титова комедiи "Вспыльчивая жена". Какъ любитель изящнаго, люблю пламенно вашъ генiй, и потому ни одно изъ вашихъ произведенiй не ускользаетъ моихъ рукъ, хотя бы вы, по свойственной вамъ скромности, ничего о томъ не говорили."

   Безпрерывно выслушивая, что онъ скроменъ, не знаетъ цѣны самому себѣ, Хвостовъ, отъ природы робкiй и осторожный, дѣлается самоувѣреннымъ. Самолюбiе его, и безъ того значительное, раздувается. Онъ наконецъ начинаетъ самъ величать себя пѣвцомъ Кубры, маститымъ поэтомъ, приводитъ свои собственные стихи какъ непреложный текстъ, пишетъ къ гр. Боргу и почти требуетъ, чтобъ сдѣлали внимательный разборъ его творенiямъ на нѣмецкомъ языкѣ въ "Дерптскихъ лѣтописяхъ". "Въ Россiи - пишетъ онъ - нѣтъ критики; но я не могу жаловаться на похвалы иностранныхъ литераторовъ и нѣкоторыхъ честныхъ русскихъ знатоковъ и любителей."

   Небудучи отъ природы ни наглымъ, ни самоувѣреннымъ, Хвостовъ все еще ропщетъ и заискиваетъ расположенiя у всѣхъ новыхъ литературныхъ знаменитостей. Отъ этого онъ кажется только смѣшнымъ старикомъ, но далеко не такимъ жалкимъ и слѣпымъ по своему комическому заблужденiю, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Кланяясь Пушкину и Баратынскому, онъ въ тоже время невольно припоминалъ фразы своихъ хвалителей, вродѣ знаменитой фразы Щедритскаго: "вы безсмертный писатель, гражданинъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ", или же напечатанные къ нему стихи князя Шаликова: "Пой , пой Горац i й , Меценатъ !" и краснорѣчивое письменное увѣренiе Е. Лялина, что Пушкинъ не знаетъ склоненiй и падежей, и что ему, при всемъ его генiѣ, надо поучиться красотѣ стиха у пѣвца Кубры.

   При необузданной страсти къ стихотворству и гоньбѣ за литературною славою, дѣлается совершенно понятнымъ, что похвалы корыстныхъ критиковъ сдѣлали наконецъ ничего незначущимъ и безсильнымъ въ глазахъ Хвостова всеобщее порицанiе другихъ. Тутъ и кроется главная причина того невѣроятнаго ослѣпленiя и непоколебимаго убѣжденiя Хвостова въ своемъ собственномъ генiѣ, которое было бы невозможно при другихъ, болѣе честныхъ литературныхъ отношенiяхъ.

   Въ петербургскомъ литературномъ кружкѣ смотрѣли на Хвостова какъ на забавнаго старика, а на остальную его жизнь не обращали никакого вниманiя. Но въ Москвѣ смотрѣли иначе: московскiе литераторы знали, что онъ добрый и честный сенаторъ, растратилъ все состоянiе на печатныя глупости, живетъ бѣдно и грязно для своего положенiя, и кромѣ того сдѣлался жертвою людей, столько же бездарныхъ, какъ и онъ, но далеко уступавшихъ ему въ нравственныхъ качествахъ. Въ Москвѣ прямо говорили, что Хвостовъ не беретъ взятокъ въ сенатѣ, но самъ даетъ взятки за литературныя похвалы и содержитъ на жалованьи нѣкоторыхъ господъ.

   Москвичи издавна любятъ вмѣшиваться въ чужiя дѣла. Они хотя скверно ведутъ свои собственныя, но любятъ открывать глаза другимъ. Это скорѣе ихъ достоинство, чѣмъ порокъ. Но теорiи такого воззрѣнiя надо было ожидать, что дѣло графа Хвостова рано или поздно разыграется большимъ скандаломъ.

   Такъ и случилось.

   Нѣкоторые изъ членовъ общества любителей россiйской словесности начали поговаривать, что надо исключить изъ своего сословiя князя П. И. Шаликова, какъ человѣка, берущаго взятки за свои рецензiи съ графа Хвостова. "Это - сказалъ Раичъ, переводчикъ "Освобожденнаго Iерусалима" - наноситъ безчестiе всей русской литературѣ; довольно и того, что въ Петербургѣ занимается этимъ, говорятъ, Булгаринъ."

   Никто не рѣшался однако публично поднять такой щекотливый вопросъ. Одно обстоятельство ускорило дѣло и буря, чуть не кулачная, разыгралась 1827 года въ залѣ московскаго университетскаго правленiя. Вотъ какъ расказываетъ объ этомъ самъ Шаликовъ, прося уничтожить его письмо и сохранить все въ тайнѣ:

  

   "Почтеннѣйшiй благодѣтель

   графъ Дмитрiй Ивановичъ.

   "Рѣшаюсь увѣдомить ваше сiятельство о приключенiи, въ которомъ я долженъ былъ явиться вашимъ рыцаремъ, - увѣдомить не для того, чтобы похвалиться исполненiемъ священной обязанности, но чтобы предупредить слухъ, могущiй дойти до моего высшаго начальства невѣрнымъ и повредить мнѣ.

   "Итакъ - въ первое засѣданiе общества россiйской словесности, бывшее 7 сентября, подъ предсѣдательствомъ Ф. Ф. Кокошкина, сей послѣднiй открылъ собранiе, состоявшее изъ однихъ только дѣйствительныхъ членовъ, чтенiемъ вашего литературнаго письма, въ которомъ вы упоминаете о письмѣ своемъ къ М. А. Дмитрiеву, объ отвѣтѣ его и проч. По окончанiи чтенiя предсѣдатель обращается къ Дмитрiеву съ вопросомъ, на который Дмитрiевъ сказалъ, что все содержанiе вашего письма состоитъ въ соглас i и вашемъ на всѣ его мысли и мнѣнiя, изложенныя въ сочиненiи, подавшемъ поводъ къ перепискѣ вашей, и поспѣшилъ прочитать свой отвѣтъ.

   "- Все это надобно предать печати, сказалъ я, - ибо относится къ нашей словесности.

   "- Покрайней-мѣрѣ я не напечатаю своего письма, сказалъ Дмитрiевъ.

   "- Для чего же? спросилъ я.

   "- Для того, отвѣчалъ онъ, - чтобъ не заставить думать, будто я, какъ мног i е, въ перепискѣ съ графомъ Хвостовымъ.

   "Я . Кчему такое презрѣнiе?

   "Онъ . Именно презрѣнiе...

   "Я . Графъ Хвостовъ не заслуживаетъ этого, какъ мужъ, достойный всякаго уваженiя.

   "Онъ . Да уже вы довольно хвалите его въ своемъ журналѣ!

   "Я . И буду всегда хвалить, и буду всегда вступаться за графа.

   "Онъ . Это не дѣлаетъ вамъ чести.

   "Я . Напротивъ того; но безчестно поносить честнаго человѣка!..

   "Онъ . Вы хвалите его за пятьсотъ рублей: того ли вамъ хотѣлось?

   "Все это говорено было черезъ столъ, за которымъ сидѣли, вопервыхъ предсѣдатель, вовторыхъ члены: А. Ф. Мерзляковъ, Аксаковъ, Побѣдоносцевъ, Загоскинъ, Раичъ, Писаревъ (А. И.), Макаровъ, Волковъ; Каченовскiй прiѣхалъ послѣ роковыхъ словъ Дмитрiева.

   "Я умолкъ. Но когда дѣла наши кончились и всѣ встали, я подошолъ къ нему и спрашиваю: о какихъ пятистахъ говорилъ онъ?

   "Онъ . Да отойдите отъ меня.

   "Я . Нѣтъ, я подойду еще ближе.

   "Онъ . Что вы пристаете, какъ лихорадка?

   "Я . Я вгоню тебя въ горячку, подлый человѣкъ!..

   "И сталъ ругать его нещадно; и нечего таить, еслибы не становились между нами свидѣтели происшествiя, то у него слетѣли бы съ носа очки. Мнѣ говорили о зерцалѣ, котораго я, какъ не очень была освѣщена комната, и не замѣтилъ; о томъ, что это зала университетскаго правленiя; но человѣкъ, разобиженный сильнѣйшимъ образомъ, могъ ли слышать что-либо иное, кромѣ самого себя?

   "- Если Шаликовъ остается въ обществ ѣ, я прошу выписать меня, сказалъ подлый человѣкъ.

   "- Ты и недостоинъ быть въ обществ ѣ, котораго поносишь членовъ, неподавшихъ къ тому ни малѣйшаго повода, сказалъ я: - графъ Хвостовъ нетолько почетный членъ нашего общества, но онъ почетный членъ и университета, и академiи, а ты публично говоришь о своемъ презр ѣ н i и къ нему! И по какому же случаю? По случаю учтивостей къ тебѣ со стороны графа!

   "На другой день я послалъ къ предсѣдателю просьбу объ исключенiи меня изъ общества.

   "Вотъ, почтеннѣйшiй мой благодѣтель (какимъ я называлъ васъ и при рыцарствѣ моемъ), что случилось! Нѣтъ бумаги болѣе, но есть во мнѣ душа, съ преданностью которой пребуду навсегда вашимъ

  

   Вслѣдъ за письмомъ издатель "Дамскаго журнала" послалъ другое къ Хвостову. Въ испугѣ онъ наговорилъ богъ-вѣсть чего: что попечитель, Писаревъ, "хочетъ писать объ этомъ происшествiи къ министру и вѣроятно напишетъ, или можетъ-быть уже и написалъ, самыми неблагопрiятными для меня и для предсѣдателя Кокошкина красками, потомучто попечитель желалъ и надѣялся, что его, т. е. Писарева, изберутъ въ предсѣдатели общества, слѣдовательно..." заключаетъ Шаликовъ, и не доканчиваетъ своей фразы. Намекнувъ такимъ тонкимъ образомъ на пронырства попечителя, издатель "Дамскаго журнала" заодно начинаетъ бранить его любимцевъ и отдѣлываетъ ихъ на славу, называя "сущими подлецами". Зная короткiя отношенiя Хвостова къ министру, адмиралу Шишкову, Шаликовъ не безъ гордости заключаетъ: "Могъ ли я снести гдѣ бы то нибыло, при комъ бы то нибыло - поношенiе чести, столь святыми титлами приобрѣтенной моимъ благодѣтелемъ?.. Я спокоенъ: вы будете въ свою чреду моимъ щитомъ, который будетъ имѣть достоинство минервина щита, въ то время когда вы не имѣли конечно нужды въ моемъ. Но я имѣлъ нужду въ отраженiи ядовитыхъ стрѣлъ, пронзавшихъ сердце мое, ибо были направляемы на чтимаго мною и всѣми достойными почтенiя людьми, моего высокаго благодѣтеля."

   Между тѣмъ Шаликовъ о другихъ судилъ по себѣ. Мелкiй и подозрительный, самъ способный къ интригамъ, онъ не могъ допустить мысли, что другiе могутъ дѣйствовать чистосердечно и безъ интриги.

   Дѣло было просто: хотѣли только его, Шаликова, изгнать изъ членовъ общества. Кто-то предложилъ, что слѣдуетъ также исключить и Хвостова, какъ поэта, предлагающаго взятки своему рецензенту, но Писаревъ отвѣчалъ: "господа, онъ честный сенаторъ, такъ пусть его грѣшитъ передъ Аполлономъ, онъ остался чистъ въ сенатѣ и запачкался въ московскомъ "Дамскомъ журналѣ". Далѣе: Писаревъ нисколько не думалъ воспользоваться происшедшимъ скандаломъ, чтобъ спихнуть Кокошкина съ предсѣдательскаго кресла: напротивъ, онъ уладилъ все какъ нельзя лучше и поспѣшилъ успокоить Хвостова, что Шаликовъ исключенъ, а его, Хвостова, попрежнему оставляютъ членомъ ихъ "общества". На претензiю Хвостова, что его и Шаликова оскорбляютъ печатно, попечитель шутливо отвѣчалъ, что не любитъ ни въ чемъ стѣснять литературной свободы и что пѣвцу ли Кубры бояться критикъ? И заключаетъ свое письмо ироническимъ четверостишiемъ:

  

   Кто противъ новаго Тиртея

   Возстать возмогъ?

   Онъ, лирою владѣя,

   У зависти кинжалъ исторгъ!

  

   На экспромтъ Писарева Хвостовъ, принявшiй по обыкновенiю лукавую насмѣшку за серьозную похвалу, отвѣчалъ экспромтомъ же:

  

   Мнѣ твой отвѣтъ въ стихахъ коротокъ, точенъ, ясенъ -

   Бранчивый Телеграфъ нимало не опасенъ.

   Нелѣпаго враля - пустой шумихи громъ

   Не будетъ царствовать въ потомствѣ надъ умомъ;

   Журнальныхъ сыщиковъ досадна ли обида,

   Коль Писаревъ - моя эгида?¹²

  

   Пристыжонный Шаликовъ, исключенный изъ общества, былъ однако въ восторгѣ, что дѣло кончилось такъ мирно и самъ писалъ съ своему меценату: "Вижу, что меня только пугали и узнаю о многомъ вымышленномъ относительно попечителя и меня: злые засѣдаютъ вездѣ! Но я предаю совершенному забвенiю засѣданiе 7 сентября; только не предамъ забвенiю священнѣйшаго долга - вступаться за людей, которыхъ люблю и почитаю: нѣтъ! я ненавистникъ махiавелизма..."

   Послѣ этого скандала Хвостовъ еще тѣснѣе сходится съ своими панегиристами и видитъ въ нихъ подпору своей литературной славы и чести. Они кадятъ ему наперерывъ другъ передъ другомъ и доносятъ малѣйшiя литературныя сплетни. Но Шаликовъ беретъ и тутъ рѣшительный перевѣсъ надъ другими.

   "Кто можетъ - пишетъ онъ - предупредитъ васъ въ одолженiяхъ? Вы первый мой благодѣтель и первый подписчикъ на журналъ мой. Примите вторичную благодарность моего сердца за повторяемыя, возобновляемыя, непрерывныя благодѣянiя, которыми вы питаете душу мою, подобно какъ небесная роса цвѣты весеннiе! Да сохранитъ же же небесная благость добродѣтельную жизнь моего единственнаго въ мiрѣ благодѣтеля. Я чувствую, что слезы готовы заструиться въ глазахъ моихъ, устремленныхъ на изображенiе моего мецената, висящее передо мною - портретъ вашего сiятельства. Ахъ, ваше сiятельство! грустно быть сиротою на землѣ. Одно только коварство, только предательство окружаетъ сироту!.. Но я поднимаю голову выше, пристальнѣе смотрю на васъ - и ободряюсь духомъ!

   "Сiю минуту поднесли мнѣ "Сѣверную Пчелу"; развертываю, нахожу прибавленiе къ ней, ищу къ чему оно относится и вижу: новую войну, вѣроятно для новаго года. Незнаю кто будетъ Паскевичемъ или Кодрингтомъ, но знаю, что артилерiя не щадится: "Пчелка" (давно ли такъ нѣжилъ ее любезный П. П. Свиньинъ!), "Пчела", говорю, зажужжала кажется со всѣхъ батарей своихъ. Можно съ Гречемъ, Булгаринымъ, Свиньинымъ подраться и помириться: они служатъ подъ знаменами чести; но съ Полевымъ надобно поступать такъ, какъ я сказалъ при немъ, въ лавкѣ Ширяева Снегиреву, котораго однажды нашолъ тамъ съ "Сыномъ Отечества" въ рукахъ:

   "- Что вы читаете? спрашиваю.

   "- Да вотъ, противъ г. Полевого, отвѣчалъ онъ.

   "- Съ Полевымъ, сказалъ я - счетъ коротокъ: изломать палку на него и заплатить безчестье (какъ купцу).

   "Полевой (кобель - извините, ваше сiятельство, этотъ эпитетъ, столь имъ заслужонный и заслуживаемый!) молча перебиралъ какую-то книжку. Это нашъ преобразователь!!

   "Я имѣлъ живѣйшее удовольствiе читать ваши письма къ попечителю о разбойникѣ полевомъ, не лѣсномъ, ибо онъ рѣжетъ и грабитъ открытымъ открытымъ образомъ. Зато и торговая казнь вашихъ писемъ и русск i й кнутъ кладутъ на спину и на рожу этого созданiя печать достойную. Незнаю чтó чувствовалъ попечитель, имѣя подъ вѣдѣнiемъ своимъ столь неукротимую тварь, бывшую неразъ уже причиною подобныхъ жалобъ; но ваши жалобы... примѣрныя!"

   Хвостовъ и безъ указанiя своихъ друзей отлично зналъ о всѣхъ, по его выраженiю, посягательствахъ на литературную его славу, но критики-друзья еще болѣе поджигали его славолюбiе, заставляя добродушнаго старика прибѣгать къ крутымъ мѣрамъ. Одинъ изъ сотрудниковъ "Дамскаго журнала" Михаилъ Макаровъ, авторъ "Провинцiала въ Петербургѣ", прося Хвостова доставить ему мѣсто директора московской гимназiи, пишет:

   "Касательно же намека г. Погодина (въ его журналѣ) о вашем пятомъ томѣ, то я, будучи бы на вашемъ мѣстѣ, именно просилъ бы начальство, чтобъ оно такихъ крошечныхъ намековъ, какъ для васъ, такъ и для другихъ, дѣлать не дозволяло. Критика имѣетъ свои законныя, положительныя правила, границы, вѣсъ и мѣру, а острота намековъ относится только къ личности и поселяетъ одно только неуваженiе въ младшихъ къ старшимъ, чему показываетъ примѣръ и Полевой. Для ихъ системы нѣтъ уваженiя ни къ лѣтамъ, ни къ заслугамъ писателя, со всѣми говорятъ какъ съ равными себѣ школярами, а на нихъ глядя и нелитераторы также пошевеливаются. Невѣжество да и только! Г. Погодинъ мальчишка, недоученый студентъ, то нужно бы ему и другимъ н ѣ которымъ , ему же подобнымъ (простите повторенiе, ваше сiятельство!) критикамъ и антикритикамъ напоминать почаще, что у насъ въ русскомъ царствѣ уваженiе къ заслугамъ и лѣтамъ почитается издревле добродѣтелью, священною обязанностью, и что ихъ юная интригастика (по выраженiю М. Т. Каченовскаго) должна бы знать и свое мѣсто, и свой ограниченный видъ. Увѣренъ, ваше сiятельство, что вы мою простоту хорошо поняли?

   "Въ заключенiе еще о самомъ себѣ: до попечителя дошли слухи, что во мнѣ, по письмамъ Варвары Ивановны (но это между нами), приняла большое участiе одна извѣстная вмъ особа въ Петербургѣ и вы, и другiя, а потому, какъ мнѣ кажется, еслибъ теперь хотя кто-нибудь черкнулъ обо мнѣ къ Писареву изъ Питера, тогда Писаревъ, всею формою, именно бы представилъ меня въ директоры. Баронъ М-ъ (соперникъ мой) поѣхалъ уже въ Питеръ, прихвастнувъ притомъ, что его карманы полны всѣмъ нужнымъ и что онъ имѣетъ письмо отъ Мороза и отъ тестя его богача Рюмина. Вотъ каково положенiе неруссограмотнаго барона противъ меня грѣшнаго антикварiя-писаки! Сейчасъ открылъ новую тайну: "Д*** (нынѣшнiй директоръ гимназiи) не трогается съ мѣста, я видѣлъ его, да и не можетъ тронуться: онъ въ самомъ сильномъ запоѣ и кажется скорѣе умретъ, нежели пойдетъ живымъ въ отставку. Это картина ужасная: Пьянюшкинъ , отставной квартальный А. Е. Измайлова передъ нимъ ничто! Хулы его летятъ на попечителя, на весь свѣтъ и кажется болѣе всего на самого себя. Бѣдный и жалкiй человѣкъ! Что принадлежитъ до неруссограмотнаго барона, то едва ли не съ нимъ вмѣстѣ, или за нимъ вслѣдъ, или же и передъ нимъ, пошло самое полное описанiе проказъ сего злосчастнаго: это новость уже 11 числа, а на прежнихъ я вамъ писалъ только о 10-мъ. Министръ любитъ словари. Не поговаривалъ ли онъ чего-нибудь и о моемъ? Простите дерзости спроса. Князь Шаликовъ и Волковъ свидѣтельствуютъ вашему сiятельству свое почтенiе. Послѣднiй послалъ вамъ книгу, какъ другу человѣчества и покровителю просвѣщенiя въ нашемъ славномъ отечествѣ."

   Приводимъ эти длинныя выписки собственно затѣмъ, что онѣ представляютъ довольно яркiя черты литературныхъ и общественныхъ нравовъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Враги всего свѣжаго и свободнаго, прикрываясь громкими фразами патрiотизма, прикидываясь единственными защитниками нравственныхъ истинъ, они безъ устали интриговали, унижая себя и своихъ покровителей.

   Писаревъ - недаромъ его недолюбливалъ шаликовскiй кружокъ, укоряя за покровительство "Телеграфу", лучшему и независимому журналу того времени - не допустилъ Макарова до званiя просвѣтителя юношества. Макаровъ, въ каждомъ письмѣ выдающiй себя за простого и добраго христiанина, шипитъ далеко не похристiански:

   "Извѣстный баронъ (нынѣ уже директоръ гимназiи), самое характерное дѣйствующее лицо изъ отставныхъ драмъ покойнаго Коцебу, принявъ возложенную на него тягу драматически, на первомъ шагу, ѣздивши по училищамъ, потерялъ и самыя кратк i я правила росс i йской граматики и... и... что-то будетъ? Соперникъ мой - мужчина взрачный, сильный, и хотя съ неправильнымъ языкомъ русскимъ, но съ важною, положительною причиною знать или вѣдать отъ всего понемножку, равно какъ и съ удалою смѣлостiю говорить все что только взберетъ ему на умъ. Вашъ же слуга покорный и болящъ, и тощъ, и озабоченъ трудами только въ пользу одного родного, то-есть и по отношенiю къ языку русскому, и по отношенiю къ воспитанiю пятерыхъ дѣтей своихъ. Все, все можетъ сбыться со мною пѣшеходомъ-горемыкою: дородный приляжетъ - и на этотъ разъ тощiй вашъ даже и не дохнетъ.

   "Цензоръ нашъ въ отставкѣ: вотъ бы и еще мѣсто по мнѣ; но думаю, что оно уже занято, или такъ же трудно, какъ и многiя другiя. Припомните, что куму вашему служить охота смертная. Итакъ въ цензоры бы я поступилъ охотно, и даже какъ въ первые, такъ и во вторые. Да будетъ во всемъ воля божiя и помощь моего благотворца. А дотолѣ еще вопросъ: не могу ли быть хотя чиновникомъ особыхъ порученiй по министерству? Живучи здѣсь и зная все и все какъ свой карманъ, я бы могъ служить съ большою пользою и доказать бы то на самомъ дѣлѣ. Рвусь быть полезнымъ - способовъ къ тому не вижу.

   "Князь Шаликовъ очень много вамъ признателенъ за всѣ ваши присылки, но о статьѣ вашей К i арин ѣ что-то С. Н. Глинка не захлопоталъ и оттого эта статья все еще безъ дѣйствiя. Г. Баратынскому, моему незнакомцу и партизану Полевого съ товарищи, ваше письмо давно черезъ Ширяева доставлено. Дѣльно, дѣльно модному мальчишкѣ-пiитѣ!.. Посылаю вамъ и мою шутку насчетъ, какъ вы догадаетесь, моего совмѣстника барона:

  

   Знатокъ словесности австрiйской,

   На финскомъ языкѣ, давно ему родномъ:

   Онъ понимаетъ о россiйской;

   Порусски говоритъ французскимъ языкомъ."

  

   Зная озлобленiе Хвостова противъ Полевого, рѣдко удостоивавшаго вспоминать объ его существованiи, хвалители сенатора-поэта безпрерывно разжигаютъ въ немъ ненависть къ нему, называя разбойникомъ, либераломъ, врагомъ отечества, дурнымъ христiаниномъ. Эти благочестивые христiане шпигуютъ изъ-за угла Полевого всячески и присылаютъ свои эпиграмы на него, доставляя тѣмъ удовольствiе своему милостивцу и меценату. Макаровъ пишетъ:

   "А вотъ вамъ и другая сатира на другой предметъ, вамъ извѣстный:

  

   Парлервздору грозилъ науку бить сплеча,

   Но щелкнула его въ Бомбаѣ каланча¹³ -

   И нашъ Парлервздору - обоими плечами

   Не сладилъ со щелчками!

   Языкъ хвастливаго возможно ли понять?

   Иной похвалится рукою солнце снять,

   Согнется, вспрыгнетъ онъ - и чтоже? обожжотся!

   Богъ Вишну хвастунамъ смѣется.

  

   "Вотъ мои бездѣлки, сiятельнѣйшiй графъ. Худо или хорошо - невѣмъ, но онѣ дышатъ истиною - за это ручаюсь!"

   Чтобъ не утомлять читателя, будемъ кратче.

   Подъ влiянiемъ старости и отъ безпрерывной лести Хвостовъ въ послѣднiе годы своей жизни представляетъ высоко-комическое и печальное явленiе, до чего можетъ дойти славолюбiе слабаго человѣка.

   Называя себя бардомъ береговъ Кубры, онъ проситъ писать къ нему похвальные стихи, отдаетъ ихъ спокойно печатать, хочетъ всѣхъ дѣтей своихъ друзей сдѣлать поэтами и говоритъ, чтобъ отцы заранѣе прiучали ихъ къ нѣжной поэзiи и заставляли затверживать попреимуществу его стихи. Н. М. Шатрову, написавшему къ нему въ стихахъ похвальное слово: "барду береговъ Кубры", пѣвецъ Кубры выхлопоталъ черезъ посредство министра Шишкова золотую медаль отъ россiйской академiи. На присланные стихи отъ Шатрова пѣвецъ Кубры отвѣчалъ: "Благодарю васъ. Стихи ваши прекрасны и вы ихъ можете безъ сомнѣнiя съ моего согласiя, печатать въ "Дамскомъ журналѣ"¹⁴ или гдѣ вамъ угодно; нетолько вы, но и каждый имѣетъ право судить о любимцахъ музъ какъ вздумается, слѣдственно и вамъ незапрещено меня хвалить. Я увѣренъ, что вы это дѣлаете безпристрастно, по совѣсти и убѣ