Главная » Книги

Короленко Владимир Галактионович - Трагедия великого юмориста

Короленко Владимир Галактионович - Трагедия великого юмориста


1 2 3


В. Г. Короленко

Трагедия великого юмориста

(Несколько мыслей о Гоголе)

   Собрание сочинений. Том 5.
   Литературно-критические статьи и воспоминания.
   Библиотека "Огонек". Изд-во "Правда", Москва, 1953.
   OCR Ловецкая Т.Ю.
  

I

   Кто не помнит конца веселой Сорочинской ярмарки. Свадьба... "От удара смычком музыканта в сермяжной свитке с длинными закрученными усами все обратилось к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами... Все неслось, все танцовало"...
   Но вот:
   "Гром, хохот, песни слышатся все тише и тише, смычок умирает, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо... Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье. В собственном эхе слышит он уже грусть и пустынно и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их... Скучно оставленному! И тяжело, и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему"...
   Это написано в 1829 году. Значит, этот крик щемящей тоски вслед за кипучим и бьющим через край весельем вырвался из груди двадцатилетнего юноши!
   Таких смен настроения в произведениях Гоголя очень много, и они указывают на глубокую, прирожденную черту темперамента. Именно прирожденную: это было наследство, полученное великим русским юмористом от отца.
   Уже биография Василья Афанасьевича Гоголя дает черты таких же смен меланхолии и веселья. Здоровье его с детства было ненадежно. "Васюта, слава богу, по силе своих сил и дарований, успевает, - писал о нем, малолетке, его учитель.- Я его понуждаю к учению, соображаяся всегда силам его телесным, которые усматриваются невелики". В одном письме к Д. П. Трощинскому сам Василий Афанасьевич объясняет свое отсутствие на службе в почтамте, где он числился, какими-то тягостными и продолжительными припадками. Отголоски этих жалоб звучали даже в письмах к невесте: "Милая Машенька, - слабость моего здоровья наводит страшное воображение, и лютое отчаяние терзает мое сердце" {П. Е. Щеголев, "Отец Гоголя" ("Историч. вестн.", февр. 1902).}.
   Во внешних обстоятельствах личной жизни как будто не было никаких причин для такого "лютого отчаяния". Наоборот, судьба щадила хрупкое создание: существование Василья Афанасьевича складывалось спокойно и счастливо. Полюбив Марью Ивановну Косяровскую, он стал ухаживать за нею поэтично и робко. Об этой идиллии сама Марья Ивановна следующим образом рассказывает в своих воспоминаниях:
   "Когда я, бывало, гуляю с девушками по реке Пслу, то слышала приятную музыку из-за кустов другого берега. Нетрудно было догадаться, что это был он. Когда я приближалась, то музыка в разных направлениях сопутствовала мне до самого дома..." Бесхитростное ухаживание увенчалось успехом. Василий Афанасьевич женился, имел детей и жил мирною жизнью украинского помещика. Вопросы высшего порядка, по-видимому, не тревожили простую душу. Он был прекрасный рассказчик, гостей умел смешить анекдотами, легко подмечал смешные черты у людей, но смеялся безобидно и благодушно. Легко сочинял стихи, но никогда не брался за это серьезно. Писал на малорусском языке комедии, в которых являлся смешной украинский чорт, дьячок в долгополом хитоне, неповоротливый дядько, лукавая молодица и т. д. Это был наивный репертуар первоначального украинского театра. "Шутка и песня для приятного провождения времени,- говорит биограф, - вот все, что мог искать тогдашний писатель в родном быту. И Гоголь-отец очень умело и искусно почерпал из него элементы для своей комедии". В мозгу отца роились, очевидно, те же юмористические образы, с которых сын впоследствии начал свою писательскую карьеру...
   Так шла жизнь Василья Афанасьевича Гоголя, тихо и безмятежно. "Амуры венчали" его семейное счастие в той самой усадьбе, где под звуки "приятной музыки" зародилась его любовь. Простодушные соседи считали его анекдотистом, рассказчиком, весельчаком. Ни служебное, ни писательское честолюбие не смущали его настроения. Но вместе с тем припадки "странного воображения" и "лютого отчаяния" сменяли веселые шутки. Он был страшно мнителен, часто впадал в меланхолию и умер на сорок пятом году. Гоголь писал впоследствии, что отец его умер не от какой-нибудь определенной болезни, а только единственно "от страха смерти".
   Этот "страх смерти" Николай Васильевич Гоголь получил от отца, как роковое наследство. Вообще в организации и темпераменте сына Гоголь-отец повторился довольно точно, только в сильно увеличенном и более ярком виде. Так маленькая картинка, запертая в ящик волшебного фонаря, светится, увеличенная на огромном экране...
   Уже с детства сказываются в темпераменте сына те же неровности и противоречия: он бывал то заразительно весел, остроумен, отлично играл на сцене, то впадал в ипохондрию и отчаяние. "Я почитаюсь загадкою для всех,- писал он матери, - никто не разгадал меня совершенно..." "Под видом иногда для других холодным таилось у меня желание кипучей веселости", и часто "в часы задумчивости разгадывал я науку веселой, счастливой жизни".
   Маленький талант Гоголя-отца был бессознателен. Он употреблял его на увеселение соседей и на украшение праздников вельможного родственника Трощинского. Сын уже с детства ощущает в душе присутствие гениальности, которая должна сделать его жизнь не заурядной жизнью простых "существователей". Но наряду с этим его сторожит и отцовский страх смерти, которая может помешать ему выполнить свое "предназначение". "С самых лет почти непонимания, - пишет Гоголь своему дяде Косяровскому, - я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хоть малейшую пользу. Холодный пот проскальзывал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом... Быть в мире и не означить своего существования - это было бы ужасно..."
   Впоследствии в своих сочинениях Гоголь дал поразительные описания этого ощущения, и это чуть не единственные места, которые носят явно автобиографический характер.
   Читатель, конечно, помнит смерть Пульхерии Ивановны в "Старосветских помещиках", но я все-таки приведу здесь вкратце эту замечательную картину.
   У Пульхерии Ивановны была серенькая кошечка, которая почти всегда лежала, свернувшись клубком, у ее ног. Пульхерия Ивановна иногда ее гладила и щекотала пальцами по ее шейке, которую балованная кошечка вытягивала как можно выше. Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила ее, но просто привязалась к ней, привыкши ее всегда видеть.
   За садом старосветских помещиков находился большой запущенный лес. В этом лесу обитали дикие коты, которых не следует смешивать с котами цивилизованными. Это народ большей частью мрачный, ходят они тощие, худые и мяукают грубым, необработанным голосом. Вообще никакие благородные чувства им не известны. Эти-то дикари сманили у Пульхерии Ивановны ее цивилизованную кошечку, как отряд разнузданных солдат-мародеров сманивает глупую крестьянку...
   Прошло три дня, и кошка явилась опять, худая, тощая... Пульхерия Ивановна позвала ее в комнату, накормила, хотела погладить, но... кошка выпрыгнула в окно, и никто ее уже не мог поймать.
   Это непонятное поведение баловницы, отдавшей предпочтение голодному, дикому существованию перед обеспеченностью и сытым покоем, поражает старушку. Ее воображение, давно привыкшее к простоте и, так сказать, полной прозрачности окружающей жизни в ограниченном круге, не может вместить странного явления, и она решает, что это за нею приходила ее смерть.
   Весь день она была скучна... Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так загрустила. Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела и объявила Афанасию Ивановичу, что она скоро умрет. Эта идея укоренялась все сильнее. Через несколько дней она слегла, не могла уже принимать никакой пищи, а затем "после долгого молчания хотела что-то сказать, пошевелила губами, и дыхание ее улетело".
   Нужно ли напоминать, что совершенно так же умер и Афанасий Иванович. Однажды он вышел прогуляться по саду. Когда он шел по аллее, - ему вдруг показалось, что кто-то позвал его: "Афанасий Иванович!.." Он оборотился, но никого совершенно не было... День был тих, и солнце сияло. Он на минуту задумался, а потом решил, что "это его зовет Пульхерия Ивановна". "Он весь покорился этому своему убеждению, сохнул, кашлял, таял, как свечка, и наконец угас так же, как она, когда уже ничего не осталось, что могло бы поддержать бедное ее пламя..."
   Итак,- это уже другая смерть от душевного угнетения. Третью мы знаем: Гоголь-отец тоже умер не от какой-нибудь "соматической болезни", а только от страха смерти.
   Наконец, в том же рассказе Гоголь говорит уже прямо о себе: "Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, после которого неминуемо следует смерть. Признаюсь, мне всегда был _с_т_р_а_ш_е_н_ этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился; тишина была мертвая; даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду. Но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий настигла меня среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди ясного дня. Я обыкновенно бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню".
   Это - не простая работа объективно художественного воображения. Нет, это живое, осязательное ощущение. И замечательно, что оно беспричинно и беспредметно. Оно не вызывается особыми внешними обстоятельствами; наоборот: для него нужно исключительное однообразие существования, полное душевное и внешнее затишье... Ни лист не шелохнется, ни кузнечик не закричит. А внутри сердечная пустыня. И в этой пустыне, лишенной и других внутренних ощущений и впечатлений внешнего мира, подымается из бессознательной глубины предчувствие какого-то рокового, бессмысленного, непонятного, _б_е_с_п_р_и_ч_и_н_н_о_г_о, то есть чуждого душевной организации, расстройства, которое будет давить на мозг и звать непонятными голосами мировой тайны...
   В самых ранних юношеских письмах Гоголь выражает убеждение, что жизнь его будет коротка. "Исполнятся ли высокие предначертания? Или неизвестность зароет их в мрачной туче своей?" {Письма Н. В. Гоголя. Ред. В. И. Шенрока, I, 89.} - спрашивает Гоголь-юноша, еще не выбравший жизненной дороги. "Я дорожу минутами жизни, потому что не думаю, чтобы она была долговечна", - пишет он В. А. Жуковскому в 1837 году... "Увы! здоровье мое плохо, а гордые замыслы... О, друг, если бы мне на пять лет еще здоровье"... Это писано в 1838 году, то есть за четырнадцать лет до смерти. Таких мест можно бы цитировать из переписки Гоголя очень много. И все они доказывают, что "страх смерти" сопровождает гениального писателя от юности до ранней могилы...
   В прекрасной работе д-ра Баженова ("Болезнь и смерть Гоголя", "Русская мысль", февраль 1902 г.) диагноз этой болезни поставлен научно: Гоголь страдал тем, что в психиатрической медицине называют теперь "депрессивным неврозом". Беспричинное душевное угнетение врачи объясняют физиологически тем, что сосуды, питающие корковое вещество мозга, сжимаются, и часть мозга, именно та, от которой зависит настроение, становится обескровленной. Причина, так сказать, чисто механическая. Гоголь по наследству получил этот аппарат несколько испорченным. Отсюда склонность к меланхолии, отсюда частая подавленность и печаль... Доктор Баженов, еще не знавший биографии Гоголя-отца, искал наследственности со стороны матери. Мы теперь знаем, что это ошибка: это была точная копия болезни отца, от которой он умер.
   Таково научное, почти механическое объяснение. Механизм подавляет душевное настроение. Да. Но мы знаем, что и душевное настроение в свою очередь может побеждать механизм. Представим себе человека, находящегося в состоянии депрессивного невроза, то есть в беспричинно подавленном настроении, которому почталион приносит письмо с каким-нибудь радостным известием. Это - привет от любимой девушки, или от друга, или известие о победе единомышленников по общественному делу, или новое доказательство дорогой этому человеку отвлеченной идеи. И вот угнетение исчезает, глаза загораются огнем, в лице - радостное оживление. В этом случае чисто психический душевный мотив очевидно победил механическую причину угнетения...
   У Гоголя был именно такой почталион, который постоянно доставлял ему подобные известия и помогал бороться с роковым наследием. Этим постоянным источником радости было творчество.
  

II

   У нас есть одно замечательное в этом отношении признание самого Гоголя.
   "Причина той веселости, которую заметили в первых моих сочинениях, - пишет он в "Авторской исповеди", - заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать самого себя, я... выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому выйдет от этого какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала. Вот происхождение тех первых моих произведений, которые одних заставляли смеяться как-то беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости".
   Итак, мы видим, что Гоголь бессознательно прибегает к своему таланту для борьбы с угнетением и болезнью. Сначала воображение действует стихийно и безотчетно в направлении непосредственно юмористическом. В августе 1831 года Пушкин писал Воейкову:
   "Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки". Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами, какая поэзия, какая чувствительность! Мне сказывали, что когда издатель {"Издателем" в то время называли автора издаваемой книги.} вошел в типографию, где печатались "Вечера", то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою".
   Скоро, однако, тот же Пушкин, обладавший, действительно, орлиным критическим взглядом, заметил всю сложность гоголевского смеха. "Гоголь - веселый меланхолик", - определил он темперамент своего младшего товарища, а Белинский первый применил к нему в литературе термин "смех сквозь слезы". Гоголь довольно долго еще не понимал всего значения своего смеха. Видя, что он нравится, заражает, доставляет успех, он давал волю стихийной способности. Даже о самом глубоком из своих произведений он вначале писал Пушкину: "Начал "Мертвых душ". Сюжет... кажется, будет сильно смешон". И его, по-видимому, удивило, что на Пушкина смешной сюжет подействовал иначе.
   "Когда я начал читать Пушкину первые главы "Мертвых душ", - пишет Гоголь в "Авторской исповеди",- то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении... начал понемногу становиться все сумрачнее... Когда чтение кончилось, он произнес голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!"
   Вообще, Пушкин первый заставил Гоголя, по его собственному признанию, "взглянуть на дело серьезно", указал глубокое значение его смеха. И после этого ученик даже преувеличил значение сознательного элемента в своем творчестве: о стихийных произведениях своей юности он стал отзываться с пренебрежением. "Я не издам их ("Вечеров на хуторе"),- писал он Погодину в 1838 году.- Я даже позабыл, что я - творец этих вечеров. Да обрекутся они неизвестности, пока что-нибудь великое, художническое не изыдет от меня". И не только о "Вечерах", но и о таких произведениях, как "Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем", он отзывался впоследствии, как о произведениях незрелых, нравящихся только широкому кругу; но истинные ценители (сам автор, Пушкин, Жуковский) не могут не видеть их недостатков.
   Это странное пренебрежение к своим молодым произведениям становится, пожалуй, понятным: Гоголь не мог как будто забыть личного узко-служебного, так сказать санитарного значения своих молодых вдохновений. Почему он должен уважать посыльного, которого сам отправляет за "веселыми известиями", как мы посылаем за порошком хины в аптеку?.. Он чувствует только, что когда приходит смех, бодрый, веселый и светлый, - ему становится легче, темные тучи, нависающие неизвестно откуда над его душевным горизонтом,- рассеиваются. Он его любит, пускает часто в ход и таким образом инстинктивно развивает стихийную способность. Но любить не значит еще уважать...
   Но вот Пушкин указывает Гоголю, что его веселый посыльный человек не совсем-то простой. С его приходом меняется настроение не одного автора. Все, кого автор знакомит с ним, не только смеются, а порой восторгаются, и грустят, и негодуют, и умиляются, и затем принимаются обсуждать важные вопросы жизни. Около него вспыхивают новые чувства, новые мысли... Он приводит к своему хозяину самых выдающихся людей того времени. Ему навстречу закипает молодой критический талант Белинского. Пушкин испытывает приступы глубокой печали сознательного гражданина бесправной и рабской страны...
   Беззаботный смех, освобождающий от меланхолии, превращается из простого посыльного в благодетельного чародея. Он становится нужным, близким, полезным, интересным для всех... Вся Россия "вперяет в него полные ожидания очи"...
   Мы видели, что уже в юности Гоголь с непонятною в заурядном человеке страстностью мечтал "означить чем-нибудь свое существование". Сначала он не связывал этого стремления с литературой и мечтал только о какой-то особенно-осмысленной "службе государству"... "Неправосудие, величайшее в свете несчастие, больше всего разрывало его сердце". Теперь работа воображения, доставляющая радость сама по себе, становится средством приносить пользу, "означить свое существование". Он нападет на проявления неправосудия, "собранные в одно место", пронижет их пламенем своего гнева, покроет всенародно раскатами общего смеха...
   Это - исполнение мечты, это - элементы великой душевной гармонии. Это - неустающий поток той самой психической силы, которая своим живым напором побеждает враждебные механико-физиологические влияния. Прежде юноша Гоголь для забавы и развлечения пускал в свою душу ручейки весело журчавшего смеха, и они каждый раз прогоняли темную душевную накинь и уныние. Теперь это - могучее течение, выносящее его на вершину общественного признания и славы, дающее надежду на исполнение "великого предназначения". Самое предчувствие этого наполняет его восторгом:
   "У ног моих, - пишет он в своем дневнике, - шумит прошедшее. Надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей (хранитель, ангел), мой гений! О, не скрывайся от меня... не отходи от меня весь этот так заманчиво начинающийся для меня год... Я совершу! Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновленны. Над ними будет веять недоступное земле божество!" {Сочинения (под ред. Тихонравова, т. I, 114-115).}.
   Это писано в 1834 году, когда, по мнению д-ра Баженова, роковая болезнь уже определилась. Определились, значит, две противоположные силы, вступающие в борьбу в "хрупком составе писателя": р_а_д_о_с_т_ь_ _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_а_ _п_р_о_т_и_в_ _н_е_б_л_а_г_о_п_р_и_я_т_н_ы_х_ _о_р_г_а_н_и_ч_е_с_к_и_х_ _в_л_и_я_н_и_й.
  

III

   24 июля 1829 года, через полгода с небольшим после приезда в Петербург из Полтавской губернии, Гоголь писал своей матери:
   "Маменька, не знаю, какие чувства будут волновать вас при чтении этого письма, но знаю только то, что вы будете неспокойны... Перо дрожит в руке моей... непонятная сила нудит и вместе отталкивает высказать всю глубину истерзанной души".
   За этим следует целая страница туманных излияний, после которых Гоголь сообщает матери, что он влюблен.
   "Я видел ее... нет, не назову ее... она слишком высока для меня, не только для меня... Это божество, но облеченное слегка в человеческие страсти. Лицо, которого поразительное блистание печатлеется в сердце; глаза, быстро пронзающие душу, но их сияния жгучего, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один из человеков... Нет, это не любовь была... В порыве бешенства и ужаснейшей тоски, я жаждал, кипел упиться одним только взглядом... С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужаснейшее состояние... Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хоть тень покоя в мою истерзанную душу".
   Впрочем, вслед за этими риторическими излияниями юный Гоголь высказывает мнение, что необыкновенная женщина послана ему Провидением не напрасно: он не должен пресмыкаться по канцеляриям; настоящий его путь - путь новых наблюдений, новых знаний и опыта. Как указание свыше, Провидение и поставило перед ним эту - не женщину, а "божество, Им созданное, часть Его самого". Ему необходимо было бежать. Куда же? За границу. По этой причине, получив деньги для внесения в опекунский совет и узнав, что возможна отсрочка, он денег не внес, а купил пароходный билет и очутился в Любеке.
   Письмо это впоследствии вводило в заблуждение биографов... У Петрарки была Лаура, у Данте - Беатриче, у Гете - Фредерика Брион и г-жа фон-Штейн, у Гейне, Пушкина, Лермонтова - целый ряд поэтических женских образов, вдохновлявших воображение и заставлявших сильнее биться сердца... В таинственном божестве, "облеченном слегка в человеческие страсти", взгляда которого "не вынесет ни один из человеков", биографы Гоголя хотели видеть Александру Осиповну Смирнову...
   Но Марья Ивановна Гоголь была проницательнее биографов. Она была женщина умная, знала сына и сама любила когда-то своего Василья Афанасьевича. Она помнила, как он играл ей за речкой нежные мелодии и писал любовные письма. Напыщенный, неискренний и холодный стиль в письме сына не мог обмануть ее: это, очевидно, не любовь к живой женщине, а что-то другое. Что же именно? Просто попытка объяснения того обстоятельства, что опекунские деньги самовольно употреблены на поездку за границу. Зачем? Марья Ивановна знала, что за границу ездят лечиться. Петербург - город соблазнительный. Итак, ее сын поехал лечиться от... дурной болезни.
   Как это часто случается с умными и практическими людьми, Марья Ивановна превосходно угадала очень многое. Но вывод сделала грубо ошибочный: ответное письмо матери поразило сына, как громом. "В первый раз в жизни,- писал он 24 сентября 1829 года,- и дай бог, чтобы в последний, я получил такое страшное письмо". Упрекая мать за ее предположения, он прибавляет: "Вот вам мое признание: одни только гордые помыслы юности, проистекавшие из пламенного желания быть полезным, завлекли меня слишком далеко"... В своем слишком простом объяснении Марья Ивановна, действительно, ошиблась: за границу увлекала Гоголя не любовь и не болезнь, а писательский инстинкт.
   В 1829 году Гоголь был двадцатилетним юношей. Через три года в письме к школьному товарищу А. С. Данилевскому Гоголь прямо признается, что чувства сильной любви он не испытывал, и радуется этому: сильное чувство "превратило бы в прах" его слабый организм. А еще лет десять позже, почти уже перед смертью, больной, огорченный, усталый, он попытался, по-видимому, сделать предложение А. М. Виельгорской, с которой вел знакомство и дружескую переписку без всяких намеков на какое-нибудь более нежное чувство. На предложение последовал отказ, не вызвавший, по-видимому, особого огорчения.
   И это все: ни Лауры, ни Беатриче, ни Натальи Гончаровой. Ни семьи, ни профессии, ни даже службы в те времена, когда все на Руси служило, не исключая писателей: Державин был губернатором, И. И. Дмитриев - министром, Карамзин и Жуковский - царедворцы. Даже Пушкин с горечью и нетерпением, но напрасно стремился скинуть придворный мундир и сошел в могилу камер-юнкером. Николай I не хотел понять, что можно быть только Пушкиным и ничем более. Гоголь все-таки остался только Гоголем. "Могу сказать,- писал он в 1836 году В. А. Жуковскому,- что никогда не жертвовал свету своим талантом. Никакое развлечение, никакая страсть не могла овладеть моей душою и отвлечь меня от моей обязанности"... "Не писать для меня значило бы не жить",- говорил он позже в "Авторской исповеди".
   Гоголь был только писателем и не знал ничего другого в жизни. Вся трагедия его короткого, блестящего и многострадального существования была целиком и исключительно трагедией творчества: в нем были его радости, его страдания, с ним связана ранняя гибель...
   Тяжелая, запутанная и удручающая трагедия... Перечитать четыре тома его переписки, тщательно собранной В. И. Шенроком, - переписки темной, часто неискренней, как приведенное выше письмо к матери, - значит пережить отраженно настоящую душевную пытку. Задавшись несколько лет назад этой трудной задачей, я помогал себе особым приемом: прочитав ряд писем, за известный период, я обращался затем и к Гоголю-художнику и прочитывал то, что он написал в это же время. Точно светлый луч пронизывал мутную мглу, точно струя свежего воздуха врывалась в больничную палату, и можно было идти дальше темными закулисными путями этой страдальческой души: они получали объяснение, освещение и оправдание.
   Каждое произведение Гоголя является не только художественным перлом, но и победой, вырванной у роковой болезни, победой человеческого духа над болезненным предопределением. И эта борьба, и эти победы шли на арене, совершенно расчищенной от всех жизненных условий, которые могли бы усложнить ее. Можно сказать определенно, что это был настоящий поединок гения с роковым недугом, где каждая победа гения отмечалась новым торжеством русской литературы.
  

IV

  
   Первым замечательным произведением, в котором Гоголь поставил себе (под влиянием Пушкина) определенную общественную задачу, был "Ревизор". "В "Ревизоре",- пишет он в "Авторской исповеди",- я решился собрать все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делают в тех местах и тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем".
   О первом представлении "Ревизора" мы имеем противоречивые свидетельства современников. Одни говорят о колоссальном успехе: театр дрожал от хохота. Другие считают успех далеко неполным и сомнительным. По свидетельству П. В. Анненкова, высоко-чиновная и аристократическая публика первого представления недоумевала. "Как будто находя успокоение в том, что дается фарс, большинство зрителей остановилось на этом предположении. Раза два или три раздавался общий смех. Но уже к четвертому акту смех становился робким, пропадал. Аплодисментов почти не было. Напряженное внимание к концу четвертого акта переродилось почти во всеобщее негодование... Общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики, был: это невозможность, клевета, фарс"... В огромном большинстве печатных отзывов автора упрекали за то, что в его комедии одни отрицательные типы: нет добродетельного человека, на котором могло бы "успокоиться нравственное чувство". Крепостнический строй требовал от автора своего оправдания, а в комедии чувствовалось одно глубокое художественное отрицание.
   Во время первого представления "Женитьбы Фигаро" происходило то же. "Французы, как дети,- сказал один из зрителей, глядя на беснующийся против автора театр: - брыкаются, когда их умывают". И, однако, это не помешало комедии Бомарше стать бессмертной истинно национальной сатирой, до сих пор не утратившей своего значения. Такое же веяние бессмертия можно было угадать и в этом все стихающем смехе, и в напряженном внимании, и в недовольстве "избранной публики", которую "умывал" Гоголь.
   Были люди, которые сразу поняли великое значение "Ревизора" и отдали автору свои симпатии именно за беспощадность его сатиры. Белинский, тогда мало известный критик не особенно распространенной "Молвы", написал восторженный отзыв, в котором с чрезвычайной глубиной оценил значение комедии. "Удивительно, - говорил он, - как это никто не замечает того благородного лица, которого требуют и не находят в пьесе. Оно в ней есть. Это смех, очищающий душу". И меньшинство, которого Белинский был выразителем, с сознательным восторгом приветствовало гениального сатирика. Вокруг комедии кипели страстные споры, она давалась при переполненном театре, актеры вырабатывали все яснее бессмертные гоголевские фигуры, их изречения становились стереотипными, как некоторые стихи Грибоедова, и созданные Гоголем образы врастали в понятия... Комедия явно становилась сокровищем русской литературы и русской сцены.
   А в это время сам автор чувствовал себя угнетенным и подавленным... неудачей "Ревизора"... Правда, он заметил статью Белинского, и в своем "Театральном разъезде", защищаясь против нападок, он приводит в числе других и мысль Белинского о благородном смехе. Но в глубине его души были недовольство и тоска. В письме к Пушкину Гоголь винит в своем настроении "соотечественников": "Я устал душою и телом. Клянусь, никто не знает и не видит моих страдании". И в другом: "Еду за границу, там размыкать тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен быть подальше от своей родины". Но в материалах Шенрока приведено письмо к "одному литератору", написанное по поводу первого представления, и в нем Гоголь так изображает свое нравственное состояние: "С самого начала... я уже сидел в театре скучный. О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я _с_л_ы_ш_а_л_ _у_п_р_е_к_и_ _и_ _р_о_п_о_т_ против своей же пьесы, которые заглушали все другие..."
   Итак, "единственный судья" осудил пьесу, вокруг которой закипела борьба старой и новой Руси. В споре друзей и врагов своего гениального произведения Гоголь, после некоторых колебаний, склонился... на сторону врагов {Эту истинно роковую странность отметил еще Белинский в статье о "Переписке с друзьями".}.
   Вскоре после первого представления "Ревизора" Гоголь уезжает за границу. Зачем? Мы видели уже в его письмах, что сам он объясняет это отношением соотечественников, и впоследствии много раз он повторяет этот мотив: "комическому писателю не место на родине".
   В действительности, однако, причина была другая. Он увозил с собою начало "Мертвых душ" и для работы над этим величайшим произведением своей жизни вперед уже сосредоточивал все свои жизненные силы. Сознание "недуга" заставляет его быть экономным. Живое, чрезвычайно восприимчивое воображение полно образов. В их разработке и воплощении - задача жизни и средство спасения. На это направляются все усилия гениального человека. Он, по-видимому, совершенно сознательно отстраняет приток разнородных впечатлений, которые, расширяя душу для большей полноты жизни, вместе с тем могли бы ослабить ее сосредоточенную силу. Он рад, что не испытал любви: она взяла бы у него слишком много настроения, нужного для главного дела. Живая, яркая и разнородная реакция общества на его сатиру ему тоже не по силам. За границей он суживает круг новых впечатлений, отдаваясь исключительно обработке художественного материала, вынесенного из отечества. Д. Н. Куликовский в своей работе о Гоголе отмечает, что мимо него за границей проходили захватывающие события и великое движение мысли, совершенно его не задевая. В то время как Пушкин смотрел на современный мир широко и жадно раскрытыми глазами, ловя каждое новое явление и усваивая каждую новую мысль,- Гоголь в своей обширной переписке почти не оставил следов подобной любознательности. Острая от природы, но мало тронутая культурой, мысль его работала в узком круге.
   "Боже! какие есть сюжеты!" - то и дело пишет Гоголь своим друзьям и неизменно прибавляет: "хватит ли силы!.." "Столько еще жизни, чтобы закончить "Мертвые души". Больше не прошу у бога ни часу!" "Ничего не пишу тебе о римских происшествиях, о которых ты меня спрашиваешь,- говорит он в одном из писем к Данилевскому (авг. 1841).- Я уже ничего не вижу перед собою, и во взоре моем нет животрепещущей внимательности новичка. Все, _ч_т_о_ _м_н_е_ _н_у_ж_н_о_ _б_ы_л_о, я забрал и заключил в себе, в глубину души моей"... "Нет, клянусь, грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня" {Письма, т. II, 111 и 100 (последнее к С. Т. Аксакову).}. Не ясно ли состояние души, устремившей все свои способности к одной цели и не желающей кидать по сторонам ни одного лишнего, бесцельного взгляда. Зачем хватать на лету новые явления и новые мысли, когда все это кажется лежащим вне точно намеченного круга его жизни? Ослабить напряженность воображения, радостно и страстно созерцающего определяющиеся образы далекой родины - значит сделать вычет в строго рассчитанной экономии сил, от которой зависит выполнение главной задачи жизни и даже продолжение самой жизни.
   Во все это время, когда Гоголь, окончательно расставшись с безотчетным творчеством, отдается идее "Мертвых душ", судьба его странным образом вызывает в памяти судьбу Хомы Брута, вернее - историю его всенощных бдений в заколдованной часовне. Бедный философ очертил около себя круг и весь заполнил его сиянием свечей. В этом кругу все свое внимание и все напряжение воли он направляет на чтение священной книги. Эти слова одни способны прогнать страшные порождения враждебного мира...
   Такая же тесная часовня для Гоголя - его заграничная жизнь. Сам он в письме к Уварову говорил, что в ней он "обрек себя на уединение", обратив все способности на создание "Мертвых душ"... Около него тоже тесный круг, освещенное место во тьме обширного мира. Здесь точно в светлом луче роятся перед ним яркие образы, летающие в воображении на крыльях оздоровляющего и защищающего смеха. Это истинные создания дня и света... А по сторонам роились, сгущались и тянулись к нему кошмарные порождения тьмы и страха. И в глубине, скорее угадываемое, чем видимое зрению, неопределенное и страшное гнездилось чудовище - страх смерти, готовое взглянуть, как Вий, на одинокого подвижника своим мертвящим взглядом. Чтобы защититься от этого враждебного мира, Хома Брут читает священную книгу над гробом зачарованной красавицы... А Гоголь все пишет о России, тоже зачарованной рабством.
   И пока работало воображение, пока он мог творить,- он жил. А мог он творить, пока ложная мысль не связала крылья его гениального, оздоровляющего и целебного смеха...
  

V

   Все время, пока писались за границей "Мертвые души", здоровье Гоголя подвергалось колебаниям. Уже раньше, в Москве, в 1833 году Гоголь часто впадал в мрачное настроение. Он был мнителен, нередко считал себя неизлечимо больным, хотя по наружности казался свежим и бодрым. Из-за границы он часто шлет жалобы на свое состояние. "На мозг мой точно надвинулся колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли..." {1837 г. Письмо Прокоповичу.} "Голова часто покрыта тяжелым облаком, который (sic) я должен беспрестанно стараться рассеивать" {Ему же, 1838 г. Г. Баженов отмечает здесь определенный симптом, называемый в медицине неврастенической каской.}. "Здоровье мое плохо. Занятие самое легкое отяжелевает мою голову. Италия, прекрасная моя ненаглядная Италия продлила мою жизнь, но искоренить совершенно болезнь, деспотически вторгшуюся в состав мой, она не в силах... Что, если я не окончу труда моего?" (Князю Вяземскому, 1838.) "Недуг, который, казалось, было облегчился, теперь усилился вновь... Но я веду свою работу, и она будет окончена" (Погодину, тогда же). В 1840 году в Вене Гоголь подвергся очень бурному нервному припадку, последовавшему за периодом возбуждения. "Я почувствовал, - писал он впоследствии, - то подступившее к сердцу волнение, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потом следовали обмороки и столбняк..." {Письма Гоголя. Ред. В. И. Шенрока. II, 148.}.
   Любопытно, что это течение душевной болезни Гоголя было совершенно независимо от его телесного здоровья или чисто физических недугов. В некоторых позднейших письмах Гоголь очень определенно описывает свои болезненные состояния, при которых, однако, чувствует и голову, и мысли совершенно свежими и поэтому не испытывает никакого душевного угнетения... Можно ли вообще установить неуклонное возрастание душевной болезни в течение того времени, когда создавался первый том "Мертвых душ", то есть в десятилетие 1833-1842 года?
   Было бы чрезвычайно интересно проследить подробно с этой точки зрения всю переписку Гоголя, это помогло бы установить связь основной болезни Гоголя с успехом или неудачами его работы. Но уже и то, что мы знаем, позволяет, кажется, отвергнуть неуклонную последовательность в росте болезни: в переписке Гоголя за все эти годы жалобы на состояние здоровья то и дело сменяются нотами удовлетворения и торжества. "Мертвые души" текут живо,- пишет он Жуковскому в 1836 году из Парижа: - свежее и бодрее, чем в Вене,- и мне совершенно кажется, как будто я в России. Передо мною все наше: наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы,- словом, вся наша православная Русь. Мне даже смешно, когда подумаю, что я пишу "Мертвых душ" в Париже... Огромно, велико мое творение и не скоро конец его... Еще восстанут на меня новые сословия и много разных господ... Но что же мне делать? Уже судьба моя враждовать с моими соотечественниками. Терпение! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом..."
   В воспоминаниях Н. В. Берга сохранился рассказ самого Гоголя о том, как в биллиардной одного жалкого трактира между Дженцано и Альбано ему удалось при страшном шуме, и среди удушливой атмосферы написать за один присест целую главу "Мертвых душ". В. И. Шенрок относит этот факт к 1838 году. В том же 1838 году Гоголь в письме к Погодину опять делает указания на успех своей работы. "Вообще,- говорит В. И. Шенрок, - настроение Гоголя в это время (т. е. к концу десятилетия) было самое счастливое. Хандра, временами посещавшая его в Париже и Женеве, была забыта надолго и порой свое настроение он характеризует словами: "В душе моей небо и рай". "У меня теперь в Риме мало знакомых, вернее почти никого (Репнины во Флоренции), но никогда я не был так весел, так доволен жизнью..." "...Я не скажу, что я здоров,- сообщает Гоголь в письме к Жуковскому уже в 1841 году.- Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я _б_о_л_е_е, _н_е_ж_е_л_и_ _з_д_о_р_о_в. Я слышу часто чудные минуты, ч_у_д_н_о_й_ _ж_и_з_н_ь_ю_ _ж_и_в_у, _в_н_у_т_р_е_н_н_е_й, _о_г_р_о_м_н_о_й, _з_а_к_л_ю_ч_е_н_н_о_й_ _в_о_ _м_н_е_ _с_а_м_о_м, и никакого блага и здоровья не взял бы".
   Не ясно ли, что последние четыре года (1838, 39, 40 и 41-й) не только нельзя считать периодом особенного усиления "депрессивного невроза", но, наоборот, это необычно долгий период сравнительной душевной бодрости и подъема, лишь отчасти нарушаемого болезнью. А если вспомнить вдобавок, что, по словам самого д-ра Баженова, уже в начале тридцатых годов душевная болезнь Гоголя вырвала у него целый год жизни, то мы должны будем признать, что какая-то сила ворвалась в развитие болезни, ослабляя ее успехи и совершенно нарушая ее "цикличность".
   Какая это сила - совершенно ясно. Именно в эти годы Гоголь заканчивал первый том самого важного из своих созданий - "Мертвые души" - течение которого уже совершенно определилось...
   Художественная идея, уже нашедшая свой образ, обладает чем-то вроде собственной органической жизни, движется дальше по собственным законам. Созерцание этого стройного движения - процесс почти стихийный, служащий для творца источником высокого удовлетворения. Не забудем, что, по точному показанию Гоголя, первые его юмористические образы даже рождались в минуты душевного угнетения. Теперь, когда окрепшее воображение гения несется в сильной струе живой художественной идеи, его творчество является могучей оздоровляющей силой... Таинственный недуг, все значение которого в вызываемом им душевном угнетении, отступает перед потоком необыкновенного подъема, плавно стремящимся к намеченной цели...
   В это время в Гоголе назревали уже идеи "Переписки". В письмах к великосветским друзьям, к "благодатным" Аннам Михайловнам или "благоуханнейшим" Александрам Осиповнам звучали уже странные мысли; слог писем - деланный, искусственный, то напряженно учительный, то неприятно смиренный и слащавый... А чудное художественное произведение подвигается глава за главой в собственном цельном стиле, точно светлое здание над болотистой и мглистой равниной. И нигде в этом создании не заметно ни малейшей трещины. Гениальный смех совершал над туманами свой неудержимый полет. И ни разу его крыло не сделало неверного или слабого взмаха...
  

VI

   И вот: победа одержана: в ноябре 1841 года первая часть "Мертвых душ" была закончена. Гоголь почувствовал себя переполненным какой-то возвышенной радостью и придал ей формы, согласные с укоренявшимися в нем мистическими идеями. "Шлю тебе братский поцелуй, - пишет он Данилевскому, - и молю бога, да снидет на тебя хотя часть той свежести, которою объемлется ныне душа моя, _в_о_с_т_о_р_ж_е_с_т_в_о_в_а_в_ш_а_я_ _н_а_д_ _б_о_л_е_з_н_я_м_и_ _х_в_о_р_о_г_о_ _т_е_л_а" {Письма, т. II, 111.}.
   Он одержал великую победу духа над слепою силою непонятного недуга, он создал великое творение и веяние спасительного гения считает признаком особенной, лично на него направленной, благодати Провидения. Он допускает даже, что теперь эта благодать непосредственно изливается от него на других. "Я думал о тебе, - пишет он больному Языкову месяца за два до окончания "Мертвых душ", - и мысли мои были светлы..." "Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу... Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: "верь словам моим". Есть чудное и непостижимое... Отныне взор твой должен быть светло и бодро устремлен горе: _д_л_я_ _с_е_г_о_ _б_ы_л_а_ _н_а_ш_а_ _в_с_т_р_е_ч_а..." {Ib., 117, 118 (курсив мой).} "Теперь самое главное - крепитесь! - советует он художнику Иванову: - идите бодро! Не падайте духом, иначе будет значить, что вы не помните и не любите меня: а _п_о_м_н_я_щ_и_й_ _м_е_н_я_ _н_е_с_е_т_ _с_и_л_у_ _и_ _к_р_е_п_о_с_т_ь_ _в_ _д_у_ш_е." {Ib., 131.}. По адресу друга своего Данилевского он часто выражается еще решительнее: "Но слушай: теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе _к_о_м_у_ _б_ы_ _т_о_ _н_и_ _б_ы_л_о, _н_е_ _с_л_у_ш_а_ю_щ_е_м_у_ _м_о_е_г_о_ _с_л_о_в_а..." "Властью высшего облечено отныне мое слово..." {Ib., 110, 111.} "Если же что в жизни смутит тебя, наведет беспокойство, сумрак на мысли, вспомни обо мне, и при одном уже твоем напоминании _о_т_д_е_л_и_т_с_я_ _с_и_л_а_ _в_ _т_в_о_ю_ _д_у_ш_у. _И_н_а_ч_е_ _н_е_ _с_и_л_ь_н_а_ _д_р_у_ж_б_а_ _и_ _в_е_р_а, _о_б_и_т_а_ю_щ_а_я_ _в_ _д_у_ш_е_ _т_в_о_е_й!" {Ib., 168. Письмо писано в мае, когда "Мертвые души" вышли узко из печати.} И даже В. А. Жуковского он обнадеживает: "Ждите меня! Много расскажу вам прекрасного. Если вы смущены чем-нибудь и что-нибудь земное и преходящее вас беспокоит, _т_о_ _б_у_д_е_т_е_ _о_т_н_ы_н_е_ _т_в_е_р_д_ы_ _и_ _с_в_е_т_л_ы_ _в_е_р_о_ю_ _в_ _г_р_я_д_у_щ_е_е_..." {Письма, т. II, стр. 169.}
   Экзальтация Гоголя может быть понята и без предположений о религиозной мании: религиозное настроение было ему присуще с детства, и теперь он только облекает в привычные формы переполняющее его благодатное ощущение "победы духа" над угнетением и страхом смерти. Гордый, радостный, уверенный в своей силе, он едет в Петербург с рукописью "Мертвых душ". В ней, по-видимому, нужно было еще кое-что закончить, а затем печатать ее Гоголь думал в Москве. "Да, друг мой, я глубоко счастлив! - писал он из Рима С. Т. Аксакову: - ...создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои... Здесь явно видна святая воля бога: подобное внушенье не происходит от человека... О, если бы еще три года с такими свежими минутами..." Теперь ему нужно спокойствие "и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположение души. Меня теперь нужно беречь и лелеять. Я придумал вот что: пусть за мною приедут Михаил Семенович (Щепкин) и Константин Сергеевич (Аксаков)... Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится; но в этой вазе заключено сокровище" {Ib., т. II, 97-99.}.
   К сожалению, московская цензура не поцеремонилась с "хрупкою вазой", и на родине больн

Другие авторы
  • Фофанов Константин Михайлович
  • Ширинский-Шихматов Сергей Александрович
  • Гутнер Михаил Наумович
  • Ренье Анри Де
  • Крючков Димитрий Александрович
  • Катловкер Бенедикт Авраамович
  • Помяловский Николай Герасимович
  • Энгельгардт Александр Николаевич
  • Подкольский Вячеслав Викторович
  • Грааль-Арельский
  • Другие произведения
  • Гербель Николай Васильевич - Предисловие к "Ромео и Джульетте" в переводе Д. Михаловского (Издание Н. В. Гербеля)
  • Тассо Торквато - Олинт и Софрония
  • Леонтьев Константин Николаевич - Плоды национальных движений на православном Востоке
  • Розанов Василий Васильевич - Профессионалы "благотворительности"
  • Андреев Леонид Николаевич - К звёздам
  • Дорошевич Влас Михайлович - Демон
  • Развлечение-Издательство - Ошибка Пинкертона
  • Панаев Иван Иванович - Литературные воспоминания
  • Крыжановская Вера Ивановна - Гнев Божий
  • Кондурушкин Степан Семенович - Во мраке ночи
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
    Просмотров: 558 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа