Короленко Владимир Галактионович - Трагедия великого юмориста

   - Константин Федорович.

   - Константин Федорович Скудронжогло. Очень приятно познакомиться. Поучительно узнать этакого человека..."

   Гоголь не описывает выражение лица Чичикова в эту минуту, но читатель, знакомый с Павлом Ивановичем, видит его и без описания. Глазки "будущего родоначальника" сверкают радостным оживлением, в его лице благоволение. В Константине Федоровиче Скудронжогло он чувствует нечто родственное. Это тоже "приобретатель", только на широкую ногу и вполне добродетельный. А теперь, во втором томе, нельзя уже смеяться над добродетельным человеком. Надо уважать добродетельного человека. Даже более: надо перед добродетельным человеком преклоняться. Добродетельный человек - опора общества. Он не увлекается химерами юности, не мечтает о реформах крепостного строя и смеется над умниками, которые заводят для мужиков богоугодные заведения (391), и над Дон-Кихотами, которые открывают для них школы, мешающие мужицким детям заниматься прямым делом... (стр. 392). Он стоит "на прочном основании". И основание это... приобретение.

   Скудронжогло - настоящий идеолог приобретения. Почуяв в Чичикове родственную натуру, он с радостью дает ему десять тысяч, без процентов, без поручительства, просто под одну расписку. "Т_а_к_ _б_ы_л_ _о_н_ _г_о_т_о_в_ _п_о_м_о_г_а_т_ь_ _в_с_я_к_о_м_у_ _н_а_ _п_у_т_и_ _к_ _п_р_и_о_б_р_е_т_е_н_и_ю!" {IV, стр. 550. Эта замечательная фраза сохраняется в обеих сохранившихся редакциях.} - поучительно заключает Гоголь "Переписки". В стиле его, теперь обесцвеченном и искусственном, находятся для добродетельного человека возвышенные обороты. То "сумрачное облако осеняет его чело", когда он видит плохое хозяйство (406), то, наоборот, изображая картину хозяйства хорошего, он "сияет, как царь в день торжественного венчания своего..." (397). И Павел Иванович Чичиков заслушивается его, как пения райской птички.

   "- Сладки ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович, - говорит он. - Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму!

   Скудронжогло улыбнулся. - Нет, Павел Иванович, - сказал он: - уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором точно можно сказать: умный человек, которого я и подметки не стою...

   - Кто это? - с изумлением спросил Чичиков.

   - Это наш откупщик Муразов...

   - Слышал. Говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия. Десять миллионов, говорят, нажил!

   - Какое десять! перевалило за сорок! _С_к_о_р_о_ _п_о_л_о_в_и_н_а_ _Р_о_с_с_и_и_ _б_у_д_е_т_ _в_ _е_г_о_ _р_у_к_а_х.

   - Что вы говорите! - вскрикнул Чичиков, оторопев.

   - Всенепременно... У кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое против себя... С ним некому тягаться. Какую цену чему назначит, такая и останется: некому перебить.

   ...- Скажите,- (произносит Чичиков, мысль которого "каменела" от страха и благоговения): - ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?..

   - Самым безукоризненным путем и самыми безукоризненными средствами... Миллионщику незачем прибегать к кривым путям. Прямой-таки дорогой так и ступай и _б_е_р_и_ _в_с_е, _ч_т_о_ _н_и_ _е_с_т_ь_ _п_е_р_е_д_ _т_о_б_о_ю..."

   В этом разговоре, в сущности, выступает единственное различие между Чичиковым первого тома и идеальными героями второго. Это прежде всего размеры приобретения и, во-вторых, его источник: у Павла Ивановича он не безгрешен вообще, а Гоголь еще усиливает это различие, без особенной надобности превращая его из "приобретателя" в злодея.

   Скудронжогло _ч_е_с_т_н_о_ пользуется сознанной тогда уже многими неправдой крепостного строя, а Муразов _ч_е_с_т_н_о_ наживается на откупах, освобождение от которых Россия через несколько лет приветствовала как вторую эмансипацию.

   Но мы помним, что Гоголь в первом томе защищал Павла Ивановича от названия подлец. Он прямо говорил, что справедливее всего назвать его "х_о_з_я_и_н-п_р_и_о_б_р_е_т_а_т_е_л_ь". В то время "приобретение" являлось для него _в_и_н_о_й_ _в_с_е_м_у: из-за него-то произошли дела, которым свет дает название не очень _ч_и_с_т_ы_х, хотя, как известно, они часто истекают из благонамереннейших побуждений, например семейных. "Такой (в самом деле) чувствительный предмет!.." Из-за него-то "будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом, - не идет ли откуда хозяин, - хватает поспешно все, что к нему поближе".

   Вообще в первом томе над этим добродетельным понятием витал гениальный смех. Вспомним замечательную сцену в палате, куда Чичиков и Собакевич являются с купчими крепостями на мертвые души. "Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо, когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Н_е_с_к_о_л_ь_к_о_ _м_и_н_у_т_ _о_н_ _с_м_о_т_р_е_л_ _в_ _г_л_а_з_а_ _Ч_и_ч_и_к_о_в_у_ _с_ _в_ы_р_а_ж_е_н_и_е_м_ _п_о_ч_т_и_ _п_о_л_н_о_г_о_ _у_д_о_в_о_л_ь_с_т_в_и_я_ и, наконец, сказал: "Так вот как! Этаким-то образом, Павел Иванович! Так вот вы приобрели!"

   - Приобрел, - сказал Чичиков скромно.

   - Благое дело! Право, благое дело!

   - Да, я вижу, что более благого дела не мог бы предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если он не стал, наконец, твердою стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности".

   Да, вот что делает грешный смех! Люди совершенно солидные говорят о предмете благонамеренном: о приобретении. Автор точно воспроизводит разговор, лишь пропустив его сквозь какую-то незаметную призму... И над "приобретением" витает невидимо какое-то особенное осуждение. Это суд не уголовный: это суд смеха... Он совершается во имя какого-то идеального представления об истинном достоинстве человека, при сопоставлении с которым одно только, хотя бы и скрепленное казенной печатью, _п_р_и_о_б_р_е_т_е_н_и_е_ само по себе является смешным и жалким.

   Во втором томе этот смех порой опять готов к услугам автора. Когда Павел Иванович предлагает увековечить "жизнеописанием" добродетельного приобретателя-помещика, читателю так и кажется, что смех уже порхает над расцветшей физиономией Чичикова и готов перепорхнуть с нее на фигуру Константина Федоровича Скудронжогло... "Так вот как! Этаким-то образом, Константин Федорович! Так вы и приобрели! Рабским трудом?.." - "Приобрел..."

   Но бедному смеху нет воли во втором томе: бедный смех лежит со связанными крыльями. Порой, быть может, он пытается напомнить о "так называемых патриотах, которые сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устраивая судьбу свою на счет других" (IV, стр. 276). Или о том, что "миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть кругом себя подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него... но непременно хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик". Или, наконец, о том, что от собственных добродетельных героев не осталось уже ни костей, ни кожи, а торчит из них одно "приобретение" (хотя бы и "законными средствами"). И тогда гениальный сатирик, обладавший все-таки замечательным критическим чутьем, сжигал в тоске свои рукописи с портретами добродетельных Чичиковых. А пока в раздвоенной душе художника происходила эта борьба художественного гения и заблудившейся мысли, роковой недуг рос на просторе, не сдерживаемый по-прежнему целительным потоком свободного, не связанного ложными идеями, сатирического творчества...

   Что Гоголь сжигал также и превосходные страницы, которыми дарил его далеко еще не угасший талант, это подтверждается многими несомненными свидетельствами. И между прочим тем, что некоторые главы он читал в обществе. А все, что он решался читать в обществе, всегда было окончательно продумано и сделано образцово.

   "До сих пор не могу еще придти в себя,- писал, например, С. Т. Аксаков сыну Ивану Сергеевичу в 1849 году: - Гоголь прочел нам с Константином вторую главу ("Мертвых душ")... вторая глава несравненно выше первой" {Материалы, IV, 177.}. Смирновой Гоголь еще раньше читал отрывки из второго тома, в которых, по ее словам, "юмор был возведен до высшей степени художественности". Некоторые эпизоды были потом восстановлены в передаче лиц, слышавших чтение Гоголя. Особенно подробно излагались сцены у генерала Бетрищева, роман Тентетникова и участие Чичикова в этом романе. С. Т. Аксаков восхищается патетическими сценами, от которых, и по словам Смирновой, захватывало дыхание...

   Но и эти главы не избегли общей участи. Гоголь сжег их в разное время. И это понятно: и юмористические, и патетические сцены _б_ы_л_и_ _н_е_й_т_р_а_л_ь_н_ы, ничего не вносили в развитие заданной идеи.

  

   Идея же состояла в том, чтобы в крепостнической России найти рычаг, который мог бы вывести ее из тогдашнего ее положения. А так как все зло предполагалось не в порядке, а только в _д_у_ш_а_х, то, очевидно, нужен такой рычаг, который, не трогая форм жизни, мог бы чудесным образом сдвинуть с места все русские души, передвинуть в них моральный центр тяжести от зла к добру.

   Изобразить в идеальной картине этот переворот и показать в образах его возможность, такова именно была задача второго и третьего тома "Мертвых душ". Гоголь мечтал, что он, художник, даст в идее тот опыт, по которому затем пойдет вся Россия. Добродетельные герои вроде Скудронжогло должны служить материалом, указывающим, что в русском народе есть силы, готовые для великого движения...

   В интересной работе Алексея Ник. Веселовского указывается на основании вполне убедительных материалов, что все герои первого тома, по мысли Гоголя, должны были исправиться. Чичиков, исчезающий во втором томе, после новой катастрофы, должен был явиться в третьем томе уже преображенным. Энергия Чичикова, избытку которой удивляется Муразов, направляется на служение ближним. Только в таком случае будет понятно (и, прибавим, оправдано с точки зрения примиряющего искусства), что "недаром такой человек избран героем". Рядом с Чичиковым предстояло снова явиться и Плюшкину, под своим ли именем, или передав свое страшное прошлое другому лицу, которое должно изгладить былое зло благодеяниями. По крайней мере на это есть любопытнейшее указание в словах самого Гоголя (в письме к Языкову): "О, если бы ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, _е_с_л_и_ _д_о_б_е_р_у_с_ь_ _д_о_ _т_р_е_т_ь_е_г_о_ _т_о_м_а_ "М. Душ" {"Вестник Европы", февр. 1891 г.}.

   Если бы, вдобавок, как это тоже следует предполагать, исправились и Собакевич, и Манилов, и все чиновники, и вообще все персонажи первого тома, то, мечтал Гоголь, чудесное преображение нарисованного им страшного "Портрета" тогдашней России было бы достигнуто, и смертный грех его смеха заглажен.

   Какая же сила произведет это чудо, откуда придет тот толчок, который повернет весь этот мир Плюшкиных и Коробочек, Маниловых, Собакевичей, Чичиковых и Ноздревых около его оси?

   Гоголь "Переписки с друзьями" видит эту силу не "в европейских выдумках" и не "в реформах", но исключительно - в поучении!

   К этой мысли Гоголь возвращается на страницах "Переписки" с особенной настойчивостью. "Конечно, - говорит он в письме к П. А. Толстому, - сказать человеку: не крадите, не роскошничайте, не берите взяток, молитесь и давайте милостыню,- теперь ничто... Всякий скажет: да ведь это уж известно". Но Гоголю кажется, что это нужно и можно сказать каким-то особенным образом. Для этого следует "приподнять перед грешником завесу", показать ему все последствия его грехов. Тогда он несомненно исправится. "Нет, человек не бесчувствен, человек подвигнется, если только покажешь ему дело, как оно есть. Теперь он подвигнется еще более, чем когда-либо, потому что природа его размягчена"... "Он, как спасителя, облобызает того, который заставит его обратить взгляд на самого себя"... {"Нужно проездиться по России", Соч., т. IV, 3.}

   Кто же скажет это нужное слово именно так, как его нужно сказать? Гоголь мучительно ищет людей для этой спасительной проповеди. Церковные проповедники, помещики?.. Да, отвечает Гоголь: "Это относится к церковным проповедникам. То же должен делать и помещик".- "Мужика не бей,- советует он одному из своих приятелей-помещиков: - съездить его в рожу еще не большое искусство; это сумеет сделать и становой, и заседатель, и даже староста... Но умей _п_р_о_н_я_т_ь_ _е_г_о_ _х_о_р_о_ш_е_н_ь_к_о_ _с_л_о_в_о_м, ты же на меткие слова мастер" (132).

   Увы! Гоголь-юморист в первом томе уже осмеял эти собственные проекты. Их он вложил тогда в уста Плюшкина:

   - Приказные - такие бессовестные, - говорит Плюшкин Чичикову, собираясь совершить не вполне одобрительную сделку. - Прежде бывало полтиной меди отделаешься, да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, - такое сребролюбие! Я уж и не знаю, как никто другой не обратит на это вниманья. Ну, _с_к_а_з_а_л_ _б_ы_ _е_м_у_ _к_а_к-н_и_б_у_д_ь_ _д_у_ш_е_с_п_а_с_и_т_е_л_ь_н_о_е_ _с_л_о_в_о! _В_е_д_ь_ _с_л_о_в_о_м_ _х_о_т_ь_ _к_о_г_о_ _п_р_о_й_м_е_ш_ь. Кто что ни говори, а _п_р_о_т_и_в_ _д_у_ш_е_с_п_а_с_и_т_е_л_ь_н_о_г_о_ слова не устоишь...

   - "Ну, ты-то устоишь", - подумал тогда умный Павел Иванович.

   Но иного выхода Гоголь "Переписки" все-таки не видит и потому обращает свои взоры к начальству. Оно первое должно прибегнуть к спасительному средству: "Очень знаю, - пишет он "занимающему важное место", - что теперь трудно начальствовать в России: завелись такие лихоимства, которых _и_с_т_р_е_б_и_т_ь___н_е_т_ _н_и_к_а_к_и_х_ _с_и_л_ _ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_х. Знаю и то, что образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида"... Но "дело примет совсем другой оборот, если покажешь человеку (в данном случае плуту-чиновнику), чем он виноват перед самим собою. Тут потрясешь так его всего, что в нем явится вдруг отвага быть другим, и тогда только вы почувствуете, как благородна наша русская порода даже и в плуте..."

   В поучении, которое Гоголь диктует знакомому генерал-губернатору, есть совет: "священнику пригрозить архиереем"... Дворянам следует, указать на великое дело, которое они могут сделать, "воспитавши сословие крестьян". Вообще, если к поучению приступить с чистой душой, какая была, напр., у Карамзина,- "тогда всё тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве"... (V, 63).

  

   Мы уже видели, что II том "Мертвых душ" должен был в "сочинении повествовательном" развить те идеи, которые Гоголь излагал в "Переписке". И действительно, мы находим во втором томе всю эту программу в лицах. "Занимающий важное место", сиятельный князь генерал-губернатор приходит в ужас, когда перед ним раскрылась картина страшных злоупотреблений, каким-то неведомым образом сосредоточившихся около приятной фигуры Павла Ивановича Чичикова (наброски второго тома дошли до нас лишь в отрывках). Чичиков окончательно уличен и валяется в ногах у представителя грозной власти.

   "- Ваше сиятельство, - говорит он голосом отчаяния. - Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но вот бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уважение граждан и начальства... Но - что за бедственные обстоятельства!.. Вся жизнь, точно судно среди морских волн...

   Слезы вдруг хлынули из глаз его, и он повалился в ноги князю так, как был в сюртуке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете и в чудесно сшитых штанах"... И при этом бедный приобретатель почувствовал удар княжеского сапога "в щеку, в прекрасно выбритый подбородок и зубы".

   Злополучное судно приобретательской судьбы опять на мели: Павел Иванович заперт в "промозглом сыром чулане с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат... Не дали даже ему взять шкатулку, где были деньги. Бумаги, крепости на мертвые души - все было в руках чиновников"... Одним словом, Павел Иванович погибает, и над его грешной душой, как в старинных драмах, идет спор темных и светлых сил.

   Первым является в темницу добродетельный откупщик Муразов. По-видимому, у него есть какой-то план спасения России при помощи откупных денег, которые дадут возможность командировать по всей стране благотворительных проповедников с особыми поручениями. В Чичикове он заметил необычайную энергию и намерен направить ее на выполнение своих благих намерений. Павлу Ивановичу вначале эта программа новой жизни очень улыбается. Он считает, что, в столь тесных обстоятельствах, ему не остается ничего, кроме добродетели, тем более, что она связана с получением обратно шкатулки и нисколько не мешает мечтам об "осуществлении предназначения": о "бабенке и будущих чичонках" (так ласкательно называл Павел Иванович свою будущую семью). И вот, Павел Иванович дает Муразову торжественное обещание исправиться.

   Но не успела закрыться дверь за добродетельным откупщиком, как на сцену является темная сила в лице чиновника Самосвитова.

   Этот Самосвитов - тип совершенно новый в чиновничьей коллекции Гоголя. "Добрый малый, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, в военное время он наделал бы чудес... Но за неимением военного поприща подвизался на штатском и на место подвигов - пакостил и гадил. С товарищами был хорош, никого не продавал никому и, давши, слово держал. Но высшее над собой начальство считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом и упущением". Дело Чичикова заинтересовало этого своеобразного чиновного анархиста именно возможностью одурачить начальство, и он предлагает Павлу Ивановичу сделку: "Все будем работать за вас, все - ваши слуги. Тридцать пять тысяч на всех - и ничего больше"...

   Павел Иванович был реалист. Он не мог не чувствовать, что Самосвитов человек живой и его предложение совершенно "реально". Тогда как Муразовские добродетельные фантазии - плохая и нежизненная выдумка. Поэтому он тотчас склоняется вновь на сторону порока. И вот "не прошло часу после этого разговора (с Самосвитовым), как к Чичикову принесена была драгоценная его шкатулка: бумаги, деньги, все было в совершенном порядке". Было очевидно, что на слово Самосвитова можно положиться и что "правосудие" непременно останется в дураках...

   Между тем Муразов отправляется к негодующему князю и развивает перед ним свою систему борьбы с окружающим злом. Это именно система "Переписки": он защищает перед генерал-губернатором и чиновников, и Чичикова, убеждая, что "все они люди", что они не так уже виновны и что делу (в котором оказались замешанными все "от губернатора до титулярного советника!") совершенно незачем давать законный ход. Будет гораздо лучше, если генерал-губернатор соберет всех чиновников, исповедается перед ними и... скажет им поучение!..

   Грозный представитель власти, напавший на след страшного комплота чиновных воров, как-то очень быстро соглашается с Муразовым. Чичикова просто отпускают на все четыре стороны, с его шкатулкой, с его купчими и с его благонамеренными мечтами, а на следующий день в генерал-губернаторском доме происходит торжественная сцена.

   "В большом зале собралось все чиновное сословие города, начиная от губернатора до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвитов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие,- все ожидало с любопытством, не совсем спокойным, выхода князя. Князь вышел ни мрачный, ни ясный: спокойной твердостью был вооружен его шаг и взор. Все чиновное собрание поклонилось, многие в пояс. Ответив легким поклоном, он начал..."

   Мы, разумеется, не станем здесь приводить всю эту речь, в которой на страницах второго тома "Мертвых душ" звучат (порой буквально) слова и идеи "Переписки". Князь кается сам ("он, может быть, виноват больше всех", "он принял их слишком сурово вначале" и т. д.), а затем, опять по рецепту "Переписки", сильными чертами рисует перед чиновниками положение России, охваченной разложением и неправдой. "Дело в том, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих, что уже, мимо законного управления, образовалось другое, гораздо сильнейшее всякого законного... Все оценено и цены даже приведены во всеобщую известность. И _н_и_к_а_к_о_й_ _п_р_а_в_и_т_е_л_ь, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, _н_е_ _в_ _с_и_л_а_х_ _п_о_п_р_а_в_и_т_ь _з_л_а, как ни ограничивай он в действиях чиновников приставлением в надзиратели других чиновников... Я обращаюсь к тем из вас, кто имеет понятие какое-нибудь о том, что такое благородство мыслей... Я приглашаю вас ближе рассмотреть свой долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно предоставляется и мы едва..."

   На этой полуфразе прерываются "Мертвые души", И это очень характерно. Гоголь отлично чувствовал всякую фальшь, всякую надуманность. Критическое чутье подсказало ему, вероятно, что все это мертвые слова, лишенные силы и значения. Может быть, смех Гоголя-сатирика напомнил Гоголю-моралисту саркастическое замечание Павла Ивановича о Плюшкине ("ну, ты-то устоишь"). Может быть, он вспомнил грозного начальника из первого тома и подумал, что и тут "все чиновники могут превратиться в страшных гонителей неправды", с теми же последствиями; может быть, он увидел, что сам он преклонился перед миллионами Муразова и потому возлагает на него великие надежды... Как бы то ни было, но поучение оборвалось на полуфразе.

   Оставалось еще одно последнее средство. Есть большие основания думать, что, попытавшись в своем воображении превратить в проповедников богатых откупщиков и властных генерал-губернаторов,- Гоголь обратил свои последние надежды к царю.

   В письме "о лиризме русских поэтов", первую (неизвестную нам) редакцию которого почему-то очень строго осудил Жуковский, Гоголь высказывает свои взгляды на это именно значение монарха. "Все полюбивши: в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, _с_к_о_р_б_я, _р_ы_д_а_я, _м_о_л_я_с_ь_ _д_е_н_ь_ _и_ _н_о_ч_ь_(sic) о страждущем народе своем, государь _п_р_и_о_б_р_е_т_е_т_ _т_о_т_ _в_с_е_м_о_г_у_щ_и_й_ _г_о_л_о_с_ _л_ю_б_в_и, который один только может внести примирение во все сословия государства".

   Но... "чем выше достоинство взятого лица,- пишет Гоголь в "Исповеди",- тем ощутительнее, тем осязательнее нужно выставить его перед читателем. Для этого нужны те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что данное лицо действительно жило"... И вот Гоголь требует у Смирновой самых мелочных подробностей из жизни государя и его семьи, настойчиво прибавляя каждый раз, что это ему "очень нужно". Он устанавливает, при помощи той же Смирновой, какой-то особый полумистический надзор за Николаем Павловичем. "Государя я поручаю вам" - отдает он ей решительный приказ после какого-то несчастья в царской семье. И Смирнова от времени до времени пишет точные доклады об исполнении этого, как бы служебного, поручения. Невольно приходит на мысль, что дело идет о каких-нибудь "благодатных" влияниях на Николая Павловича, (припомним письма Данилевскому: "отделится сила в душу твою"), при помощи которых он "приобретет (в будущем времени,- значит, еще не приобрел) всемогущий голос любви", нужный, вероятно, для какого-то потрясающего, центрального, с высоты трона исходящего, способного загреметь на всю Россию, "поучения"...

   Впрочем, это, конечно, только предположение, для которого, однако, есть некоторые основание. Во всяком случае понятно, что никакие "религиозные упражнения",, никакие влияния через пиэтисток-фрейлин не в сила"х. были повлиять на Николая Павловича и обратить его в желаемого натурщика хотя бы и для гениального писателя. Со стороны Гоголя было слишком самонадеянно предписывать царю, в своих собственных морально-художественных целях: "скорбеть, _р_ы_д_а_т_ь_ и молиться день и ночь", чтобы затем потрясти свой народ поучением во вкусе "Переписка".

   Для этого фигура Николая Павловича была во всяком случае слишком "реальна".

  

   "Мертвые души" остались незаконченными. Гоголь не оправдал возлагаемых на него надежд, он "не совершил". Первая часть поэмы, которая, по мысли своего творца, должна была составлять только крыльцо величественного здания, осталась одна. Во второй части все, что Гоголь хотел выставить как идеальное, было мертво. Жили и светились порой со всей силой гения лишь типы чисто отрицательные. Но Гоголь подавлял свой юмор, как преступление против искусства, и признал себя бессильным закончить дело своей жизни. И его "хрупкий состав" не выдержал этого крушения.

   Какое трагическое недоразумение! В сущности, первый том был уже тем величественным в художественном смысле зданием, о котором Гоголь мечтал и которое обещал России, "вперившей в него полные ожидания очи". И если бы он понимал м_ы_с_л_ь_ю_ истинное свое назначение, он бы видел, что для "завершения здания" остается сделать не так уж много, во всяком случае не больше, чем уже сделано: быть может поднять фронтон и покрыть крышу.

   В самом деле, каково могло быть "логическое" продолжение "Мертвых душ"? Было бы, разумеется, верхом самонадеянности навязывать великому художнику свои планы для воплощения его идеи. Это пытались сделать в шестидесятых годах некоторые авторы, имена которых теперь совершенно забыты, как и их попытки. Но самая идея произведения, достаточно наметившаяся уже в первой части, хотя, быть может, помимо сознании автора, есть общее достояние, и не будет дерзостью попытка угадать ее логическую линию далее того, что сделано самим автором.

   В сущности синтез дореформенной и рабской России - был уже дан. И если бы Гоголь захотел остаться верным до конца своему гениальному смеху, если бы он не истратил силы на отыскание выхода без потрясения основ тогдашней жизни, если бы он признал, что правда не освобождает зло, а наоборот, убивает его... Если бы он не испугался выводов из своей сатиры и не побоялся осудить не только лица, и не только должности, но и самый порядок, сверху донизу пораженный бессилием и маразмом, - то ему оставалось только изобразить свободной кистью сатирика торжество чичиковского идеала.

   Мирная помещичья усадьба на новых местах, купленная на деньги из ломбарда. Миловидная хозяйка, не то чтобы худая, но и не очень полная, маленькие Чичиковы, с веселыми, остро и пытливо бегающими отцовскими глазками, рабы, трудящиеся над созиданием благополучия нового помещика, и сам Павел Иванович, который смотрит ясными очами "в глаза всякому почтенному отцу семейства", потому что он "приобрел" и значит не даром бременит землю. Таковы общие очертания конца "Мертвых душ", логически продолжающие линию гоголевской сатиры, как ее понимали и друзья, ж враги гоголевского таланта. Великое здание было бы завершено последовательно и встало бы пророческим символом страны, зачарованной в безоглядном самодовольстве рабства.

   И над этой идиллией на ее пока безоблачном горизонте чувствовалось бы, может быть, приближение грозовой тучи, которой суждено было потрясти гоголевскую Россию в самых ее основаниях.

   Но он испугался "страшной правды"... Под влиянием ложных идей, развившихся в отдалении от жизни, он изменил собственному гению и ослабил полет творческого воображения, направляя его на ложный и органически чуждый ему путь. С этим вместе он подавил в себе всегдашний источник бодрости, помогавший ему бороться с страшным недугом... И "Вий" взглянул на него своим убивающим взглядом.

   В мучительных поисках дороги, которая одновременно была бы выходом для него лично и для его несчастной страны, гениальный писатель метался еще девять лет, то опускаясь в низы русской жизни ("Образ величавого русского человека в простом народе"), то возносясь к ее вершинам. Умер он в 1852 г. (через десять лет по окончании первого тома), не от определенной болезни, а от глубокого и все возраставшего душевного угнетения. "Он пал под бременем взятой на себя невыполнимой задачи", - писал об этом Сергей Тимофеевич Аксаков. Умер он совершенно так же, как умер его отец, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович,- "таял, как свечка, сохнул и наконец угас, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать ее жизнь".

   А через несколько лет после этого мучительного заключения трагедии великого русского сатирика - грянула историческая катастрофа, доказавшая правильность его художественного диагноза и роковое заблуждение его мысли...

   Теперь над тревогой и смятением нашего современного дня встает с новою ясностью величавый и скорбный образ поэта. "Знаю, что память моя после меня будет счастливее меня,- пророчески говорил он в одном из писем к Жуковскому,- и потомки тех же моих современников быть может со слезами умиления произнесут примирение моей тени".

   О "примирении" давно уже нет речи... Горечь, вызванная идеями "Переписки", очень живая в первые годы,- давно стихла, а скорбный образ поэта, в самой душе которого происходила гибельная борьба старой и новой России, - стоит во всем своем трагическом обаянии. Даже ошибки его мысли, преждевременно погубившие великий талант,- становятся только лишней чертой, дополняющей его мучительные искания. Трудно представить себе более возвышенное понимание значения и роли литературы, чем то, которое сказалось так полно - ив великих образах, отвоеванных у роковой болезни, и даже в роковых ошибках его "Переписки".

  

   1909

  

  

   В настоящий том включены избранные литературно-критические статьи, воспоминания и публицистические произведения В. Г. Короленко.

   Как критик и историк, литературы В. Г. Короленко начал выступать в середине 90-х годов прошлого века, однако вопросы эстетики, истории литературы и критики привлекали внимание писателя с начала его творческой деятельности. Об этом говорят его многочисленные письма к писателям и начинающим литераторам, а также дневниковые записи. Большое общественное и историко-литературное значение представляют высказывания Короленко о творчестве молодого Горького, Серафимовича и целого ряда писателей из народа (С. Подъячев, С. Дрожжин и др.).

   В основе литературно-критических взглядов Короленко лежат традиции русской революционно-демократической критики прошлого века. В своих статьях и рецензиях Короленко выступал непримиримым врагом литературной реакции. Литературно-критические статьи Короленко были направлены против декадентских и упадочнических литературных теорий. Он воссоздавал в своих статьях образы Гоголя, Белинского, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, выступал поборником принципов критического реализма. По своим эстетическим воззрениям Короленко принадлежал к тому демократическому лагерю в литературе, который с начала нынешнего века возглавлялся А. М. Горьким. При всем том литературно-критическая деятельность Короленко не свободна от известного субъективизма, недооценки философской самостоятельности гигантов революционно-демократической мысли, не лишена отдельных исторических и литературных неточностей.

   Мемуарные статьи Короленко дополняют его критические выступления. Короленко был лично знаком с крупнейшими писателями его времени - Н. Г. Чернышевским, Л. Н. Толстым, А. П. Чеховым, А. М. Горьким, Г. И. Успенским и др. Отличный мастер мемуарного жанра, Короленко оставил яркие портреты своих современников-писателей, имеющие не только историко-литературное, но и художественное значение.

   Из громадного публицистического наследия писателя в настоящий том входит лишь небольшая часть его очерков. Исполненные страстного протеста против политического произвола, очерки являлись действенной формой борьбы с самодержавием и реакцией. "Правда" писала в 1913 году: "Короленко не может пройти мимо целого ряда гнетущих явлений русской жизни, порожденных господством реакции, он тоже "не может молчать" и возвышает свой протестующий голос" ("Дооктябрьская "Правда" об искусстве и литературе", 1937).

   Рисуя ужасы беззаконий царской полиции, разоблачая темные силы реакции, Короленко твердо верил в торжество правды, в силы народа. "Короленко счастливо сочетал в себе, - писала "Правда" в той же статье "Писатель-гражданин",- дар недюжинного художника с талантом и темпераментом публициста и общественного деятеля. Свое бодрое настроение, свою большую веру в лучшее будущее Короленко от юношеских лет пронес через мрачную эпоху 80-х [годов], эпоху всеобщего уныния и безверия, и через мертвую полосу реакции, и в свои 60 лет является все тем же неутомимым протестантом..."

   Впервые напечатано в четвертой и пятой книгах журнала "Русское богатство" за 1909 год под заглавием "Трагедия писателя". Написано в связи со столетием со дня рождения Н. В. Гоголя.

   Статья Короленко полемично направлена против реакционной критики, искажавшей подлинный облик великого реалиста. Представляет большой интерес анализ Короленко второй части "Мертвых душ". Вслед за Белинским и Чернышевским Короленко показывает, как побеждает реализм в незавершенной части гоголевской поэмы. Короленко сумел вслед за революционно-демократической критикой вскрыть объективное значение деятельности Гоголя.

   Гоголь принадлежит к числу тех великих писателей, которые оказали огромное влияние и на творчество самого В. Г. Короленко. Это особенно сказалось в тех произведениях Короленко, в которых он разрабатывал украинские темы ("Иом-Кипур" и другие рассказы).

  

   Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1754-1829) - родственник Гоголя, в прошлом вельможа; по выходе в отставку жил в имении Кибинцах, где Гоголь в детстве и юности неоднократно гостил у него. Трощинский и в отставке сохранил большие связи и влияние.

  

   Воейков Александр Федорович (1778-1839) - журналист, переводчик, поэт.

  

   Фактор - управляющий технической частью типографии.

  

   Мольер (Жан Батист Поклен, 1622-1673) - великий французский драматург.

  

   Фильдинг Генри (1707-1754) - выдающийся английский писатель реалистической школы.

  

   Белинский первый применил - речь идет о статье Белинского "О русской повести и повестях Гоголя" (1835), в которой дана была характеристика гоголевского творчества.

  

   Погодин Михаил Петрович (1800-1875) - критик, историк, редактор реакционного журнала "Москвитянин".

  

   Анненков Павел Васильевич (1812-1887) - критик, мемуарист, редактор сочинений Пушкина. Известны его "Литературные воспоминания" о людях 30-40-х годов, с которыми он был близок (Гоголь, Белинский, Герцен, Тургенев и др.).

  

   "Молва" - еженедельная газета, выходившая с 1831 по 1836 год в качестве приложения к журналу "Телескоп".

  

   Данилевский Александр Семенович (1809-1888) - один из самых близких друзей Гоголя с детских лет.

  

   Письмо к "одному литератору" - речь идет о письме Гоголя к Пушкину по поводу первого представления "Ревизора".

  

   Куликовский (Овсянико-Куликовский) Дмитрий Николаевич (1853-1920)-литературовед и лингвист.

  

   Князь Вяземский Петр Андреевич (1792-1878) - поэт и критик, один из ближайших друзей А. С. Пушкина.

  

   Репнины - семья князя Николая Григорьевича Репнина-Волконского (1778-1845), бывшего малороссийского генерал-губернатора, а затем члена Государственного совета, с дочерью которого, Варварой Николаевной, Гоголь был в дружеских отношениях.

  

   Языков Николай Михайлович (1803-1846) - один из поэтов пушкинской плеяды. В последние годы своей жизни перешел на сторону реакции, примкнув к правому крылу славянофилов.

  

   Плетнев Петр Александрович (1792-1865) - писатель и критик, один из близких друзей А. С. Пушкина. С 1838 по 1846 год был редактором-издателем "Современника".

  

   Одоевский Владимир Федорович (1803-1869) - писатель и музыкальный деятель, (У Короленко его отчество указано ошибочно.)

  

   Балабина Мария Петровна (1820-1901) - ученица Гоголя, бывшего по рекомендации Плетнева одно время домашним учителем в семье Балабиных. Гоголь сблизился с Балабиными и впоследствии называл эту семью "единственною в мире по доброте". В переписке с М. П. Балабиной состоял по 1844 год.

  

   Тургенев позволил себе в печатном некрологе - некролог о Гоголе, написанный Тургеневым и запрещенный в Петербурге цензурой. За опубликование его в Москве Тургенев был выслан в его орловское имение.

  

   Биографы Белинского отмечают следующий характерный эпизод. - Этот эпизод рассказан в XXV главе "Былого, и Дум" Герцена.