Лавров Петр Лаврович - Гегелизм

  

  

   П. Л. Лавров. Философия и социология

   Избранные произведения в двух томах. Том 1.

   Академия наук СССР. Институт философии

   М., Издательство социально-экономической литературы "Мысль", 1965

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Статья первая

   Статья вторая

  

  

   В истории человечества, как в жизни каждого человека, есть свои периоды увлечения, страсти; после каждого подобного периода начинается охлаждение к предмету прежней страсти, и затем только возможна его справедливая оценка, когда истинное значение предмета нашего увлечения и самое это увлечение объясняются из законной зависимости явлений от их причин, действий, от обстоятельств; тогда объясненное увлечение из сферы жизни и верования переходит в спокойный мир знания. Так, во второй половине XVIII столетия французская школа мыслителей господствовала в Европе; Вольтер, Руссо, Кондильяк казались высшими представителями человеческого разума. Но страшная буря потрясла общества. Началась реакция гражданская, эстетическая, религиозная, философская. Проклятия и насмешки посыпались на вчерашние кумиры. Теперь, для нас, и то и другое кажется древним событием, но до сих пор восемнадцатый век ждет историка, способного оценить его; до сих пор не улеглись страсти, и преувеличенные нелепые обвинения людей, никогда не читавших десяти страниц великих бойцов прошлого столетия, еще раздаются по временам в литературе, как бы вызывая на бой новое поколение мыслителей-воинов. После того в моду вошла германская философия. Несмотря на насмешки Коцебу и других подобных пигмеев, с появления "Критики безусловного разума" (1781)¹ до сороковых годов нашего века Германия жила с особенным напряжением жизнью отвлеченного мышления, научного творчества, систематических созданий; она говорила особенным языком, и со всех концов Европы стекались восторженные ученики в германские университеты, чтобы послушать великих учителей и пересказать на своем родном языке часть чудных формул немецкой философии. Эти формулы, как результаты могучей критики, отделяли мир разумной истины от мира призрачных фантазий; из глубины мысли они выводили неизменные законы нравственного долга, патриотического воодушевления; раздробленный ряд наблюдений естественных наук они возводили в стройную картину одушевленной и живой природы; наконец, каждому существу, каждому явлению они давали место в беспредельном здании духа, непрерывно развивающегося и стремящегося в этом развитии к самопознанию. Широкая волна духовной жизни разливалась из Германии по Европе; она доставляла в Париже громкую славу Кузену² и в Петербурге слишком скромную известность Велланскому³. Конечно, трудно было понять великолепные речи новых мыслителей, но толпа непосвященных верила, что под таинственной терминологией скрыта всеобъясняющая мысль, и заучивала полупонятные выражения; адепты сходились спорить о комментариях на темные слова учителя; в этих спорах мужала их собственная мысль, под влиянием этих рассуждений росло сознание собственного человеческого достоинства в людях, которые потом прилагали к различным сферам действительной жизни дух, привыкший уважать в человеке разум и знание. Они сами сознавали, что они живут духом.

   Но минул и этот период. Замолкли голоса мудрецов; заспорили школы; юные гегельянцы высказали в 1835 г.⁴ один из выводов метода учителя, от которого бы, вероятно, он отрекся при жизни. Нравственные трусы содрогнулись; противники всякой мысли воспользовались мгновением, чтобы восстать не только на некоторых гегельянцев, но и на всю философию. К ним присоединились новые мыслители, пытавшиеся пробить другие пути для человечества. Науки фактов со смехом выказали свое торжество над наукою "безусловного разума", над "наукою наук". И вот во всей Европе распространяется охлаждение к тому, что превозносили так высоко. Самое название философии кажется подозрительным, определение ее невозможным; существование ее как науки подвержено сомнению...

   В небольшом слое людей, которые у нас живут общеевропейскою жизнью, явления эти повторились. Тому лет шесть назад один провинциал, приехав в Петербург, был поражен еще во многих мыслящих кружках толками о Гегеле. Прошлой зимой он, в тех же кружках, уже не слышал его имени. "Цитировать Гегеля теперь архаизм",- говорил недавно один профессор философии. Но в общество у нас философия никогда не проникала. Название ее возбуждает в большей части слушателей самые неясные, а часто и нелепые представления. Для большинства все выходящее из круга карточного стола, службы и сплетен есть философия, как для Фамусова. Есть еще старички, которые под этим словом подразумевают насмешку Вольтера, вспоминают "человека-машину" Ламеттри. Для иных это наваждение; для других это кошмар неудобоваримых фраз: абсолютное мышление, Я и не-Я, вещь сама в себе, объективность и субъективность и т. д.

   Более четверти века прошло после смерти Гегеля, и пора оценить спокойно этих могучих поборников разума, которые оживили своим духом Европу, заставили ее мыслить и сознательно развиваться. Одни из них заключили в свои формулы лучшие помыслы и стремления поколения, которое верило, страдало и боролось. Другие проповедовали во время разочарования. Около них стояла на страже подозрительная реакция прошедшего, и они сами признавали частью ее законность. Генцы, де Местры, Меттернихи давили словом или физическою силою все живое в действительности. Человеку оставалась только жизнь фантазии и формул. Философы перенесли в свои формулы жизнь, не имевшую пищи действительности. Они говорили о разуме, о вечном развитии, о всесильной идее, о стройном единстве мысли и действительности людям, около которых господствовала неурядица или упорный застой. Они умели уверить своих слушателей, что можно пересоздать действительность по своей идее, и тем не дали погрязнуть современному поколению в мелочах и в отчаянной безнадежности. В своих формулах сохранили германские мыслители сокровище отцов для их обобранных детей, и, когда дети подросли, хранители истинного предания сошли со сцены, оставя в руках нового поколения ключ от сокровища действительности. Только бы потомки оценили и употребили в пользу приобретение предков.

   Самою громкою известностью между современниками, из четырех великих мыслителей Германии, пользовался Гегель, потому что обстоятельства благоприятствовали ему более, чем его предшественникам: Канту, Фихте и Шеллингу. Через восемь лет после появления главного сочинения Канта умы в Германии и в Европе были развлечены бурею, которая поднялась во Франции. Речи Фихте немецкому народу столь же значительны, как и его "Учение о науке" (Wissenschafts-lehre). Отрывочность, недоконченность сочинений Шеллинга более возбуждала умы, чем удовлетворяла их; кроме того, долговременное его молчание ограничивало, после 1805 г., его влияние только его непосредственными слушателями. Политические волнения при современниках Канта, кровавая эпопея наполеоновских войн при Фихте и во время первой деятельности Шеллинга слишком потрясали мир, чтобы теоретические изыскания могли проникнуть во все слои образованного общества и концентрировать на себе внимание людей мыслящих.

   Гегелю все благоприятствовало. Когда появилась знаменитая "Логика", общество было утомлено от политических бурь: оно жаждало спокойствия. Мелкие личности стояли на первом плане. Мелкие побуждения руководили политикой. Дух Германии, возбужденный национальной борьбой, не находил себе удовлетворения в действительной жизни. Он искал голоса" который бы формулировал его стремления. С другой стороны, правительства искали плотину, которая бы направила бурный поток членов Тугендбунда⁵ в русло неполитической деятельности; кабинеты восстановленного германского союза искали оправдания своей медлительности на пути общественного движения; они искали теоретического оправдания неподвижности, они старались примирить надежды, данные обществу во время опасности, с бездействием, последовавшим за победой. Всем этим требованиям удовлетворил Гегель. В 1816 г. вышел последний том его "Логики"; в конце 1817 г. он был приглашен в Берлин занять кафедру Фихте, патриотический голос которого замолк в 1814 г. С тех пор до 1831 г. каждый год собирался около него круг более и более многочисленных слушателей. Философия права, философия религии, философия истории, эстетика, история философии были поочередно предметом его чтений. Замкнутый круг энциклопедии отделывался в частностях. Одни за другими факты действительности, события истории, догматы религии, теории философов, произведения искусства, отвлеченные понятия входили в механизм его диалектики, перерабатывались там, теряли свою особенность, примиряли свои противоречия и возводились к безусловному. Утомленный и угрюмый, с поникшей головой, сидел он, по словам его ученика Гото, в профессорском кресле, как бы с неохотой отделялось каждое слово, каждый слог; беззвучно и с швабским произношением ставил он особо каждое предложение, беспрестанно кашляя и отхаркиваясь и беспрестанно перелистывая огромные тетради. Но, несмотря на первое неприятное впечатление, скоро всякий новичок был привлечен его речью. "Он начинал запинаясь, говорил далее, начинал снова, останавливался, говорил и думал; казалось, он не мог найти надлежащего слова, и вдруг являлось самое меткое выражение; оно казалось обыкновенным, но было незаменимо; казалось неупотребительным, но было единственное приличное делу; по-видимому, все еще сущность дела была в будущем, и между тем она была высказана незаметно и с возможною полнотою. Уловив ясное значение предложения, вы надеялись и желали идти далее. Напрасно. Мысль, вместо того чтобы двигаться вперед, вращалась все в тех же словах около той же точки. Но если утомленное внимание отвлекалось чем-либо другим и возвращалось через минуту в испуге к изложению, то в наказание слушатель терял совершенно нить рассказа, потому что, переходя тихо и осторожно через промежуточные ступени, полная мысль успела сделаться одностороннею, распалась на частности, запуталась в противоречия, и только их разрешение могло побудить несогласные начала к примирению"⁶.

   Мы сказали, что Гегель удовлетворил всем требованиям современного ему общества. В самом деле, в его сочинениях можно найти отзывы, и по-видимому положительные, на все стремления и побуждения, чистые и нечистые, предъявлявшие около него свои требования, несмотря на очевидные противоречия последних.

   Утомленное общество желало спокойствия, и учение Гегеля явилось учением совершения. Нечего искать далее; все явления духа заключены безусловною идеею, все философские учения заключены учением безусловного идеализма; в истории человечество дошло до периода старчества, но "старчество духа есть его полная зрелость, достигнув которой он, по окончании своего жизненного пути, возвращается сам в себя"⁷.

   Молодое поколение, толпившееся около кафедры нового Аристотеля, ждало слова свободы, которое так громко звучало в устах Фихте, ждало безграничной критики, к которой привыкло со времени Канта, ждало восторженного сочувствия искусства, которое увлекало шеллингистов, и Гегель говорил о свободе, о праве, о независимости мысли; его диалектика не боялась бросить в свое горнило даже то, перед чем остановился Кант; стройность его созданий, глубина его эстетики могла удовлетворить самого восторженного художника. Система права, по его словам,- это царство осуществленной свободы; в начале общественного мнения заключены вечные существенные начала справедливости; древний мир стоит ниже нашего времени в политическом отношении, потому что он поглощал личность государством и забывал, что кроме гражданской свободы существует еще для человека нравственная свобода сознания добра и справедливости в глубине личного духа. Бесконечное развитие, сознание всего сущего как явления в развитии духа, наконец, предел его, самосознание духа в философии - вот цель и право человека. Его право - подвергнуть диалектическому процессу всякую мысль, всякое чувство, всякое событие, пережить в мысли все, через что проходит мысль и действительность. Гегель проникал в глубину мышления человека, в сокровеннейшее святилище воли и верования; разбирал основные положения общества и государства, таинственнейшие начала богословия - все одним и тем же спокойным методом. Но его торжество было в эстетике, лучшем и любимом его берлинском курсе: в нем он формулировал теорию, построенную на начале изящно-эллинской формы с современным содержанием, на том же начале, откуда выходили в своем творчестве два великие германские писателя, в сочинениях которых Германия видела лучшее и единственное осуществление своих стремлений к общечеловеческому значению.

   Германские правительства желали оправдания себе, оправдания действительности, оправдания неподвижности; теологи желали примирения с наукой, выросшей со всех сторон и принимавшей размеры, казавшиеся им опасными. Гегель отозвался на это желание, но здесь по необходимости стал на точку зрения частную, именно прусскую. "Все, что действительно, то разумно..." - пишет он большими буквами в предисловии к своему учению о праве. Власть лучших и знающих осуществляется для него во власти бюрократии. Дух оппозиции и критики правительства - это для него тщеславие, желающее показать, что оно лучше других понимает вещи (die Eitelkeit des Besserverstehenwollens). Отсутствие стеснений в печати - это роскошь, удовлетворяющая зуду (prickelnder Trieb) высказать свое мнение. В философии религии Гегель является апологетом догматов лютеранского учения; во имя безусловного разума он провозглашает единение науки и религии.

   Мелочь жизни, ничтожество личностей, недостаток энергии искали себе оправдания. Сила воли, которую проповедовали Кант и Фихте, была несвоевременным учением для утомленного поколения; сила чувства, сила убеждения казались мифом разочарованному обществу, перед которым разбилось столько идолов, развенчалось столько знаменитостей, которое видело себя обманутым в своих лучших надеждах, своими же предводителями. Гегель удовлетворил и этому требованию. Всесторонняя жизнь души обратилась для него в деятельность мыслящего духа. Все развитие заключилось в развитии мысли. Воля, чувства, гражданское убеждение, теологическое верование обратились в одно - в понимание, в знание. Человек мог сложить руки и без действия, без увлечения, без желания, без верования погрузиться в созерцание диалектического развития разума: в безусловной идее он не только нашел бы замену всякой другой деятельности, но и самую эту деятельность, возведенную в понятие. Вместо энергии, необходимой для жизни и ее бурь, оказалось достаточным иметь способность переживать и побеждать мыслью все явления жизни.

   Но главное очарование учения Гегеля заключалось в удивительной стройности целого, в простоте метода, в его безличности. Все сущее вмещалось в три философских царства энциклопедии: в логику, философию природы и философию духа, и эти три царства не представляли чего-нибудь отдельного по своей сущности. Нет, это были только три ступени развития духа. Созерцая себя, дух открывал в себе логические категории: он начинал с бытия и доходил до безусловной идеи. Созерцая свою сущность как отдельную от себя, дух развивал природу в ее разнообразии, начиная с пространства и кончая борьбой с болезненными явлениями в организме. Сознавая себя как единое существо, заключающее в себе логическое развитие и созерцание природы, дух создавал свою философию, обнимающую всю действительность человеческой жизни, начиная с влияния на человека планетных отношений земного сфероида до высшего проявления самосознания духа в философии. Нигде не было ни перерыва, ни остановки. Простым движением в три темпа совершалось все это великое дело - диалектическое развитие духа. Всякое понятие из себя извлекало свою противоположность и потом примирялось с нею в высшем понятии. Последнее понятие точно так же переходило еще в высшее; то шло еще далее, и круг был заключен, когда последнее понятие сливалось с начальным. Так логика заключается безусловною идеею, понятие о которой столь же просто, как понятие бытия, составляющее исходную точку. Так философия, и в ней философия Гегеля, составляет заключительный член философии духа и развития идеи вообще, потому что вся философия заключена в сознании безусловной идеи, что опять приводится к исходной точке. И философ не производил сам этого движения, он не дотрагивался до механизма диалектического развития. Оно происходило само собою, по внутренней необходимости, независимо от чьей бы то ни было воли. Всемирный дух пребывал в своей вечности в логических категориях, изливался вне себя в создании природы, сознавал себя как духа в деятельности человека и, наконец, как безусловного духа в философии, именно в философии Гегеля. В каждом человеке, в истории, в философских учениях, как в мире безусловной идеи, совершается это развитие, и всякий человек, всякое понятие, всякое учение, всякое верование, всякий народ стоят где-нибудь на лестнице этого развития. Высшую точку ее занимает философия безусловного идеализма, постигшая и заключившая в себе все предыдущее.

   Не мудрено, что учение, удовлетворившее столь разнообразным требованиям, желаниям и побуждениям, удивившее всех величием создания и убедившее большую часть современников, что вне его нет и не может быть истины, что оно все в себе заключает и все собою объясняет,- не мудрено, что оно стало на первый план германской жизни и европейского мышления, особенно в душное время реставрации. Не мудрено, что тысячи слушателей из всех стран Европы стекались в аудитории Гегеля, что его окружала толпа фанатических поклонников. Не мудрено в особенности, что прусский кабинет видел в нем одну из надежнейших опор своих и поддерживал его везде.

   "Еще многие из ныне живущих,- говорит Гайм,- хорошо помнят, я думаю, то время, когда вся наука питалась от роскошного стола Гегелевой мудрости; когда все факультеты толпились в передней философского факультета, чтобы усвоить себе хотя что-нибудь из высокого созерцания безусловного и из гибкости знаменитой диалектики; когда всякий негегельянец был варвар, идиот, отсталый и презренный эмпирик; когда государство (вообразите!) считало немалым ручательством за свое спокойствие и свою твердость то обстоятельство, что старик Гегель его построил как необходимое и разумное, и потому прусские духовные и учебные власти считали негегельянца почти преступником. Нужно вспомнить это время, чтобы понять, что такое в самом деле владычество и значение философской системы. Нужно представить себе пафос и убеждение гегельянцев 1830 г., которые совершенно серьезно ставили вопрос: в чем будет заключаться дальнейшее содержание мировой истории, после того как мировой дух в Гегелевой философии уже достиг своей цели, именно самознания?"⁸

   История им ответила июльской революцией.

   Еще раз взошел Гегель на кафедру, чтобы в курс философии истории из всеобъясняющей безусловной идеи построить и последние события. Решительнее прежнего поражал он либеральные стремления, обвинял не Бурбонов, но партию, им противную, и, казалось, хотел силою магического слова, воссоздавшего вселенную из глубины духа, начертить Попилиев круг⁹ безусловной идеи около человечества. В последний раз взялся он за перо и в "Государственной газете" написал разбор английского билля о реформе. Но дни его были сочтены. Новый период жизни человечества уже начался. Государство, этот "видимый бог" Гегеля, должно было отступить пред новым историческим началом. Общественные вопросы, принадлежащие, по системе безусловного идеализма, переходному состоянию нравственного духа, начинали вставать пред испуганными глазами политиков, чтобы доказать Европе чрез некоторое время, что в ней действительность не только не разумна, но почти безвыходна. Однако Гегель не дождался дальнейшего протеста действительности. В годовщину смерти Лейбница, 14 ноября 1831 г., холера унесла его.

   Трудно было, при жизни Гегеля, оспаривать его положения. Во имя безусловной истины Гегель не допускал точки зрения противника, становился на высоту безусловной идеи и неумолимой диалектикой, с прибавлением самых резких выражений, доходящих до неприличной грубости, отводил ему место в одной из самых низких категорий всевмещающего своего здания. Он обладал огромной силой убеждения. Трудно было слушателю или читателю вырваться из обвивающей цепи отвлеченностей, переходящих в действительность, действительностей, улетученных в отвлеченности. Адепты невольно увлекались потоком диалектики; для непосвященных же необыкновенная постройка фраз, множество неупотребительных слов или слов, употребленных в значении, существенно отличном от обыкновенного, делала изучение Гегеля весьма трудным, а критику его еще труднее. Тем не менее уже при его жизни господство его школы не было безусловно и были люди, которые характеризовали его диалектический метод как "искусство заключать бессмыслицу в кратчайшую формулу". Были люди, которые отвергали самое начало диалектического развития духа, отвергали "Логику", а с нею и всю на ней построенную систему: правда, это были отсталые, рассудочные философы.

   В особенности много недовольных встречали богословские построения Гегеля, дошедшего наконец до похвалы странному сочинению Гешеля "Афоризмы о безусловном знании и незнании, 1829".

   По смерти учителя началось брожение. Политическое учение Гегеля послужило первым поводом к нападению; разнообразные изречения и темнота слога давали возможность различно толковать мысль учителя, и в 1833 г., издавая "Основания философии права", Ганс мог еще сказать, что "все сочинение вылито из одного металла свободы". В 1834 г. Шеллинг прервал свое молчание, продолжавшееся 22 года, предисловием к Беккерсову переводу сочинения Кузена о французской и немецкой философии. Авторитетом своего имени, еще выросшим вследствие упорного молчания, он оживил прежние возражения против сущности "Логики". Он вооружился аргументами своих старинных врагов, рассудочных философов, над которыми в былое время так едко и грубо смеялся вместе с Гегелем в "Критическом журнале философии" {Kritischer Journal der Philosophie, herausgegeben von Wilh. Joseph Schelling und Georg Wilh. Hegel. 2 Bande, 1802, Gotta.}. С высоты своей таинственности он презрительно отзывался о Гегеле как о позднейшем гипотетическом мыслителе, характеризовал его направление как возвращение к схоластике и обещал новое слово в философии. Война загорелась - война, касавшаяся основных начал гегелизма. В 1835 г. поднялась новая буря внутри самой школы, соединенной до тех пор изданием сочинений учителя {Они изданы в 18 томах в Берлине между 1832 и 1840 годами соединенными усилиями Шульце, Маргейнеке, Ганса, Мишле, Гото, Геннинга, Фэрстера и Розенкранца. Кроме перепечатки сочинений, изданных Гегелем при его жизни, они заключают еще его лекции философии религии (изд. Маргейнеке), эстетики (изд. Гото), философии истории (изд. Гансом), истории философии (изд. Мишле), многие из не изданных еще статей и ласть его переписки.} и общим литературным органом: "Летописи ученой критики". Смелый ученик подверг анализу основные начала христологии и дошел до результатов, весьма отличных от выводов учителя. Целая литература возражений, обвинений, оправданий, дальнейших развитии, трусливых отступлений и фанатических проклятий вышла из сочинения репетитора Тюбингенской семинарии¹⁰, сочинения, которое, несмотря на сухой, чисто ученый тон, на многочисленные греческие и еврейские цитаты, оставленные без перевода, проникло во все слои образованного общества и в пять лет имело четыре издания. Из этой литературы резко выдается донос историка Лео: "Гегелинги" (1838), где этот писатель, в четырех пунктах, доказывает отступничество и лицемерие учеников Гегеля. Донос остался без последствия для обвиненных, но обвинитель, бывший демагог двадцатых годов, склонившийся впоследствии на сторону пиетизма, заплатил за свой низкий поступок потерею почетной известности, которую приобрели ему его прежние труды, но которая теперь была навсегда запятнана. Школа Гегеля распалась, из-за догматического начала, на правую, левую сторону и центр. Еще кафедры были наполнены гегельянцами, еще слава Гегеля гремела по Европе; но уже внутри самой школы чувствовалась невозможность поддерживать как бесспорную истину выводы учителя. Ученики его решились поставить выше всего, как символ своей школы, не результаты учения, но его процесс, его метод. В 1838 году один из самых верных учеников Гегеля, Мишле (берлинский), печатал: "Так как в философствовании Гегеля нет ничего неизменного, кроме метода, то нельзя, собственно, привести никакого данного положения как характеристическую особенность системы Гегеля; этим бы мы более или менее впали в догматизм. Всякое подобное положение заключало бы нечто личное, субъективное, отличающее его систему от других систем. Но метод есть нечто безусловно объективное, это начало, назначенное для новых открытий (ein heuristisches Principe начало, помощью которого мы не принуждены смотреть на всякий вывод, полученный из приложения метода, как на что-нибудь оконченное, но можем снова бросить этот вывод в тигель, для новой переплавки"¹¹. Однако недолго могла школа удержать и это последнее существенное начало учения. В 1840 г. явились "Логические исследования" Тренделенбурга, в которых были доказаны, неопровержимо и без опровержения, начала, разрушающие диалектический метод Гегеля в самой его сущности¹². Всякое знание, как замечает Тренделенбург, живет лишь тем, что доставляет прямое воззрение (Anschauung); понятие не может ничего произвести само из себя. Безусловное знание Гегеля не в состоянии было себе покорить чувственного мира, потому что тайно, не сознаваясь в этом ни пред другими, ни пред собою, оно постоянно питалось сущностью этого мира. Отсутствие образов в этом знании - это призрак; обладание вещественным миром - тоже призрак; один из этих призраков прикрывает другой и производит его; вместе с рассеянием одного призрака рассеивается и другой. "Внутренняя последовательность системы Гегеля,- говорит Тренделенбург,- заключается во врожденной ей разрывности, потому что все долженствующее произойти из себя занято извне. Везде исключено прямое восприятие (Wahrnehmung), и самородные понятия чистого мышления суть только разведенные и ослабленные воззрения (Anschauung), Диалектика должна была доказать, что само в себе заключенное мышление может объять действительный мир. Но этого доказательства нет. Мышление тайно открылось повсюду, чтобы принять в себя извне то, чего ему недоставало... Человеческое мышление живет прямым воззрением и умирает голодною смертью, когда должно питаться собственными внутренностями". Книга Тренделенбурга, по самому своему предмету, произвела мало впечатления, но она указала на существенную неизлечимую болезнь гегелизма. Еще голоса гегельянцев превозносили непоколебимость и неизбежность безусловного идеализма, но разложение всех жизненных начал чувствовалось в организме школы. Общественные вопросы росли со всех сторон. Более живые теории предъявляли свое право на власть над человечеством. Нужен был только новый протест истории, новый толчок. 1848 год вдруг раскрыл пред Европою раны, которые она не хотела видеть, и аудитории философов опустели... Жизнь духовная приняла другое русло.

   С тех пор школа Гегеля представляет только развалины, в которых процесс разрушения идет неимоверно быстро, и современные гегельянцы едва осмеливаются робко заметить, что и Гегель был не бесполезен для развития философии... Такова была вкратце история величия и падения последней германской системы философии. Сам Гегель как бы предвидел судьбу своего учения, определяя всякую философию как ее современность, схваченную мыслью, и говоря, что безумно полагать в которой-нибудь из них возможность пережить современный ей мир...

   Время борьбы прошло. Гегелизм принадлежит истории. Пришла пора объяснить его как историческое явление. Это старался сделать Гайм в сочинении, изданном в Берлине в прошлом году под названием "Гегель и его время" {Hegel und seine Zeit, von R. Hayrn, Berlin, 1857.} и послужившем поводом к настоящей статье.

   Задача была трудна, но Гайм подготовился к ней занятиями, которые доставили ему почетную известность и указали на него как на одного из деятелей, одинаково ясно понимающих требования действительности и оттенки логических явлений. Самое знаменитое его произведение, известное и у нас, это биография Вильгельма Гумбольдта, одного из величайших лингвистов и в то же время одного из замечательных государственных людей либеральной германской партии {Wilhelm von Humboldt. Lebensbild und Charakteristik von R. Haym, Berlin, 1856.}. Гайм принадлежит к тем же политическим мнениям, как видно из его отчета о заседаниях германского национального собрания {Die Deutsche Nationalversammlung, ein Parteibericht von R. Haym. 3 Th. (1, Frankfurt, 1848; 2, Berlin, 1849; 3, Berlin, 1850).}. Для нашей статьи, впрочем, важны лишь его философские труды. В этом роде нам известны кроме упомянутого сочинения о Гегеле три его работы: "Фейербах и философия" {Feuerbach und die Philosophie, ein Beitrag zur Kritik beider, von R. Haym.}, "Кризис нашего религиозного движения" {Die Krisis unserer religiösen Bewegung, von R. Haym, Halle, 1847.} и, наконец, замечательный очерк философии в бесконечной энциклопедии Эрша и Грубера {Allgemeine Encyklopädie der Wissenschaften und Künste. Dritte Section. Theil 24, 1848, Philosophie.}. По направлению он принадлежит к школе действительности; строгий критик Фейербаха, он тем не менее принимает его основное начало: "Каждое существо должно быть схвачено в его особенности, т. е. в той особенности, которая составляет его природу". Целью философии он считает уяснение тех явлений, в которых дух человека в действительности отождествляется с предметом своего мышления свободным, энергическим действием; эти явления суть: слово, искусство, религия, право, нравственность и наука. Впрочем, на последних страницах своего сочинения о Гегеле он считает в наше время философскую систему невозможною, советует для ее подготовления обратиться к разработке естественных, в особенности же исторических наук и относительно германской философии прибавляет: "Только тогда возможна будет для нас (германцев) новая метафизика (как в поэзии, так и в науке), когда германский дух сначала осуществится в действительности и создаст для себя новую почву из начала гражданской свободы". По-видимому, долго еще придется ждать.

   Таков писатель, который взялся объяснить для современников вчерашнюю и между тем невероятную, полумифическую историю учения Гегеля. Название сочинения Гайма не совсем точно: в заглавии должно бы стоять не "Гегель и его время", но "Учение Гегеля и его время", потому что личность Гегеля является в книге лишь как пояснение главного изучаемого факта, но не как центр всего здания. Эта личность стоит в первом плане только в первых чтениях {Странно, что Гайм назвал главы своего сочинения чтениями. Правда, он читал лекции о философии Гегеля и говорит в предисловии, что хотел сохранить в самой книге память об изложении помощью живого слова, но за исключением пяти-шести обращений к слушателям во всем сочинении ничто об этом не напоминает. Надо посмотреть в курсах Кузена, Гизо, как каждая страница французских профессоров дышит педагогическим ораторством.}, пока учение формируется; но после появления "Феноменологии духа" весь интерес концентрируется на мысли Гегеля. Его личные отношения не упоминаются более. Два-три анекдота являются только как дополнение к постепенному изменению этой мысли. Пред нами не человек, но его учение.

   Исторические труды развили в Гайме в высокой степени действительное понимание событий, и в то же время строгое изучение философов разных школ и разных времен приучило его к распознаванию самых легких оттенков мысли. Поэтому он был прекрасно подготовлен к объяснению учения Гегеля; это объяснение и составляет всю сущность труда Гайма. Он не излагает систему Гегеля в ее подробностях: они предполагаются известными; слушатели или читатели предполагаются знакомыми с терминологиею последних философских школ. Автор не приводит почти ни одного нового возражения против положений гегелизма, ни одного нового нападения на действие развенчанного учителя. Но он имеет в виду выказать читателю возможно яснее историческую преемственность всех явлений в учении Гегеля. В обстановке ищет автор причину преобладающего значения той или другой стороны характера и мышления; в этом преобладании он находит объяснение стремлений, увлечений, ошибок и недостатков системы. Она является ясным зеркалом современности и личного характера Гегеля; теряя характер безусловной истины, она приобретает значение важного явления в истории человеческого миросозерцания, как теория действительности двадцатых годов нашего века, как философия реставрации, возведенная на основании поклонения эллинскому миру. Один за другим являются перед читателями все элементы, из которых исторически сложилось учение безусловного идеализма. Физиологическое влияние швабского происхождения, школьное, а потом университетское влияние учения немецких просветителей (Aufklärer), поклонников единого рассудка, чтение Канта, Фихте и Якоби, изучение богословия, но в особенности изучение древнего, стройного классического мира, влияние прекрасной личности друга юности Гелдерлина, потом отпечаток Шеллинга и философов-романтиков, далее отражение педагогической гимназической деятельности, наконец, мертвящий гнет ложных политических убеждений - все эти начала своим взаимодействием и нарастанием наглядно объясняют читателю последовательные изменения, развитие, округление, потом извращение гегелизма. Историческая задача разрешена весьма удачно. Почти везде из предыдущих явлений весьма просто вытекают последующие, и начальные основы развития достаточны для объяснения всех составных частей дальнейшего результата. Частные письма, рукописи проливают новый свет на историческую и внутреннюю последовательность фактов; и в этом отношении Гайм был особенно счастлив. Семейство Гегеля доставило ему всевозможные источники, неизвестные первому биографу и поклоннику Гегеля Розенкранцу {Hegels Leben, von Rosenkranz, Berlin, 1844.}. При этом должен заметить, что семейство Гегеля знало, что Гайм готовит не апологию, но скорее критику знаменитого мыслителя. Вообще новый труд есть немаловажное приобретение для германской философской литературы вообще, и в особенности для уяснения гегелизма.

   Тем не менее иногда хотелось бы, чтобы Гайм сказал более. Показав исторически преемственность убеждений в Гегеле, связь их с внешними влияниями, на него действовавшими, и, наконец, следствия, получившиеся из этих убеждений в учении и в жизни Гегеля, Гайм не всегда следит непрерывно за психологическим процессом, происходившим в Гегеле. Ряд внешних фактов неразрывен, но каким образом в духе философа произошел переход от одного к другому, когда возможен был другой путь мышления и действительно имел место в других личностях? Это не всегда видно из книги Гайма. Возьмем, например, темные стороны учения Гегеля, привлекшие на него как на человека самые заслуженные упреки: во-первых, реакционный характер его политических мнений и, во-вторых, как бы умышленную неясность и двусмысленность его теории.

   Для объяснения первых упреков нам приходится, в связи с некоторыми фактами жизни Гегеля, бросить беглый взгляд на события, которые вызывали в нем проявление политических мнений. Многие из этих событий мало знакомы у нас, хотя это недавняя история, но внутренняя жизнь Германии всегда мало занимала нашу публику.

   Перенесемся в 1805 г., в октябрь месяц, в Иену. Римско-германская империя пала. На ее развалинах возник Рейнский союз, под диктатурою французского императора. Он начал раздавать своей семье короны, владения, народы. Последнее германское государство, еще вооруженное, готовится встретить завоевателя. Подле Иены должна разыграться одна сцена великой драмы. От этой битвы зависит участь Германии. Если пруссаки разбиты, то германцы будут только одним из "два десяти" племен, прикованных к колеснице сына судьбы... Гегель в Иене. Перед его глазами проходят французские колонны, чтобы завтра сражаться с пруссаками. В то же самое время Гегель послал рукопись "Феноменологии [духа]" своему приятелю Нитгаммеру. Он выражает в письме "безграничную заботу", но не о Германии, не об участи отечества; нет, он боится, чтобы трудная работа не пропала. Он пишет накануне дня битвы. Он видел императора - эту "мировую душу" (Weltseele). Вы, может быть, думаете, что присутствие врага отечества, прошедшего с победоносным войском всю Германию, расшевелит сколько-нибудь патриотическое чувство Гегеля, что шваб на минуту признает пруссака братом. Вы не знаете Гегеля. "Это в самом деле чудное чувство,- пишет он,- когда видишь подобную личность, которая, сидя верхом, здесь из одной точки охватывает мир и им повелевает. Конечно, пруссакам нельзя было предсказать ничего лучшего, но с четверга по понедельник подобные успехи возможны только для этого необыкновенного человека, которому нельзя не удивляться... Как я заранее желал успеха французской армии, так все желают его теперь ей, и успех неизбежен при чудовищном превосходстве ее предводителей и солдат над противниками". Предсказания Гегеля исполнились. Пруссаки поражены. Германия у ног повелителя. Фихте бросил кафедру в Эрлангене и бежал в Кенигсберг, чтобы разделить участь побежденного отечества. Но Гегель через несколько месяцев еще пишет, что в истории этого дня он видел "неотразимое доказательство победы образованности над грубостью и духа над бездушным рассудком и умничанием"¹³.

   Прошло полтора года. В марте 1807 г. Гегель является редактором "Бамбергской газеты". Когда одна наука, самая отвлеченная наука, могла успокаивать дух униженной Германии, он оставляет науку для политики, и для какой политики? Под управлением образцового вассала Франции, сластолюбивого Максимилиана-Иосифа, и его визиря Монжела, Бавария была сконцентрирована и вышколена, как Франция под деспотической рукой Наполеона. Разнообразие старинных прав, привилегий и особенностей исчезло под уровнем новых узаконений; но не благо народа имели в виду нововводители. Баварию давила роскошь и огромное войско, не соответственное средствам; ее грабил министр, прибывший нищим в страну и скоро приобретший огромные богатства, вместе с придворным банкиром он разорял Баварию финансовой) игрою. Ее объедала целая армия чиновников-плутов, которым слабое правительство предоставляло полную свободу, грубость и неспособность которых производили каждые два года то здесь, то там так называемое банкротство в делах (Geschäftsbankerott), за которым следовала так называемая новая организация, т. е. замена одного неспособного круга чиновников другим. Вследствие этого способа управления, при секуляризации духовных имений, с неслыханным вандализмом растрачены были движимости и недвижимости и потеряны огромные суммы. Вследствие того же пала ценность государственных бумаг и имений, а страна и отдельные личности чувствительно обеднели от тяжести налогов, от военного постоя и военных издержек, от уничтожения прежних кредитных установлений и поглощения рабочих сил военной службой. Так рисует Гервинус положение дел в Баварии в начале XIX столетия¹⁴, и в этой-то стране Гегель делался редактором политической газеты. Конечно, нельзя было и думать о самостоятельном взгляде на вещи, о руководящих статьях. Газета должна была ограничиваться перечнем фактов и из фактов брать только те, которые льстили главе Рейнского союза. Редактор "Эрлангенской газеты" Штуцман был отвезен в Байрейт за сообщение ложного политического известия. Поэтому ясно, что "Бамбергская газета" могла быть наполнена лишь тысячу раз повторяемою лестью великому императору и полководцу, его коронованным и некоронованным созданиям и орудиям. Это была газета, во-первых, французская, во-вторых, баварская, но нисколько не германская {Розенкранц в своей биографии Гегеля находит, что эта газета высказывает горячее сочувствие к судьбе Пруссии и ее престола. Гайм совершенно отвергает это. Не имея в руках самой газеты, ми придерживаемся последнего мнения, потому что оно имеет за себя как внешнюю вероятность большего беспристрастия Гайма, чем Розенкранца, так и внутреннюю вероятность согласия с остальными фактами.}. В 1807 г. редактор защищает в полемической статье свой политический взгляд и смеется над "северогерманским патриотизмом", которому впоследствии Германия обязана была своим освобождением. Гегель продолжал еще издавать свою газету в зиму 1807-1808 г., когда в Берлине, почти под штыками французов, Фихте читал немецкой молодежи свои знаменитые "Речи германскому народу", все проникнутые благородным патриотизмом, одушевленные энергическою личностью.

   Прошло несколько лет. Гегель был ректором Нюрнбергской гимназии, когда великая армия исчезла в России и непобедимый император проскакал в Париж. Корпус Йорка перешел к русским. Вся Пруссия встала. Берлинский университет опустел. Савиньи и Шлейермахер становились в ряды для освобождения отечества. Ректор Нюрнбергской гимназии говорил все с насмешкой сомнения о порывах северогерманского энтузиазма разрушить мировую судьбу и могущество великого Наполеона.- Союзники перешли Рейн и вступили в Париж; 11 апреля Наполеон подписал отречение; 18 апреля еще Гегель писал с насмешкою Паулусу об освобождении Германии, "будто бы совершившемся".

   В 1816 г. мы находим Гегеля профессором в Гейдельберге. Он пишет по просьбе Вангенгейма свое "Обсуждение совещаний Виртембергского сейма в 1815 и 1816 гг.". Этот раз он почти прав. В Виртемберге происходило странное явление, как будто пародия на 1789 г. во Франции. Король Фридрих дал однообразную конституцию своему государству. Сейм требовал восстановления старинных, почти средневековых прав и привилегий. Правда, что король сделал это из опасения вмешательства Венского конгресса и из боязни нового германского духа, вооруженного против одного из лучших экземпляров наполеоновского султанизма; сейм же не верил королю, зная его личный характер. Тем не менее конституция, предложенная Фридрихом, заключала в сущности совершеннейшие государственные начала, чем прежние разнообразные права и привилегии. Но на сейме образовалась сильная оппозиция против нового порядка вещей под предводительством графа Вальдека. Король изменил свое предложение, призвал к делам шеллингиста Вангенгейма, но напрасно: противники упорствовали. 30 октября 1816 г. король Фридрих внезапно умер и на престол вступил Вильгельм, надежда либеральной германской партии, приятель Штейна, человек, который при жизни отца никогда не мог ужиться с деспотическими наклонностями последнего. Виртемберг вздохнул свободно при новом правителе-человеке; но сейм не уступал. Тогда в начале 1817 г. появилась статья Гегеля. С обыкновенным своим искусством он разбивает в прах все основания оппозиции; его критика проникает до самого сердца противника, уничтожает кумир средневековой старины, перед которым преклонялся сейм, и выставляет на вид нелепость оппозиции, "ничему не научившейся и ничего не позабывшей". Но при этом Гегель высказывает ясно свою наклонность к энергическим личностям, произвол которых пренебрегал страданием народов, служивших им подножием. Он рассыпается в похвалах королю Виртембергскому; он удивляется, что сейм не принял первой конституции, предложенной Фридрихом, из одной благодарности. Он видит в освобождении Германии одну цель: образование действительных германских государств на развалинах единой Германии.

   Наконец, посмотрим Гегеля на поприще его последней и самой громкой деятельности. В конце того же 1817 г. Гегель получил приглашение занять в Берлине кафедру, с которой за три года перед тем гремел над Германией голос Фихте. В 1818 г. Гегель начал свои берлинские лекции и в 1821 г. издал "Основания философии права". Как баварское вассальство нашло себе оправдание в редакторе "Бамбергской газеты", как гейдельбергский профессор превозносил Фридриха Виртембергского, так полицейские преследования прусского министерства были построены, как разумные и необходимые, берлинским профессором. Эти политические ошибки имели своим основанием событий, весьма важные в развитии германского духа и восходившие ко времени французского владычества.

   Когда германские правительства, обнадеженные гибелью великой армии, решились восстать против французского императора, они ясно видели, что победа возможна лишь тогда, когда война сделается народною. Раздражение умов в Германии против французов было так сильно, что правительство могло надеяться на поддержку нации. Из всех классов последней, конечно, всего легче было поднять университетскую молодежь. При содействии администраций, обещавших много в будущем (может быть, уже тогда без намерения сдержать свое слово), образовались общества вольноопределяющихся; вдохновенные речи раздавались повсюду; никто не сдерживал молодых умов, но еще старались разжечь в них патриотизм и французоедство (Franzosenfresserei). Наконец, Германия восторжествовала. Обещания народного представительства, отделения судебной власти от исполнительной, данные в минуту опасности, показались теперь лишними. Единство Германии было помехою множеству интересов. Для каждого из маленьких глав Германии единство его государственной особенности казалось несравненно важнее народного германского единства.- Но это было особенно заметно в больших государствах: в Пруссии и в Австрии. Между тем Пруссия обещала более других, но от обещания было еще далеко до исполнения. Однако возбуждение молодых умов не так легко было успокоить. Воодушевление университетской молодежи было велико после освобождения отечества от ига Франции. Сознание национальности и народного единства, независимого от раздробленности государств, проявилось на кафедрах профессоров и в восторженных слушателях. Обновление Германии помощью университетов - это была мечта Фихте, для которого наука была нераздельна от благородной, гражданской деятельности. Летом 1817 г. все высшие германские школы получили приглашение на общегерманский студенческий праздник 18 октября в Вартбург. Там, при театральной обстановке, под общегерманским знаменем трех цветов, черного, красного и золотого, после лютеранских гимнов, в присутствии четырех профессоров Иенского университета {Фриза, Окена, Кизера и Швейцера.}, воодушевленные их речами, студенты совещались об уничтожении в университетах земских особенностей, о соединении всех университетов в одну общегерманскую буршеншафт; ее члены должны были обязаться не проводить свое время в студенческом кутеже, но направлять свою деятельность к благородным, гражданским, отечественным целям. За обедом провозглашены были тосты за германскую свободу, в память Лютера (31 октября 1817 г. исполнялось трехсотлетие реформы), за благородную личность саксен-веймарского герцога, за победителей при Лейпциге (годовщина битвы совпадала с днем празднества) и за все германские университеты. Вечером при свете факелов студенты пошли на Вартенберг, и там около огня продолжались восторженные речи и песни. Из четырех профессоров один, Фриз, участвовал в этом шествии; наконец и он ушел. Живее и живее разыгрывалась кровь в тесном кругу молодежи, не связанной уже присутствием более рассудительных лиц. Кто-то предложил торжественно сжечь несколько реакционных сочинений, хотя в изображении. Из эйзенахской типографии достали макулатуры, и при хохоте присутствующих прочитаны были названия 28 сочинений Дабелова, Камца, Коцебу, Захарии, Галлера, Ашера, Рейнгардта,