Леонтьев Константин Николаевич - О романах гр. Л. Н. Толстого

3;рны себѣ и эпохѣ лица въ воображаемомъ мною Пушкинскомъ романѣ, если судить по "Арапу" и "Дубровскому". И лица, и "вѣян³е", и сами изображаемые люди,и личная музыка ихъ творца-разсказчика - дышали быне нашимъ временемъ.

   Въ "Войнѣ и Мирѣ" лица вполнѣ вѣрны и правдоподобны только самимъ себѣ, психологически, - и даже я скажу больше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической обработки такъ глубока, что до это-го совершенства, конечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего дарован³я любивш³й болыне смотрѣть на жизнь а vol d'oiseua, чѣмъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ драгоцѣнными жемчужинами и гадкихъ червей натуралистическаго завода. Что касается до тѣхъ же лицъ "Войны и Мира" (въ особенности до двухъ главныхъ героевъ - Андрея и Пьера), взятыхъ со cтороны ихъ вѣрности эпохѣ, то позволительно усомниться... Вообще о лицахъ этихъ я не могу говорить такъ рѣшительно, какъ говорилъ объ излишествахъ наблюден³я, о придирчивости анализа, о нескладицѣ языка, о нѣкоторой избитости обще-русской и обще-натуралистической манеры...

   Когда мнѣ въ десятый разъ говорятъ: "рука мясистая", ,,рука пухлая", "рука сухая",- я не сомнѣваюсь ничуть въ томъ, что я правъ, досадуя на это.

   Когда меня увѣряютъ, что Кутузовъ "любовалея своею рѣчью",- я съ брезгливостью (не физическою, а умственною и моральною) восклицаю: - "Старо! Старо! Наслышалисъ мы этого и у Тургенева, и у Достоевскаго, и у самого гр. Толстого еще въ "Дѣтствѣ и Отрочествѣ" до пресыщен³я. Это не тотъ здоровый, почти научный анализъ, которымъ всяк³й долженъ восхищатъся у Толстого и котораго примѣры я приводилъ... Это анализъ ломаный, ненужный, дѣлающ³й изъ мухи слона!"

   Когда мнѣ авторъ разсказываетъ (какой бы то ни было авторъ: Писемск³й, Тургеневъ или самъ Толстой - все равно) не такъ:

   "Она сидѣла въ раздумьѣ у окна, когда ее позвали пить чай"...

   А такъ:

   - "Барышня! пожалуйте чай кушать, басисто и глупо ухмыляясь"... и т. д.

   Я могу повиниться, что, отвращаясь отъ второй манеры,- я эстетическ³й мономанъ, художественный психопатъ, если окажется, что никто рѣшительно мнѣ въ этомъ, почти акустическомъ, требован³и не сочувствуетъ; но и тутъ я не колеблюсь, а чувствую и чувствую сильно разницу.

   Я могу колебаться въ опредѣлен³и цѣнности или правильности этого страннаго моего чувства; не не могу не сознавать его силы и не хочу разставаться съ нимъ, даже и въ случаѣ признан³я его уродливымъ. И всегда скажу: прямо³ь простой, нѣсколько даже растянутый и медлителъный, или, наоборотъ, слишкомъ сокращенный разсказъ отъ лица авто-ра лучше, чѣмъ эта вѣчная нынѣшняя сценпчность изложен³я.

   - ("Да! сказалъ тотъ-то, поглядывая искоса на свой, отлично вычищенный съ утра, сапогъ".-

   - "Ахъ! воскликнулъ этотъ-то, прихлебывая давно остывш³й чай, поданный ему еще часъ тому назадъ Анфисой Сергѣевной, кухаркой среднихъ лѣтъ, въ клѣтчатомъ платьѣ, сшитомъ за 2 рубля серебромъ портнихой Толстиковой". - Нѣтъ, господа! Довольно... довольно!.. Это нестерпимо, даже и у Толстого).

   Въ первыхъ двухъ случаяхъ, то-есть въ осужден³и излишествъ, шероховатостей ²² подглядыван³й - я прямо правъ.

   Въ третьемъ вопросѣ ("ее позвали пить чаи" и "барышия, пожалуйте") я, быть можетъ, все еще хочу ѣздить но шоссе четверней въ коляскѣ, когда всѣ друг³е предовольны желѣзными дорогами и ничуть не тяготятся ихъ неудобствам³т, ихъ рабствомъ, тѣснотой и мелкою тряской.- Тамъ я увѣренъ въ своей умственной правотѣ; здѣсь я и не претендую быть правымъ; я лишь доволенъ своимъ страннымъ вкусомъ. (Не теряю, впрочемъ, надежды, что хоть немног³е друг³е поймутъ меня, вспомнивъ о нѣкоторыхъ собственныхъ мнмолетныхъ чувствахъ, сходныхъ съ моими)...

   Когда же дѣло касается до того, вѣрны ли лица въ "Войнѣ и Мирѣ" духу эпохи или "запаху" ея,- такъ сказать,- я только колеблюсь и сомнѣваюсь.- Предлагаю то себѣ, то автору строг³е вопросы и,- послѣ долгихъ, очень долгихъ колебан³й и умственной борьбы,- склоняюсь наконецъ къ тому, что нѣкоторыя лица безусловно достовѣрны (напр. Ник. Ростовъ, Денисовъ, Долоховъ), друг³я же, напр. Пьеръ Безух³й и Андрей Болконск³й... не знаю!

   Замѣчу еще, что пр³ятнаго въ такихъ сомнѣн³яхъ мало - для того, кто любитъ разбираемое произведен³е, какъ я люблю "Войну и Миръ".

   Напомню опять, что я счетомъ пять разъ перечелъ эту книгу и теперь еще всяк³й разъ, когда этотъ самый трудъ мой требовалъ справки, я, раскрывая ее то тамъ, то сямъ, зачитывался и откладывалъ до завтра работу...

   Если меня кто-нибудь увѣритъ, что освѣщен³е характера Пьера Безухова такъ же вѣрно своей эпохѣ, какъ освѣщен³е характеровъ Левина, Вронскаго и Каренина - вѣрно нашей,- я буду очень радъ.

   Не знаю только, легко ли это рѣшить.

  

  

   Еще настаиваю на вопросѣ: "до такой ли степени вѣрны своей эпохѣ - Пьеръ Безух³й и Андрей Болконск³й, до какой вѣрны своему времени Левинъ и Вронск³й? Они, какъ и всѣ лица "Войны и Мира", могутъ быть психологически вѣрны въ общемъ смыслѣ, безъ отношен³я къ эпохѣ; но я не знаю, вѣрны ли они исторически во всѣхъ оттѣнкахъ ихъ изображен³я. Можно усомниться прежде всего въ томъ, такъ ли ужъ были тонки и сложны въ мысляхъ своихъ реальные образцы того времени - Пьеръ Безбородко (положимъ) или Андрей Волхонск³й... Что они говорили не совсѣмъ тѣмъ языкомъ, которымъ говорятъ Безух³й и Болконск³й - въ этомъ почти нѣтъ сомнѣн³я. Иначе остались бы как³е-нибудь слѣды въ русской литературѣ начала этого вѣка, въ мемуарахъ и другихъ писъменныхъ памятникахъ. Положимъ, мног³е и теперь у насъ думаютъ и говорятъ сложнѣе глубже и гораздо смѣлѣе, чѣмъ пишутъ и печатаютъ. Положимъ, между ясною для себяи умною собственной мыслью и умѣньемъ или даже рѣшен³емъ передать ее ппсьменно другимъ проходитъ много времени даже и у писателей опытныхъ, а не только у людей умныхъ, но мало пишущихъ; однако, все-таки приходится предположить такую несоразмѣрность: русск³е литераторы, поэты и мыслители первой четверти нашего столѣт³я проще, малосложнѣе, поверхностнѣе, блѣднѣе въ своихъ мысляхъ и писан³яхъ, чѣмъ двое свѣтскихъ людей того же времени, изъ которыхъ одинъ (Пьеръ) безъ выдержки, обо всемъ пробуетъ думать, но ни на чемъ остановиться не можетъ, и ничего, кромѣ масонскаго дневника не пишетъ; а другой (Андрей), хотя и съ выдержкой, и думаетъ тоже очень много, но такъ непривыченъ къ связности и твердости мысли, что при встрѣчѣ съ семинаристомъ Сперанскимъ пораженъ ученою, западною связно-стью его мышлен³я. Конечно, правъ былъ Громека, когда въ эпилогѣ[2] своемъ говорилъ Левину ("на этотъ разъ какъ бы прямо графу Толстому): "я теперь какъ во снѣ и не "могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что наяву "я зналъ, что и Болконск³й и Безух³й были оба - вы: Болконск³й - сухой вы; а Безух³й-тоже вы, но вы, когда вы "бываете добрымъ и открытымъ всему м³ру". Назвать сухимъ кн. Андрея, положимъ, такая же ошибка и неправда, какъ назвать Вронскаго безсодержательнымъ (какъ назвалъ его тотъ же Громека), но Громека правъ въ томъ, что гр. Толстой заставилъ своихъ двухъ главныхъ героевъ 32-го года думать почти-что своими думами въ "стилѣ" 60-хъ годовъ; обоихъ этихъ свѣтскихъ людей, выросшихъ отчасти на своей тогдашней русской словесности, или скудной или подражательной, отчасти на французской литературѣ, богатой, но напыщенной, онъ заставилъ думать мыслями человѣка ген³альнаго, во-первыхъ; во-вторыхъ, лично весъма оригинальнаго и, вдобавокъ, уже пережившаго (болѣе или менѣе) Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауера, Герцена, славянофиловъ и, сверхъ всего, двухъ весьма тоже тонкихъ въ психическомъ анализѣ предшественниковъ своихъ - Тургенева и Достоевскаго.

   Здѣсь, впрочемъ, надо остановиться и сказать вотъ что. Я не сочувствую необдуманной привычкѣ нашихъ критиковъ безпрестанно ставить наравнѣ эти имена. И все только эти имена... Это несправедливо: "Тургеневъ, Толстой, Достоевск³й; Достоевск³й, Тургеневъ, Толстой; Толстой, Достоевск³й, Тургеневъ". Толстого, правда, необходимо упомянуть: онъ-вѣнецъ реальной школы, онъ - самое выешее и полное ея проявлен³е. Но почему же, напримѣръ, не сказать иногда: "Толстой, Маркевичъ, Писемск³й?". Или: "Толстой, Кохановская, Маркевичъ?"... Равная слава, равный успѣхъ вовсе еще не ручаются за равное достоинство. Я бы посовѣтовалъ (кстати сказать) молодымъ начинающимъ критикамъ сызнова самимъ провѣрить все это, а не ронять, какъ-будто нечаянно и по привычкѣ во слѣдъ за другими, сь перана бумагу эти три, вовсе не равноправныя имени.

   Упомянувъ сейчасъ о Достоевскомъ и Тургеневѣ по поводу анализа, я вовсе не желаю равнять ихъ съ Толстымъ; я хотѣлъ только сказать, что хотя гр. Толстой и высоко превзошелъ ихъ обоихъ на этомъ пути, но вѣдь они раньше его стали этимъ заниматься. Въ особенности важенъ тутъ Тургеневъ, болѣе схож³й съ нимъ по выбору среды и по роду таланта, (а не по размѣрамъ его, конечно). Разу-мѣется, анализъ Тургенева гораздо однороднѣе и односто-роннѣе, чѣмъ анализъ Толстого; это, за немногими исключе-н³ями, все толъко одно и то же-самолюбивое раскаян³е, до-сада на себя и нерѣшительность умнаго и впечатлительнаго, но слабаго человѣка. Самоосужден³е героя или его тоска. Анализъ Достоевскаго довольно однороденъ въ своей болѣзненной, пламенной, изступленной исковерканности.

   Вспомнимъ для примѣра начало "Записокъ изъ подполъя".

   "Я человѣкъ больной. Я злой человѣкъ. Непривлекательный я человѣкъ. Я думаю, что болитъ у меня печень. Впрочемъ, я ни шиша (Сколько злости въ этомъ "шишѣ"!) не смыслю въ моей болѣзни и не знаю навѣрное, что у меня болитъ. Я не лѣчусь и никогда не лѣчился, хотя медицину и докторовъ уважаю. Къ тому же я еще и суевѣренъ до крайности; ну, хоть на столько, чтобы уважать медицину. (Я достаточно образованъ, чтобы не быть суевѣрнымъ, но я суевѣренъ). Нѣтъ-съ, я не хочу лѣчиться со злости" и т. д. и т. д. Безсильное раздражен³е все возрастаетъ и возрастаетъ. И нѣсколько болѣе, нѣсколько менѣе, этотъ однообразный мотивъ слышенъ даже и въ тѣхъ произведен³яхъ Достоевскаго, въ которыхъ онъ пытается стать болѣе объективнымъ.

   Анализъ же Толстого здравъ, спокоенъ, разнороденъ и трезвъ. Нельзя ихъ и съ этой стороны равнять; но я сказалъ, что самъ Толстой все-таки читалъ смолоду и Тургенева и Достоевскаго; а Пьеръ Безух³й и кн. Болконск³й не читали еще въ началѣ этого вѣка ни "Лишняго человѣка", ни "Бѣдные люди" и "Униженные"; не знали еще ни Онѣгина, ни Печорина, ни Гегеля, ни Шопенгауера, ни Ж. Санда, ни Гоголя.

   Ну, правдоподобно ли, чтобы они, эти люди временъ Консульства и Импер³и, думали почти въ томъ же стилѣ, въ какомъ думаемъ мы теперь, мы, обремененные иногда донельзя всѣми рѣчами и мыслями нашихъ предшественниковъ, переболѣвш³е всѣми болѣзнями ихъ, переживш³е всѣ увлечен³я ихъ?.

   Что-то не вѣрится!

   Хочу здѣсь еще разъ прибѣгнуть къ тому средству (для болыней наглядности), къ которому я прибѣгалъ уже одинъ разъ, когда воображалъ, что Пушкинъ написалъ романъ изъ жизни 12-го года. Хочу несуществующимъ и невозможнымъ разъяснить существующее. Вообразимъ, что гр. Толстой написалъ "Войну и "Миръ", но не временъ Александра I, а тоже "Войну и Миръ" временъ болѣе къ намъ близкихъ, временъ севастопольской осады и придунайской борьбы съ турками. Во время этихъ битвъ гр. Толстому было самому уже далеко за 20 лѣтъ; и онъ въ этихъ 50-хъ годахъ съ одной стороны уже былъ весьма извѣстнымъ писателемъ, а съ другой принималъ личное участ³е въ войнѣ. Онъ зналъ отлично, какъ думали тогда миог³е люди и какъ выражались; зналъ, до чего доходила именно въ то время придирчивость и болѣзненная утонченыость психологическаго анализа въ самой жизни, даже между друзьями. (См. "Дѣтство, Отрочество и Юность", отношен³я Николая Иртеньева съ кн. Неклгодовымъ, и мног³я друг³я сочинен³я того времени). Онъ могъ бы лнчно засвидѣтельствовать, что въ 50-хъ годахъ разрывы и ссоры, напримѣръ, между тонко развитыми пр³ятелямъ происходили гораздо рѣже изъ-за политическихъ взглядовъ, чѣмъ нынче, и гораздо чаще изъ-за того, на что жаловался Щигровск³я Гамлетъ Тургекева, говоря, что "кружокъ" - это нѣчто ужасное; что въ кружкѣ "каждый считаетъ себя въправѣ запускать грязную руку въ чужую внутренность". (Прошу извинить, если я слово въ слово не припомню) и т. д. Гр. Толстой знаетъ по опыту, что политическое брожен³е Росс³и съ начала 60-хъ годовъ, разстроивъ глубоко наше общество, произвело, однако, съ этой стороны значительное личное въ нась "оздоровлен³е", какъ любилъ выражаться Аксаковъ. Мы съ тѣхъ поръ несравненно меньше стали придираться къ "натурѣ" ближняго и стали строже къ оттѣнкамъ его "направлен³я". Образованные, умные и тонк³е люди годовъ по-реформенныхъ стали такъ, сказать, "тенденц³ознѣе", чѣмъ люди дореформенные; но они зато сдѣлались трезвѣе въ личныхъ отношен³яхъ. На чертѣ этого общественнаго и личнаго перелома высится въ нашей памяти кровавая трагед³я трехлѣтней борьбы нашей на берегахъ Дуная и въ Крыму. Я самъ служилъ тогда военнымъ лѣкаремъ и пережилъ все это юношей. Я увѣренъ, что гр. Толстой помнитъ, какая несоразмѣрная разница была тогда между самолюбивою "Гамлетовскою" тонкостью и шаткостью однихъ и простотой, несложностью другихъ, какъ ниже, такъ и выше первыхъ въ обществѣ стоявшихъ, между "Рудиными", Олениными, "Лишними людьми", съ одной стороны, и между тѣми Волынцовыми, князьями Н. (свѣтск³й соперникъ несчастнаго и умнаго Чулкатурина въ ("Лишнемъ человѣкѣ") и Вронскими того времени, которые начальствовали въ Крыму надъ "простыми русскими людьми" и вмѣстѣ съ ними гибли за родину. Передъ "Каратаевыми" этого времени дѣйствительно выучилиеь смиряться люди высшаго класса, но не Волынцовы (см. "Рудинъ"), не Николаи Ростовы или Вронск³е 50-хъ годовъ, которые, любя этихъ Каратаевыхъ, охотно ихъ при случаѣ сѣкли и звали подъ часъ "скотами", смирялись же передъ "народомъ" во времена нашеи съ графомъ молодости Лаврецк³е, Аксаковы, подъ часъ даже болѣе западные Рудины и Бельтовы...

   Для меня въ высшей степени сомнительно, напримѣрь, могъ ли гр. Безух³й въ 12-мъ году поклоняться Каратаеву и вообще солдатамъ именно такъ, какъ онъ поклоняется имъ. Вотъ что онъ думаетъ послѣ Бородина:

   "О, какъ ужасенъ страхъ, подумалъ Пьеръ, и какъ позорно я отдался ему! А они... они все время до конца были тверды, спокойны"... Они, въ понят³и Пьера, были солдаты,- тѣ, которые были на батареѣ, и тѣ, которые, кормили его, и тѣ, которые молились на икону. Они - эти странные, невѣдомые ему доселѣ люди, они ясно и рѣзко отдѣлялись въ его мысли отъ всѣхъ другихъ людей.

   "Солдатомъ быть, просто солдатомъ. Войти въ эту общую жизнь всѣмъ существомъ, проникнуться тѣмъ, что дѣлае³ъ ихъ такими. Но какъ скинуть съ себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внѣшняго человѣка? Одно время я могъ быть этимъ. Я могъ бѣжать отъ отца, какъ я хотѣлъ. Я могъ еще послѣ дуэли съ Долоховымъ быть посланъ солдатомъ". И въ воображен³и Пьера мелькнулъ обѣдъ въ клубѣ, на которомъ онъ вызвалъ Долохова, и благодѣтель въ Торжкѣ. И вотъ Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходитъ въ Англ³йскомъ клубѣ. И кто-то знакомый, близк³й, дорогой, сидитъ вь концѣ стола. Да это онъ! Это благодѣтель. "Да вѣдь онъ умеръ?" подумалъ Пьеръ. "Да, умеръ, но я не зналъ, что онъ живъ. И какъ мнѣ жаль, что онъ умеръ, и какъ я радъ, что оыъ живъ опять!" Съодной стороны стола сидѣли Анатоль, Долоховъ, Несвицк³й Денисовъ и друг³е так³е же (категор³я этихъ людей такъ же ясно была во снѣ опредѣлена въ душѣ Пьера, какъ и категор³я тѣхъ людей, которыхъ онъ называлъ они), и эти люди, Анатоль, Долоховъ, громко кричали, пѣли; но изъ-за ихъ крика слышенъ былъ голосъ благодѣтеля, неумолкаемо говоривш³й, и звукъ его словъ былъ такъ же значителенъ и непрерывенъ, какъ гулъ поля сраженья, но онъ былъ пр³ятенъ и утѣшителенъ. Пьеръ не понималъ того, что говорилъ благодѣтель, но онъ зналъ (категор³я мыслей также ясна была во снѣ), что благодѣтель говорилъ о добрѣ, о возможыости быть тѣмъ, чѣмъ были они. И они со всѣхъ сторонъ, съ своими простыми, добрыми, твердыми лицами окружали благодѣтеля. Но они хотя и были добры, они не смотрѣли на Пьера, не знали его. Пьеръ захотѣлъ обратить на себя ихъ вниман³е и сказать. Онъ привсталъ, но въ то же мгновен³е ноги его похолодѣли и обнажились"......................

   "Наитруднѣишее дѣло есть подчинен³е свободы человѣка законамъ Бога", говорилъ голосъ. Простота есть покорность Богу; отъ Него не уйдешь. И они просты. Они не говорять, "но дѣлаютъ"...

   Да это вовсе не гр. Безух³й 12 года; это самъ Л. Н. Толстой 50-хъ и 60-хъ годовъ. Это авторъ севастополъскпхъ и кавказскихъ разсказовъ перваго пер³ода.

   Ие вѣрю я, чтобы гр. Безух³й думалъ объ народѣ въ этомъ именно стилѣ. Жалѣть народъ, принимать живое участ³е сердца въ его нуждахъ и горестяхъ, разумѣется, могли добрые и образованные люди того времени; особенно, если у нихъ при этомъ были и либеральныя, въ западномъ духѣ, наклонности. Но восхищаться именно такъ, съ такимъ явно славянофильскимъ оттѣнкомъ, съ какимъ восхищается Пьеръ "простыми людьми" - едва ли онъ могь въ то время.

   Мнѣ кажется, что если и приходилось въ то время кому-нибудь изъ нашихъ наиболѣе тонкихъ, умныхъ и образованныхъ людей умиляться при видѣ народной простоты и нетребовательности, это умилен³е, вѣроятно, принимало какой-нибудь во французск³й вкусъ пасторальный или полуклассическ³й характеръ. Мелькнуть могло и тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофильскому оттѣнку въ народолюб³и, - но только мелькнуть. У Пьера же въ умѣ все это до того ясно, опредѣленно, отчетливо, что гораздо больше похоже на рѣчи самого автора, или на рѣчи Достоевскаго о "народѣ богоносцѣ", чѣмъ на мысли либерала времени Александра ²-го. Самъ гр. Толстой только къ концу 60-хъ годовъ и, послѣ славянофиловъ, додумался до этого отчетливаго и прекраснаго выражен³я свопхъ "народническихъ" чувствъ и доросъ до возможности создать почти святой характеръ Каратаева, - а мы вдругъ повѣримъ, что герой его (не будучи даже, подобно своему творцу, ген³альнымъ художникомъ) могъ такъ ясно понимать все это полвѣка тому назадъ! (Полвѣка, считая назадъ отъ 60-хъ годовъ, когда гр. Толстой писалъ и псчаталъ "Войну и Миръ").

   Не вѣрится!

   Все въ 12-мъ году, за исключен³емъ государственнаго патр³отизма, было выражено въ жизни русскаго общества поблѣднѣе, послабѣе, попроще и поплоще (не плохо, а плоско), такъ сказать, побарельефнѣе, чѣмъ въ эпоху Крымской войны. Къ 50-мъ годамъ сила государственнаго патр³отизма много понизилась, но всѣ друг³е психическ³е и умственные запасы общества возросли донельзя. Я нахожу, что съ тѣхъ поръ качествепно даже ничего не прибавилось у насъ. Все уже было въ запасѣ, въ теор³и; даже и нигилизмъ - нынѣшняго, а не старо-французскаго оттѣнка.

   Все было въ запасѣ, все было уже разнообразно и горельефно: и тонкость ума, и своеобразно уже созрѣвшее воображен³е (первые стихи Фета, высок³я фантастическ³я и патетическ³я страницы Гоголя: Страшная месть, Римъ, "Росс³я-Тройка" и т. д.), и озлобленное безвѣр³е, и ненависть къ своему русскому, доходившая до радости напшмъ поражен³емъ въ Крыму.

   Нужны были только: воля и распространен³е; пужна была возможность вольнѣе расходовать эти разнообразные и огромные психическ³е запасы...

   Воля эта была дана. И теперь мы пожинаемъ и пшеницу, и плевелы, столь густо засѣянные нами въ 40-хъ и 50-хъ годахъ.

   Во времена Кутузова и Аракчеева все было у насъ съ виду уже довольно пестро, но блѣдно; все было еще барельефно; ко времени Крымской войны - многое, почти все выступило рельефнѣе, статуарнѣе на общегосударственномъ фонѣ; въ 60-хъ и 70-хъ годахъ все сорвалось съ пьедестала, оторвалось отъ, вѣковыхъ стѣнъ прикрѣплен³я и помчалось куда-то, смѣшавшись въ борьбѣ и смятен³и!

   Сложное и ускоренное движен³е общественной жизни не могло не отозваться и на жизни личнаго духа. Мысли и чувства наши усложнились новыми задачами и оттѣнками, и обмѣнъ ихъ сталъ много быстрѣе прежняго.

   Этою ускоренною, современною сложностью душевнои жизни вѣетъ одинаково и отъ "Войны и Мира" и отъ "Карениной". Но въ послѣднемъ произведен³и это у мѣста. Не знаю - у мѣста ли въ первомъ.

  

  

   Итакъ, вообразивши нѣчто весьма вообразимое, но уже на дѣлѣ невозможное - хронику-эпопею 40-хъ и 50-хъ годовъ, написанную граф. Толстымъ,- я прихожу къ такому убѣжден³ю: эта песущесгвующаяэ³юпея-хроника была бы реальнѣе "Войны и Мира"; ея лица, разговоры этпхъ лицъ были бы вѣрнѣе времени своему; степень ихъ тонкости - уже неподражательной, какъ въ 12-мъ году, а своеобразной и большею част³ю отрицательной или хоть придирчивой къ мелочамъ, - была бы соотвѣтственна эпохѣ. Разсказъ самого автора (оставаясь именно такимъ, какимъ мы его видимъ въ "Войнѣ и Мирѣ" 12-го года) былъ бы сходенъ съ тѣмъ, какъ думали, говорили и писали уже тогда у насъ почти всѣ, и Тургеневъ, и друг³е, и самъ Толстой.

   А характеръ или стиль авторскаго разсказа всегда отражается такъ или иначе и на лицахъ дѣйствующихъ и на событ³яхъ. Подобно тому какъ одинъ и тотъ же ландшафтъ иначе освѣщается на зарѣ, иначе полдневнымъ солнцемъ, иначе луной и иначе бенгальскимъ огнемъ, такъ точно одни и тѣ же событ³я, одни и тѣ же люди различнымъ образомъ освѣщаются различными, побочными даже пр³емами автора.

   Время Крымской войны было много сознательнѣе и психически - сложнѣе эпохи 12-го года; понятно, что и рѣчь автора, болѣе выпуклая и махровая, была бы въ гармон³и съ эпохой.

   Мнѣ бы, вѣроятно, не понравилась и тутъ (т.-е. въ романѣ изъ жизни 50 годовъ) эта слишкомъ ужъ знакомаго рода махровость; но я сказалъ бы себѣ: такъ пишутъ нынче всѣ лучш³е таланты, - такъ они пишутъ, и они имѣютъ успѣхъ, и слава ихъ выросла на моихъ собственныхъ глазахъ; яисамъ всегдаэтому когда-то (въ 50-хъ годахъ) подчинялся безусловно. И подчинялся не я же одинъ, и не горсть какихъ-нибудь другихъ людей, исключительныхъ по вкусамъ, а подавляющее большинство авторовъ, критиковъ и читателей. На моихъ же глазахъ уменыналось число тѣхъ людей, которые, подобно той московской дамѣ, говорили: "Gogol c'est un genre; a y вашихъ (т.-е. у моихъ тогда) все это ни къ селу, ни къ городу". Число ихъ все уменьшалось и уменьшалось, и теперь давно уже, когда дѣло коснется до всѣхъ этихъ шероховатостей стиля, претыкан³й языка и ненужностей мысли, самые "многовѣщанные вит³и нашей критики - яко рыбы безгласны". (Хотя бы Н. Н. Страховъ).

   До того велика сила привычки даже и у мыслящихъ людей!

   Сообразивши все это, я призналъ бы, что этотъ воображаемый мною романъ-эпопея 40-хъ-50-хъ годовъ по формѣ соотвѣтствуетъ своей эпохѣ вполнѣ, - я почувствовалъ бы, что отъ него вѣетъ тою жизнью, которую изображаетъ художникъ. Освѣщен³е же, приданное гр. Толстымъ эпохѣ Наполеона и Кутузова, отчасти слишкомъ ярко, отчасти слишкомъ отрицательно по манерѣ. Оно слишкомъ вдобавокъ лично, субъективно, по-Толстовки индивидуально для того, чтобы отражен³ю казаться вѣрнымъ. Надо бы проще, акварельнѣе.

   Съ одного моего 40-лѣтняго знакомаго снялъ однажды фотограф³ю въ глуши и безъ удобствъ - одинъ неопытный фотографъ. Черты лица, выражен³е глазъ было очень вѣрно; но на портретѣ вмѣсто 40 лѣтъ ему вышло около 60-ти. Отчего это? У него, какъ у человѣка, уже пожившаго и страстями и мысл³ю, были тонк³я черточки на кожѣ лица, но чтобы ихъ видѣть, нужно было очень близко подойти къ нему. Вечеромъ онъ казался даже моложе 40 лѣтъ. Фотограф³ю сняли яркимъ днемъ на яркомъ солнцѣ, и всѣ тонк³я морщины стали очень углубленными и очень черными, а всѣ свѣтлыя мѣста слишкомъ выпуклыми и бѣлыми. Вотъ от-чего.

   Гр. Толстой слишкомъ яркимъ солнцемъ своего современнаго развит³я освѣтилъ жизнь гораздо менѣе развитую, чѣмъ наша теперешняя - во всѣхъ почти отношен³яхъ: въ отношен³и умственной тонкости, придирчивости анализа и своей и чужой души, въ отношен³и фантастическаго творчества[3] и философской сознательности; въ отношен³и грубостей, излишествъ и ненужностей внѣшняго, плотского, такъ сказать, наблюден³я; наконецъ - въ отношен³и самого яснаго и сознательнаго пониман³я такихъ народныхъ типовъ, какъ Платонъ Каратаевъ.

   Основной рисунокъ вѣренъ; краски слишкомъ густы и ярки. Остовъ похожъ; не совсѣмъ, я думаю, похожа плоть; сомнителенъ ритмъ и родъ кровообращен³я; ячейки и волокна микроскопическ³я слишкомъ многочисленны и разнообразны; онѣ то слишкомъ крупны и зернисты, то слишкомъ ужъ малы и нѣжны.

   Еще два слова о тонкостяхъ, углубленностяхъ и сложностяхъ.

   Тонкость во времена Алексаидра ²-го у насъ была свѣтская, самой высокой пробы; была еще тонкость дипломатическая; была подражательная тонкость въ литературныхъ вкусахъ и была естественная тонкость во вкусахъ сердечныхъ, особенно въ высшемъ кругу - въ хорошемъ дворянскомъ. (Ниже дворянства она еще тогда не спускалась).

   Эти стороны у гр. Толстого изображены вѣрно. Не знаю, сочинены ли авторомъ насмѣшливыя и даже отрицательныя письма дипломата Билибина, или они документальны; но вѣдь эти письма писаны, во 1-хъ, дипломатомъ, а во 2-хъ, по-французски. Здѣсь родъ тонкости и родъ отрицан³я дышатъ своимъ временемъ Это не тонкость чисто русской психологической придирчивости позднѣйшаго времени; не тонкость кружевной и развитой фантаз³и лучшихъ русскихъ художниковъ 50-хъ и 70-хъ годовъ; не тонкость, скажемъ такъ - реалистической грубости, общей всѣмъ намъ со времѣнъ Гоголя, Тургенева, Григоровича и т. д...

   Это тонкость иная: ядовито-свѣтская, французская тонкость; эти письма могь писать дѣйствительный дипломатъ того времени, какой-нибудь "Балабинъ", напримѣръ. Тутъ отрицан³е даже иного запаха, чѣмъ то спец³ально-русское отрицан³е, къ которому насъ до того пр³учила за 40 послѣднихъ лѣтъ наша литература, что большинство читателей его даже и не замѣчаетъ, какъ я уже говорилъ.

   Отрицан³е Билибина - это острый и тонк³й ядъ прямого и крупнаго осужден³я; это злая, но спокойная критика нашпхъ стратегическихъ дѣйств³й того времеии; издѣвательство надъ ошибками и недобросовѣстностыо нашихъ генераловъ. Это не реалистическ³е помои нашего времени, не лично-психическ³я придирки, не безполезныя и обременительныя "подмѣчан³я".

   Эти письма или "документальны" или сочинены превосходно.

   Хороши также полу-церковныя, духовныя углубленности и тонкости масонскаго дневника, который ведетъ Пьеръ. Мног³е оттѣнки тутъ уже потому вполнѣ естественны даже и для начала XIX вѣка, что они близки по стилю своему къ старо-церковному, чисто православному стилю. И въ то время эти тонк³е оттѣнки уже давнымъ-давно не были у насъ новостью; они свойственны и древнимъ аскетическимъ писателямъ...

   Не знаю также, документальны ли или превосходно придуманы отвѣты плѣнныхъ русскихъ офицеровъ Наполеону послѣ Аустерлица." Но они безусловно похожи на то время.

   Наполеонъ говоритъ князю Репнину:

   - Вашъ полкъ честно исполнилъ долгь свой!

   - Похвала великаго полководца есть лучшая награда солдату,- отвѣчалъ Репнинъ.

   Наполеонъ улыбаясь смотритъ на 19-лѣтняго поручика Сухтелена и говоритъ:

   - Молодъ же онъ сунулся биться съ нами!

   - Молодость не мѣшаетъ быть храбрымъ, - отвѣчаетъ Сухтеленъ.

   Это похоже.

   Тогда образованные люди любили считать себя героями и, разъ испытавши свою храбрость, уже не думали о томъ: "нужна ли военная доблесть" и т. п., какъ думаетъ, напримѣръ, Оленинъ въ "Казакахъ" и мног³я друг³я лица у Толстого. Въ этомъ смыслѣ и Андрей Болконск³й и Денисовъ вѣрнѣе своему времени, мнѣ кажется, чѣмъ Пьеръ, который, мнѣ все сдается, ужъ слишкомъ по "нынѣшнему философствуетъ и колеблется; ужъ слишкомъ схоже съ тѣмъ, какъ могъ колебаться самъ авторъ и друг³е люди гораздо позднѣйшаго времени.

   Онъ не только мнѣ представляется уже слишкомъ развитымъ, слишкомъ самосознательнымъ, онъ почти ген³аленъ при всей своей несносной иногда безхарактерности. Что же это такое, если въ жизни были уже тогда подобные люди,- почему же въ литературѣ тогдашней ничего не выражается подобнаго? Не слишкомъ ли глубоки и черны морщины и не слишкомъ ли ярки бѣлыя, выпуклыя мѣста на его портретѣ?

   Правда, мы всѣ любимъ и всѣ знаемъ лично этого Пьера Безухаго почти такъ же, какъ любимъ и знаемъ коротко какого-нибудь дѣйствительно живущаго или жившаго знакомаго и пр³ятеля нашего; истинный талантъ (объективнаго рода) имѣетъ эту власть какъ бы дѣйствительнаго сотворен³я живыхъ людей. Хотимъ или не хотимъ, но мы вынуждены помнить ихъ, какъ дѣйствительныхъ людей. Невозможно забыть, невозможно не признавать ихъ. Невозможно забыть Печорина, Чичикова, Обломова, Рудина, Базарова, Платона Каратаева и Вронскаго; Наташу Ростову, Дарью Александровну Облонскую и ея мужа; или у Писемскаго - Калиновича, Питерщика и пылкаго стараго масона его; или у Маркевича - Троекурова, Ольгу Ранцову, Киру, отца Ранцовой и Ашанина. Надо сказать, что, со стороны обил³я безукоризненно живыхъ лицъ и художественно выдержанныхъ характеровъ, эта самая русская литература послѣдняго сорокалѣт³я (почти 50-ти лѣт³я!) чрезвычайно богата и высока. Я долженъ съ этимъ согласиться и долженъ признать, сверхъ того, что развѣ одна англ³йская можетъ соперничать съ нашей въ этомъ отношен³и. Да и то едва ли! Нападая на то, что мнѣ въ нашей литературѣ не нравится, я не имѣю права забывать ея достоинствъ. Я скажу даже больше - моя строгость къ реалистической школѣ нашей пропсходитъ отчасти и отъ уважен³я къ ея силамъ. Что силы эти велики - доказывается уже тѣмъ однимъ, что въ лицѣ ея главныхъ представителей мы впервые одержали верхъ на литературномъ поприщѣ надъ прежними учителями нашими, надъ европейцами; западные литераторы только со временъ Тургенева и Толстого стали изучать насъ.

   Изучать они теперь могутъ литературу нашу, не только какъ школу особаго рода, но и какъ вѣрное отражен³е особой жизни. По совокупноети романовъ и повѣстей нашихъ можно составить очень ясное представлен³е и объ жизни русскаго общества въ XIX вѣкѣ. Точность, вѣрность дѣйствительной жизни - это спец³альная сила нашей литературы. Всяк³й это знаетъ.

   Замѣчу, однако, что, отдавая эту справедливость нашей новѣйшей литературѣ, я вовсе не хочу подъ конецъ труда моего вдругъ отступиться отъ всѣхъ моихъ на нее критическихъ жалобъ; я началъ съ того, что признавался, какъ часто отдыхалъ отъ ея дурныхъ и ненужныхъ привычекъ на многихъ произведен³яхъ иного рода, и готовъ кончить опять тѣмъ же. Но не надо забывать и того, что на эти стилистическ³я и психологическ³я мысли навелъ меня вопросъ совершенно другого порядка: вопросъ объ исторической реальности характеровъ Пьера и кн. Андрея, объ ихъ историческомъ правдоподоб³и, или все о той же точности и вѣрности отражен³й жизни. И вотъ главнаго-то этого, исходнаго для меня вопроса, я, и послѣ этихъ долгихъ разсужден³й, никакъ не берусь окончателъно рѣшить!

   Я люблю, я обожаю даже "Войну и миръ" за гигантское творчество, за смѣлую вставку въ романъ цѣлыхъ кусковъ философ³и и стратег³и, вопреки господствовавшимъ у насъ тожс такъ долго правиламъ художественной сдержанности и аккуратности; за патр³отическ³й жаръ, который горитъ по временамъ на ея страницахъ такъ пламенно; за потрясающ³я картины битвъ; за равносильную прелесть въ изображен³яхъ какъ "искушенiй" свѣта, такъ и радостей семейной жизни; за подавляющее умъ читателя разнообраз³е характеровъ и обще-психическую ихъ выдержку; за всеоживляющ³й образъ Наташи, столь правдивый и столь привлекательный; за удивительную поэз³ю всѣхъ этихъ сновъ, бредовъ, полу-сновъ и предсмертныхъ состояы³й. За то, наконецъ, что лучш³й и высш³й изъ героевъ поэмы, кн. Андрей - не профессоръ и не ораторъ, а изящный, храбрый воинъ и твердый идеалистъ. Я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насил³е, которое онъ произвелъ надо мной самимъ тѣмъ, что заставилъ меня знать какъ живыхъ и любить какъ близкихъ друзей такихъ людей, которые мнѣ кажутся почти современными и лишь по волѣ автора переодѣтыми въ одежды "Бородина", лишь силой его ген³я перенесенными на полвѣка назадъ въ истор³ю. Но, припомнивъ вмѣстѣ съ этимъ въ совокупности все сказанное мною,- я чувствую себя въ правѣ думать: это именно то, о чемъ я говорилъ раньше,- "три головы, множество рукъ, глаза изъ рубиновъ и брилл³антовъ - только не подо лбомъ, а на лбу, у огромнаго, золотого, драгоцѣннаго кумира"...

   Конечно, это ничсго не значитъ со стороны достоинства во всецѣлости, какъ я уже не разъ говорилъ; но это значитъ очень много со стороны точности и строгаго реализма.

   Великолѣпный и колоссальный кумиръ Брамы инд³йскаго стоитъ по-своему олимп³йскаго Зевса. И есть не только минуты, но и года, и вѣка так³е, что дивный Брама будетъ нравитьея уму и сердцу нашему гораздо больше, чѣмъ Зевсъ, правильно-прекрасный, положимъ, но который все-таки человѣкъ, какъ всѣ. Но вотъ въ чемъ разница: можно восхищатъся кумиромъ Брамы или Будды, можно судить по немъ о м³росозерцан³и инд³йскихъ художниковъ и жрецовъ, но нельзя еще по этому величавому изваян³ю судить о дѣйствительной наружности жителей Инд³и; а по Зевсу, Лаокону и глад³атору можно хоть приблизительно воображать внѣшность красивыхъ людей древней Грец³и и Рима. Вотъ въ чемъ разница - для моихъ первоначальныхъ цѣлей очень важная! Сила Толстого,- даже и въ немощахъ его замѣчательная. - увлекла меня слишкомъ далеко отъ этихъ цѣлей; я, неожиданно самъ для себя, оставилъ въ сторонѣ вопросы общественноы нашей жизни и почувствовалъ неудержимую потребность отдать (прежде всего самому себѣ) ясный отчетъ въ моихъ эстетическихъ взглядахъ на труды нашего знаменитаго реалиста. Я не могъ не сознавать, что, разсматривая ихъ и съ этой стороны, я думаю и ощущаю нѣчто такое, чего я отъ другихъ не слыхалъ.

   Повторяю - относительно характеровъ въ "Войнѣ и мирѣ" это не увѣренность, это только сомнѣн³е, вопросъ.

   И очень можетъ быть, что если бы взяться процѣживать характеры Андрея Болконскаго и въ особенности Пьера Безухова сквозь особый родъ умственнаго фильтра, который я хочу предложить, то они, въ главныхъ контурахъ своихъ, оказались бы реальными и вполнѣ возможными, не только во времена нашей съ графомъ молодости, но и въ началѣ XIX вѣка.

   - Какой же это фильтръ?

   Фильтръ это вотъ какой:

   1) Упростить (мысленно; усебя самого на умѣ) вообще языкъ Толстого; сдѣлать его больше похожимъ на языкъ Пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ небольшой повѣсти "Кавказск³й плѣнникъ" и въ другихъ, очищенныхъ отъ натурализма разсказахъ его.

   2) Уничтожить вообще излишн³я подглядыван³я въ душу дѣйствующихъ лицъ.

   3) Выбросить изъ разсказа всѣ тѣ выражен³я, обороты рѣчи и эпитеты, которые слишкомъ въ духѣ послѣ-пушкинской школы, и всѣ тѣ особаго рода повторен³я, которыя свойетвенны самому Толстому (въ средѣ этой школы): "чуждый", "чуждый", "руки", "руки"; "торопливо", "всхлипыван³я", "сочный ротъ", "сочный ротъ", слишкомъ ужъ частое "трясен³е нижней челюсти" у разныхъ лицъ и при разнородныхъ волнен³яхъ и т. д.

   4) Въ частности отвергнуть возможность поклонен³я Каратаеву и вообще простому народу въ стилѣ, слишкомъ похожемъ на славянофильск³й стиль подобнаго поклонен³я въ 40-хъ и 60-хъ годахъ.

   Если, говорю я, профильтровать такимъ образомъ самую сущность разсказа, самый ходъ драмы и патр³отической и семейной; если на днѣ нашего душевнаго сосуда сохранитъ весь сюжетъ, всѣ поступки и даже довольно значительную часть чувствъ, рѣчей и думъ дѣйствующихъ лицъ,- то-есть какъ они влюблялись, ошибались, радовались, гнѣвались, боялись и т. д.; а на фильтрѣ оставить и всю ту гущу, которая принадлежитъ русской натуральной школѣ вообще, и всѣ тѣ - и тончайш³е волосики или ниточки, и цѣлые ненужные булыжники, которые принадлежатъ лично Толстому,- то очень можетъ быть, что, при такой очисткѣ, не только Андрей Болконск³й и всѣ друг³е, но и весьма сомнителъный Пьеръ Безух³й явятся такими же правдоподобными людьми для своего времени, какъ Вронск³й и Левинъ для своего.

   Все-таки, за исключен³емъ слишкомъ славянофильскаго отношен³я къ Каратаеву, - самъ по себѣ Каратаевъ вполнѣ реаленъ; онъ могъ быть и въ 12-омъ году; но отношен³е Пьера къ нему отзывается анахронизмомъ; оно преждевременно.

   По этому новоду, я съ радостью даже готовъ и самъ себя заподозрить въ такого рода сложномъ и ошибочномъ душевномъ процессѣ:

   Я слушаю оперу изъ турецкой или изъ французской жизни. Либретто взято съ дѣйствительности. Лица въ оперѣ дѣйствуютъ исторически правдоподобно и пра-вильно въ главнѣйшихъ чертахъ. Но музыка этой оперы не въ турецкомъ и не во французскомъ родѣ, а вся основана на другихъ, положимъ - на русскихъ мелод³яхъ. И меня это смущаетъ.

   Я нарочно взялъ болѣе рѣзкую разницу, чтобы менѣе рѣзкое стало яснѣе.

   Обще-психическая музыка великаго романиста до того похожа на душевнуго музыку нашего времени вообще и до того не похожа на знакомые намъ аккомпанементы временъ Консульства и Импер³и, что невольно заставляетъ усомниться и въ безусловной вѣрности поющихъ и играющихъ лицъ.

   Вотъ въ чемъ мое неразрѣшенное сомнѣн³е. Сомнѣн³е и въ точности Льва Толстого; сомнѣн³е и въ критичаской за-конности моихъ собственныхъ требован³й.

   Еще примѣръ.

   Трагед³и Шекспира изъ древней классической жизни "Кор³оланъ" и "Юл³й Цезарь" могутъ дѣйствовать на современныхъ читателей или зрителей гораздо сильнѣе, чѣмъ "Эдипъ Царъ" или "Антигона" Софокла. Чувства, страсти, яркость образовъ, размѣръ психическаго углублен³я - все это, можетъ быть, у Шекспира (сына времени болѣѳ усложненнаго) гораздо ближе нашему психическому строю, чѣмъ у Софокла. Щекспиромъ мы можемъ восхищаться гораздо искреннѣе, и понимать его гораздо живѣе нѣдрами души нашей. Однако, мы все-таки имѣемъ право и чуять, и думать, и говорить, что "вѣетъ" отъ Софокла истинно античнымъ духомъ, звучитъ отъ Софокла истинно античною музыкой болѣе, чѣмъ оть Шекспира въ "Кор³оланѣ" и "Цезарѣ".

   Прошу позволить мнѣ и еще одно сравнен³е. Оно будетъ послѣднимъ.

   Допустимъ, что гр. Алексѣй Толстой трилог³ю свою (²оаннъ, Ѳеодоръ, Борисъ) построилъ на болѣѳ точныхъ историческпхъ и бытовыхъ данныхъ, чѣмъ построенъ Годуновъ Пушкина. Я говорю - только допустимъ; я не знаю - такъ ли это. Допустимъ. Сверхъ того несомнѣнно, что трилог³я гораздо сценичнѣе "Бориса Годунова". Она и при громкомъ чтен³и дѣйствуетъ гораздо снлънѣе на наши чувства, чѣмъ простая и не углубленная трагед³я Пушкина.

   Но отъ этой самой простоты, неуглубленности, барельефности "Годунова" не вѣетъ ли несравненпо больше московскою стариной, - не слишкомъ выразительною и на дѣлѣ, чѣмъ отъ яркой и выпуклой трилог³и Алексѣя Толстого? Неужели и это не ясно?

   Вотъ все, что я хотѣлъ сказать.

   Я знаго, что у меня въ этомъ трудѣ много повторен³и и много недомолвокъ (а можетъ быть мѣстами и недомысл³я); подозрѣваю, что колебан³я мои въ однихъ случаяхъ очень скучны, а самоувѣренность въ другихъ слишкомъ своенравна. Но прошу читателей и судей моихъ простить эти недостатки за мою откровенность и прямоту.

  

   [1] Въ Отеч. Зап. 61-го года, мартъ - старая моя статья о соч. М. Вовчка; въ томъ же духѣ.

   [2] См. книгу М. С. Громеки "Послѣдн³я произведен³я гр. Л. Н. Толстого".

   [3] Фантастическое творчество было тогда у насъ только подражательное. Примѣръ - Жуковск³й. Сильная оригинальность фантаз³и впервые явилась у Гоголя.