Леонтьев Константин Николаевич - О романах гр. Л. Н. Толстого

и на этотъ разъ, до чего сила таланта сумѣла и въ этомъ послѣднемъ и неряшливомъ фазисѣ развит³я любимой героини сдѣлать ее симпатичной и занимательной!

   Поэтому-то я считаю, что эти пеленки не только допустимы въ реалистическомъ искусствѣ, но даже и очень нужны.

   Но, когда Пьеръ "тетёшкаетъ" (непремѣнно тетёшкаетъ. Почему же не просто "няньчитъ"?) на большой рукѣ своей (эти руки!!) того же ребенка, и ребенокъ вдругъ мараетъ ему руки - это ничуть не нужно, и ничего не доказываетъ. Это грязь для грязи, "искусство для искусства", натурализмъ самъ для себя. Или, когда Пьеръ въ той же сценѣ улыбается "своимъ беззубымъ ртомъ". Это еще хуже. На что это? - Это безобраз³е для безобраз³я. И ребенокъ не ежеминутно же мараетъ родителей; и года Пьера Безухова (даже и въ концѣ книги) еще не таковы, чтобы непремѣнно не было зубовъ; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализмъ; это "дурная привычка", вродѣ привычки русскихъ простолюдиновъ браться не за замокъ бѣлой двери, а непремѣнно "захватать" ее пальцами тамъ, гдѣ не нужно.

   Позволю себѣ повторить еще разъ, что я говорю здѣсь не про одну собственно грубую или собственно неопрятную наблюдательность, но и вообще про излишнюю физическую наблюдательность, такъ, какъ прежде говорилъ объ излишней психической придирчивости русскихъ романистовъ. Напримѣръ: Наташа безъ всякой нужды ударяется въ дверь головой, когда, по возвращен³и въ разоренную Москву, впервые встрѣчается съ Пьеромъ и взволнованная уходитъ. Мнѣ такъ кажется: если бы она ударилась объ дверь передъ объяснен³емъ въ любви къ Пьеру или вообще передъ какимъ-нибудь разговоромъ, а не послѣ, то могло бы еще что-нибудь очень важное психическое съ этимъ физическимъ быть въ связи; точно такъ же, какъ грибъ С. И. Кознышева; или та "бумажка на тарелкѣ", которую на обѣдѣ Баграт³она подавали Пьеру, а Долоховъ схватилъ ее прежде его, и Безух³й, уже раздраженный, тотчасъ же вызвалъ его за это на дуэль. Ударилась Наташа прежде, - сѣла бы, заплакала; Пьеръ взялъ бы ее за руку и т. д. Они, оба смягченные и растроганные (она - физическимъ страдан³емъ, онъ-сострадан³емъ), объяснились бы слово за слово въ любви. Но послѣ, но уходя изъ комнаты, - это ни къ чему! - Это не грибъ Сергѣя Ивановича, не бумажка Долоховаи Пьера; это даже не пеленки-это случайность для случайности, это нятяжка реализма. Если бы, предположимъ, кто-нибудь изъ старшихъ родныхъ или знакомыхъ гр. Толстого и разсказалъ бы ему, что въ 13-мъ году такая-то тетка его, похожая на Наташу, въ подобномъ именно случаѣ, тоже уходя, ударилась головой объ дверь; или что у графа Безбородко (положимъ) въ то время, когда у него еще родились дѣти, уже не было зубовъ, то такъ какъ ни то, ни другое ни съ чѣмъ внутреннимъ органически не связано, а само по себѣ очень некрасиво, то и слѣдовало бы все это пропустить.

   Если же опять вспомнить о Гоголѣ по этому поводу, то обнаружится вотъ что: Гоголь - и хуже и лучше. Хуже, слабѣе Толстого тѣмъ, что онъ уже вовсе не умѣетъ въ томъ же самомъ сочинен³и, страницъ 5-10 спустя, вознаградить насъ, какъ вознаграждаетъ Толстой, за всѣ эти "промытые шрамы", пеленки, сопѣн³я и беззубости, то такимъ тонкимъ описан³емъ бальнаго женскаго туалета, которому могла бы позавидовать всякая женщина-авторша, - то изящнымъ изображен³емъ Императора Александра, то другими чертами изъ жизни лгодей XIX вѣка, столь поэтическими, что онѣ могли бы найти себѣ мѣсто и на самыхъ благоухающихъ страницахъ Авроры Дюдеванъ. У Гоголя въ его позднѣйшихъ романахъ и повѣстяхъ (изъ средне-дворянской великорусской жизни) ничего подобнаго, конечно, мы не найдемъ. Пр³емы Толстого разнообразнѣе, полнѣе и ближе подходятъ къ полнотѣ и разнообраз³ю дѣйствительной жизни. Но именно поэтому-то, то-есть потому, что Гоголь односторонне интензивенъ - ему и необходимы были и "запахъ Петрушки", и "пупъ" Ноздревскаго щенка, и "икота" (которою начинается "Тяжба"), и "обмокни" вмѣсто "Евдок³я".

   - "Гоголь - c'est un genre, a y другихъ у вашихъ - это все ни къ селу, ни къ городу". Такъ говорила, бывало, мнѣ въ 50-хъ годахъ одна очень умная московская дама, пр³ятельница Хомякова. Говорила она мнѣ это по поводу очерка "Уѣздный лѣкарь" въ "Запискахъ охотника", которыя вообще были ей не по душѣ, а меня, юношу, восхищали тогда до того, что я ставилъ ихъ гораздо выше "Мертвыхъ душъ". Позднѣе я съ удивлен³емъ понялъ, что эта дама была во многомъ правѣе меня... "Gogol c' est un genre!.." У него почти нѣтъ середины между поэз³ей и паѳосомъ "Рима", "Т. Бульбы", "В³я" и мерзостью запустѣн³я "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". А зачѣмъ экстензивному, почти неисчерпаемому, Толстому эти излишества - не знаю. Довольно бы и органическихъ, Шекспировскихъ, крупныхъ грубостей; довольно бы пеленокъ, грязныхъ пальцевъ на ногахъ у Пьера въ плѣну. На что же эти мелк³я шероховатости и намъ и ему? "Дурныя привычки"-больше ничего.

   До смерти надоѣло это наше всеросс³йское "ковырян³е" какое-то! Чувствую, что и мое это слово "ковырян³е" гадко и грубо; но ни хуже, ни лучше не могу уже найти выражен³я! И я вѣдь - воспитанникъ той же школы, но только протестующ³й, а не благоговѣющ³й безусловно.

   Въ громкомъ чтен³и вся эта непростота рѣчи особенно замѣтна; эти повторен³я: "торопливо", "неволъно", "невольно", "чуждый", "чуждый", "нервно", "нервно", "пухлое", "пухлое" и т. д., "сочный ротъ", "беззубый ротъ"; эти частыя психическ³я подсматриван³я и ненужныя наблюден³я тѣлесная - въ громкомъ чтен³и, не только у Толстого, но и у большинства лучшихъ нашихъ авторовъ - у Тургенева, Писемскаго, Достоевскаго - иногда просто несносны! И у Толстого - эти именно недостатки или, вѣрнѣе, излишества - несравненно еще замѣтнѣе, рѣзче и учащеннѣе, чѣмъ у другихъ.

   Можетъ быть, потому, что у него все, всѣ силы, свойственныя нашей школѣ, и высок³я, и худыя - вдесятеро больше, чѣмъ у другихъ... И свѣтъ и тѣни рѣзче. Я ужъ сказалъ: онъ сиватер³умъ въ разрядѣ - пахидермовъ.

  

  

   Найдемъ ли мы все это - не совсѣмъ похвальное: и грубости, и легк³я грубоватости, и ненужныя подмѣчан³я и всѣ тѣ "шншки" претыкан³я въ самомъ языкѣ, въ самой рѣчи, о которыхъ я такъ искренно и давно горюю, - найдемъ ли мы все это, спрашиваю я себя, въ "Аннѣ Карениной?" Найдемъ, конечно, но въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ въ "Войнѣ и Мирѣ".

   Слѣдовало бы ожидать, что авторъ въ романѣ современномъ допуститъ всего этого больше, чѣмъ въ эпопеѣ-хроникѣ 12-го года, ибо все это: и придирчивый, душевный разборъ, вѣчно готовый что-то подкараулить, и "промытый шрамъ", и безъ всякой крайности "беззубый ротъ", и "высоко поднимая локти", и "сюсюканье" (см. у Достоевскаго почти вездѣ), и все этому подобное - есть русская литературная особенность новѣйшаго времени, вовсе не свойственная временамъ Консульства и Первой Импер³и. Я ужъ говорилъ, что взыскательному цѣнителю, для наивысшей степени его эстетическаго удовлетворен³я, дороги не одни только событ³я, ему дорога еще и та обще-психическая музыка, которая ихъ сопровождаетъ; ему дорого вѣян³е эпохи. Во времена Аустерлица и Березины - въ чужую душу слишкомъ далеко не углублялись (развѣ изъ практическихъ цѣлей, чтобы кто-нибудь "не подвелъ бы"); если замѣчали у кого-нибудь прыщикъ, то въ созерцан³е его, вѣроятно, не находили долгомъ современности погружаться; Гоголя еще не читали; и самъ Гоголь (т.-е. малоросс³йск³й средней руки дворянинъ) не сталъ бы и писать тогда о "Шинели" и "Мертвыхъ душахъ", а вѣроятно писалъ бы оды о какихъ-нибудь "народо-вержущихъ волканахъ" и, познакомившись съ генераломъ Бетрищевымъ, не сталъ бы описыватъ подробно, какъ онъ "умывается", а воспѣлъ бы его храбрость въ стихахъ... Въ этомъ родѣ:

   Возстань, безстрашный вождь, Бетрищевъ благородный!

   Въ то время все было у насъ проще (т. е. малосложнѣе). Наблюдательность гораздо поверхностнѣе, вкусы въ высшемъ кругу отборнѣе и въ то же время "иностраннѣе", такъ сказать, и однообразнѣе, чѣмъ теперь. Самоотвержен³я на дѣлѣ, быть можетъ, было и больше, чѣмъ теперь (не знаю), но самоосужден³я безъ нужды, изъ одной любви къ нему, или по подражательной привычкѣ ума, несравненно меньше и т. д.

   Можно бы, я говорю, ожидать поэтому, что въ романѣ изъ жизни 12-го года всего этого, и Гоголевскаго, и Тургеневскаго, будетъ гораздо меныне, а въ "Аннѣ Карениной" очень много. Однако, случилось наоборотъ. Случилось это оттого, что "Война и Миръ" написалась графу Толстому прежде, "Анна Каренина" послѣ. Художники, очень бога-тые духомъ, отслуживши съ успѣхомъ и до сытости одной манерѣ, спѣшатъ перейти къ другой. Не только чужое- близкое, чужое - вчерашнее, чужое - современное, чужое- родственное имъ наскучаетъ и претнтъ; но и свое собственное, уже излившееся въ знакомую и удовлетворительную форму, имъ скоро становится постылымъ. Они ищутъ новыхъ путей, новыхъ формъ-и нерѣдко находятъ ихъ. Такъ случилось и съ двумя романами графа, Толстого. Онъ сбылъ съ души своей въ первую книгу огромный и разнообразный запасъ личнаго матерьяла,-сбылъ и вышелъ на новый путь съ ношей облегченною, но вовсе не исчерпанною. Эгого лично - художественнаго запаса осталось еще достаточно, чтобы дать намъ въ "Карениной" прекрасное содержан³е; и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжесть запаса была уже на столько уменьшена, что съ порядкомъ, чистотой и правдивостью работы можно было легче справиться. Самый языкъ, даже и при громкомъ чтен³и, сталъ ровнѣе и пр³ятнѣе. Зеркало художественнаго отражен³я стало чище и вѣрнѣе. Ни поэз³я, ни ясность не утратились ничуть; стерлось только то, что "засидѣли" несносныя мухи натуральной школы. Казалось бы, что нужно дальней эпопеѣ быть объективнѣе, а близкому роману-субъективнѣе; вышло наоборотъ. Придерживаясь терминолог³и, любимой въ то время, когда были молоды Герценъ, Катковъ, Бакунинъ и Бѣлинск³й, можно сказать, что "Война и Миръ" - произведен³е болѣе объективное по намѣрен³ю, но объективность его очень субъективна; а "Каренина" - произведен³е болѣе субъективное, по близости къ автору и эпохи, и среды, и по характеру главнаго лица - Левина, но субъективность его объективировалась до возможной степени совершенства.

   Вопросъ теперь: въ "Аннѣ Карениной" эти скверныя мушиныя пятнышки нашего натурализма - всѣ ли они стерлись или не всѣ?

   Конечно не всѣ. Стерлись они до-тла у Толстого только въ мелкихъ народныхъ разсказахъ ("Чѣмъ люди живы", "Свѣчка" и т. д.); стирались они значительно, впрочемъ, и гораздо еще раньше: въ "Кавказскомъ плѣнникѣ", въ превосходномъ разсказѣ "Богь правду любитъ", и вообще въ небольшихъ разсказахъ для дѣтей и для народа. (Счастливыя дѣти! Счастливый народъ! Они литературно благовоспитаннѣе насъ: имъ не нужно этого "мушинаго засиживан³я" художественныхъ зеркалъ! Съ этой стороны, конечно, Жит³я Святыхъ, "Бова Королевичъ" и "Битва русскихъ съ кабардинцами" воспитываютъ лучше, чѣмъ "Мертвыя души", чѣмъ "Записки охотника", или чѣмъ безумные извороты больного и безсилънаго самолюб³я въ сочинен³яхъ Достоевскаго!..).

   Итакъ, гдѣ же эти лишн³я пятна въ "Карениной? - Я нападаю только на лишн³я. Посмотримъ.

   Сидитъ новобрачная Китти Левина и глядитъ на "затылокъ и красную шею мужа", который занятъ у стола. Глядитъ "съ чувствомъ собственности". Понятно, остроумно, цѣломудренно и нужно.

   Пр³ѣзжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, послѣ знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замѣчаетъ, что у стараго мужа "уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра". Тоже понятно, тонко, вѣрно и опрятно. Но когда Каренинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, начинаетъ "свистать" носомъ - меня коробитъ. Отвратительно, неловко и ненужно. Или еще, когда Вронск³й при товарищахъ моетъ "свою тоже красную шею"... Этого, положимъ, физически противнымъ нельзя назвать. Противнаго нѣтъ ничего въ загорѣлой шеѣ сильнаго мужчины. Даже это, какъ нѣкая сила своего рода, можетъ и понравиться, какъ нравится всегда самому графу Толстому здоровый солдатск³й или мужицк³й потъ на свѣжемъ воздухѣ. Но такъ какъ товарищи Вронскаго - не Китти и не Анна,-то это совсѣмъ и не нужно. Это обременительно, какъ "сочный ротъ" Несвицкаго и какъ "пухлая щека", "пухлая рука" Кутузова.

   Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обдуманнои книги, мы встрѣчаемъ одно такое мѣстечко, гдѣ ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидѣли долго и "насидѣли" такъ густо, что и соскоблить нельзя!

   Это больной зубъ Вронскаго передъ отъѣздомъ въ Серб³ю.

   Вронск³й, послѣ трагической смерти Анны, ѣдетъ сражаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ цѣлый отрядъ. Мрачный, неутѣшный, убитый, но все такой же твердый и рѣшительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по платформѣ.

   Вронск³й ходитъ и разговариваетъ съ С. И. Кознышевымъ, который играетъ въ этомъ случаѣ ту дѣятельную роль, которую игралъ И. С. Аксаковъ во время подвиговъ Черняева въ Серб³и.

   Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Кознышеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой минуты даже и не любилъ его, - это выдумка по истинѣ ген³альная! Именно ему! Кому же другому? Конечно, не брату и не матери, которые всегда были противъ его любви къ Аннѣ. Не товарищу какому-нибудь; всѣ они, эти военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяготить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни восторговъ, борьбы и счастья; къ тому же, мног³е изъ нихъ были слишкомъ легкомысленны въ дѣлахъ сердца и не подходили къ глубокой натурѣ Вронскаго. Не съ Левинымъ же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было свести его на этой платформѣ и заставить высказыватъся съ откровенностью, вовсе ему не обычною! Съ кѣмъ же? Появлен³е Кознышева превосходно разрѣшило эту художественную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа, - сложный и цѣльный, сдержанный и, когда нужно, прямой, во всѣхъ случаяхъ жизни - силъный.

   Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общ³й интересъ: сербская война. Правда, у Кознышева сербск³я дѣла - главная цѣль; имъ движетъ политическая мысль; Вронск³й же- подъ вл³ян³емъ личнаго горя; и Серб³я для него не цѣль, а средство; исходъ, достойный его энерг³и и практическаго ума. Но ближайш³й интересъ, все-таки, у нихъ теперь съ Сергѣемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергѣй Иванычъ пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотникамъ; но вѣдь и Вронск³й, который до тѣхъ поръ о Серб³и, вѣроятно, и не думалъ, - теперь, разумѣется, желаетъ того же. Сверхъ того, Кознышевъ-человѣкъ лѣтъ солидныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающ³й довѣр³е; истор³я Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и всѣмъ, извѣстна, а главное (для Вронскаго), при всѣхъ качествахъ Сергѣя Иваныча, онъ - человѣкъ всей этой истор³и вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между строкъ не читающ³й... И вотъ съ этимъ чужимъ человѣкомъ, уѣзжая быть можетъ, "на убой", Вронск³й говоритъ о жестокомъ горѣ своемъ охотнѣе, откровеннѣе, чѣмъ говорилъ бы ои съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже съ Яп³винымъ. Удивительно! Но опять-таки - бочка ген³альнаго меда и ложка этого "мушинаго" дегтя!

   "У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ".

   Ну, позвольте, развѣ ужъ и не можетъ случиться, чтобы

   молодой, знатный, красивый и здоровый герой поѣхалъ на войну и безъ насморка, и безъ слюнотечен³я, и безъ спазмовъ въ желудкѣ? Я думаю, что можетъ случиться. И эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не относится. Вронск³й и безъ того достаточно разстроенъ, а у Сергѣя Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидѣтельству самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса не происходитъ по поводу зубной этой боли у собесѣдника. Это не "пеленки" Наташи, не "затылокъ" Левина въ м³росозерцан³и Китти, ни "уши" Каренина въ умѣ и сердцѣ Анны.

   Это доказываетъ только, что гр. Толстой, докончивъ послѣднею поэтическою чертой (отъѣздомъ въ Серб³ю) высок³й и вполнѣ реальный характеръ своего высокаго героя, какъ-будто испугался излишней, по его мнѣн³ю (хотя въ жизни и весьма возможной), поэз³и и... посадилъ поскорѣе на прекрасный портретъ разомъ съ полдюжины этихъ натуралистическихъ "мухъ!"

   Этотъ больной зубъ не есть требован³е жизни; это личная потребность автора, еще не вполнѣ пресыщеннаго натурализмомъ. Некрасивое и ненужное страдан³е это относится не къ жизненной психолог³и дѣйствующаго лица, а къ литературной психолог³и самого романиста.

   Вотъ о чемъ я говорю! Анализъ и анализъ, замѣчан³я и подмѣчан³я, стиль и стиль. Анализъ органическ³й и анализъ чрезмѣрный и придирчивый; наблюден³е, ведущее къ чему-нибудь, и наблюден³е, ни къ чему не ведущее; стиль правдивый и трезвый въ реализмѣ своемъ и стиль частаго "претыкан³я" на мелк³я кочки и ямки самаго даже языка черезъ это...

   И въ "Аннѣ Карениной", какъ видно изъ приведенныхъ примѣровъ, все это попадается, но рѣже, чѣмъ въ "Войнѣ и Мирѣ". Работа чище, Анализъ психическ³й сталъ вѣрнѣе, органически солидарнѣе съ дѣйств³ями людей и т.д. Языкъ, даже и при громкомъ чтен³и, сталъ пр³ятнѣе. Ну и "мухъ" всякаго рода поменьше. И у великихъ дарован³й есть свои умственные предѣлы. Лично-ген³альный Толстой, все-таки, выросъ на тройномъ русскомъ отрицан³и, на отрицан³и политическомъ, т.-е. на отрицан³и всего соц³ально-высшаго, - это разъ. Результатъ: чрезмѣрное поклонен³е мужику, солдату, армейскому и простому Максиму Максимычу и т. п. Потомъ на отрицан³и моральномъ, -въ первыхъ произведен³яхъ, особенно въ "Дѣтствѣ" и Севастопольскихъ очеркахъ: - все тщеслав³е и тщеслав³е! Анализъ односторонн³й и придирчивый; искусственное, противоестественное возведен³е микроскопическихъ волоконъ и ячеекъ въ размѣры тканей, доступныхъ глазу невооруженному. И, наконецъ, на отрицан³и эстетическомъ: на подавляющихъ примѣрахъ великаго Гоголя и отчасти на слабостяхъ Тургенева, который, подъ вл³ян³емъ времени, портилъ свой нѣжный, изящный, благоухаюш³й талантъ то поползновен³ями на нѣчто въ родѣ юмора, котораго у него было мало, то претенз³ями на желчь. Я говорю "претенз³ями", ибо если ужъ хочешь упиваться изступленною желчью, такъ надо не Тургенева читать, а Щедрина, или "Записки изъ Подполья" Достоевскаго. У Щедрина желчь сухая, злорадная, подлая какая-то, но сильная въ этой своей подлости; у Доетоевскаго же желчь больная, смѣшанная съ горькими, нерѣдко глубоко умиляющими слезами. Толстой росъ на всей этой нашей отрицательной школѣ, и хотя онъ великолѣпно переросъ ее въ двухъ большихъ романахъ своихъ, но и на нихъ еще слишкомъ замѣтны рубцы отъ тѣхъ натуралистическихъ сѣтей, въ которыхъ смолоду долго бился его мощный талантъ.

   Совсѣмъ этихъ рубцовъ, этихъ мухъ, этихъ шероховато-

   стей и шишекъ не видно только на простонародныхъ разсказахъ его. Эти мелк³е разсказы подобны прекраснымъ сосудамъ изъ чистаго, полупрозрачнаго, бѣлаго и дорогого фарфора. Искуеный рисовальщикъ нѣжно и сдержанно разбросалъ на нихъ цвѣтки голубые и розовые, золотыя черточки и какихъ-нибудь божьихъ коровокъ съ черными пятнышками на красныхъ и палевыхъ спинкахъ. Ars longa, vita brevis! Увы! даже и для ген³я!

  

  

   Продолжаю все о томъ же.

   Языкъ, или, общѣе сказать, по-старинному стиль, или еще иначе выражусь - манера разсказывать - есть вещь внѣшняя, но эта внѣшняя вещь въ литературѣ то же, что лицо и манеры въ человѣкѣ: она - самое видное, наружное выражен³е самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ лицѣ и манерахъ у людей выражается пе-сравненно большпе безсознательное, чѣмъ сознательное; на-тура или выработанный характеръ больше, чѣмъ умъ; по этой внѣшности мног³е изъ насъ выучиваютея угадывать разницу въ характерахъ, но едва ли найдется человѣкъ, который бы по манерамъ и по лицу двухъ другихъ людей, не зная ихъ мыслей, не слыхавши ихъ разговоровъ, могъ бы опредѣлить различ³е въ ихъ умахъ. Подобно этому и въ литературно-художественныхъ произведен³яхъ существуетъ нѣчто почти безсознательное, или вовсе безсознательное и глубокое, которое съ поразительною ясностью выражается именно во внѣшнихъ пр³емахъ, въ общемъ течеп³я рѣчи, въ ея ритмѣ, въ выборѣ самихъ словъ, иногда даже и въ невольномъ выборѣ. Другихъ словъ авторъ не находитъ; онъ ихъ забылъ или не любитъ ихъ, вслѣдств³е какихъ-нибудь досадныхъ сочетан³й въ его представлен³яхъ. Онъ привыкъ къ другимъ словамъ, и отъ нихъ его не коробитъ. ("Коробитъ" это тоже нынѣшнее слово,-весьма некрасивое; я его не люблю, но тоже привыкъ къ нему).

   Разумѣется, "столъ" у всякаго будетъ "столъ" и "стулъ" - "стулъ"; но ужъ "человѣкъ" - у одного такъ и будетъ просто человѣкъ; а у другого въ наше время - господинъ, или даже индивидъ, или субъектъ. "Развитой господинъ", "удивительный субъектъ!" Заставьте человѣка съ хорошимъ вкусомъ употребить не въ насмѣшку выражен³е- "интеллигентъ", заставьте его написать это слово просто и серьезно безъ ковычекъ, - онъ ни за что не согласится. Лучше я произнесу какое-нибудь непристойное слово, чѣмъ вмѣсто "умный человѣкъ" позволю себѣ сказать "развитой господинъ!" И такъ далѣе. Объ одномъ и томъ же люди разнаго времени, разнаго пола и разнаго эстетическаго воспитан³я выразятся различно. Въ чертахъ широкихъ эта разница замѣтна и на цѣлыхъ нац³яхъ. Французы (особенно прежн³е) предпочитаютъ брать все повыше жизни. Русск³е послѣдняго (еще не завершеннаго) полу-гоголевскаго пер³ода-какъ можно ниже. Англичане занимаютъ середину. Нужно, напримѣръ, сказать, что одно изъ дѣйствующихъ лицъ мужского пола чего-нибудь испугалось. Англичанинъ скорѣе всего скажетъ просто, не преувеличивая ни въ ту, ни въ другую сторону, ни вверхъ, ни внизъ: "Сильно испугавшись, Джемсъ стоялъ неподвижно" и т. д. Французъ: "Альфредъ затрепеталъ! Смертельная блѣдность покрыла его прекрасное лицо... Онъ удалился, однако, съ достоинствомъ".

   Русск³й писатель предпочтетъ выразиться такъ: "Мой герой струсилъ, какъ подлецъ, и потащился во-свояси". Быть можетъ, даже еще лучше: "поперъ домой".

   Это все относительно выбора отдѣльныхъ словъ и цѣлыхъ фразъ. Теперь тоже о складѣ рѣчи и манерѣ изложен³я. Писатели прежн³е, давн³е, въ повѣствовательныхъ произведен³яхъ своихъ предпочитали вообще разсказывать отъ самихъ себя на нѣсколькихъ страницахъ, отъ времени до времени только вставляя отрывки изъ разговоровъ дѣйствующихъ лицъ или даже только самыя характерныя ихъ слова и фразы. Теперь собственно свой разсказъ авторъ старается сократить, быть можетъ сознательно въ угоду читателю, слишкомъ нетерпѣливому, подвижному, избалованному быстротой нынѣшней жизни; а можетъ быть, и непроизвольно, потому что самъ привыкъ такъ писать, - и иначе ему не нравится. Разсказъ отъ автора нынче вообще короче, а все мѣсто занято разговорами, движен³ями и мелкими выходками самихъ дѣйствующихъ лицъ, нерѣдко до ненужной, утомительной нескладицы. Это называется "дѣйств³е", или "живость изображен³я".

   Нужно, напримѣръ, сказать, что раздумье героини было прервано тѣмъ, что ее позвали къ чаю. Прежн³й, давн³й авторъ, даже и къ реализму расположенный, предпочелъ бы сообщить намъ объ этомъ, положимъ, такъ:

   "Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали пить чай, и она пошла, печально и со страхомъ помышляя о томъ, какое тяжелое объяснея³е ей предстоитъ съ отцомъ!"

   А нынче:

   "- Это ужасно! Это ужасно! Какъ мнѣ быть? повторяла она, качая головой и глядя на свои чистые и розовые ногти. (Это непремѣнно тоже нужно почему-то).

   "- Барышня, пожалуйте кушать чай,-басисто проговорилъ вошедш³й слуга".

   И хорошо если еще только такъ - басисто! А то бываетъ и подробнѣе. Напримѣръ: "Дверь отворилась со скрипомъ. Мухи, которыя расположились было на ней отдохнуть, слетѣли цѣлымъ роемъ. Подавшись только однямъ бокомъ впередъ и просунувшись немного въ полуотворенную дверь, Архипъ выставилъ свое ухмыляющееся лицо"... (а можетъ быть даже и "рябую рожу") и т. д.

   Не понимаю - на что это? Это, по моему мнѣн³ю, глубокая порча стиля; отъ этихъ примѣровъ надо охранять учениковъ и юношей. Можно допустить эту манеру только какъ исключен³е, а не ставить ее въ примѣръ, какъ высш³й образецъ или какъ неизбѣжную форму. Можно выносить эту манеру у такихъ писателей, какъ Толстой, Писемск³й, Тургеневъ; можно и должно даже, хотя и морщась, прощать имъ ее или за друг³я заслуги, или за то, что у Толстого, напримѣръ, и эти, сами по себѣ ненужныя, штуки выходятъ нерѣдко искуснѣе, чѣмъ у всѣхъ другихъ. Онъ ииогда очень ловко и находчиво пользуегся этими дурными привычками общей школы, чтобы подарить насъ какимъ-нибудь очень забавнымъ или глубокимъ психическимъ наблюден³емъ. Но тутъ кстати будетъ вспомнить еще разъ древнюю поговорку: "quod licet ²оѵ³, non licet bovi"; да еще и наоборотъ: "quod licet bovi, non licet ²оѵ³". То-есть съ одной стороны: "что сходитъ съ рукъ Толстому, то у дарован³я средняго очень противно"; а съ другой наоборотъ: "что прилично г-ну NN, того не встрѣтить у Толстого было бы очень пр³ятно"!

   Замѣчу тутъ еще вотъ что: болынинство нынче находитъ, что такъ писать: "Барышня, пожалуйте чай кушать",- реальнѣе, правдивѣе, чѣмъ такъ: "Ее позвали пить чай".

   Такъ ли это? Можно усомниться. Въ самой жизни, въ жизни вещественной, положимъ, происходитъ дѣйствительно такъ. Войдутъ, скажутъ и т. д. Даже, пожалуй, и мухи слетятъ съ двери и отъ сидѣнья ихъ останутся пятна. Но такъ ли оно, все это, запечатлѣвается въ жизни духа нашего? Въ памяти нашей даже и отъ вчерашняго дня остаются только нѣкоторые образы, нѣкоторые слова и звуки, нѣкоторыя наши и чуж³я движен³я и рѣчи. Они - эти образы, краски, звуки, движен³я и слова - разбросаны тамъ и сямъ на одномъ общемъ фонѣ грусти или радости, страдан³я или счаст³я; или же свѣтятся, какъ рѣдк³е огни, въ общей и темной безднѣ равнодушнаго забвен³я. Никто не помнитъ съ точностью даже и вчерашняго разговора въ его всецѣлости иразвит³и. Помнится только общ³й духъ и нѣкоторыя отдѣльныя мысли и слова. Поэтому я нахожу, что старинная манера повѣствован³я (побольше отъ автора и въ общихъ чертахъ, и поменьше въ видѣ разговоровъ и описан³я всѣхъ движен³й дѣйствующихъ лицъ) реальнѣе въ хорошемъ значен³и этого слова, т.-е. правдивѣе и естественнѣе по основнымъ законамъ нашего духа.

   Конечно, еще разъ скажу, не легко освободиться отъ привычекъ времени и школы даже и ген³ямъ; для этого надо или, пресытившись данною школой почти до отвраще-н³я и какъ читатель и какъ авторъ, сознательно искать новыхь иутей, старый клинъ выбивать новымъ клиномъ; иногда даже наоборотъ: вчерашн³й клинъ выбивать о ч е и ь старымъ и забытымъ, часто преднамѣренно чужимъ и противоположнымъ, иностраннымъ, древнимъ; или надо имѣть уже въ собственной натурѣ что-нибудь особое, физ³ологическое, отъ крайностей и рутины господствующаго стиля невольно отклоняющее. Не ген³альность тутъ непремѣнно нужна; нужна, я говорю, физ³ологическая или другая какая-нибудь особенность пола, возраста, среды и т. д.

   У насъ, напримѣръ, начиная съ конца 40-хъ годовъ и до сихъ поръ, женск³е таланты, прямо вслѣдств³е природныхъ наклонностей своихъ, меньше поддались вл³ян³ю гоголевщины и натуральной школы вообще. Самыя даровитыя изъ нашихъ женщинъ-авторовъ,- Евген³я Туръ, М. Вовчокъ и Кохановская,- по формѣ, по стилю, по манерѣ всѣ три больше уклонились отъ этого принижающаго давлен³я, чѣмъ болѣе богатые и болѣе содержательные таланты современныхъ имъ мужчинъ. "Племянница", "Три поры жизни" и друг³я повѣсти Евген³и Туръ написаны языкомъ чистымъ, простымъ, - стародворянскимъ, такъ сказать, - языкомъ, напоминающимъ больше тридцатые года, чѣмъ сороковые. О нѣжной, кружевной и гармонической рѣчи М. Вовчка я говорилъ уже прежде. Кохановская тяжелѣе ихъ, мѣстами даже гораздо грубѣе; этимъ она ближе двухъ другихъ писательницъ подходитъ къ современнымъ мужчинамъ. Но за то ея поэз³я такъ могущественна и самобытна, ея языкъ мѣстами такъ живописно-оригиналенъ и страстенъ, что за нѣкоторыя неловкости въ изложен³и она вознаграждаетъ сторицей. Иногда она напоминаетъ и что-то гоголевское, - но какое?.. Она напоминаетъ положительныя стороны великой гоголевской музы: его мощный паѳосъ, его выразительныя, лирическ³я, пламенныя отношен³я къ природѣ и т. п. Кстати замѣчу и нѣчто о содержан³и, о выборѣ героевъ и способѣ освѣщен³я ихъ наружности и характеровъ. Мужчины, особенно тѣ, которые героинямъ болѣе или менѣе нравятся, освѣщены у всѣхъ этихъ трехъ жеыщиыъ гораздо выгоднѣе, чѣмъ даже у Тургенева, то-есть, у самаго изящнаго - въ этомъ отношен³и и въ то время - автора-мужчины (я вѣдь говорю о временахъ до Болконскаго, до Облонскаго, Троекурова, Вронскаго и т. д.). Князь Чельск³й у Евг. Туръ ("Племянница") нравственно гораздо хуже Лаврецкаго; но эстетическ³й лучъ женской склонности освѣщаетъ его выгоднѣе, чѣмъ могло озарить Лаврецкаго сердечное уважен³е къ нему его создателя-мужчины. Въ романѣ "Три поры жизни" Евген³я Туръ груститъ надъ судьбой слабаго, но интереснаго героя; она не презираетъ и не унижаетъ его, какъ болѣе или менѣе презирали и унижали своихъ слабыхъ героевъ почти всѣ писатели того времени: Писемск³й - Тюфяка, Гончаровъ-Александра Адуева, Тургеневъ-столь многихъ своихъ героевъ. (Толстой позднѣе ихъ презиралъ немножко своего Оленина въ "Казакахъ"). Разсказчицы М. Вовчка, большею част³ю молодыя крестьянки, горничныя и т. п., вслѣдств³е эмансипац³онной тенденц³и автора много и часто обвиняютъ "господъ"; но и этихъ самыхъ господъ (обольстителеи, напримѣръ), этимъ милымъ разсказчицамъ и въ голову не приходитъ лишними придирками или какъ-нибудь по внѣшности даже-унизить и омерзить. Ея горничныя и крестьянки опрятнѣе съ этой стороны нашихъ лучшихъ дворянъ-художниковъ: "elles sont plus comme il faut" въ своемъ стилѣ. Что касается до Кохановской, то о ней съ этой стороны и говорить нечего: отрицательная и революц³онная критика 60-хъ годовъ ставила ей именно въ упрекъ то, что она даже о тѣхъ людяхъ, которыхъ она не любитъ, говоритъ съ паѳосомъ (напримѣръ, о людяхъ слишкомъ европейскаго воспитан³я).

   Итакъ, не ген³й же какой-нибудь, превосходящ³й столь крупные таланты Тургенева, Достоевскаго, Писемскаго и Гончарова, придалъ этимъ женскимъ талантамъ ихъ особую оригинальность, не о и ъ создалъ сравнительную положительность ихъ м³ровоззрѣн³я, не ген³й очистилъ, у каждой посвоему, языкъ и весь внѣшн³й стиль отъ всѣхъ тѣхъ "шишекъ, наростовъ, колючекъ и мухъ", о которыхъ мнѣ самому надоѣло ужъ и повторять. Не ген³й, конечно, а естественная наклонность женщинъ къ болѣе поэтическому, опрятному, "положительному" взгляду на жизнь, на литературу... и... на живыхъ мужчинъ, на моделей своихъ создан³й.

   То же самое, что этимъ тремъ женщинамъ далъ въ литературѣ ихъ полъ, Сергѣю Тимоѳеевичу Аксакову доставилъ возрастъ его, когда онъ, кажется, 70-лѣтнимъ уже старцемъ создавалъ свою дивную, безукоризненную "Семейную хронику".

   Вотъ вещь, отъ которой истинно вѣетъ и временемъ, и мѣстомъ, и средой!

   И старикъ Аксаковъ самъ не былъ ген³емъ, но "Семейная хроника"-сочинен³е ген³альное въ томъ смыслѣ, что оно истинно "классическое". Оно ужъ ничѣмъ, ни одною фалынивою чертой не испортитъ ни вкуса, ни языка, ни привычекъ наблюден³я тому, кто попалъ подъ его вл³ян³е; оно только можетъ исправить ихъ, вывести на болѣе чистую, прямую, трезвую дорогу. И сверхъ того-оно ни при какомъ настроен³и ума не оскорбитъ ничѣмъ самаго разборчиваго, строгаго, самаго причудливаго вкуса. Не оскорбитъ "Семейная хроника" этого вкуса такъ же, какъ не можетъ его оскорбить весь Пушкинъ, какъ не оскорбляютъ его "Ундина" Жуковскаго или послѣдн³е, народные разсказы Толстого.

   Наскучить можетъ все, даже и совершенство. Можно не читать болѣе это ничѣмъ не оскорбляющее и совершенное; но если прочитать когда-нибудь и въ десятый разъ, то впечатлѣн³е эстетическое будетъ все то же- чистое какое-то, и судъ будетъ все одинаковый: это безупречно!

  

  

   Я сравниваю не Аксакова съ Толстымъ; это совсѣмъ нейдетъ. Я сравниваю только "Семейную хронику" и "Анну Каренину" съ "Войной и Миромъ". Произведен³е съ произведен³емъ, и то съ одной только стороны. Я сравниваю вѣян³е съ невѣян³емъ. Есть так³я произведеы³я-удивительныя въ своемъ одиночествѣ. Ген³альныя, классическ³я, образцовыя сочинен³я неген³альныхъ людей; эти одинок³я сочинен³я своимъ совершенствомъ и художественною прелестью не только равняются съ творен³ями перворазрядныхъ художниковъ, но иногда и превосходятъ ихъ. Таково у насъ "Горе отъ ума". Грибоѣдовъ самъ не только не ген³аленъ, но и не особенно даже талантливъ во всемъ другомъ, и прежде, и послѣ этой комед³и написанномъ. Но "Горе отъ ума" ген³ально. Самая несценичность его, по моему мнѣн³ю, есть красота, не порокъ. (Сценичность, какъ хотите, все-таки есть пошлость; сценичность все-таки не что иное, какъ подчинен³е ума и высшихъ чувствъ услов³ямъ акустическимъ, оптическимъ, нервности зрителей и т. д.). "Горе отъ ума" истияно неподражаемо, и, въ этомъ смыслѣ, оно гораздо выше болѣе всякому доступнаго и болѣе сценическаго "Ревизора". Въ "Горѣ отъ ума" есть даже теплота, есть поэз³я; сквозь укоризны и досаду Чацкаго (или самого автора) просвѣчиваетъ все-таки какой-то лучъ любви къ этой укоряемой, но родной Москвѣ... Какая же любовь, какая поэз³я въ сѣромъ "Ревизорѣ"? Никакой. Въ "Разъѣздѣ" послѣ "Ревизора" ея гораздо больше. И въ другихъ литературахъ встрѣчаются так³я одинок³я и классическ³я произведен³я, ген³альныя творен³я неген³альныхъ авторовъ. Во французской дитературѣ есть двѣ так³я вещи, какъ бы сорвавш³яся съ пера авторовъ въ счастливую и единственную минуту полнаго внутренняго озарен³я. Это - "Paul et Virginie" Бернардена-де-Сенъ-Пьерра и "Manon Lescaut" аббата Прево. Въ англ³йской словесности къ этому же разряду надо отнести "Векфильдскаго священника" и, пожалуй, "Дженни Эйръ". Если бы Вертера написалъ не Гёте, а кто-нибудь другой, то и его можно бы сюда причислить.

   У насъ, кромѣ "Горя отъ ума" и "Семейной хроники", я ничего сюда подходящаго не могу припомнить. Развѣ великолѣпное "Сказан³е иыока Парѳен³я" о святыхъ мѣстахъ, столь справедливо впервые оцѣненное Аполлономъ Григорьевымъ. "Семейная хроника" вотъ-дивный образецъ того соотвѣтственно духу времени вѣян³я, о которомъ идетъ рѣчь. "Мысль обрѣла языкъ простой и голосъ страсти благородной"! Степень углублен³я "въ душу" дѣйствующихъ лицъ, выборъ выражен³й, складъ и течеы³е рѣчи русской, общ³й характеръ м³ровоззрѣн³я-все дышитъ изображаемою эпохой. Всли при этомъ вспомнить еще о другомъ, тоже правдивомъ, хотя и несравненно слабѣйшемъ сочинен³и того же Аксакова, о "Дѣтскихъ годахъ Багрова-внука", то естественность и даже до нѣкоторой степени физ³ологическая неизбѣжность этого соотвѣтственнаго эпохѣ "общаго дыхан³я" станетъ еще понятнѣе. С. Т. Аксаковъ видѣлъ самъ всѣхъ дѣйствующихъ въ "Хроникѣ" лицъ; онъ жилъ съ ними, росъ подъ ихъ вл³ян³емъ, у нихъ учился говорить и судить, его внутренн³й м³ръ былъ полонъ образами, рѣчами, тономъ, даже физическими движен³ями этихъ, давно ушедшихъ въ вѣчность, людей. Неизгладимый запасъ этихъ впечатлѣн³й хранился въ "Элиз³умѣ" его доброй и любящей души до той минуты, когда ему вздумалось подѣлиться съ нами своимъ богатствомъ и воплотить навѣки такъ безукоризненно и такъ прекрасно эти дорог³я для его сердца тѣни прошлаго.

   Конечно, во всемъ есть извѣстная мѣра (или, точнѣе сказать, есть мѣра вовсе не извѣстная, но легко ощутимая); есть мѣра удален³я психическаго и мѣра близости, благопр³ятныя для полноты результата. Будь Сергѣй Тимоѳеевичъ человѣкъ только того времени и той среды, будь онъ не сынъ Тимоѳея Степановича, а младш³й братъ его, положимъ, не доживш³й ни до Жуковскаго, ни до Пушкина и Гоголя, ни до Хомякова и Бѣлинскаго, не переживи онъ даже многихъ (почти всѣхъ) изъ этихъ перечисленныхъ писателей,-онъ бы не смогъ написать "Семейную хронику" такъ, какъ онъ написалъ ее: онъ написалъ бы ее хуже, безцвѣтнѣе. Или, вѣрнѣе - онъ совсѣмъ бы не сталъ тогда писать объ этомъ, не нашелъ бы все это достаточно интереснымъ.

   Разумѣется, вл³ян³е не только знаменитыхъ ровесниковъ, но и младшихъ талантовъ и даже собственныхъ сыновей, столь счастливо одаренныхъ и обширно образованныхъ, сдѣлало свое дѣло. Всѣ эти вл³ян³я помогли прекрасному стар-цу лишь ярче освѣтить то, что жило въ немъ такъ глубоко, такъ неизмѣнно, полусознательно и долго; но изломать его по-своему не могъ никто, - даже Гоголь, котораго онъ, слышно, такъ чтилъ. Онъ былъ и слишкомъ старъ и слишкомъ свѣтелъ для грубаго и печальнаго отрицан³я.

   Во "благовремен³и" онъ принесъ свои благоухающ³е, здоровые плоды и скончался. Къ нему идетъ стихъ Тютчева:

   Оно прос³ялъ и угасъ!

   Да, можно вѣрить и нельзя не чувствовать, что поэз³я "Семейной хроники" - поэз³я именно своей эпохи; общ³й духъ ея-духъ того времени и той среды,-духъ, который ждалъ только для воплощен³я въ образахъ и звукахъ - возбуждагощихъ вл³ян³й позднѣйшаго пер³ода. Не только отъ дѣйств³й и рѣчей героевъ, но и отъ рѣчей самого автора въ "Семейной хроникѣ" вѣетъ болѣе простою и спокойною эпохой, точно такъ же, какъ въ "Аннѣ Карениной" все дышитъ своимъ временемъ, уже несравненно болѣе сложнымъ и болѣе умственно взволнованнымъ. Но про "Войну и Миръ" я не рѣшусь того же сказать такъ прямо. Я сомнѣваюсь, не довѣряю; я колеблюсь...

   Позволю себѣ здѣсь для большаго уяснен³я моей критической мысли вообразить еще нѣчто, уже невозможное, какъ событ³е,но какъ ретроспективная мечта весьма, я думаю, естественное. Позволю себѣ вообразить, что Дантесъ промахнулся и что Пушкинъ написалъ въ 40-хъ годахъ болыной романъ о 12-мъ годѣ. Такъ ли бы онъ его написалъ, какъ Толстой? Нѣтъ, не такъ! Пусть и хуже, но не такъ. Романъ Пушкина былъ бы, вѣроятно, не такъ оригиналенъ, не такъ субъективенъ, не такъ обремененъ и даже не такъ содержателенъ, пожалуй, какъ "Война и Миръ"; но зато ненужныхъ мухъ на лицахъ и шишекъ "претыкан³я" въ языкѣ не было бы вовсе; анализъ психическ³й былъ бы не такъ "червоточивъ", придирчивъ-въ однихъ случаяхъ, не такъ великолѣпенъ въ другихъ; фантаз³я всѣхъ этихъ сновъ и полусновъ, мечтан³й наяву, умиран³й и полуумиран³й не была бы такъ индивидуальна,какъ у Толстого; пожалуй, и не такъ тонка или воздушна, и не такъ могуча, какъ у него, но за то возбуждала бы мечыне сомнѣн³й... Философ³я войны и жизни была бы у Пушкина иная и не была бы цѣлыми крупными кусками вставлена въ разсказъ, какъ у Толстого. Патр³отическ³й лиризмъ былъ бы разлитъ ровнѣе вездѣ, не охлаждался бы безпрестанно теофилантропическимиоговорками; и "Бога браней благодатью" былъ бы "запечатлѣнъ нашъ каждый шагъ". "Двѣнадцатый годъ" Пушкина былъ бы еще (судя по послѣднему, предсмертному повороту въ умѣ его) произведе-н³емъ гораздо болѣе православнымъ, чѣмъ, "Война и Миръ". Пушкинъ освѣтилъ бы скорѣе свое творен³е такъ, какъ освѣщена была недавно одна превосходная статья въ журналѣ "Вѣра и Разумъ" о той же борьбѣ Наполеона съ Александромъ и Кутузовымъ, чѣмъ такъ, какъ у Толстого. У Толстого Богъ-это какой-то слѣпой и жесток³й фатумъ, изъ рукъ котораго, я не знаю, какъ даже и можно избавиться посредствомъ одного свободнаго избран³я любви. Въ статьѣ "Вѣры и Разума" Богъ-это Богъ живой и личный, котораго только "пути" до поры до времени "неисповѣдимы". Пушкинъ не сталъ бы даже (вѣроятно) называть отъ себя бѣгущихъ въ каретахъ и шубахъ маршаловъ и генераловъ французскихъ "злыми и ничтожными людьми, которые надѣлали множество зла"... какъ "въ душѣ" не называли ихъ, навѣрное, въ 12 году тѣ самые герои русск³е, которые гнали ихъ изъ Москвы и бранили ихъ по страсти, а не по скучно-моральной философ³и. Тогда воинственность была въ модѣ, и люди образованные были прямѣе и откровеннѣе нынѣшнихъ въ рыцарскомъ м³ровоззрѣн³и своемъ. Теперь вѣдь даже и тѣ, которые по какимъ-либо соображен³ямъ жаждутъ войны, до самаго манифеста о войнѣ лгутъ, что не желаютъ ея: "война есть бѣдств³е", и только!- Иначе не смѣетъ теперь никто говорить Послѣ же манифеста, на другой же день, всѣ вдругъ обнажаютъ свои "умственные" мечи и бряцаютъ ими (наконецъ - то, искренно!) до тѣхъ поръ, пока заключится миръ. Въ то блаженное для жизненной поэз³и время идеаломъ мужчины былъ воинъ, а не сельск³й учитель и не кабинетный труженикъ!

   У Пушкина религ³озное освѣщен³е было бы ближе къ обще-нац³ональному; можетъ быть, и весьма субъективное по искренности, оно было бы менѣе индивидуальнымъ по манерѣ и менѣе космополитическимъ по духу, чѣмъ у Толстого. И герои Пушкина, и въ особен-ности онъ самъ отъ себя, гдѣ нужно, говорили бы почти тѣмъ языкомъ, какимъ говорили тогда, т.-е. болѣе простымъ, прозрачнымъ и легкимъ, не густымъ, не обремененнымъ, не слишкомъ такъ или сякъ раскрашеннымъ, то слишкомъ грубо и черно, то слишкомъ тонко и "червлено", какъ у Толстого.

   И отъэтого именно "общее вѣян³е", обще-психическая музыка времени и мѣста были бы у Пушкина точнѣе, вѣрнѣе; его творен³е внушало бы больше историческаго довѣр³я и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляло бы намъ болѣе полную художественную иллюз³ю, чѣмъ "Война и Миръ". Пушкинъ о 12-мъ годѣ ш³салъ бы въ родѣ того, какъ написаны у него "Дубровск³й", "Капитанская Дочка" и "Арапъ Петра Великаго". Не этотъ ли невѣрный "общ³й духъ", не эта ли, слишкомъ для той эпохи изукрашенная и тяжелал въ своихъ тонкостяхъ "манера" Толстого возбудила покойнаго Норова, какъ очевидца, возразить Толстому такъ рѣзко и... вмѣстѣ съ тѣмъ такъ слабо? Не умѣли русск³е люди того времени ни такъ отчетливо мыслить, ни такъ картинно воображать, ни такъ внимательно наблюдать, какъ умѣемъ мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, силой вѣры,-этимъ всѣмъ они, вѣроятно, превосходили насъ, но гдѣ же имъ было бы равняться и бороться съ нами въ области мысли и наблюден³я! И возражен³е Норова было до того слабо и блѣдно, что я, напримѣръ, у котораго память недурна, ничего теперь не помню изъ всей этой его замѣтки, кромѣ того, что мимо "пробѣжала лошадь съ отстрѣленною мордой" и что "солдаты наши хотѣли приколоть раненаго товарища, который корчился въ предсмертныхъ судорогахъ". Чувство, чутье у Норова, вѣроятно, было вѣрное; мысль бѣдна, воображен³е слабо, и онъ не сумѣлъ отстоять по-своему ту эпоху, которую любилъ и которую, по его мнѣн³ю,не совсѣмъ такъ изобразилъ Толстой.

   Возвращаясь на мгновен³е еще разъкъ предполагаемому роману Пушкина, я хочу еще сказать, что, восхпщаясь этимъ не существующимъ романомъ, мы подчинялись бы, вѣроятно, въ равной мѣрѣ и ген³ю автора, и духу эпохи. Читая "Войну и Миръ" тоже съ величайшимъ наслажден³емъ, мы можемъ, однако, сознавать очень ясно, что насъ подчиняетъ не столько духъ эпохи, сколько личный ген³й автора; что мы удовлетворены не "вѣян³емъ" мѣста и времени, а своеобразнымъ, ни на что (во всецѣлости) не-похожимъ, смѣлымъ творчествомъ нашего современника. Восхищаясь "Войной и Миромъ", мы все-таки имѣемъ нѣкоторое право скептически качать головой... Лица "Семейной хроники", лица "Анны Карениной" вѣрны не только самимъ себѣ съ начала и до конца, общечеловѣчески, психологически вѣрны, они исторически правдоподобны, - они вѣрны мѣсту и времени своему. Точно такъ же были бы вp