Леонтьев Константин Николаевич - О романах гр. Л. Н. Толстого

рнымъ облакомъ; потомъ что-то страшно заскрипѣло и застучало, какъ будто раздирали кого-то; потомъ красный огонь ослѣпилъ глаза, и потомъ все закрылось стѣной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голосъ окутаннаго и занесеннаго снѣгомъ человѣка прокричалъ что-то ей надъ ухомъ. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъѣхали къ станц³и, и что это былъ кондукторъ". И только...

   Теперь сонъ Вронскаго...

   "Вронск³й заснулъ. Онъ проснулся въ темнотѣ, дрожа отъ страха, и поспѣшно зажегъ свѣчу. - "Что такое? Что? Что такое страшное я видѣлъ во снѣ? - Да, да. Мужикъ-обкладчикъ, кажется, маленьк³й, грязный, со взъерошенною бородой, что-то дѣлалъ, нагнувшись, и вдругъ заговорилъ по-французски как³я-то странныя слова. Да, больше ничего не было во снѣ", сказалъ онъ себѣ. "Но отчего же это было такъ ужасно?" Онъ живо вспомнилъ опять мужика и тѣ непонятныя французск³я слова, которыя произносилъ этотъ мужикъ, - и ужасъ пробѣжалъ холодомъ по его спинѣ".

   Анна говоритъ Вронскому о томъ, что она видѣла ужасный сонъ.

   - Сонъ? - повторилъ Вронск³й и мгновенно вспомнилъ своего мужика во снѣ.

   - Да, сонъ, - сказала она. - Давно ужъ я видѣла этотъ сонъ. Я видѣла, что я вбѣжала въ свою спальню, что мнѣ нужно тамъ взять что-то, узнать что-то: ты знаешь, какъ это бываетъ во снѣ, - говорила она, съ ужасомъ открывая глаза, - и въ спальнѣ въ углу стоитъ что-то.

   - Ахъ какой вздоръ! Какъ можно вѣрить...

   Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишкомъ важно для нея.

   - И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ со взъерошенною бородой, маленьк³й и страшный. Я хотѣла бѣжать, но онъ нагнулся надъ мѣшкомъ и руками что-то копошится тамъ...

   Она представила, какъ онъ копошился въ мѣшкѣ. Ужасъ былъ на ея лицѣ. И Вронск³й, вспоминая свой сонъ, чувствовалъ такой же ужасъ, наполнявш³й его душу.

   Онъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассируетъ: il faut battre le fer, le broyer, le petrir... - И я отъ страха захотѣла проснуться, проснулась... но я проснулась во снѣ. И стала спрашивать себя: что это значитъ? И Корней мнѣ говоритъ: "родами, родами умрете, родами, матушка..." И я проснулась...

   - Какой вздоръ, какой вздоръ!-говорилъ Вронск³й, но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убѣдительности въ его голосѣ.

   Сравнимъ между собою эти мѣста. Сравнен³е ихъ пригодится и для взвѣшиван³я относительныхъ достоинствъ подобныхъ же мѣстъ въ "Войнѣ и Мирѣ".

   Схож³е сны Анны и Вронскаго, по-моему, есть та высшая степень психическаго анализа, о которой я говорилъ. Засыпан³е Анны въ вагонѣ - низшая. Безъ картины этого засыпан³я "Анны" не нарушилась бы ничуть внутренняя связь будущихъ чувствъ и дѣйств³й героини съ ея прошедшими и неизгладимыми впечатлѣн³ями. Картинка засыпан³я - это подробное описан³е для описан³я, изображен³е для изображен³я, послѣдовательное сцѣплен³е чувствъ только въ настоящемъ; еще съ прошедшимъ оно можетъ быть связано, пожалуй, но и то не безъ натяжки, тою мыслью, что Анна ѣдетъ домой, къ мужу, уже почти влюбленная и взволнованная. Но это гораздо больше отражается въ состоян³и ея души при чтен³и англ³йскаго романа, чѣмъ при засыпан³и. Она читаетъ романъ, но ей самой хочется жить и все испытывать. Ну, а видѣть въ полуснѣ вокругъ себя не то, что есть, не узнавать своей горничной, принимать старую даму за звѣря и т. д. - это возможно и безъ любви къ Вронскому, и дальнѣйшее поведен³е Анны возможно, конечно, безъ этой картины. Это именно то, что я зову избыточностью, тяжеловѣсностью тонкостей. Вѣдь и пухъ много вѣситъ, когда его много; и такихъ тяжеловѣсныхъ тонкостей въ "Войнѣ и Мирѣ" гораздо больше, чѣмъ въ "Карениной".

   Совсѣмъ не таково художественное и психологическое значен³е сходныхъ сновъ Анны и Вронскаго. Дремоту Анны безъ ущерба и красотѣ, и связи съ дальнѣйшимъ дѣйств³емъ можно бы выпустить; выбросить же эти два схож³е сна изъ романа - значило бы не только лишить его одного изъ лучшихъ его поэтическихъ украшен³й, но и грубымъ образомъ нарушить поразительно тѣсную психическую связь между прошедшимъ и будущимъ героини. Вспомнимъ: рабоч³й, раздавленный машиной при первой встрѣчѣ Анны и Вронскаго; Вронск³й видитъ его обезображенный трупъ, Анна слышитъ о немъ. Они видятъ позднѣе въ Петербургѣ сходные сны. Черезъ столько-то времени Анна ложится на рельсы и гибнетъ; почти въ послѣднюю минуту она видитъ рабочаго и т. д.

   Вотъ это глубина и вѣрность ген³альныя. Ни избытка, ни празднаго, такъ сказать, описательства тутъ нѣтъ.

   Связь психическая между неизмѣннымъ прошедшимъ, мгновеннымъ настоящимъ и неизвѣстнымъ будущимъ сохранена и видна чуть не до математической точности. И, сверхъ этой реально-психической связности, есть еще во всемъ этомъ и нѣкоторый просвѣтъ на нѣчто таинственное, пророческое: раздавленный рабоч³й на желѣзной дорогѣ, при первой встрѣчѣ уже почти влюбленныхъ; мужикъ, работающ³й надъ желѣзомъ, въ общемъ, одновременномъ сновидѣн³и, и опять рабоч³й передъ самою смертью Анны на рельсахъ.., Одинъ взглядъ на этого человѣка рѣшаетъ судьбу ея. До этого взгляда она все еще не рѣшила, что ей съ собой дѣлать.

   Не подобныя ли минуты имѣлъ въ мысли покойный Катковъ, когда, по разсказу Н. А. Любимова, говорилъ: "Не мы владѣемъ жизнью, а жизнь владѣетъ нами" и т, д.?

   Теперь объ "облакѣ" Левина и о "дубѣ" въ лѣсу, черезъ который два раза проѣзжаетъ овдовѣвш³й Андрей Болконск³й, прежде встрѣчи съ Наташей и послѣ этой встрѣчи. Эти двѣ картины почти однородны съ психологической точки зрѣн³я. Если въ одновременныхъ снахъ Анны и Вронскаго есть нѣчто объективное, отъ сознан³я людей прямо независимое, то въ этомъ "лѣсѣ" князя Андрея и въ "облакѣ" Левина прелестно изображена другая черта нашей душевной жизни: сознаваемая нами аллегорическая связь природы съ нашимъ сердцемъ и умомъ. Въ снахъ Анны и Вронскаго природа (или вѣрнѣе - невидимо управляющ³й этою природой Духъ) заставляетъ ихъ видѣть то, чего они не искали. Здѣсь же оба героя Толстого увидали въ природѣ сами то, чего искало ихъ сердце: символы ихъ собственнаго внутренняго состоян³я. Андрей, угрюмый, одинок³й, но еще сердцемъ вовсе не устарѣвш³й, раннею весной ѣдетъ черезъ лѣсъ и видитъ, что все зелено, только одинъ большой дубъ стоитъ нагой и печальный; возвращаясь лѣтомъ (послѣ первой встрѣчи съ Наташей), онъ видитъ, что и дубъ, наконецъ, одѣлся листомъ и сталъ прекрасенъ... Это говорится какъ будто отъ автора, но мы понимаемъ, что слѣдъ этой, еще не вполнѣ примѣненной къ жизни, аллегор³и остался въ воображен³и Андрея. Отношен³я Левина къ "облаку" нѣсколько сознательнѣе и тоньше, но не въ томъ личномъ смыслѣ, чтобы Левинъ былъ самъ сознательнѣе или тоньше Андрея, - нѣтъ, въ этомъ они равны, я думаю, - а въ томъ обще-житейскомъ смыслѣ, что двухъ совершенно тождественныхъ состоян³й духа въ жизни не бываетъ, а бываютъ только однородныя и схож³я.

   И то и другое прекрасно, и то и другое вѣрно, и то и другое исполнено поэз³и. Но, все-таки, на сторонѣ ,,облака" одно преимущество, преимущество болѣе явной, близкой связи съ будущимъ героя. "Дубъ" Андрея состоитъ еще въ очень дальней и туманной связи съ любовбю его къ Наташѣ (это не балъ въ Петербургѣ, на которомъ "вино ея молодости ударило ему въ голову"), а измѣнен³е "облака" есть явлен³е одновременное съ происходящею въ самомъ Левинѣ внезапною перемѣной. Эта-то символическая одновременность и поражаетъ какъ его самого, такъ и читателя.

   Если мы теперь, разсмотрѣвши всѣ эти сновидѣн³я, сны и полусны и мечтан³я въ "Аннѣ Карениной", обратимся еще разъ къ тѣмъ примѣрамъ, которые я приводилъ изъ "Войны и Мира", то намъ станетъ ясно, мнѣ кажется, то, что я говорилъ: фантаз³и въ послѣднихъ больше, больше поэз³и, но меньше органической связи съ дальнѣйшимъ дѣйств³емъ.

   Сонъ Николеньки, напримѣръ, прелестенъ: это верхъ поэз³и и правды въ настоящемъ, но съ будущимъ онъ не въ связи; этимъ сномъ эпопея кончается. Что было съ Николенькой дальше - мы не знаемъ.

   Фантазирован³я капитана Тушина во время боя подъ Шенграбеномъ весьма возможны; они очень оригинальны и могутъ служить для полноты изображешя его собственнаго характера. Но сдѣлать все свое геройское дѣло онъ могъ бы въ этотъ день и безъ этихъ фантаз³й. Эти фантаз³и или этотъ почти дѣтск³й бредъ на яву - не связанъ съ главнымъ дѣйств³емъ ничуть. Онъ можетъ имѣть большую цѣну лишь самъ по себѣ, а не по отношен³ю къ чему-либо дальнѣйшему.

   Описан³е дремоты Пети Ростова ночъю, на телѣгѣ, передъ набѣгомъ на французовъ, тоже ничего за собой не влечетъ. И не будь описана эта дремота - Петя точно такъ же могъ бы утромъ и храбрость свою показать, и быть убитымъ, или, напротивъ того, остаться въ живыхъ. Есть физ³ологическая вѣрность въ описан³и самой дремоты; связи нѣтъ ни съ чѣмъ.

   Дажо великолѣпное изображен³е полубредовъ Андрея Болконскаго и высокая картина его тихой смерти прекрасны лишь сами по себѣ; но все-таки эти состоян³я его души не влекутъ за собой никакихъ его дѣйств³й впослѣдств³и, ибо онъ вслѣдъ за этимъ умираетъ. Они,- эти внутренн³я состоян³я, - не могутъ дѣйствовагь даже на другихъ присутствующихъ лицъ, ибо они имъ недоступны, неизвѣстны, и все то главное, что случается потомъ съ Наташей, съ Пьеромъ и княжной Марьей, могло бы случиться и тогда, если бы кн. Андрей былъ просто убитъ наповалъ, подобно Петѣ Ростову. Пьеръ могъ бы жениться на Наташѣ; княжна Марья могла бы вытти за Николая Росгова и всѣ трое, Пьеръ, княжна Марья и Наташа, могли бы сохранить точно такъ же о князѣ Андреѣ священную память. Правда, Наташѣ не пришлось бы покаяться передъ нимь и ходить за нимъ, и, главное, мы, читатели, были бы лишены нѣсколькихъ образцовыхъ страницъ и высокаго эстетическаго наслажден³я; но все-таки мы не видимъ: почему бы Наташѣ и такъ не вытти за Пьера? Покаян³е хранилось бы въ душѣ, а потомъ бы остыло. И здѣсь связь чувствъ съ будущимъ дѣйств³емъ не особенно сильна.

   Весьма возможно, что та глубокая связь мыслей и чувствъ у дѣйствующихъ лицъ съ ихъ будущимъ, о которой я говорю, соблюдена авторомъ и въ "Войнѣ и Мирѣ" съ большою строгостью. Я не обратилъ на нее вниман³я, а друг³е, можетъ статься, и обратили.

   Пе отвергаю этой возможности. Но вѣдь я началъ съ того, что смиренно покаялся въ субъективности моего суда. Прошу этого не забывать. Однако, и безъ всякихъ лишнихъ претенз³й - я могу считать себя достаточно начитаннымъ, достаточно въ жизни опытнымъ, достаточно и со стороны природнаго вкуса не обиженнымъ, чтобы и при самомъ холодномъ, при самомъ отрѣшенномъ состоян³и разума имѣть право на нѣкоторое довѣр³е къ своему собственному чувству, уже столько лѣтъ не уступающему ни какимъ бы то ни было чужимъ возражен³ямъ, ни своимъ собственнымъ сомнѣн³ямъ по этому поводу.

   Для меня эта связь въ "Карениной" несравненно виднѣе, чѣмъ въ "Войнѣ и Мирѣ".

   Положимъ, это уже относится не къ психолог³и дѣйствующихъ лицъ, о которой я говорилъ много, и не къ творческой психолог³и автора, о которой я еще собираюсь сказать въ концѣ статьи, а къ психолог³и читателя, критика или цѣнителя вообще.

   Такъ что жъ за бѣда?

   Развѣ непосредственное сначала, непреходящее послѣ, непобѣдимое годами впечатлѣн³е критика или просто опытнаго читателя не имѣетъ никакой уже цѣны?

   Вѣдь никто не отрицаетъ возможности наблюдать самого себя, поннмать умомъ свои чувства и иаходить имъ не только объяснен³я, но и основательныя оправдан³я.

   Предостерегаютъ при этомъ только отъ страстности и лицепр³ят³я.

   Но какое же тутъ мѣсто лицепр³ят³ю, когда сравниваютъ не авгора съ другимъ авторомъ, а два произведен³я одного и того же автора? Работа мысли тутъ совершенно отвлеченная, на столько отвлеченная, на сколько въ современной эстетикѣ это возможно.

   А потому мое "я" можетъ, какъ выразился одинъ изъ нашихъ философовъ, смѣло "сѣсть въ уголъ" и оттуда смотрѣть на себя, какъ на читателя, и спрашивать: - "что ты чувствовалъ, когда въ первый разъ читалъ оба эти романа въ 68 и 75 году, и что ты чувствуешь теперь?"

   И я, читатель, отвѣчаю моему другому, уже наичистѣйшему и наистрожайшему "я," сидяшему въ углу: И тогда, и теперь, когда я "Каренину" прочелъ три раза, а "Войну и Миръ" пять разъ,-я чувствовалъ и чувствую все то же: я вижу въ "Аннѣ Карениной" яснѣе, чѣмъ въ "Войнѣ и Мирѣ", ту связь, о которой я говорилъ!"

   Я готовъ допустить, что она есть и въ "Войнѣ и Мирѣ"; но, чтобы ее отыскать, я долженъ, сверхъ этого предлагаемаго нынѣ труда, еще нарочно, прямо уже съ цѣлью подобнаго розыска, въ шестой разъ перечесть "Войну и Миръ", потому что сама собой упомянутая связь мнѣ въ глаза не бросиласъ сразу, какъ въ "Карениной". Сверхъ того, я даже знаю, я увѣренъ, что она есть и тамъ, въ болѣе скрытномъ, менѣе обнаруженномъ видѣ, ибо иначе сами характеры лицъ не были бы такъ полны, такъ ясны, такъ естественны и выдержанны. (Впрочемъ - безъ отношен³я къ эпохѣ, а лишь въ болѣе общемъ смыслѣ). Эга связь тамъ - или болѣе скрыта въ самомъ дѣйств³и, или, что тоже весьма важно для правильнаго суда, она въ "Войнѣ" передъ душой читателя заслонена большимъ обил³емъ другихъ эстетическихъ богатствъ, а въ "Карениной" она виднѣе потому, что все остальное значительно бѣднѣе. Какъ бы ни былъ читатель опытенъ, внимателенъ, впечатлителенъ и привыченъ вмѣщать многое разомъ въ умѣ и сердцѣ своемъ, все-таки основнымъ, общимъ законамъ душевной жизни онъ остается подчиненнымъ. Разомъ всѣ впечатлѣн³я не пр³емлются съ одинаковою силой, особенно при первомъ, всегда непосредственномъ, болѣе простодушномъ, такъ сказать, чтен³и.

   И вотъ, если и есть въ "Войнѣ" эта связь, не только скрытая (какъ въ самой жизни), но и сознательно авторомъ обнаруженная, читателю рѣшительно не до нея, - не только при первомъ чтен³и, но и при многихъ послѣдующихъ (какъ случилось со мной).

   Нашеств³е Наполеона, Аустерлицъ и Бородинская битва, пожаръ Москвы, блескъ двора, интриги и ошибки генераловъ, знаменитыя историческ³я лица, так³е прелестные образы, какъ Наташа и кн. Андрей, всѣ эти бреды, сны, широк³я фантаз³и; эти стратегическ³е обзоры автора, его философ³я, наконецъ - она можетъ не нравиться (какъ не нравится она и мнѣ), но она занимаетъ, она привлекаетъ вниман³е...

   За всѣми этими крупными и тяжелыми или яркими, выпуклыми и блестящими продуктами авторскаго творчества, быть можетъ и незамѣтна та очень тонкая, но тоже яркая и чрезвычайно крѣпкая сѣть внутренней психической связи, которая, въ менѣе содержательномъ и менѣе обремененномъ второмъ романѣ, такъ рѣзко бросается въ глаза.

   Намъ ли только это такъ видно, или самъ авторъ въ "Карениной" захотѣлъ сознательно надъ этою стороной дѣла больше потрудиться и ярче освѣтилъ именно эти руководящ³я точки потому, что самъ былъ менѣе развлеченъ и отягощенъ другимъ,- не знаю.

   Къ нашей ли это, къ моей читательской психолог³и относится, какъ вопросъ о размѣрахъ и количествахъ воспр³ят³я, или къ психолог³и творчества, какъ вопросъ о возможности и невозможности равномѣрнаго и одновременнаго созрѣван³я всѣхъ сторонъ дѣла при художественномъ трудѣ, - рѣшить не берусь.

   Предоставляю это людямъ болѣе меня свѣдущимъ и болѣе привычнымъ къ отвлеченной работѣ мысли. Самъ же не могу безъ помощи другихъ отрѣшиться отъ мысли, что душевный анализъ въ "Карениной" точнѣе, зрѣлѣе и поразительнѣе.

   Есть еще одинъ особый родъ душевнаго анализа, который вошелъ у насъ въ моду уже съ 40-хъ и 50-хъ годовъ. Графъ Толстой имъ тоже въ свое время много занимался. Его можно назвать анализомъ подозрительности или излишняго подглядыван³я.

   Напримѣръ: "такая-то статсъ-дама, произнося имя Императрицы Мар³и Ѳеодоровны, или вообще говоря о царской фамил³и, дѣлаетъ грустное лицо"... или Кутузовъ, краснорѣчиво и тонко объясняясь съ австр³йскимъ генераломъ,- видимо, "самъ съ удовольств³емъ слушаетъ себя". (Часть II, гл. III). Или еще (часть II, глава I):-"видно было, что раздражен³е полкового командира понравилось ему самому", и т. п,

   Этого рода придирки и предположен³я могутъ быть въ натянутости и какъ бы изысканности своей нерѣдко весьма неосновательны и ни къ чему особенному въ развит³и характеровъ не приводятъ, нс говоря уже о томъ, до чего эта привычка нашихъ авторовъ наскучила.

   Есть одно мѣсто въ "Войнѣ и Мирѣ", гдѣ этотъ анализъ подозрительности является даже совершенно неумѣстнымъ и несправедливымъ; это тамъ, гдѣ графъ Толстой подозрѣваетъ всѣхъ матерей въ чувствѣ зависти къ брачному счаст³ю дочерей своихъ.

   Въ III-ей части "Войны и Мира", въ главѣ II-й описывается тотъ вечеръ и ужинъ въ домѣ Курагиныхъ, когда богатаго Пьера Безухова почти врасплохъ помолвили съ Еленой. Анна Михайловна Друбецкая позцравляетъ Курагину-мать съ этою помолвкой; но княгиня Курагина молчитъ, до того "ее мучила зависть къ счаст³ю дочери".

   Но это мѣсто еще такъ и быть! - Семью Курагиныхъ, вообще лишенную нравственныхъ принциповъ и нравственныхъ чувствъ, можно отдать автору на растерзан³е; но за кого я готовъ по поводу подобной же придирки горячо заступиться и напасть на автора-это за добрую и чадолюбивую графиню Ростову, самимъ авторомъ, по всѣмъ признакамъ, любимую. Она показываетъ сыну Николаю письмо Андрея Болконскаго, уже помолвленнаго съ Наташей, "съ тѣмъ затаеннымъ чувствомъ недоброжелательства, которое всегда есть у матери противъ будущаго супружескаго счаст³я дочери".

   Ну къ чему эта натяжка!?. Что допустимо въ княгинѣ Курагиной, то вовсе неестественно въ честной и доброй графинѣ Ростовой! - Если бы это написала женщина, то можно было бы еще, пожалуй, печально задуматься и спросить себя: - "А можетъ быть она навѣрное объ этомъ знаетъ?" - Да и то, если уже подозрѣвать и придираться, то я бы въ подобномъ случаѣ охотнѣе сталъ бы подозрѣвать самую эту романистку въ какой-нибудь личной досадѣ на свою собственную мать или на матерей какихъ-нибудь подругъ, чѣмъ обвинять всегда и всѣхъ пожилыхъ матерей въ такомъ не только дурномъ, но и глупомъ чувствѣ.

   Теперь уже я, въ свою очередь, хочу придираться за это къ графу Толстому и настойчиво спрашиваю: на что ему была эта почти уродливая и ни на чемъ вѣрномъ не основанная выходка? - Можетъ быть, это дурное душевное движен³е старой графини связано съ чѣмъ-нибудь дальнѣйшимъ? - Можетъ быть, это чуть видное сѣмя зла разростется позднѣе въ большое дерево? - Быть можетъ, Ростова-мать какими-нибудь рѣчами и поступками разстроитъ бракъ дочери съ Болконскимъ? - Нѣтъ, объ этомъ и помину не будетъ. Вести себя старая графиня будетъ во всемъ этомъ дѣлѣ до конца безукоризненно, и чувства ея къ виноватой даже дочери останутся добрыми. Она даже безпрекословно допуститъ князя Андрея умирать въ своемъ домѣ на рукахъ Наташи. - Связи, значитъ, не будетъ ни съ чѣмъ дальнѣйшимъ.

   Или, можетъ быть, автору необходимо было придумать это дурыое, нечистое движен³е материнскаго сердца лишь для того, чтобы графиня Ростова не вышла ужъ слишкомъ совершенна. Авторъ любитъ и цѣнитъ людей идеальныхъ въ жизни, но онъ въ искусствѣ не хочетъ идеализац³и; онъ желаетъ, чтобы всѣ наилучш³е люди его романовъ были со слабостями, недостатками и не безъ весьма дурныхъ, хотя бы и преходящихъ чувствъ.

   Но вѣдь графиня Ростова и такъ не совершенство; она - хорошая жена, добрая женщина, любящая, ласковая мать; но она, во-первыхъ, никакимъ особеннымъ умомъ не отличается, иногда нѣсколько капризна, гораздо менѣе добра и великодушна, чѣмъ мужъ (напримѣръ - въ дѣлѣ подводъ для раненыхъ послѣ Боронина); съ бѣдной Соней, которая вполнѣ отъ нея зависитъ, она поступаетъ даже очень жестоко и неблагородно, называя ее въ глаза интриганкой за ея столь естественное желан³е стать женой неизмѣнно любимаго Николая. Не достаточно ли и всего этого для того, чтобы тѣни, мѣшаясь въ мѣру со свѣтлыми чертами, дѣлали ея характеръ вполнѣ выпуклымъ?

   Разумѣется, достаточно. Сверхъ того, это подмѣчан³е и сочинен³е нечистаго чувства вовсе не относится у автора спец³ально къ душѣ гр. Ростовой, а ко всѣмъ матерямъ, выдающимъ хорошо и удачно своихъ дочерей замужъ. Выдать хорошо ихъ нужно, но незавидовать и не ощущать какого-то тайнаго недоброжелательства- будто бы нельзя! Боже мой! Какая натяжка и какая чрезмѣрная психологическая претенз³я! Кто докажетъ общность и неизбѣжность такого безсмысленнаго движен³я? - Никто.

   Дѣло и не въ этомъ, а въ томъ, что гр. Толстой, когда писалъ эти строки, еще не вполнѣ отдѣлался именно отъ тѣхъ дурныхъ привычекъ русской школы, о которыхъ я выше говорилъ. Анализъ анализу рознь. Анализъ просто - анализъ здравый: человѣкъ чувствуетъ вотъ то-то; впечатлѣн³е остается въ умѣ и въ сердцѣ сильное, положимъ; позднѣе вслѣдств³е этого онъ дѣлаетъ то-то. Или это скучный и даже дѣйствительной жизни вовсе невѣрный анализъ придирокъ и подозрѣн³й. Человѣкъ чувствуетъ ни съ того ни съ сего и даже ни къ чему непремѣнно что-то дурное, мелкое, низкое, злое, малодушное. Нѣтъ ли и въ этомъ своего рода отрицательнаго преувеличен³я? Или не было ли у всѣхъ авторовъ нашихъ, вскормленныхъ духомъ 40-хъ годовъ, у самихъ въ подобныхъ случаяхъ мелкаго чувства, вродѣ стыда высокаго, нѣкотораго глубоко укоренившагося въ ихъ сердцахъ литературнаго малодуш³я передъ привычками отрицан³я? Я думаю, что это было, и что самъ Л.Н.

   Толстой, при всей своей силѣ и самобытности, смолоду заплатилъ этой слабости обильную дань

   И кто же не платилъ этой дани? Литературу 40-хъ и 50-хъ годовъ привыкли у насъ теперь хвалить почти огульно, съ цѣлыо прогивопоставить ее грубой, прямо революц³онной, свирѣпой и, сверхъ всего этого, весьма хамоватой и нескладной литературѣ 60-хъ и 70-хъ годовъ. Но и въ этой хваленой литературѣ 40-хъ и 50-хъ годовъ надо различать двѣ стороны-теоретическую, такъ сказать, и практическую. Съ одной стороны, эстетическ³е взгляды, эстетическiя теор³и, эстетическое м³ровоззрѣн³е вообще; критику философ³и жизни и прекраснаго. Съ другой - художественное исполнен³е, художественная практика, стихи, повѣсти, романы, драматическ³я творен³я. Въ этомъ различен³и можно найти весьма важную точку опоры для сужден³я о нѣкоторыхъ сторонахъ нашей словесности.

   Теор³и эстетическ³я были у насъ въ тѣ времена очень высоки и глубоки по идеалу, ибо онѣ были подъ вл³ян³емъ германской идеальной критики и философ³и, выше которой едва ли уже можно на той же почвѣ подняться.

   Практика же художественная приняла у насъ очевь скоро болѣе или менѣе отрицателъный, насмѣшливый, ядовитый и мрачный характеръ.

   Практика эта подпала подъ подавляющее вл³ян³е Гоголя. Или, точнѣе сказать, подъ вл³ян³е его послѣднихъ, самыхъ зрѣлыхъ, но именно ядовитыхъ, мрачныхъ односторонне-сатирическихъ произведен³й, изображавшихъ лишь одну пошлость и пошлость жизни нашей.

   Вѣдь не возвышенный паѳосъ "Тараса Бульбы", "Рима" или "Страшной мести", не могучая фантаз³я повѣсти "В³й", не милая веселость "Вечеровъ близъ Диканьки" оставили сильный, глубок³й и до сихъ поръ трудно изгладимый слѣдъ на послѣдующей литературѣ; но или прямо сатира "Мертвыхъ душъ", ,Ревизора" и т. д., или изображен³е горькихъ, жалкихь и болѣзненныхъ явлен³й нашей жизни, некрасивый траг³змъ нашихъ будней (особенно городскихъ) въ "Шинели", "Невекомъ проспектѣ" и "Запискахъ сумасшедшаго".

   Можно даже позволить себѣ сказать прямо, что изъ духа, этихъ трехъ послѣднихъ петербургскихъ повѣстей Гоголя вышелъ и развился почти весь болѣзненный и односторонн³й талантъ Достоевскаго точно такъ же, какъ почти весь Салтыковъ вышелъ изъ "Ревизора" и "Мертвыхъ душъ".

   Тургенева и Толстого можно, конечно, поставить въ болѣе тѣсную и прямую связь съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, ибо въ ихъ произведен³яхъ мы находимъ и много изящныхъ образовъ изъ русской жизни, а у Достоевскаго и Щедрина нѣтъ уже и тѣни изящнаго; они и не умѣли его изображать.

   Однако, всѣмъ извѣстно, что и Тургеневъ, и Толстой весьма постепенно, а не вдругъ привыкли видѣть въ жизни образованнаго русскаго общества черты болѣе положительныя, характеры болѣе сильные, образы болѣе изящные. Они оба съ годами становились смѣлѣе и смѣлѣе въ этомъ отношен³и.

   Съ годами они оба, въ разной мѣрѣ и при разныхъ услов³яхъ, отвыкали видѣть вездѣ только бѣдность и ничтожество духа и жизни. Тургеневъ, къ несчастью, поддавался не разъ сызнова чужимъ революц³оннымъ тенденц³ямъ и этимъ лишалъ свой талантъ самобытности; но Толстого ужъ ни въ чемъ подобномъ обвинять нельзя: онъ былъ всегда независимъ и, коли былъ не правъ, такъ "на свой салтыкъ", какъ говорится. Расположен³е видѣть вездѣ только бѣдность духа и только ничтожество жизни у него слабѣло само собой, и онъ, начавши съ "Дѣтства и Отрочества", гдѣ такъ много той придирчивости и мелочной подозрительности, о которой идетъ рѣчь, оконилъ "Анной Карениной", гдѣ этого весьма мало, и народными разсказами, гдѣ обо всѣхъ этихъ "штукахъ" и изворотахъ, слава Богу, и помину нѣтъ.

   Не мѣшаетъ также вспомнить тутъ и о военныхъ севастопольскихъ разсказахъ.

   Въ томъ же очеркѣ "Севастополь въ маѣ 1855 года", изъ котораго я выписалъ о смерти Проскухина, эта потребность разыскивать у всѣхъ людей и при всякомъ случаѣ тщеслав³е выразилась особенно сильно.

   Выписокъ я здѣсь дѣлать не стану; кто не помнитъ, пусть самъ посмотритъ.

   Люди сражаются, умираютъ; каждый съ часу на часъ можетъ ожидать смерти или увѣчья, а между тѣмъ каждый офицеръ безпрестанно тревожится о томъ, какъ съ нимъ обойдутся тѣ офицеры, которые стоятъ выше его въ обществѣ, богаче, элегантнѣе, знатнѣе и т. д.

   Очеркъ почти въ началѣ характеризуется вопросомъ: "отчего Гомеръ и Шекспиръ писали о томъ-то и о томъ-то (о славѣ, любви и т. д.), а не о тщеслав³и, а теперь все пишутъ о тщеслав³и?".

   По поводу этого вопроса можно бы много поговорить. Но я воздержусь, сдѣлаю надъ собой усил³е, ибо я и такъ, по природному складу моему, расположенъ отвлекаться въ сторону.

   Скажу только кратко о двухъ сторонахъ этого дѣла.

   Во-первыхъ, во времена Гомера и Шекспира, вѣроятно, и не находили ничего худого и презрѣннаго въ томъ, что человѣкъ думаетъ о томъ, какъ взглянутъ на него люди высш³е, болѣе знатные, сильные, болѣе блестящ³е и такъ далѣе. Эю казалось такъ естественно, такъ просто, что и безпокоится тутъ не къ чему.

   Во-вторыхъ, желан³е нравиться, производить на людей выгодное впечатлѣн³е пробуждается въ людяхъ не при видѣ однихъ только высшихъ. Въ наше, напримѣръ, "демократическое" время искательство у низшихъ, у толпы, у простолюдиновъ стало еще сильнѣе и вреднѣе древняго, вѣковѣчнаго и естественнаго желан³я хоть чѣмъ-нибудь да сравниться съ высшими (оставаясь даже и на своемъ мѣстѣ), понравиться имъ, получить доступъ въ ихъ общество и т. д.

   Тутъ, замѣтимъ еще, вовсе и не одно самолюб³е въ дѣйств³и. Нерѣдко это просто хорош³й вкусъ; человѣкъ находитъ, что высшее общество лучше, пр³ятнѣе, веселѣе... И во многихъ случаяхъ онъ правъ.

   Къ чему так³я болѣзненныя, эгалитарнаго духа и натянутыя придирки?

   Это опять тѣ же микроскопическ³я нервныя волокна, которыя рисовальщикъ изобразилъ въ видѣ крупныхъ, настоящихъ нервовъ и выставилъ ихъ въ неправильной перспективѣ на передъ.

   Вотъ если бы какое-нибудь мелкое движен³е самолюб³я заставило человѣка измѣнить долгу и любви, или какому-нибудь другому высокому дѣлу или чистому чувству, - то можно его за это осудить. А если люди дѣло свое дѣлаютъ, долгъ свой исполняютъ, какъ исполняютъ его болѣе или менѣе всѣ русск³е офицеры въ очеркахъ Толстого, такъ что же за бѣда, что они позабавятся немножко и тѣмъ стремлен³емъ къ высшимъ, которое молодой (въ то время) авторъ называлъ спец³ально тщеславнымъ?

   Спец³ально и неправильно, именно потому, что слишкомъ спец³ально, ибо тщеславиться можно всѣмъ, чѣмъ угодно,- самыми противоположными вешами: роскошыо и суровымъ образомъ жизни; щегольствомъ и неряшествомъ; знатнымъ и низкимъ происхожден³емъ; гордымъ характеромъ и смирен³емъ духа.. и т. д.

   Да къ тому же и то сказать: почему гр. Толстой зналъ навѣрное въ 55 году, что чувствовали разные офицеры?

   Вѣдь это одно лишь подозрительное предположен³е ума, еще незрѣлаго и болѣзненнымъ отрицан³емъ 50-хъ годовъ въ одну сторону сбитаго. Наконецъ, - да будетъ прощена мнѣ эта "личность", - если гр. Толстой, смолоду и не устоявшись внутренно, самъ былъ таковъ, - то мы не обязаны вѣрить, что онъ черезъ это зналъ твердо, вѣрно и душу всѣхъ другихъ... Прибавлю еще кстати и то, что всѣ эти самолюбивыя и тщеславныя движен³я гр. Толстой въ то время находилъ только у людей образованнаго класса. О самолюб³и и тщеслав³и солдатъ и мужиковъ онъ вездѣ молчитъ.

   Почему это? - Потому ли, что онъ ихъ внутреннихъ процессовъ вообще не въ силахъ разбирать? - Потому ли, что ему психологическ³й анализъ и Левинской собаки Ласки (на охотѣ), и самого Напалеона ²-го показался доступнѣе, чѣмъ анализъ чувствъ и мыслей Каратаева и другихъ "простыхъ" русскихъ людей?

   Или потому, что онъ думаетъ, будто у мужиковъ и солдатъ нѣтъ того же самаго самолюб³я и тщеслав³я, какъ и у насъ? Неужели, изучавши ихъ такъ долго, гр. Толстой это думаетъ? - Я тоже ихъ знаю недурно, и нахожу, что во многомъ они, эти русск³е простолюдины, еще самолюбивѣе и тщеславнѣе насъ.

   Частыя приложен³я этихъ общихъ чувствъ могутъ быть у нихъ иныя, формы проявлен³я несхож³я съ нами, и больше ничего; сущность все та же.

   И кухонный мужикъ Герасимъ въ "смерти Ивана Ильича" у себя въ деревнв, или вообще въ своемъ обществѣ, могъ точно также быть связанъ своего рода обычаями,-прилич³ями и тщеслав³емъ, какъ Иванъ Ильичъ былъ связанъ всю жизнь обычаями и прилич³ями своего круга - и вытекающимъ изъ этой зависимости тщеслав³емъ.

   Я скажу даже больше: простолюдины въ своемъ кругу гораздо больше нашего изъ самолюб³я боятся нарушить прилич³я. Я приведу только одинъ примѣръ (а ихъ бездна!). У насъ въ городахъ и въ среднемъ обществѣ, и въ высшемъ, приходятъ люди другъ къ другу въ гости, разговариваютъ по цѣлымъ часамъ, сидятъ и уходятъ, не претендуя ни на какое угощен³е. Имъ хочется видѣться, поговорить, и только. Пусть же попробуетъ московская горничная, или дворникъ пригласить къ себѣ знакомыхъ такъ, по нашему? 3асмѣютъ, осудятъ, оскорбятъ самолюб³е. Знаю это по опыту. Живя въ Москвѣ еще недавно, я не разъ говорилъ служителямъ моимъ: "Что вы не зовете къ себѣ никогда гостей? - Никто къ вамъ не ходитъ? Вамъ скучно". И они отвѣчали мнѣ: "У насъ по-вашему нельзя: пришли; ну, чаю выпили - и ушли, а то и такъ; у насъ это дорого обойдется; поставь имъ и то, и другое. Иначе засмѣютъ".

   Неужели гр. Толстой ничего этого не знаетъ? Да между нами еще есть люди, которые даже самолюб³е свое нерѣдко полагаютъ именно въ томъ, чтобы дѣлать въ обществѣ все по-своему, а простолюдинамъ и въ голову не приходитъ пренебрегать общественнымъ мнѣн³емъ своей среды. Они мнѣн³е этой среды принимаютъ къ сердцу живѣе нашего.

   Дѣло въ томъ, что во времена Гомера и Шекспира м³росозерцан³е преобладало религ³озно-аристократическое, или героическое и, слѣдовательно, болѣе эстетическое, чѣмъ нынѣшнее. А нынче преобладаетъ м³ровоззрѣн³е утилитарно-моральное съ эгалитарною наклонностыо. Потому-то съ 40-хъ годовъ и въ нашей литературѣ такъ неуклюже размножились всѣ эти подозрѣн³я и придирки.

   Чрезвычайно пр³ятно видѣть, что уже въ "Войнѣ и Мирѣ" психологическ³й анализъ гр. Толстого сошелъ съ этого узкаго и ложнаго пути и принялъ характеръ болѣе здравый, добрый, такъ-сказать, разнообразный и органическ³й

   Что касается до "Анны Карениной", то въ ней этого рода анализа еще меньше. Тщеслав³е есть, разумѣется, - какъ ему не быть? и мѣстами оно даже очень сильно выражено въ поведен³и лицъ; но авторъ самъ, видимо, меньше его разыскиваетъ и меньше прежняго о немъ безплодно сокрушается.

   Мнѣ представляется, что въ "Аннѣ Карениной" самая насмѣшливость автора, мѣстами очень тонкая, остроумная и милая, принимаетъ тотъ добродушный и примирительный характеръ, которымъ дышетъ юморъ Гончарова и его насмѣшка... Ни желчи, ни злобы, ни придирокъ, а просто сама жизнь со всею полнотой ея и съ тѣмъ равновѣс³емъ зла и добра, которое доступно въ ней чувству здравомыслящаго человѣка.

   Этотъ Гончаровск³й почти "елейный", тонк³й и добрый характеръ комизма, юмора или насмѣшки въ приложен³и къ жизни круга высшаго и богатаго - въ нашей литературѣ совершенная новость. И эта новость, къ тому же, свидѣтельствуетъ о нѣкоемъ весьма правдивомъ и почтенномъ чувствѣ, подъ вл³ян³емъ котораго находился авторъ во время созрѣван³я этого послѣдняго своего романа.

   Мы не знаемъ, что пменво онъ имѣлъ въ виду; но если, паче чаян³я, онъ думалъ написать романъ "отрицательный"' то онъ ошибся.

   Насильно извлечь отрицан³е можно изъ всего: Добролюбовъ сумѣлъ и Островскаго представить отрицательнымъ писателемъ, и молодой Громека нашелъ, что Вронск³й безсодержателенъ потому, что онъ не мечется туда и сюда въ этихъ проклятыхъ искан³яхъ, которымъ предается у насъ теперь такое множество бездарныхъ и безхарактерныхъ людей.

   Ну, да вѣдь это какъ кому угодно. А для человѣка, не исказившаго своего чувства подобными искан³ями невозможнаго, жить умомъ и душой въ "Аннѣ Карениной" просто весело.

   И весело оно не такъ, какъ бываетъ весело въ волшебной и героической сказкѣ, а такъ, какъ бываетъ весело въ жизни дѣйствительной, когда она широка, умна, изящна и драматична. Жизнь, изображенную въ "Аннѣ Карениной", можно осудить строго только съ одной стороны: она недостаточно религ³озна, недостаточно православна.

   Но это уже вина русскаго общества, а не графа Толстого. Православная жизнь въ Росс³и есть, и за самые послѣдн³е годы она даже сильно стала возрастать; но въ городахъ, и даже въ помѣщичьихъ имѣн³яхъ, и вообще въ м³ру ее надо разыскивать тамъ и сямъ, какъ оазисы. И чтобы видѣть ее въ болѣе опредѣленномъ, развитомъ состоян³и, въ болѣе разнообразномъ и болѣе ясномъ видѣ, надо вращаться около большихъ нашихъ монастырей, въ нравственной связи съ которыми состоитъ еще, слава Богу, у насъ большое множество вѣрующихъ и образованныхъ м³рянъ и знатнаго, и средняго класса.

   Для описан³я этой настоящей православной жизни, тоже не лишенной ни пороковъ и слабостей, ни драматизма и поэз³и, надо имѣть особаго рода опытъ, котораго у графа Толстого не было. А чтобы изображать такую жизнь, которой онъ не знаетъ и ясно не понимаетъ, гр. Толстой слишкомъ реалистъ и слишкомъ съ художественной стороны добросовѣстенъ.

   Достоевск³й могъ, по своей лирической и субъективной натурѣ, вообразить, что онъ представляетъ намъ реальное православ³е и русское монашество въ "Братьяхъ Карамазовыхъ". Для Достоевскаго его собетвенныя мечты о небесномъ ²ерусалимѣ на этой землѣ были дороже какъ жизненной правды, такъ и истинныхъ церковныхъ нравовъ, но у гр. Толстого сама филантропическая тенденц³я его никогда не могла испортить жизненной поэз³и и жизненной правды. Что бы ни думалъ самъ авторъ о жизни, изображенной имъ въ "Аннѣ Карениной", мы ее любимъ, эту жизнь; и хоть и можемъ жалѣть, что съ нею не связанъ и надъ ней не вознесенъ идеалъ болѣе церковный и аскетическ³й (ибо она бы тогда стала во многомъ еще лучше), но все-таки можно удовлетвориться до нѣкоторой степени ея содержательностью и полнотой. Особенно при твердой увѣренности, что "небеснаго ²ерусалима" на знакомой намъ этой землѣ никогда не будетъ.

  

  

   Теперь о грубостяхъ, неопрятностяхъ и вообще о физическихъ собственно подмѣчан³яхъ и наблюден³яхъ. Грубость грубости - рознь. Я вовсе не противъ грубости безусловно. Я даже люблю ее тамъ, гдѣ она кстати. Я, главное, противъ "нескладицы" языка современнаго, извращеннаго, извороченнаго туда и сюда тѣми "шишками", "колючками" и "ямами" натурализма, о которыхъ я не разъ уже поминалъ; я противъ ни къ чему не ведущей какофон³и и како-псих³и нашего почти всеобщаго стиля; я противъ этого взбиван³я нечистой пѣны до самаго потолка,- взбиван³я, равносильнаго сладкой риторической пѣнѣ прошлаго вѣка; равносильнаго по излишеству, но вовсе не равноцѣннаго по достоинству; ибо во сто разъ лучше пѣна душистая и нѣсколько даже слащавая, могущая, при даровитости ритора, возвысить помыслы наши, чѣмъ цѣлая куча мусора и дряни, облитой безполезными помоями. Когда у Толстого Иванъ Ильичъ ходитъ "на судно" - это ничего. Иванъ Ильичъ - больной, умирающ³й человѣкъ. Мнѣ это здѣсь нравится. А когда у Гоголя Тентетниковъ, просыпаясь по утру, все лежитъ и все "протираетъ глаза", а глаза у него "маленьк³е",-то это и очень гадко и ненужно. Хочется сейчасъ же поѣхать къ генералу Бетрищеву и сказать идеальной Улинькѣ: "Послушайте - не выходите замужъ за Тентетникова; онъ по утру, по свидѣтельству самого Н. В. Гоголя, ужасно противенъ!" Зачѣмъ это? - Черта Ивана Ильича - живая черта; его жалко. "Протиран³е маленькихъ глазъ" у молодого человѣка, въ котораго влюблена высокочтимая авторомъ героиня - это ужъ не черта, а какая-то дубина, какое-то бревно эстетическаго претыкан³я. Могъ онъ и не протирать глаза всяк³й разъ; могли быть и глаза побольше. Ничего тутъ органическаго нѣтъ, а только отвратительно.

   И въ "Войнѣ и Мирѣ", и даже въ "Аннѣ Карениной" (хотя гораздо менѣе) мы найдемъ примѣры, подобные и тому, и другому.

   Когда Андрей Болконск³й ѣдетъ съ Кутузовымъ въ коляскѣ, и Кутузовъ разсуждаетъ о томъ, что придется положить много народу въ предстоящихъ сражен³яхъ, Андрей, глядя на давн³й шрамъ на вискѣ стараго полководца, съ почтен³емъ думаетъ: "Кутузовъ самъ перенесъ уже всѣ личныя опасности военнаго дѣла, и потому онъ имѣетъ право такъ разсуждать". Это прекрасно, какъ психическ³й анализъ души Андрея, и достаточно, какъ физическое наблюден³е. То-есть оно было бы достаточно, если бы сказано было просто: "шрамъ" или "глубок³й шрамъ"; но именно то, что я зову дурными привычками натурализма, заставило графа Толстого прибавить: "чисто промытыя сборки шрама". Физическая опрятность знаменитаго и свѣтскаго воина мнѣ очень нравится, но не могу по этому случаю похвалить тоже знаменитаго и тоже свѣтскаго литератора за эту ненужную туалетную подробность. Замѣчу еще мимоходомъ по поводу той же страницы, на которой идетъ рѣчь о "промытомъ шрамѣ". Нѣсколько выше Кутузовъ, прощаясь съ Баграт³ономъ, передъ Шенграбенскимъ сражен³емъ, со слезами благословляетъ его. Это прекрасно. "Онъ притянулъ къ себѣ лѣвою рукой Баграт³она, а правою, на которой было кольцо, видимо-привыч-и ы м ъ жестомъ перекрестилъ его и подставилъ ему пухлую щеку..." и т. д. Я спрашиваю: на что мнѣ знан³е, которою именно рукой онъ его притянулъ? И на что тутъ кольцо? О томъ, что Кутузовъ былъ толстъ, что у у него щеки были пухлыя, шея пухлая, руки, вѣроятно, тоже пухлыя - мы давно и такъ знаемъ, слышали не разъ уже и услышимъ еще. Этотъ оттѣнокъ "видимо-привычнымъ жестомъ" - тоже выражен³е или наблюден³е не простое, не неизбѣжное, а одно изъ тѣхъ, которыя какъ-то завелись у насъ съ 40-хъ годовъ, - и всего такого множество въ "Войнѣ и Мирѣ".

   Перевернемъ еще страницу назадъ. Князь Болконск³й поссорился съ обознымъ офицеромъ и хотѣлъ его ударить. "Офицеръ махнулъ рукой и торопливо отъѣхалъ прочь". Черезъ двѣ строки: "Князь Андрей... торопливо отъѣхалъ отъ лѣкарской жены и т. д." Само по себѣ это слово "торопливо" - нихудо, ни хорошо. Но всѣ до того у насъ привыкли машинально его употреблять, считая долгомъ подражать "корифеямъ", - что ужъ самимъ "корифеямъ"-то давно бы пора разлюбить его. Еще, и все на той же страницѣ (часть 2-я, глава XIII): "Неевицк³й, пережевывая что-то сочнымъ ртомъ", зоветъ къ себѣ Андрея Болконскаго. Конечно, онъ могь звать его и не пережевывая ничего. Вѣдь это все таже "избыточность наблюден³я", о которой я говорилъ вначалѣ.

   (- Да, Маша, я васъ разлюбилъ, - процѣдилъ Евген³й Мерзавцевъ, разрѣзывая котлету и высоко поднимая локти)...

   И хотя ротъ у всякаго человѣка "сочный", пока онъ здоровъ, - такъ что о ртѣ Несвицкаго можно было бы и не говорить, - но такъ и быть - пусть ротъ его будетъ особенно сочный; но вѣдь мы и это знаемъ еще съ того времени, какъ наши жгли мостъ на рѣкѣ Энсѣ. И тамъ былъ тотъ же штабный офицеръ Несвицк³й, и тамъ онъ шутилъ съ другими офицерами, "пережевывая пирожокъ въ своемъ красивомъ, влажномъ ртѣ". (Глава VI, та же часть).

   Во всемъ этомъ, приведенномъ здѣсь, нѣтъ, конечно, ничего неприличнаго, грубаго и неопрятнаго. Но это нескладно и не нужно - вотъ горе... Ужъ лучше - неприличное...

   Возьмемъ еще примѣръ, наиболѣе рѣзк³й. Когда замужняя Наташа въ концѣ книги выноситъ показывать въ гостиную дѣтск³я пеленки, на которыхъ пятно изъ зеленаго стало желтымъ, то хоть это и весьма не красиво и грубо, - но оно здѣсь кстати; оно имѣетъ большое значен³е. Это показываетъ, до чего Наташа, подобно многимъ русскимъ женщинамъ, распустилась замужемъ, и до чего она забываетъ, за силой своего материнскаго чувства, какъ другимъ-то, даже и любящимъ ея семью людямъ, ничуть не интересно заниматься такими медицинскими наблюден³ями. Вѣдь и самому близкому другу дома достаточно будетъ слышать отъ нея, что ребенку лучше. Гр. Толстой отъ себя хвалитъ Наташу за то, что она, вышедши замужъ, вовсе перестала заботиться о своей наружности; но читатель не обязанъ соглашаться съ нимъ въ этомъ; читатель вынужденъ только признать