Луначарский Анатолий Васильевич - Христианство или коммунизм

ут обмануты и в надежде на то, что ангелы их отнесут на небо, в этой жизни позволят себя эксплоатировать,- что и требуется эксплоататорам.

   Вот как бы я тогда ответил. Но, гражданин Введенский захотел быть до такой степени оригинальным, что изолировал себя от всех христиан: Толстого оттолкнул в одну сторону, Папу Льва XIII - в другую и - не знаю, с кем он остался? (Аплодисменты.) Много ли останется таких священников, которые пойдут вслед за гр. Введенским до тех пор, до которых он дошел (а я сейчас точно определю - до каких пор). Затем, попрошу гр. Введенского сказать, сделает ли он еще следующий шаг или нет? Это интересно: до какого шага дошел Введенский? Он говорит: "оставив в стороне другие грани христианства и беря грань социальную, я, митрополит Введенский, утверждаю, что Христос, призывая людей к человеческой жизни, на самом деле призывал к братству и равенству; что он не только призывал, но был величайшим активистом, т.-е. готов был взяться за любое оружие, чтобы как можно скорее осуществить эту цель". Правда, таким оружием он считал легионы ангелов и другие не совсем весомые предметы, но, тем не менее, он хотел борьбы и в одном случае взял даже бич и хлестал им по физиономии каких-то мелких буржуа в "храме отца своего".

   Мы спрашиваем, считает ли гр. Введенский для настоящего времени, в которое он живет, долгом каждого подлинного христианского активиста заявить, что действительно надо стремиться к установлению братства на земле, и марксистские пути к этому, пути революции и коммунистической реформы хозяйства, признать единственно травильными и для всякого христианина обязательными?

   Если бы гр. Введенский это признал, то я сказал бы, что по первому пункту, по которому мы спорим сегодня, можно спор прекратить за согласием одной стороны с другой, а что рядом с этим есть еще дополнительные пункты, дальнейшие христианские построения, о которых мы стали бы говорить завтра, но я боюсь, что мало кто из священников пойдет за гр. Введенским, если он сделает этот решительный шаг. Но я думаю, что и он уклонится от этого под разными предлогами; может быть, найдет другой путь, который сведется опять-таки к легионам ангелов, к тому, что надо свою душу и души других укрощать. Все-таки, в конце концов, Христос сказал: "Я царь, только царство мое не от мира сего". И поэтому каждой раз можно всякого высокопочтенного христианина ловить на том, что он слишком близко подходит к воинствующему социализму и говорит: "да я же с вами"; а потом он говорит; "впрочем, я не от мира сего, для меня это не важно", и все падает и рушится. Гр. Введенский сказал, что мы, сами того не сознавая,- христиане. Мы, говорит он, не чувствуем, что мы дышим воздухом, также мы не чувствуем, что мы дышим христианством. Сравнение может быть и удачное, но для христианства убийственное. Если я дышу какой-нибудь истиной, то эта истина должна как-то отражаться на самом моем существе, она должна меня к чему-то обязывать. Но здесь, вероятно, есть люди здоровые, есть люди больные, есть, может-быть, и чахоточные люди. Все они дышат воздухом; но один остаются здоровыми, а другие больными и чахоточными. Если бы этот воздух был живительным, а не просто таким, который обеспечивает существование, был бы активной изменяюще-спасительной силой, тогда его нельзя было бы не замечать. Но в том-то и дело, что дышит христианством и неаполитанский вор, который перед грабежом молится Мадонне, дышит христианством и тот купчина, который ставит свечу sa удачно сделанное дело, дышит христианством и папа Лев XIII, и патриарх необновленской церкви, которую так недолюбливает гр. Введенский. Каждый борется с другим, один ненавидит другого - а воздух есть воздух. Сравнение явно неудачное. Конечно, гр. Введенский хотел сказать другое. Гр. Введенский хотел сказать, что как для жизни, какой бы то ни было жизни, хорошей или плохой, необходим воздух, так для моральной жизчи, все равно хорошей или плохой, предпосылкой является христианство. Идея ложная, ибо христианство имеет всяких живоглотов, которые над этим христианством издеваются (не назовет же их христианами гр. Введенский); - за христианством огромная масса всяких религий, не совпадающих с христианством, за христианством огромная масса атеистов. Но тут есть зерно истины. Конечно, на христианской идее реализуются широкие расплывчатые упования бедняков; они действительно всегда упирались в веру в грядущий золотой век, в век мира и счастья. А так как марксизм призван осуществить это счастье на земле, то и выходит, что он как-будто вытекает из этих христианских предпосылок. Но это в такой же мере верно, как и следующее рассуждение: "что же, аэроплан, разве это очень большая заслуга Блерио?- Это его изобретение.- А разве в сказке не говорится о ковре-самолете?" - Конечно, говорится но это вовсе не значит, что движение авиации является только простым учеником ковра-самолета, как это, очевидно, хотел доказать гр. Введенский.

   Выводы такие: во взятой нами плоскости христианство противопоставить марксизму решительно ничего не может, и защитники его вынуждены ежеминутно возвращаться в область другого света. Об этом другом свете, об его достоинствах и недостатках мы будем говорить завтра, а если говорить об этом свете, то скажется, что лучшее достоинство христианства, с точки зрения живой реальности, заключается в том, что некоторые идеи христианства напоминают идеи марксизма, но представлены в виде неосуществимом и нереальном. На осуществление их не было надежды, они и не были осуществлены в христианстве, и эти самые ценности, которые гр. Введенский считает самыми высокими ценностями, нашли свою реальную почву и практическое применение в марксизме. Но я ведь так и говорил: "Временами христианство подходило к утопическому, мечтательному предвосхищению идеала". Христианство не могло служить настоящим, реальным путем. Если я говорил, что христианский социалист - митрополит Введенский хочет нам противопоставить таное социальное учеяие, в которое социализм и христианство сходят какими-то общими ингредиентами, то чем меньше будет там христианства, тем лучше. Если бы гр. Введенский на легион ангелов не рассчитывал, если бы он считал, что, кроме слов, нужно употреблять не только бич, но и меч, где это нужно, - он отошел бы от христианства настолько, что были бы правы те христиане, которые и сейчас называют его еретиком, - а тогда бы сугубо его так назвали. В таком случае он был бы таким христианином, который только одной ниточкой привязан к христианству, а практически уже вошел в здоровый социализм. Может-быть, этого никогда и не будет. Пожалуй, я бы не сказал, что гр. Введенский является таким верблюдом, который не может войти в наше царство. Этот верблюд нагружен своими религиозными сокровищами и с такими большими тюками своей мистики не проберется к нам. Если же гр. Введенский эти сокровища сбросит, тогда он войдет. Он и сбросит их завтра, но только для того, чтобы раскупорить свои товары и прельстить вас всеми цветами своего, как он думает, великого миросозерцания. Мы же будем эти материи щупать и оценивать по достоинству. (Смех, аплодисменты.)

   Теперь одно слово скажу по поводу выступления симпатичнейшего сектанта Гуляева, который заслужил шумные аплодисменты. Мне очень жалко, что в этом человеке, который, повидимому, обладает большой физической силой и духовной энергией, наблюдается такая усталость. Он говорит: "Дайте нам покой". Я говорю: "Не дадим и не хотим давать вам покоя". Мы здесь для того, чтобы будить мысль и энергию, звать на борьбу, которая только еще началась. Он говорит: "Христос дает покой, а вы нет", мы можем ему ответить: "Усыпительные средства тоже дают сон, а мы нет". Но вы неправы, что Христос дает покой. Недаром этот легендарный герой говорит: "Не мир принес я вам, а меч". Разве христианство создало какой-нибудь прочный мир, разве вся история христианства не есть история споров, петушиных боев и т. д. Все это делалось во имя Христа. Мы же прямо говорим: "Да, мы зовем вас к борьбе, но утверждаем, что зовем к борьбе, вызываемой условиями капитализма". Вокруг нас пролетариат, способный организоваться; он сильнее своего врага, и поэтому мы утверждаем: "мы находимся у ворот царства правды, но эти ворота берутся не только силою духовной правды, моральной правды, но и боевыми физическими силами. Поскольку не будет боевой постановки, мы этого царства не осуществим. Мы его осуществим только для того, чтобы человеческий дух был более крылатым и стремился к дальнейшему усовершенствованию". В этом смысле наше учение является величайшим практическим социализмом, хотя он заключен целиком в рамки научного материализма. Об этом мы будем говорить в следующий раз и приглашаем вас на завтрашний день.

  

  

  

   Товарищи и граждане, вчерашний вечер мы посвятили дискуссии по вопросу о социальных устремлениях христианства к марксизма, сегодня мы коснемся философских сторон обоих этих учений. Несомненно, что вчерашняя наша дискуссия представляла известный интерес; доказательством этого служит хотя бы тот факт, что Ленин просил моего и гражданина Введенского согласия на издание этой дискуссии в виде отдельной книжки. Тем не менее, было бы большим заблуждением полагать, что мы, участники этой дискуссии, полагаем, что совокупность содержания христианского и марксистского отношения к социальным, вопросам или разногласия между этими учениями были нами вчера исчерпаны. Тема эта, в высокой степени богатая и широкая, могла бы быть исчерпана разве только в целой ряде подобных дискуссий. Это относится еще в большей мере к философской стороне вопроса. Мы сможем сегодня, не впервые уже встречаясь с гр. Введенским перед многочисленной аудиторией, остановиться только на некоторых пунктах обоих миросозерцаний, которые каждый из нас считает наиболее важными.

   В этом моем недлинном предварительном докладе я хочу остановиться на одной центральной идее, которая кажется мне решающей и на которую я хочу обратить ваше особое внимание,- именно на вопросе о том, существует ли только один, опытный мир, в которой мы живем, работаем, страдаем, побеждаем и умираем, или же рядом с ним существует еще какой-то сверхчувственный, незримый мир, который мы должны принимать в расчет, когда распределяем наши силы, когда устанавливаем основные линии нашей жизни, нашего поведения.

   В нормальном опыте нормального человека решительно ничто не говорит за существование, помимо реального мира, еще какого-то второго - "того света". Если бы это было не так, то этот "тот свет" и не назывался бы "тем светом". Тогда и в учениях о боге, о потустороннем царстве божьем, которое "не от мира сего", тогда и в учении о загробной жизни не проводилась бы грань между этим миром и другим миром. Между тем, и оппонент мой, конечно, не будет этого отрицать, грань эта беспрестанно проводится, и в этом-то и заключается особенность всякого рода мистических или идеалистических представлений. Мир опыта замкнут в себе, и чем больше человечество путем науки рассматривает строение этого мира, законы, в нем господствующие, тем больше крепнет представление об его необъятности пространственной и качественной огромности, но вместе с тем и о его единстве, о его принципиальной познаваемости. Если мы еще не все в нем познали, если не все доступно нашим чувствам, то прогресс науки показывает, что все стороны вселенной соединены известной закономерной связью с тою частью, которая познана, и круг нашего познания быстро растет и увеличивается; принципиально правильная наука не признает в мире ничего случайного, непознаваемого. Познается же все через опыт, которому часто предшествует догадка, гипотеза, теоретическое воззрение, которое мы не считаем полной истиной, пока рост нашего опыта, собирающей и экспериментирующей техники не позволяет нам подвести нужный фактический фундамент под то или другое наше научное построение.

   Если это так, то спрашивается: какие причины, какие силы побудили человечество предположить существование рядом с опытным миром мира сверх-опытного, не только недоступного нашим чувствам, но и превосходящего силы нашего разумения, являющегося по существу миром подлинным, миром вечным, миром, в котором нет перемен и в котором бледной и бедной тенью является тот мир, в котором мы живем.

   Первый мой вопрос: как могло возникнуть это представление?

   Второй вопрос: почему оно существует до сих пор и почему люди высоко образованные, типа моего оппонента, могут до сих пор придерживаться такого воззрения, несмотря на свет науки, который пролит уже на эту сторону нашей культуры?

   Историческое возникновение представления о потустороннем мире связывается как с ошибками нашего разумения, так и с особенностями нашего чувствования, складывающимися при столкновении с неприемлемой и болезненной для человека действительностью. Я сейчас объясню: основная опытная, логическая ошибка, которая лежит в основе предположения о потустороннем мире, есть древний, как мысль человека, анимизм.

   Что такое анимизм и какова та ошибка, которая лежит в его основе? Конечно, абсолютно первобытный, животный человек вообще не распределяет своего опыта ни по каким категориям, и когда его мышление пробуждается под влиянием видоизменения среды, то оно получает толчки от таких явлений, которые касаются его больно, непосредственно и практически. В этом опыте (в котором он находил такие явления, которыми и мы окру-жены) имелось одно роковое, сильное, мучительное явление - явление преждевременной естественной смерти. Может быть, смерть насильственная - от удара, раны - не поставила бы перед первобытным умом никакой проблемы: слишком очевидно, что тут то единство, то тело, каким является человек, разрушено; но когда в опыте имеется смерть от болезни, тогда возникает жестокая проблема: кто убил этого человека и что значит, что он убит? Охранение своей жизни, чувство самосохранения есть могучее животное чувство, присущее человеку, и мысль человека, еще с младенчества, не могла не работать над этой проблемой. Он мог стараться защитить себя от копья или стрелы, но он чувствовал себя бессильным перед лицом болезни и смерти. Проблема болезни и смерти поставила сразу перед человеком факты незримого влияния - одно уже это чрезвычайно важно. Если первобытный человек чувствовал, что его что-то грызет, колет, или чувствовал другие болезненные ощущения, то он, следуя своей логике, предполагал, что кто-то непосредственно причиняет эти мучения; и раз он не видал, кто, - то должен был, само собою разумеется, чувствовать, что есть какой-то незримый враг. Мы знаем этого незримого врага; может-быть, на девять десятых этот незримый враг есть микроорганизм, - но он этого знать не мог. Рядом с этим самое рассмотрение этого отрицательного факта - превращение живого человека в труп - наводило на ряд фатальных, роковых, нездешних, и в высокой степени неправильных представлений. Поразительно было, - это бросалось в глаза,- что труп теряет теплоту живого тела, что он теряет дыхание. Это теплое дыхание, которое согревает и дает жизнь, было поэтому совершенно естественно принято за то чувство человека, которое делает его живым. Если дыхание покинуло ноздри животного, если он "изсох", если из него "вышел дух вон", то после этого он и есть простой материальный предмет, в котором нет больше активного движущего начала. Уж сама теория о том, что именно дыхание, которое мы чувствуем, как теплоту, как какой-то ток, хотя и незримый, но представляющий важную часть человека, - уже это имеет всемирно-историческое культурное значение. Первобытный ум из обеих предпосылок, - из факта болезней, незримые причины которых нельзя постигнуть, из тяжелых последствий их для человека, и из факта, что человек становится мертвым, когда незримый дух, дуновение покидает его,- из этого первобытный ум сделал умозаключение о двойственности мира. Постепенно из этого, сначала неясного материала, начала создаваться система, которую лепила социальная жизнь человека. Когда человеческое общество разделилось на классы, когда в нем возникла правительства, - то и мир духов потерпел соответственные изменения. Первоначально было представление, что души, которые вышли из тела умершего, продолжают существовать; они могут являться во сне, принимать какие-то полупрозрачные, зримые формы и они являются силой, которая, может, главным образом, злотворно, но иногда и благотворно действовать рядом с живыми существами.

   Когда была открыта эта стихия мира духов, то естественно было, что все непонятное для человека, но имеющее для него большое значение - больший или меньший улов рыбы, охотничий успех, перемена погоды, - все это было отнесено именно к действию этих духов. Мир расщепился на тела, о которых создалось представление, будто без воодушевляющего их незримого духовного начала они были бы неподвижны - и на души этих вещей, на души умерших людей, переселившихся в вещи, словом, на духовную стихию, которая фактически движет реальным миром.

   Если бы первобытный человек думал, что реальный мир движется в силу той энергии, которая в нем заложена и которая действует по совершенно определенному закону, то он мог бы побеждать эту материю, эту силу только при помощи знаний и техники. Он должен был бы изучить законы, которые господствуют в мире тел и сил и должен был бы придумать телесные и силовые методы, которыми он мог бы вмешиваться в ход событий и направлять их согласно своей воле. В настоящее время научно-техническая культура человечества к этому и пришла. Но дикарь представлял себе, что действие тел происходит не согласно их свойствам и не по каким-то заложенным в них законам, являющимся формулой их свойств и функций, а по воле духов, родственных ему, похожих на его собственные мысли, чувства и желания. Естественно поэтому, что в дикарском быту техника играет относительно второстепенную роль. При искалеченном, отравленном мифами, в корне неправильно выдуманном представлении о духах, человек полагает, что все зависит от душ, похожих на его собственное создание и имеет поэтому свои собственные меры воздействия на эти души: мольбу, убеждение, подарки и т. д. Молитвы и жертвы - это проявления магического восприятия мира. Если вы думаете, что в природе имеется какое то огромное незримое ухо, могущее вас выслушать, какое-то огромное и незримое сознание, могущее откликнуться, то вы сможете молиться, вы сможете думать, что естественный ход событий будет чудесно изменен волей стоящего за ним духа, к которому вы обращаетесь, возглашая ваши прошения. Чем более в социальной жизни возвышались разные, в том числе и монархические, правительства, тем более оформлялось и отношение это к стоящим за кулисами мира духам, к их царствам, царям, к их всецарю - богу. Там, где социальный строй приобретал большую определенность, там и прошения нужно было подавать по форме, на определенном языке - на санскрите, латыни, церковно-славянском и т. д., которые были якобы доходчивее до бога; нужно было подавать их через специальных чиновников, - так называемое духовенство, - которое лучше знает как обращаться с богом и ангелами его, и поэтому представители его служат, так сказать, ходатаями и предстателями за простых людей, не близких к придворным сферам царства духов. Но если молитва даже и не имеет такого смешного, так сказать, бюрократического характера, который имеет она даже к в современном католицизме и в современном православии, если она даже приобретает в высочайшей степени утонченный и лирический характер,- для нас, реалистов, остается смешным явление "воздымания рук" и "возвышения сердец" к природе, которая велика, могуча, неисчерпаема, но не человекоподобна, у которой человек может вырвать уступки только трудом, знанием и борьбой.

   Рядом с этим надо отметить, что первобытное миросозерцание вытекало еще из другого корня. Здесь дело не только в логической ошибке, не только в неправильном наблюдении физиологических явлений жизни и смерти, истолкования их, как расставания души с телом, как выход живой стихии из мертвой стихии простого неодушевленного тела,- нет, дело имело еще эмоциональный характер. В самом деле, уже с самого начала дикарь чувствовал, что причина явлений лежит не в самих явлениях, не в их связи, а в связи явлений с духом. Это выражалось иногда в самой грубой форме. Первоначальная мысль предполагала, что можно путем всяких жертв,- покормивши бога, угостивши бога - добиться того, чтобы он изменил ход событий. Первобытные люди даже предполагали, что можно богу грозить или бога запугать, даже подвергнуть его какому-нибудь телесному наказанию и вырвать у него таким образом соответственное движение воли, Вы знаете, что дикари через шакалов угрожают богам и сами подчас довольно жестоко поступают с тем фетишем, которому молятся, думая, что таким образом они находят все-таки какой-то способ повлиять на потустороннюю волю. Все это примитивно, все это грубо, все его очень смешно, но не очень сильно отлично от молебствий нашего времени, приношений ладана и воска, или от других каких-нибудь, еще более утонченных ритуалов. Все это относится к одной и той же категории суеверий, неправильных представлений о потустороннем мире. Но они прочны, и они прочны потому, что вторым корнем их происхождения является чувство. В чем же дело?

   Я сказал уже, что первобытный человек начинает думать, что сущность вещей определяющей силы лежит не в этом зримом мире, а в мире незримых духов, которые управляют миром. Но каков этот зримый мир - удовлетворителен ли он?

   Товарищи и граждане, человеческий организм представляет собой сложнейшее целое, самая структура которого предполагает определенные правила функционирования, жизни.

   Если бы мы сказали: вот, перед нами нормальный организм человека - как определить его нормальные функции? - Его нормальные функции - это есть всесторонняя, совершенно удовлетворенная и могуче развивающаяся жизнь всех его органов. При таких условиях самочувствие этого организма должно быть названо так: "счастье". Вот почему глубоко был прав Короленко, когда он высказал свой поразительный афоризм: "человек рожден для счастья, как птица для полета". Это нужно углубить - и птица и рыба созданы для счастья, потому что летать - это счастье; потому, что правильное функционирование крыла, руки, сердца, мозга - это и есть счастье. Когда весь наш организм живет полною жизнью, тогда мы чувствуем себя счастливыми, тогда не приходит в голову вопрос - для чего это и какой этому смысл; ибо счастье есть последний смысл, оно дает ощущение блаженства самоутверждающего бытия. И только тогда может возникнуть мысль о его хрупкости, если мы скажем: "а старость, а смерть?". Но и болезнь, н старость, и смерть, и всякое страдание - нищета, невежество, рабство, ревность и все что угодно - есть как-раз ограничение нормального функционирования организма. В том-то и дело, что организм наш поставлен в среду, не являющуюся для него идеальной. Правда, он может бороться с этой средой, он может при помощи великих актов труда видоизменить эту среду, подчинить себе эту среду, но это -сложнейший, трудный и еще до сих пор - многие тысячелетия!- незаконченный нами процесс. Вся жизнь отдельного человека и вся жизнь всего человечества представляет собою постоянную тенденцию организма к счастью, т.-е. к утверждению максимально счастливой жизни в среде, которая беспрестанно болезненно нарушает эту жизнь. Человек как бы натыкается на какие-то острые углы - нет достаточной пищи, нет необходимого количества, тепла; кругом враги, которые рвут тебя на части, враги стихийные, звериные или человеческие. И строй природы, и строй общества таковы, что счастливых людей нет, и даже в том случае, когда мы имеем дело с царевичем Сидартха, он должен признать, что ему грозят вслед за счастливыми годами, такие беды, как старость и смерть. В силу этого, внутри каждой клетки нервной системы человека, каждого ганглия его мозга накопляются как бы отравляющие соки, выражающиеся в нашем сознании, как протест против зла мира, как критика мира, как зародыши, а впоследствии и развитые элементы пессимизма. Как же быть, как выйти из этого?

   Если бы мысль человеческая с самого начала породила в человеке, благодаря его прозрению в будущее и широте охвата его опыта, чуждое животному критическое отношение к жизни, то он должен был бы этим быть отравлен и погублен; большая мудрость заключается в вавилонском мифе, отражение которого мы видим в библии, где говорится: "Познание добра и зла почти то же самое, что смерть". Жизнь без познания добра и зла идет от момента к моменту, она ничего не предвидит, она ничего не суммирует; она или погибает или утверждает себя. Но человеческая мысль широко схватывает явления, суммирует эти явления, и, суммируя, приходит к выводу, что человек является как бы изгнанником в этом мире и что потребности его организма, его жажда счастья не находят себе удовлетворения в этом мире. Получается чувственное, эмоциональное противопоставление человеческих желаний окружающей человека реальности, и, как я уже сказал, если бы это сознание было безысходно, если бы человек должен был сказать "я родился на свет, как разумная и чувствующая индивидуальность в то время, как свет этот создан так, что мой разум наводит меня на самые мрачные мысли, а мое чувство является основой для страданий; но если это так, то лучше бы мне совсем не существовать",- то человек, последователь пессимизма, не мог бы не делать такой вывод: "Самый счастливый человек тот, который вовсе не родился, а за ним следует тот, который как можно раньше умер". Это есть полное жизнеотрицание. Если бы это жизнеотринание сделалось активной доминирующей нотой человеческого сознания, то оно было бы убийственно для человека, и те общества или те классы, которые стояли на пути этого мудрого пессимизма, умножая познание скорби и умножив эту скорбь до беспредельности, обязательно должны были быть отравлены. И вот тут тот религиозный предрассудок, то заблуждение мысли, которое я определил как анимизм, является в высокой степени спасительным, ибо человек мог сказать: "Да, этот мир не таков, каким я его хочу, но тот мир таков, каким я его хочу"; поэтому верное эмоциональное основание двух миров, вследствие которого человечество ухватилось за теорию другого мира, было таково: "этот мир для меня неприспособлен, и я хочу надеяться, я твердо верю, что есть другой мир, в котором законы справедливости будут восстановлены. Другой мир, - мир блаженства".

   Но, как вы знаете, другой мир вовсе не есть мир блаженства. Другой мир вовсе не есть только рай: он есть рай и ад. Каким образом человек пришел к мысли, что толкнуло его на постулирование на том свете не только рай, но и ада? Его толкнула на это злоба, которую, если хотите, можно назвать святой злобой. Источниками горя человеческого и его страданий часто были другие люди, и когда другой человек является источником страданий, то он характеризуется как преступник, как грешник, как дурной человек. На этом свете преступники, грешники, дурные люди часто имеют власть, богатство и, насытившись деньгами, исполнив все требуемые божеством обряды, отходят к праотцам своим.

   Поэтому мысль человеческая должна была задаться вопросом: почему же незлобивый к праведный может оказаться до конца дней своих мучеником и умереть в страданиях, а гордый грешник может пройти свой путь в славе и кончить жизнь спокойно, с торжествующей улыбкой на устах?

   Вот эта жажда справедливости перед лицом человеческой злобы, гордости и борьбы людей друг с другом привела к тому, что разные человеческие классы, от правительств до рабов, установили особый закон справедливости, говоря себе: мир, который я принял бы, был бы миром воздаяния, но так как мы воздать не можем, то будем внимать тому классу, который говорит нам: "Мне отмщение, и аз воздам".

   Таким образом идеал справедливости весьма разнообразен, потому что в ад отправляют за различные грехи. Но это дало возможность каждому классу, каждой группе и каждой личности говорить себе, что нарушение справедливости в этом мире восстановится в другом справедливом мире.

   Я сказал уже вам, что потребность в этом мире стала невероятно большой. Согласитесь: если возьмем какую-нибудь 80-летнюю старушку, которая в течение всей своей жизни служила, обслуживала живущих роскошно помещиков, несла какие-нибудь невероятные тягости, скажем, крепостного права, но, которая, вместе с тем, по пятницам и средам постилась, ходила в церковь, ставила свечки,- она совершенно убеждена, что ее ожидает на том свете рай, что она создала себе значительный вклад в небесный банк своими поступками, что она собрала себе "сокровища на небеси", что у нее там громадный капитал, который ей возвратится. Если к такой старушке придет кто-нибудь и скажет; "пустое, старушка, никакого банка на небесах нет, и все твои сбережения - чистейшие пустяки: ни бога, ни ангелов, ни рая нет",- каково ей услышать, что даже утешиться ей нечем, что не сбудутся ее надежды на то, что помещик, эксплуатировавший ее, будет лизать на том свете горячую сковороду? Безусловно, такая старушка пошлет вас к чорту, вытолкнет прочь, даже, может-быть, ударит вас своим старческим кулаком и скажет: зачем ты пришел, бес этакий, меня смущать! Так и наши идеалисты. Воспитанный в мире, который не может быть молодым, который отравлен старыми соками, идеалист тоже полагает, что его счастье в потусторонней жизни. Он крепко держится за старый миф о том, что жизнь не является отправлением человеческих функций, а что существует бессмертная душа. Весьма понятно, что он будет всеми силами сопротивляться, чтобы у него не были отняты эта идея бессмертия и представление о потустороннем мире.

   Между тем, мы - реалисты обязаны именно отнимать от таких идеалистов веру в этот потусторонний мир, потому что мы знаем, что это обман, ошибочное представление, самоутешение, возникшее в века варварства; потому что мы твердо понимаем, что на самом деле никаких надежд нет, а на этих надеждах, спекулируя на них, устанавливает свое право на эксплуатацию "господа мира сего", обманывая тем, что на том свете явления справедливости отводят злобу человеческую, гнев человеческий, любовь человеческую в бесплодное русло, которое потом отходит в пустоту.

   И перед таким зрелищем мы можем только содрогаться, и каждый должен чувствовать себя преступником, если не приложил всю свою волю и силу, чтобы раскрыть людям глаза. Но мне скажут: "истина, на которую вы раскрываете людям глаза, - горька".

   Нет, это неверно - новый мир, молодой мир, мир КСМ который теперь особенно ярко перед нами живет и развертывается,- он не нуждается в этом, он это отбрасывает, ибо самая сущность эмоциональной прочности этих предрассудков заключается в том, что человек не верил в возможность построения счастья на земле. Он был для этого слишком слаб, слишком мало знал силы природы и был слишком беспомощен технически. Мы находимся в том периоде человеческой истории, когда начинает укрепляться сознание, что наш организм с его жаждой счастья становится сильнее природы. Мы еще далеко не победили природу, но обскурант тот, кто из трусости, невежества или корысти держится за старое миросозерцание и говорит: "ты еще не победил", а человек, у которого утренне открыты глаза на новые надежды, говорит: "я не победил, но я побеждаю".

   Если бы наука и техника имели перед собою только перспективу развития при том же общественном строе, который существует сейчас, то можно было бы усумниться в том, будут ли плоды этой техники и науки доступны и благотворны для всего человечества. Но марксизм и коммунизм, есть не только такой материализм, который возвращает человека к действительности и не обескураживает его, не лишает мужества и желания победить природу, надежд на победу, но он, кроме того, есть учение о такой реальной перестройке существующего порядка, при которой теория и наука перестают быть слугами и рабами избранных, а становятся волшебными слугами человечества и приобретают поэтому тысячекратную мощь; - вот в чем заключается разница между материализмом и идеализмом.

   Мой оппонент в своей речи почти наверное будет говорить весьма высокие слова о том, какая прекрасная вещь бессмертие, вечность, полет к богу, стремление к абсолютизму; но все это значит, что в то время, когда человечество надеялось на эту сверхнебесную дачу, оно всеми фантазиями и всеми лучшими мыслями, которыми располагало, украсило эту сверхнебесную дачу; но, так как эта дача представляет собою миф и пуф, то все эти украшения остаются чисто словесными тирадами, и чем они сильнее, тем сильнее в них сила обмана, которая заставляет слагаться и уповать на нереальное, несуществующее, - на древнюю, но хрупкую сказку. Мой оппонент, может-быть будет также ссылаться на многочисленных ученых людей, которым ученость не мешает надеяться на господа бога и на пути его, но такое возражение я заранее отвожу и заявляю, что ученые не всегда являются законченными учеными. Можно быть великолепным физиологом или минералогом, но, вместе с тем, совершенно никуда негодным историком религии или общественности. Эти ученые - буржуазные ученые и, кроме того, буржуазные интеллигенты.

   Я касаюсь последнего пункта моей речи: для индивидуалистов, которых экономика, хозяйство ставят в индивидуалистическое положение хозяйчика, ремесленника (а общество интеллигентов находится в плену у своего личного эгоизма), личность является одновременно и мучительным одиночным заключением и предметом их гордости и забот.

   Философ Мах рассказывал, что эскимос, которому миссионер обещал бессмертие на том свете, спрашивал, будут ли бессмертны также души его собак и саней; а когда миссионер отвечал, что нет, что собаки и сани умрут, он сказал: без них я не хочу и бессмертия.

   Бессмертие личности - это вещь, с которой человек носится, как с писаной торбой и дальше которой никуда не идет; в нем и есть предел всех его горизонтов.

   Но, когда человек освобождается от частной собственности, он перестает чувствовать себя прежде всего "я". Тогда центром его миросозерцания становится великое, ослепительное "мы" с его реальным мучительным прошлым к постепенный подъем от животного состояния к той заре, царству справедливости, который мы сейчас переживаем. Тогда он чувствует, что он продолжается и в окружающем, и в детях, и во внуках, тогда он становится историческим человеком, тогда он впервые становится человеком вообще, а не Павлом Павловичем и Марией Ивановной. Тогда, ставя вопрос о своем бессмертии, он спрашивает не о собаках и санях, т.-е. о своих собственных индивидуальных особенностях, о своей, так называемой, личности, он спрашивает - будет ли та мысль, которой он служил, будет ли та красота, которую он искал, и та справедливость, которой он служил, развиваться дальше, до необозримых пределов, одерживая новые и новые победы и устанавливая все новые и новые гармонии. И, в глубоком сознании, что он вечен только теми вкладами своей личности, которые он внес в общий поток человеческого бытия, он не боится ни жертв, ни страданий, ни смерти. Ибо знает, что тот дух, если позволительно этим старым словом на минуту обозначить коллективный порыв человечества, тот дух, которому он служит, воистину вечен.

   Таково наше миросозерцание и мы, не боясь лишить кого-нибудь его счастья, говорим: оставьте ваши ветхие, неогнеупорные лачужки; кто совершенно невежествен, того не грызет бес сомнения; но те из вас, кто, мало-мальски, живет умственной жизнью и вместе с Толстым и многими святыми мужами, от времени до времени, с холодным потом, спрашивают себя: "а если его нет, что тогда?".

   Это момент пробуждения, во время которого их трагически поражает их же ошибка; ибо, если его нет, - а его нет, - в таком случае их жизнь представляет собой не только бессмыслицу, но и преступное отравление окружающих.

   Мы же твердо стоим на том, что нам говорит опыт, мы не обещаем даром никакого рая, но мы заявляем: царство справедливости, царство счастья может быть основано людьми путем согласования их сил в труде и борьбе. (Шумные рукоплескания.)

  

  

   Маленькая техническая справка. Я получил ряд записок вчера и сегодня относительно того, почему я не возразил на то, что вчера в заключительном слове сказал Анатолий Васильевич. Дело в том, что настоящий диспут, насколько мне известно, устраиваемый Ленинградским Политпросветом, от которого я и получил приглашение здесь выступить,- этот диспут сорганизован как доклад Анатолия Васильевича Луначарского, оппонентом которого я являюсь, и, как оппонент, я не имею слова после слова докладчика. Вот почему я не возражал Анатолию Васильевичу вчера. Это не значило, конечно, что мне нечего было возразить ему вчера, но это, мне кажется, несмотря на многочисленные просьбы, обращенные ко мне, не обязывает меня сегодня возвращаться к вчерашнему дню, не говоря уже о том, что я ограничен предоставленными мне 50-60 минутами, так как у нас диспут сегодня должен итти в жестких рамках, благодаря отъезду Анатолия Васильевича. Я не возвращаюсь к вчерашнему дню, - пусть никто не рассердится,- потому что вчера я ведь не получил и достаточного материала для возражения. Анатолию Васильевичу захотелось в шутливом тоне дать мне несколько сравнений - от апостола Петра, ниже которого я оказался, до верблюда, с которым я вполне был адекватизирован. Но, граждане, мне представляется, что такая зоологическая острота так же мало меня задевает, как украшает того, кто ее употребляет. (Аплодисменты.) Вот почему я считаю, что вчерашнее заключительное слово Анатолия Васильевича, его возражение, - употребляя музыкальный термин,- в стиле "аллегретто", которое я, пожалуй, и оставлю сегодня без внимания, тем более, что сегодняшнее торжественное "анданте маэстозо", с которым выступил Анатолий Васильевич, обязывает меня к серьезному же, насколько могу, - я ведь человек пропащий, ношу рясу, ответу.

   Граждане, здесь представителем материализма было поставлено в упор соображение, что представители идеализма, сознательно или бессознательно, являются элементом, разлагающим общественность. Созданная иллюзия несуществующего бога, все эти крахи небесно-финансовых предприятий и метафизических глубинах, все это показывает, что с точки зрения коммерческой, - хотя мы финансисты скверные, - тем, кто хочет безусловно коммерчески хорошо прожить жизнь, с нами не по дороге.

   Граждане, мне представляется, что, несмотря, может-быть, на широкую понятность такого лозунга - "выгоднее быть здесь с банками, чем надеяться на те банки, или вообще уничтожить банки, но поделить то, что сейчас сосредоточено в банках", - несмотря на то, что этот лозунг весьма широк и весьма популярен, хотя бы в тех же комсомольских кругах, о которых Анатолий Васильевич говорил, как о новой расе, о новом достижении человеческого гения, - несмотря на это, мне думается, что во всей концепции, во всем построении уважаемого Анатолия Васильевича есть существенное недоразумение. В самом деле, граждане, те предварительные отводы, которые делал Анатолий Васильевич перед моею речью ("он будет говорить об иллюзиях, взывать к абсолюту и ссылаться на науку"), они не так, может-быть, весомы, как это казалось Анатолию Васильевичу. Наука, ученые признают бога. Факт этот представляется в высокой степени все же неприятным для атеиста, потому что выдающиеся представители науки до сих пор открыто говорят о своем исповедывании бога. Ведь в наши дни Пастер сказал, что, работая в своей лаборатории, он молится, потому что, по мере накопления его ученого опыта, у него вера растет. "И если, говорит Пастер, я верю сейчас как бретонец, в будущем, по мере накопления моего опыта, я буду верить как бретонка". Весь мир был свидетелем того, как профессор Моди здесь, в красном Ленинграде, обратился к богу с призывом благословить и Ленинград и Академию Наук. Это не было только субъективное настроение Моди, это не было только субъективное настроение престарелого старца, как мне возражают на это. Не всегда юношеский задор искупает все прочее, и старость сама по себе едва ли уж вещь такая неприятная. Нет, мы должны прежде всего, конечно, вполне определенно констатировать тот факт, что целый ряд выдающихся ученых разных стран и разных национальностей до сих пор исповедуют духовный мир. Тот же Планк, который был здесь, на празднике Академии, в некоторых своих работах по физике совершенно определенно говорит, что современное развитие физики не только не должно устранить духовное миропонимание, а, наоборот, - укрепить духовное миропонимание. Эти факты остаются фактами - упрямыми и неприятными для атеиста, и, следовательно, их надо отвести - и делается привычный отвод, да ведь это ученые-то буржуазные. Граждане, ученые бывают всякие - буржуазные и пролетарские, и в наши дни, когда перед всем миром справлялся престольный праздник науки в СССР (а он был престольным, хотя не была совершена внешняя литургия, ибо внутренне многие выдающиеся ученые, посетившие вас, творят богу литургию своей веры), вот мне представляется, что в наши-то дни пора бросить эту клевету на науку, которая, увы, свивает себе привычное гнездо на нашей родине, клевету, что наука классова. Я знаю, что бывают отдельные дисциплины в науке, несомненно классовые, бывает пролетарская политическая экономия и буржуазная политическая экономия, пролетарский подход к обсуждению исторических моментов и буржуазный. Это бесспорная истина. Но, граждане, есть то, что мы привыкли называть чистой наукой, и в области чистой науки я не знаю, найдете ли вы классовый признак. Возьму простой пример, грубейший, элементарнейший пример, но точный. Дважды два для революционера четыре, а для контрреволюционера это сколько?- Тоже четыре. В мире чисел, в мире звезд, в мире атомов, к счастью или к несчастью, нет классовой борьбы, нет классовых признаков, поэтому и наука, изучающая мир как данность, есть та наука, которую мы в первую голову и называем точной наукой. Эта наука бесклассовая. Поэтому сделать отвод, если выдающиеся представители точного знания оказываются и людьми религиозного миросозерцания, упрекнув, что это буржуазные ученые, это не серьезно. Можно, пожалуй, напомнить, что бывают ученые разного происхождения. Я напомню, что Фарадей, человек не нуждающийся в рекомендации, гениальный физик, был слесарем по происхождению, что не мешало ему быть достаточно религиозным. Я не буду углублять этот момент из-за недостатка времени. Несомненно Анатолий Васильевич постарается сделать мне ряд отводов, которые я предвижу, все же я бросаю эту сторону, как имеющую побочное значение, еще раз подчеркивая, что наука как таковая, ее представители как таковые, до сих пор остаются в значительном своем проценте и там, за-рубежом, и - я определенно утверждаю - здесь, в Советском Союзе, людьми, сумевшими во внутреннем своем опыте примирить и лойяльное отношение к революции и научный опыт с религиозным миросозерцанием. В чем секрет? Ведь как-будто бы это является невозможным? Мы остановимся на той коротенькой эскизной истории происхождения религии, которую привел нам Анатолий Васильевич. Первобытное дикарство, человек не умел ориентироваться и насаждал всяких духов и привидений, создал для них загробные виллы и котеджи. Так было представлен с развитие религии. Да ведь это старо. Я напомню Анатолию Васильевичу работу известного Иенского ученого Шмидта, "Ursprung d. Gottesidee", в которой автор, вовсе не одинокий, разбирая эту старую анимистическую теорию, абсолютно, конечно, не связанную с марксизмом иначе, как только механически, совершенно определенно, базируясь на громадном количестве документов и данных истоки, указывает, что первичным религиозным миросозерцанием был чистейший монотеизм и не от анимизма, от низшей ступени религии, человек дошел до идеи единого бога, а, наоборот, не в первых истоках своей мысли человек имел познание, что есть единый центр мира - бог. Я, конечно, напомню вам, что Шмидт не открывает Америки, а лишь подтверждает старое, но не устаревшее утверждение великого филолога Макса Мюллера, который утверждал, что изучение корней терминов о боге указывает, что нами на нашей прародине бог мыслился как единая субстанция. И так называемый политеизм является вырождением здорового и нормального понятия о боге, как едином.

   Таким образом, нельзя в наши дни, или забывая, или не считаясь с работами людей типа профессора Шмидта, утверждать, что религия родилась путем эволюции человеческого сознания, что религия родилась там, где еще не играл, не освещал яркий луч трезвого отношения к бытию.

   Граждане, происхождение религии значительно глубже, чем это иногда кажется атеисту. Мне представляется, что антирелигиозная пропаганда потому у нас, в Советском Союзе, так слаба (это не парадокс, я докажу), что антирелигиозник борется (я говорю о рядовом антирелигиознике и о рядовой антирелигиозной литературе) не с религией по ее существу, не с религией в ее глубине. Из моря религии берут воду черпалами, измеряют море религии лотами своей сообразительности. И выходит, что море мелкое, дно близко. На самом же деле океан религии беспределен, и до дна его атеист не достал, потому что его мерило, его черпало, его лот имеет слишком коротенькую рукоятку.

   Я заметил, что в громадном большинстве случаев лучшие антирелигиозники создают свое понимание религии и потом победоносно его разрушают. Мне кажется, что такая борьба с ветряными мельницами своего воображения о религии Христа давно зашла свою квалификацию в бессмертном произведении Сервантеса. В самом деле, если подойти к религии в ее настоящей глубине, тогда все те соображения, которые как кажутся наиболее убивающими религию, покажут, что у вас неверно взят прицел: вы метите в ноги, в руки религий и не замечаете, где у религии бьется ее сердце.

   Вот почему религия жива и будет жить. Граждане, Анатолий Васильевич - большой знаток религиозных проблем, я бы сказал, самый большой антирелигиозник в нашем Союзе, но Анатолий Васильевич лишь отчасти подошел к истине и лишь скользнул по ней: он говорил о чувстве, которое и является оазисом веры. Подход его был правилен, но неправильна была квалификация этого чувства. Оно было здесь перед нами, это наше религиозное чувство, религиозный сенсуализм, представлено, как известное коммерческое соображение: "жадность, не удалось упиться бытием здесь - там будет реванш". Конечно, Анатолий Васильевич и другие лица, разделяющие оппозицию, могут принести громадное количество материала относительно того, что старушка, прачка и т. п., долго работавшие на господ, действительно имеют такую психологию.

   Так, это - факт, но ведь о каждом явлении, в том числе о религиозном, нужно судить не по его низам, а, если возможно, по его верхам, - я добавлю, чтобы не была недоразумений в заключительном слове, что я ни в коем случае не ставлю себя в религиозные верхи - я считал бы, что значительно выигрышнее вообще спорить об идеях, нежели о носителях этих идей, которые ту или иную идею представляют, это - научнее, поэтому я заранее оговариваюсь, что не претендую на второго апостола Петра, как хотели меня нарисовать вчера, - но все же, граждане, я категорически утверждаю, что старушка, надеявшаяся, что там, в небесной сберкассе, она получит по истрепанной жизненной книжке проценты, - эта старушка принадлежит к низам религиозного сознания; это была не религия. И, убивая своим ружьем критики эту старушку с ее действительным суеверием, вы сердце религии не з