Майков Василий Иванович - А. Западов. Творчество В. И. Майкова

.

   В тексте сборника "XVIII век" стихи читаются иначе:

   Я мню, что...... И сам ты скажешь то же,

   Что силы разума телесных сил дороже.

  

   Такая строка отлично заканчивала возражение Сумарокову, но мог ли ее написать Майков?

   Небольшая полемика эта относится к 1774-1775 годам, то есть к тому времени, когда Майков вошел в масонскую ложу, усвоил обязательную терминологию, принял учение о том, что человек состоит из духа, души и тела. И если во второй половине 1760-х годов, когда сочинялись басни, он был уверен в превосходстве "качеств души" над телесными силами, то позже, в период масонских увлечений, Майков тем более не мог на первый план выдвигать разум: это означало отказ от религиозной доктрины и противоречило бы общему направлению его творчества последних лет.

   Нельзя также забывать, что если бы Сумароков, при его раздражительном и гордом характере, был уверен в том, что печатное возражение на статью "Господину Пассеку..." принадлежит Майкову, которого он считал своим покорным учеником, то через год-полтора он не написал бы "Ответа на оду В. И. Майкова" с похвалами ему, а Майков в это же время не подносил Сумарокову почтительных од о суете мира, с типичным масонским лозунгом: "Всякий шаг нам - шаг ко смерти", и о вкусе, где заявлял, что идет по следам "полночного Расина". Таким образом, вопрос об авторе переделки басни "Лисица и бобр" нельзя считать решенным в пользу Майкова, как полагает М. М. Гуревич: поэт не вступал в споры с Сумароковым.

   В 1763 году Майков напечатал свою первую ирои-комическую поэму "Игрок ломбера". Она имела большой успех, и при жизни автора вышла еще дважды - в 1765 и 1774 годах. Поэма эта, для нынешнего читателя требующая значительных пояснений, была принята с живейшим интересом, потому что карточная игра составляла ежедневное занятие дворянского общества и стихи, содержавшие описания партий, казались приятной и острой новинкой. Ломбер получил широкое распространение, шли споры о том, какие виды игры следует предпочитать, насколько правы те, кто играет "поляк", неизвестный французским законодателям ломбера, и т. д.

   Ирои-комический элемент поэмы заключается в том, что Майков описывает обычную партию картежной игры, уподобляя ходы игроков сражениям, знаменитым в древности. Исторические и библейские персонажи, изображенные на фигурных картах, позволяли ему это делать. Так, червонная дама, нарисованная в виде Юдифи, вызывает воспоминания поэта об Олоферне, убитом ею. Показывая игрока, высоко занесшего руку с картой, которой он отбирал взятку, Майков сравнивает его с Ахиллесом, напавшим на троянские полки. Бубновый король Цесарь уподобляется Плутону, увлекающему в ад Прозерпину.

   Майков не склонен порицать картежную игру вообще, он далек от осуждения картежников, как людей, которые растрачивают свое время и деньги, хотя говорит, что "игра нередко нас и в бедство может ввесть". Нужно уметь играть осторожно, не зарываться, не надеяться на счастье. Эту истину открывают неудачливому Леандру три адских судьи в подземном царстве: "Поди, и только лишь воздержнее играй..." Мораль небольшая, но, что и говорить, весьма практическая.

   "Нравоучительные басни" Майков издал через пять лет после выхода двух книг сумароковских "Притч" (1762), и в этом жанре они были для него примером. Басни писали Кантемир, Тредиаковский, три басни сочинил Ломоносов, несколько произведений такого рода были помещены Херасковым и Ржевским в журналах Московского университета, и этим традиция ограничивалась. Сумароков и Майков сообщили дальнейший ход развитию русской басни, сблизили ее с фольклором, закрепили за басней стихотворный размер - вольный ямб вместо шестистопного александрийского стиха, - и в результате их трудов Крылову открылась прямая дорога к его басенному творчеству.

   Майков перелагает басни древних авторов - Федра, Эзопа, Пильпая, кое-что берет у датского баснописца Гольберга, пользуясь русскими переводами этих авторов и не ставя перед собой задачи точно следовать оригиналам. Он дополняет изложение подробностями, иногда меняет обстановку, действующих лиц, сокращает или развивает текст по собственному разумению. Басни его включают намеки на русскую действительность, и слог их насыщается народными речениями и образами, почерпнутыми из устной словесности.

   В. И. Чернышев утверждал, что басни Майкова "написаны хорошим литературным языком, в котором славянский элемент соединяется с русским, и самые чистые славянизмы встречаются рядом с самыми простонародными областными выражениями" {В. И. Чернышев, Заметки о языке басен и сказок В. И. Майкова. - Сб. "Памяти Леонида Николаевича Майкова", СПб., 1902, с. 133.}. При этом исследователь заметил, что для XVIII столетия точное разграничение славянского и русского языков бывает затруднительно, ибо то, что кажется людям XX века славянизмом, в свое время входило в общепринятый словарный состав. С лексической стороны язык Майкова характеризуется частым употреблением народных слов, многие из которых существовали в разговорной речи эпохи и лишь позже вышли из обращения. Иностранных слов у Майкова в баснях очень мало, и все они либо принадлежат к числу обрусевших (ад, сатана, солдат, манера, ноты, натура), либо обозначают новые понятия (тиран, стоик, сатира).

   В баснях Майкова заметны идеи дворянского либерализма, как они трактовались Паниным, Сумароковым и их друзьями, к числу которых принадлежал и наш поэт. Он пишет, например, о том, что лягушки, недовольные своим царем-чурбаном, просят его заменить:

  

   Он наших бед не ощущает,

   Обидимых не защищает.

   Пошли ты нам царя,

   Который бы, на бедства наши зря,

   И царство управлял, как кормщик правит судно...

   ("Лягушки, просящие о царе")

  

   В ответ Юпитер посылает им аиста - и "не осталося в болоте ни лягушки". Басня Майкова предостерегает тех, кто все свои надежды возлагает на самодержца. Не спокойнее ли жить с царем-чурбаном?!

   Конь "знатной породы", купленный задешево, потому что способен был только возить воду и навоз, потребовал хорошего обращения с собой, ссылаясь на именитую родню - Пегаса и Буцефала.

  

   Хозяин вдруг пресек речь конску дубино?ю;

   Ударив по спине,

   Сказал: "Нет нужды мне

   До знатнейшего роду;

   Цена твоя велит, чтоб ты таскал век воду".

   ("Конь знатной породы")

  

   Происхождение человека не может влиять на его место в обществе, оно должно определяться личными достоинствами каждого и не зависеть от знатности предков. Эту мысль, не раз высказанную Сумароковым, вполне разделяет Майков. Но в то же время он, подобно Сумарокову, считает, что сословные перегородки не следует разрушать, и в басне "Общество" говорит:

  

   На свете положен порядок таковой:

   Крестьянин, князь, солдат, купец, мастеровой

   Во звании своем для общества полезны,

   А для монарха их, как дети, все любезны.

  

   В оригинальных баснях Майкова достается подьячим, неразумным дворянам, жадным господам ("Вор", "Детина и конь", "Господин со слугами в опасности жизни", "Вор и подьячий").

   С художественной стороны басни Майкова еще далеко не совершенны. Поэт не владеет необходимой краткостью, выразительностью изложения. Его рассказы уснащены лишними деталями, справками, которые задерживают развитие сюжета. Известный совет Хераскова: "Чистите, чистите, чистите ваши стихи!" очень годился бы Майкову, чьим произведениям порой можно пожелать более тщательной отделки. Поэт не прочь срифмовать: злаго - сыскало, вместо холмы, дары, добыча, янычар - ставит холмы, дары, добычь, янычар и т. д. Иные фразы построены столь запутанно, что как бы нуждаются в переводе:

  

   Народ мой образ есть морския тишины,

   Которо, укротясь после жестокой бури,

   Поверхность кажет нам подобною лазури...

   ("Стихи ко празднеству Академии художеств")

  

   Но во времена Майкова слог его вполне выдерживал требования, предъявлявшиеся к литературному языку.

  

  

   Расцвет литературного творчества Майкова наступил в конце 60-х - начале 70-х годов, пришелся на годы русско-турецкой войны (1768-1774), на события которой Майков часто откликался.

   Россия воевала с Турцией в 1735-1739 годах, когда была взята крепость Хотин и Ломоносов написал об этом оду, положившую начало новому русскому стихосложению. Война закончилась мирным Белградским договором, согласно которому Северное Причерноморье и Кавказ почти целиком оставались за Турцией. Такую границу Россия не могла считать установленной окончательно - она была невыгодна и опасна. Крымом владели татарские ханы, подчинявшиеся турецкому султану. Они совершали разбойные набеги в Приазовье и на Украину. Россия не имела портов на Черном море, и отсутствие их затрудняло вывоз хлеба, задерживало развитие сельского хозяйства на черноземном юге страны.

   Европейские державы после побед русской армии в Семилетней войне опасались ее возросшего могущества и потому искали силу, способную ей противодействовать. Английские, французские, прусские министры настраивали Турцию против России; обещая военную помощь и деньги. Интриги велись также в Швеции и Польше.

   Год 1768 показался турецкому султану благоприятным для войны, ибо русское правительство было серьезно занято польскими делами. Под нажимом Екатерины II в Польше удалось установить гражданское равноправие православных и католиков, что вызвало сильнейшее недовольство польской реакции. Противники этой реформы опубликовали в г. Бара свои призывы к защите "вольности и веры" и подняли вооруженный мятеж. Для борьбы с Барской конфедерацией, объединившей магнатов и шляхту, были направлены русские военные силы, и открытие второго фронта на юге требовало от страны крайнего напряжения.

   Когда началась война, Екатерина учредила под своим предводительством Военный совет, исполнявший роль Главного командования. Были созданы две армии. Во главе 1-й поставили генерал-аншефа князя А. М. Голицына. В его войсках насчитывалось более 80 тысяч человек. 2-ю армию, вдвое меньшую по численности, принял генерал-аншеф П. А Румянцев, опытный полководец, стяжавший немалые лавры в Семилетнюю войну. Ему приказали только не пускать турок в Крым и быть готовым помочь 1-й армии. Такое назначение Румянцева объяснялось тем, что Екатерина его не любила: он в свое время помедлил с признанием ее императрицей и вообще казался слишком самостоятельным.

   Робко задуманная и плохо проведенная Голицыным летняя кампания прошла неудачно для русского оружия, хотя и турки успехов не имели. Неспособность Голицына стала очевидной, и Екатерина, скрепя сердце, согласилась отстранить его от должности и назначить командующим 1-й армией Румянцева. Во 2-й армии его заменил генерал-аншеф П. И. Панин.

   Успехи объявились быстро. В начале сентября 1769 года турецкая армия потерпела на Днестре крупное поражение, и крепость Хотин была оставлена. Русские войска, развивая наступление, заняли Бухарест и Яссы. В летнюю кампанию следующего, 1770 года 1-я армия одержала блестящую победу над турецко-татарским войском на реке Ларга, почти не понеся потерь, затем на реке Кагул у Траянова вала разгромила 150-тысячную турецкую армию и захватила крепости Измаил, Килию, Аккерман. Тем временем 2-я армия осаждала Бендеры и в ночь на 15 сентября штурмом, стоившим ей многих жертв, - каждый пятый выбыл из строя, - овладела крепостью.

   Победы сухопутных армий были дополнены успешными действиями русского военного флота. Главная идея морской экспедиции, предложенной, по-видимому, Алексеем Орловым, состояла в том, чтобы поддержать войска, сражавшиеся в Молдавии и Валахии, нападением на Турцию с моря, с южных подступов к султанской империи, оставленных незащищенными, ибо ударов отсюда турки не ждали.

   В сражении при Чесме, у малоазийских берегов, близ острова Хиос, 24-26 июня 1770 года русские сожгли и потопили турецкий флот. На островах Архипелага вспыхнули восстания против турок. Русские корабли блокировали Дарданеллы. Победа на море была безраздельно полной.

   Успехи надо было закреплять, однако у русского правительства не хватало для этого ни сил, ни средств. Война приняла затяжной характер, часть войск, и притом немалая, вела в Польше борьбу с барскими конфедератами. Летом 1772 года был произведен раздел Польши между Австрией, Пруссией и Россией, с которой воссоединилась Белоруссия. Осенью того же года тревожные для правительства известия пришли с Яика - среди казаков объявился император Петр III, он собирал войско и захватывал крепостцы Оренбургской укрепленной линии. Так начиналась крестьянская война, поднятая Емельяном Пугачевым. Страшась народного гнева, помещики покидали усадьбы, ища убежища в городах, под охраной солдатских штыков.

   Турецкую войну следовало скорее кончать. В 1772-1773 годах были созваны два мирных конгресса, но стороны не могли сговориться и возобновили военные действия. Русские войска заняли Крым. На престол вступил новый турецкий султан. Генерал Суворов, воевавший в Польше, был направлен к Румянцеву. В июне 1774 года с небольшим отрядом он близ деревни Козлуджи разбил сорокатысячную турецкую армию. Русские войска продвинулись к Шумле в Болгарии и намеревались развивать наступление, когда турецкий визирь запросил перемирия. 10 июля Румянцев в деревне Кучук-Кайнарджи подписал с представителями турецкого султана мирный договор. Россия получала в Крыму порты Керчь и Еникале, занимала Кинбурн и междуречье Буг - Днепр. Крым признавался независимым от султана ханством и сохранял подчинение ему только в делах магометанской веры. На Черном море приобреталось право судоходства и торговли. Кроме того Турция уплачивала 4,5 млн. рублей контрибуции.

   Событиям русско-турецкой войны Майков посвятил более двух десятков стихотворений - торжественных од, посланий к героям, надписей, а тему греко-турецких взаимоотношений развил в трагедии "Фемист и Иеронима". Он прославляет полководцев - Румянцева, Суворова, Алексея Орлова, Петра Панина, Голицына, Долгорукова-Крымского, пишет о павших в боях рядовых офицерах - Козловском, Беклемишеве, адресует стихи вестникам о победах русской армии, прибывавшим с реляциями в Петербург, - Юрию Бибикову, Михаилу Румянцеву, обращается ко всем русским воинам:

  

   О вы, прехрабрые герои,

   Любезны росские сыны,

   Вожди, начальники и вои,

   Успехом быв ободрены,

   Победы дале простирайте,

   С трофея на трофей ступайте,

   Да видит то пространный свет...

   ("Ода на взятие Хотина")

  

   В чесменской оде Майков драматизирует поэтический монолог, вводя фигуру бога Нептуна, который рассуждает о мощи русского флота. Подвиги Ясона и разорение Трои меркнут по сравнению с подвигами моряков. Нептун, предшествуемый сиренами, выплывает из глубин, чтобы увидеть могучий флот, произошедший от знаменитого ботика Петра I. Покойный государь возвеселился бы, увидев русский флаг в Средиземном море, -

  

   Но се его увидят вскоре

   Босфор и Мраморное море,

   Эвксин и с ним Архипелаг!

  

   Майков говорит о захвате Дарданелл и проходе флота из Эгейского в Черное море, то есть о стратегическом плане русского командования, не нашедшем своего осуществления, - силы русской эскадры были слишком невелики для столь крупной операции.

   Чесменский бой в оде представлен общими чертами, как и водилось в одах. Херасков, сочинивший о Чесме целую поэму, описал сражение, конечно, гораздо подробнее, но в этом и заключалась его литературная задача. Майков ограничивается крупными мазками:

  

   Восходит облак воспаленный,

   Летают ядра раскаленны

   И воздух огустевший рвут.

   Там грома гром предускоряет,

   Там бездна звук их повторяет

   И бреги ближние ревут.

  

   Из отдельных эпизодов боя в оде представлен только один, наиболее известный и трагический - единоборство линейного корабля "Евстафий" с флагманом турок "Реал-Мустафа":

  

   Он страшною своей борьбою,

   Как Курций, жертвовал собою,

   К своим любовью быв возжжен, -

  

   пишет Майков, подыскивая, в духе времени, сравнение для подвига из античных примеров.

   Но лира Майкова знает не только мажорный настрой боевых песнопений. Ода "Война" (1772), сочиненная поэтом в разгар польских событий и русско-турецкой кампании, - едва ли не единственное произведение в нашей поэзии XVIII века, наполненное картинами разрушений, причиняемых оружием. Майков пишет о войне вообще, философически размышляя по поводу тех бедствий, которые приносят людям братоубийственные брани:

  

   Ты яд на землю изливаешь,

   Плоды ужасные родишь,

   Меж царств союзы разрываешь,

   Народы мучишь и вредишь...

   ...Ты гонишь ратаев прилежных

   К оружию с обильных нив...

   ...Ты жен с мужьями разлучаешь,

   Отцов лишаешь их детей...

  

   Облака черного дыма, поднимающиеся во время ожесточенного артиллерийского обстрела, Майков сравнивает с тучей, которая не дождь приносит на землю, но после себя оставляет "мертвых воинов тела". Поэт не пренебрегает натуралистическими подробностями:

  

   Лежат растерзанные члены,

   Там труп, а там с главой рука,

   И сквозь разрушенные стены

   Течет кровавая река...

  

   Земля стонет под тяжестью трупов, и люди обращаются к богу с просьбой прекратить кровопролитную войну.

   Заметим, что в русской оде обычно сражения живописуются так, что читателю не нужно раздумывать о жертвах войны, представлять, что раненые и убитые будут с обеих воюющих сторон, что их станут оплакивать родные. Кровавые реки, горы трупов "нечестивых агарян" - вот и готова поэтическая картина. Василий Петров в оде "На войну с турками" (1769) призывал русских солдат:

  

   Как грозны молнии летучи

   Густые рассекают тучи,

   Сверкая по простертой мгле, -

   Вы тако турков рассеките,

   Ваш жар вам молнийны криле.

   Да снидет на главы их кара,

   Во громе, в пламени, в дыму;

   Да треск им данного удара

   В Стамбуле слышен и в Крыму,

   Во целом свете слышен будет и т. д.

  

   Судьбы людей, охваченных пожаром войны, Петрова не занимают, он полон воинственного азарта, крушит города и сыплет молнии на головы врагов.

   Правда, и Майков в оде "Война" не забывает прибавить, что лучшим способом прекратить распри, в частности русско-польские, будет подчинение сильной руке, каковой обладает в целом свете только русская императрица:

  

   Из смертных равного ей нет,

   Вручи во власть ее весь свет! -

  

   так якобы просят утомленные войною люди, но эти обязательные формулы не могут приуменьшить главного содержания оды Майкова. А оно гневно свидетельствует против войны, и сцены мирного в древности сосуществования агнца со львом, веселящаяся природа, покой, которым наслаждалось в те блаженные дни человечество, - в самом деле могли увлекать читателя, утомленного потоком кровавых новостей, струившимся с юга.

   В стихотворном "Письме графу З. Г. Чернышеву", написанном, как можно судить по содержанию, в 1770 году и тогда же изданном отдельно, Майков развивает мысль о том, что служба в Военной коллегии не менее важна, чем личное участие в боях. Он как бы утешает Чернышева, который, вместо того чтобы совершать подвиги на поле сражения, распоряжается войсками из петербургского кабинета, и объясняет, что его обязанности также весьма почетны и необходимы.

   Не будет ошибкой предположить, что тема, развернутая Майковым в письме Чернышеву, близко связывалась поэтом с его собственной судьбою. Кадровый офицер Семеновского полка, с детства знавший, что долг дворянина - защищать отечество, Майков никогда не участвовал в боях, не был на войне, и это, вероятно, его огорчало. Он вполне соглашался с утверждением Сумарокова, что можно пером служить отечеству не хуже, чем шпагой, что все должности в государстве почетны и каждый полезен на своем месте, однако логические рассуждения не могли заглушить упреков совести: "твои товарищи проливают кровь, а ты сидишь в Петербурге". И Майков, как поэт, старался убедить себя и читателей в том, что для тех, кто не пошел в действующую армию, находится дело в тыловых учреждениях, что надобно уметь подчиняться судьбе, а монархиня сумеет оценить роль каждого сотрудника и наградить его по заслугам. Важно при этом одно - быть честным, неукоснительно выполнять свой гражданский долг, соблюдать достоинство дворянина.

   Обращаясь к В. И. Бибикову с письмом о смерти князя Федора Козловского, их общего друга, погибшего в Чесменском бою, Майков настойчиво подчеркивает ведущую черту в характере покойного - честь:

  

   Художеств и наук Козловский был любитель,

   А честь была ему во всем путеводитель...

   ...Кто мог нам другом быть, тот должен быть и честен...

   ...Что он окончил жизнь, как долг и честь велит...

  

   Следование законам этой дворянской чести как бы уравнивало Майкова с героем войны Козловским и приносило ему некоторое облегчение.

   В "Оде на выздоровление Павла Петровича, наследника престола российского" (1771) Майков, сказав необходимые фразы о горести державной матери больного, обращает сочувственную речь к воспитателю Павла Н. И. Панину: друзья были с ним во время болезни наследника,

  

   С тобой крушились, унывали.

   Ввергаясь в лютую напасть,

   Какую ж радость ощущали.

   Когда уста твои вещали,

   Что Павел в бодрость приходил.

  

   Болезнь Павла была политическим событием. Просвещенное дворянство, недовольное частой сменой фаворитов и тиранскими замашками императрицы, связывало с Павлом, выучеником сочинителя дворянской конституции Панина, надежды на изменение политического режима в стране. Предполагалось, что в следующем, 1772 году, когда Павлу исполнится 18 лет, Екатерина должна будет уступить ему трон, - ведь и в 1762 году ей следовало объявить себя правительницей при мальчике-сыне, как делывалось в других странах, а не самодержавной императрицей. А совершеннолетний Павел имел все права на воцарение. Об этом довольно ясно писал, например, Фонвизин в "Слове на выздоровление Павла Петровича",- документе, основные мысли которого схожи с тезисами оды Майкова. Таково было гласное среди столичного дворянства мнение. Панин продолжал оставаться главою оппозиции, он привлекал к себе симпатии общества, и Майков выразил их в своей оде.

   Но Екатерина, не смущаясь тем, что в столице болезнь Павла многие считали попыткой его умерщвления, якобы предпринятой ею, весьма хладнокровно отнеслась к выражениям преданности наследнику, высказанным в печати, и подавила оппозицию. Вскоре она дала отставку Панину, женила в 1773 году сына и назначила его своим наследником, хотя до этих пор он считался наследником отца, Петра III. Как и за десять лет до этого, Панин и его единомышленники снова потерпели поражение от императрицы, не желавшей никаких ограничений своего самодержавия. С надеждами на скорое воцарение Павла простился и Майков. В "Оде на брачное сочетание" Павла (1773) он уже упрашивает Екатерину владеть Россией столько лет, "сколько к ней сердец пылает..."

   В представлении писателей XVIII века зрелость литературы любой страны измерялась наличием в ней героической поэмы - вершины словесного искусства. Античная литература оставила потомкам древних греков величавые образцы эпоса - "Илиаду" и "Одиссею", во Франции была "Генриада" Вольтера, в Италии - поэма Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим", Португалия обладала "Лузиадами" Камоэнса. Эти поэмы почитались наиболее значительными литературными памятниками эпохи, но к их славному ряду Россия еще ничего не сумела прибавить.

   Попытки решить эту почетную задачу предпринимались в течение нескольких десятилетий. Поэму "Петрида" начинал Кантемир, однако далее первой книги не двинулся. Ломоносов написал две песни поэмы "Петр Великий" - и не завершил свой труд, хотя и то, что было создано, помогло развитию русского эпоса. Сумароков приступил к поэме "Димитрияда" и остановился на первой странице задуманного описания подвигов Дмитрия Донского. Работа его датируется 1769 годом. Примерно в это же время или года на два-три позднее к эпосу потянулся и Майков. В бумагах его сохранились первые строфы поэмы о том же Димитрии Донском:

  

   Пою Димитрия, российского героя,

   Который, россиян для счастья и покоя,

   Покой свой пренебрег и при донских струях

   Противных агарян развеял яко прах. ¹

   ¹ Сочинения и переводы В. И. Майкова, СПб., 1867, с. 504.

  

   Первый приступ к поэме на этом у Майкова и кончился, но за ним последовал второй, и на этот раз поэт сочинил около двухсот строк "Освобожденной Москвы".

   Основу героической поэмы составляет крупное, поворотное событие национальной истории, после которого страна как бы поднимается на высший этап своей государственности. Такое событие Сумароков увидел в Куликовской битве, Кантемир и Ломоносов - в преобразованиях Петра I, Майков - в освобождении Москвы от польских интервентов и конце Смуты. Согласно правилам, в поэме должен присутствовать элемент чудесного, и Майков ввел его: воеводе Шеину является дух, оснащенный золотыми крыльями, со скипетром в правой руке. Этот "хранитель российского престола" предсказал русским временное поражение от польских войск и обнадежил заманчивой перспективой возведения на трон Михаила Романова.

   Майков лишь начал свою поэму и, судя по тексту, кончить работу для него было бы трудно, потому что исторические события он знал недостаточно твердо. Автор весьма приблизительно рисовал себе место действия, был уверен, что поляки осаждали Псков, a не Смоленск, что польского королевича, временно севшего на московский престол, звали Станислав, а не Владислав. Для поэта-историка такие ошибки непростительны.

   Через шесть лет после попытки Майкова героическую поэму в русской литературе создал Михаил Херасков - в 1779 году вышла из печати его "Россияда". Монументальное эпическое произведение в двенадцати песнях заключало девять тысяч стихов. Сюжетом своей поэмы Херасков избрал завоевание Иваном IV Казани, находившейся во власти татар. Эту победу автор считал датой окончательного освобождения России от татаро-монгольского ига. Готовясь к своему труду, он справлялся с историческими источниками и внимательно читал "Казанского летописца".

   Майков не сумел написать эпической поэмы - этот жанр явно выходил из пределов его творческих возможностей, и он это понял.

   Зато ему довелось прославить свое имя созданием пародийной ирои-комической поэмы: он сочинил "Елисея".

  

  

   Жанр ирои-комической поэмы был определен Сумароковым в "Эпистоле о стихотворстве" (1747). Он указал два ее вида:

  

   Еще есть склад смешных героических поэм,

   И нечто помянуть хочу я и о нем:

   Он в подлу женщину Дидону превращает

   Или нам бурлака Энеем представляет,

   Являя рыцарьми буянов, забияк.

   Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

   В одном богатырей ведет отвага в драку,

   Парис Фетидину дал сыну перебяку.

   Гектор не на войну идет - в кулачный бой,

   Не воинов - бойцов ведет на брань с собой...

   Стихи, владеющи высокими делами,

   В сем складе пишутся пренизкими словами.

  

   Другой тип ирои-комической поэмы отличается той особенностью, что в нем обыденные поступки описываются высоким слогом и о драках рассказано языком Вергилия:

  

   Поссорился буян - не подлая то ссора,

   Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.

   Замаранный кузнец в сем складе есть Вулкан,

   А лужа от дождя не лужа - океан.

   Робенка баба бьет - то гневная Юнона.

   Плетень вокруг гумна - то стены Илиона.

   В сем складе надобно, чтоб муза подала

   Высокие слова на низкие дела.

  

   Таковы рекомендации Сумарокова, основанные на опыте мировой литературы и поддержанные авторитетом Буало.

   Ирои-комическая поэма ведет свое начало от поэмы Буало "Налой", вышедшей в 1674 году. Написал он это произведение для того, чтобы противопоставить новый жанр бурлеску - травестированным, "вывернутым наизнанку" вещам, получившим большую популярность у европейских читателей.

   В поэме Буало "Налой" изображалась ссора в маленькой провинциальной церкви между казначеем и певчим, рассуждавшими, где нужно стоять налою - кафедре, на которую кладут книгу во время богослужения. Комизм заключался в том, что об этой мелкой сваре рассказывалось слогом героических поэм, так же торжественно и важно, как о страданиях Дидоны, которую покинул Эней.

   Для того чтобы смеяться над стихами ирои-комических поэм, читатель должен был держать в памяти классические образцы: пародия всегда предполагает знание оригинала, иначе она не может рассчитывать на успех.

   Вторая разновидность ирои-комических произведений - "перелицованные", "травестированные" поэмы, бурлеск (burla - по-итальянски шутка) - становится известна с половины XVII века во Франции, когда выходят поэмы Диссуси "Суд Париса" (1648), "Веселый Овидий" (1653) и Скаррона "Травестированный Виргилий" (1648-1652). Скаррон был участником фронды французской буржуазии против короля и первого министра кардинала Мазарини. Перелицованный Вергилий поэтому обладал элементами политического протеста.

   Майков, осведомленный об этих правилах жанра ирои-комической поэмы, тем не менее нарушил их, увлекшись описаниями "низкого быта" настолько сильно, что они приобрели у него как бы самостоятельное значение. Строгий поборник чистоты вкусов А. А. Шаховской в предисловии к своей ирои-комической поэме "Расхищенные шубы" (1811-1815), напоминая историю жанра, писал:

   "В нашем языке Василий Иванович Майков сочинил "Елисея", шуточную поэму в 4 песнях. Отличные дарования сего поэта и прекраснейшие стихи, которыми наполнено его сочинение, заслуживают справедливые похвалы всех любителей русского слова; но содержание поэмы, взятое из само простонародных происшествий, и буйственные действия его героев не позволяют причесть сие острое и забавное творение к роду ирои-комических поэм, необходимо требующих благопристойной шутливости". {"Ирои-комическая поэма", "Б-ка поэта" (Б. с), 1933, с. 670.}

   Действительно, благопристойности не видно было в таком, например, описании драки:

  

   Я множество побой различных тамо зрел:

   Иной противника дубиною огрел,

   Другой поверг врага, запяв через колено,

   И держит над спиной взнесенное полено,

   Но вдруг повержен быв дубиной, сам лежит

   И победителя по-матерны пушит;

   Иные за виски друг друга лишь ухватят,

   Уже друг друга жмут, ерошат и клокатят.

   ...Лишь только под живот кто даст кому тычка,

   Ан вдруг бородушки не станет ни клочка.

  

   В этом пассаже Майков, оставляя в стороне ученые рецепты, повествует о драке словами одного из ее участников, - и, как показал Г. П. Макогоненко, дело тут вовсе не во французской традиции. Восстанавливая в статье "Враг парнасских уз" подлинный облик поэта-разночинца XVIII века, известного читателю преимущественно в качестве автора "срамных стихов" И. С. Баркова (1730 или 1731 -1768), исследователь напоминает, в числе других его произведений, "Оду кулашному бойцу". В этой оде "Парнасу, античной мифологии, венценосным героям Барков противопоставляет кабак, удалых фабричных молодцов; поэту с "лирным гласом" противостоит гудошник, завсегдатай кабаков, поющий вместе с бурлаками. Дерзко обосновывает Барков свое право воспевать нового героя - сына народа:

  

   Хмельную рожу, забияку,

   Драча всесветна, пройдака,

   Борца, бойца пою, пиваку,

   Широкоплеча бузника...

   С своей, Гомерка, балалайкой

   И ты, Вергилийка, с дудой

   С троянской вздорной греков шайкой

   Дрались, что куры пред стеной..." ¹

   ¹ "Русская литература", 1964, No 4, с. 145.

  

   Сравнивая первые строфы "Елисея" с "Одой кулашному бойцу", Г. П. Макогоненко устанавливает тесную связь между ними и убедительно разъясняет, что "возлюбленный Скаррон", к которому обращается Майков и чье имя в контексте поэмы вызывало недоумение писавших о ней (среди них и автора настоящих строк), есть не кто иной, как Барков, автор оды "Приапу". Стихи эти были "отлично известны всем литераторам. Знание их придавало особую соль и остроту обращению Майкова к своему вдохновителю - "Русскому Скаррону". {"Русская литература", 1964, No 4, с. 147.}

   Поэма "Елисей" содержала непосредственный отклик на факты российской действительности. Правительство Екатерины II, испытывая нужду в деньгах, решило ввести откупную систему торговли водкой в России, за исключением Сибири. Казна подсчитывала, какие средства можно было получить от продажи питей в данной губернии, и объявляла торги, в результате которых право торговать водкой передавалось одному лицу или компании. Откупщики вносили оговоренную сумму, а все, что они умели выручить сверх уплаченного, было их личной прибылью. В стране широко раскинулась сеть кабаков, сидельцы винных лавок нещадно разбавляли водку.

   Откупы были установлены манифестом 1 августа 1765 года, понадобился известный срок для организации продажи - и с 1767 года откупная система утвердилась. Водка стала дорожать. В 1762 году ведро стоило 2 р. 23,5 коп., а в 1770 году -уже 3 руб. Так произошло увеличение косвенного налога, затронувшее сравнительно большие слои населения, и недовольство новой системой не замедлило себя обнаружить.

   По-видимому, сюжет "Елисея" Майков придумывал вскоре после введения откупов, то есть в 1768-1769 годах. Злободневные и остроумные стихи в рукописном виде растеклись по Петербургу. Но, хотя в манере века было сразу печатать все, что написано, Майков задержал опубликование "Елисея". Началась война с Турцией, и первые полтора года она не приносила России ожидаемых удач. Армия то переходила Дунай, то возвращалась обратно, славных сражений не происходило. В войска между тем шли пополнения. Финансы были в беспорядке, а расходы на войну возрастали с каждым днем. В такой обстановке насмешки над откупной системой, как-никак приносившей правительству верные деньги, казались неуместными. Военные новости также не располагали к веселью. В годину тяжелых испытаний похождения пьяного ямщика не могли вызывать интереса или сочувствия - и Майков задержал публикацию поэмы, хотя и не мог прекратить ее рукописного размножения.

   Лишь после того как в русско-турецкой войне произошел перелом, когда при Чесме сгорел турецкий флот, когда был одержан ряд побед в Молдавии, пала крепость Бендеры, успешно прошла летняя кампания 1771 года,- Майков решился приступить к печатанию своей поэмы и выпустил ее в ноябре того же года. "Санктпетербургские ведомости" объявили о продаже новой вышедшей в свет поэмы "Елисей-ямщик, или Раздраженный Вакх" 22 ноября 1771 года. Понятно, что, готовя книгу к изданию, Майков пересмотрел текст, освежил его упоминаниями о новейших событиях и, в частности, вставил строки о поэме Хераскова "Чесменский бой", написанной по горячим следам подвигов русских моряков в Архипелаге.

   Сюжет поэмы состоит в том, что Вакх, недовольный откупщиками, поднявшими цены на вино, желает отомстить им, и орудием своей мести выбирает ямщика Елисея, способного пить без меры. После ряда приключений пародийного характера - Майков высмеял перевод "Энеиды", выполненный придворным поэтом В. П. Петровым, - Елисей совершает разгром винного погреба в доме откупщика и отправляется разбивать соседние, но Зевс кладет конец его проказам, и Елисея отдают в солдаты.

   В первых строках торжественного зачина Майков, как верно заметил Г. П. Макогоненко, обращается к "Русскому Скаррону" - Баркову - с просьбой настроить ему гудок или балалайку вместо традиционной лиры и хочет мифологических героев нарядить бурлаками,

  

   Чтоб Зевс мой был болтун, Ермий - шальной детина,

   Нептун - как самая преглупая скотина,

   И словом, чтоб мои богини и божки

   Изнадорвали всех читателей кишки.

  

   Он рисует Нептуна с трезубцем, "иль, сказать яснее, острогой", которым тот мутит лужу, над ним хохочут малые ребята, а мужики дерут бога за уши и наминают ему бока.

  

   Юнона не в венце была, но в треухе,

   А Зевс не на орле сидел, на петухе;

   Сей, голову свою меж ног его уставя,

   Кричал "какореку!", Юнону тем забавя.

  

   Имитируя слог героической поэмы, Майков сцену кулачного боя начинает высоким сравнением: "Подобно яко лев, расторгнув свой запор", мчится к беззащитному стаду, а оно спасается бегством, подобно тому, как удирают робкие татары при виде российского меча, - так должны были покидать поле битвы ямщики. Развернув на четырнадцать строк это сравнение, Майков обрывает себя:

  

   Но слог ceй кудреват, и здесь не очень кстати,

   Не попросту ль сказать - они должны бежати?

  

   Комический эффект стихотворной речи Майков усиливает тем, что "высокие" понятия и названия нарядов, принятых у знатных людей, переводит на язык низших классов, на бытовой жаргон среднего сословия, например:

  

   И был расстегнут весь на ней ее роброн,

   Иль, внятнее сказать, худая телогрея.

   Накинь мантилию, насунь ты башмаки,

   Восстани и ко мне на помощь пр