Майков Василий Иванович - А. Западов. Творчество В. И. Майкова

итеки и др.

  

   Рассматривая стилистические функции славяно-книжной лексики в ирои-комических поэмах Майкова, новейший исследователь подчеркивает ее пародийное применение и намечает тут несколько приемов. Майков торжественным одическим слогом описывает "низкого" героя, уподобляя, например, карточную игру - кровопролитному сражению. Он охотно сталкивает славянизмы с "низкой" лексикой, соединяет высокие формы выражения с просторечно-разговорными ("понт", "глас", "помрачать" - и рядом "пощечина", "рожа" и т. п.), смешивает разностилевую лексику ("пьяный зрак", "покивать главой") и др. {Е. В. Муза, Славяно-книжная лексика, ее стилистические функции и приемы использования в языке ирои-комических поэм В. Майкова и М. Чулкова. - "Ученые записки Орехово-3уевского Пединститута", т. 2, факультет русского языка и литературы, вып. 1, М., 1955.}

   Наряд Вакха - персидский кушак, соболью шапочку, черкесские чоботы - Майков описал по стихам народной песни, сославшись на нее: "А песенку сию Камышенкой зовут". Там поется, что по реке Камышенке плывут струги, на стругах сидят казаки,

   На них шапочки собольи, верхи бархатные,

   Еще смурые кафтаны, кумачом подложены,

   Астраханские кушаки полушелковые,

   Пестрядинные рубашки с золотым галуном,

   Что зелен кафтан, кривые каблуки...

   Это не единственный случай проникновения фольклора в поэму "Елисей". Зевс у Майкова произносит пословицу: "Утро вечера всегда помудренее", да и шапка-невидимка, под которой скрывается Елисей, взята из народной сказки; Эней, становясь невидимым, покрывается облаком.

   Можно присовокупить, что своеобразие творчества Майкова возбудило серьезное внимание Дидро, узнавшего о поэте во время своего пятимесячного пребывания в Петербурге (сентябрь 1773 - март 1774). В русской библиотеке Дидро, среди книг Ломоносова, Сумарокова, Хераскова и других писателей, Майков был представлен поэмой "Елисей" и двумя книгами "Разных стихотворений". Отмечая этот факт, М. П. Алексеев пишет: "Едва ли оды Майкова представляли для Дидро какой-либо интерес, но он безусловно интересовался творчеством Майкова, и, вероятно, прежде всего его "Елисеем". Именно после издания этой поэмы о зимогорском ямщике Майков, живя в Петербурге, пользовался здесь значительной популярностью; споры и кривотолки о его поэме, понравившейся одним и вызвавшей резкое осуждение других, не прекращались. Отзвуки этих споров должны были дойти и до Дидро; так именно можно истолковать несколько сохранившихся свидетельств по этому поводу". {М. П. Алексеев, Д. Дидро и русские писатели его времени. - "XVIII век", сб. 3, М. - Л., 1958, с. 421 и сл.} Сводятся они к тому, что Дидро, как передает устное предание, сказал однажды, через переводчика Майкову, не знавшему языков, что особенно желал бы прочесть его сочинения, ибо они по названной причине не связаны с иностранными образцами и потому должны отличаться особым национальным своеобразием. Нет сомнения, что Дидро имел в виду "Елисея" и басни Майкова.

   Бедность была причиной того, что Елисей покинул родные места и ушел в Петербург навстречу приключениям. Он вспоминает о своей деревне:

  

   Уже мы под ячмень всю пашню запахали,

   По сих трудах весь скот и мы все отдыхали,

   Уж хлеб на полвершка посеянный возрос,

   Настало время нам идти на сенокос,

   А наши пажити, как всем сие известно,

   Сошлись с валдайскими задами очень тесно;

   Их некому развесть, опричь межевщика:

   Снимала с них траву сильнейшая рука.

  

   Эти межевые споры служили постоянным поводом для отчаянных драк, и одну, вряд ли самую страшную, описывает Елисей, жалуясь, что через нее он "мать тут потерял, и брата, и жену".

   Мужики дерутся, а их начальники находят возможным вести между собой переговоры, не останавливая побоища. Крестьяне, видя, что начальники на конях приближаются друг к другу,

  

   Все мнили, что они ужасною борьбою

   Окончат общий бой одни между собою.

  

   Так водилось в древности, об этом поется в былинах, но, видно, времена эти давно миновали. Тема "князь и дружина", в сущности поставленная тут Майковым, разрешена в том смысле, что младшим нечего надеяться на старших, ждать от них помощи и обороны. Начальники найдут общий язык, а мужики могут биться, если не хватает ума решить спор бескровными путями.

   Во время драки валдайский боец начисто отгрыз ухо брату Елисея, и тот

  

   Тащится, как свинья, совсем окровавлен,

   Изъеден, оборван, а пуще острамлен, -

  

   случай, если не диковинный, то отвратительный. Майков это понимает, но, не желая расстаться с комическим, как ему казалось, эпизодом, круто повертывает его: оказывается, брат, оставшись с одним ухом, слышит лишь тех, кто молвит: "на!", а тем, кто просит: "дай!" - не внемлет, и Елисей теперь не признает его за брата. Так с помощью шутки в пословичном духе Майков смягчает тяжелые сцены крестьянских земельных споров и массовых побоищ на межах.

   Да, шутки выходят невеселые. Мать, отпустившая на бой с валдайцами двух сыновей, не чаяла встретить их живыми, почувствовала себя плохо и в одночасье умерла. Дети плакали, - но ведь это крестьянские дети, им свойственна грубость нравов, как убежден Майков, а потому он заставляет Елисея сказать:

  

   Потеря наша нам казалась невозвратна,

   Притом и мертвая старуха неприятна.

   Назавтре отдали мы ей последню честь:

   Велели из дому ее скорее несть...

  

   В Калиновом лесу, по дороге в Петербург, Елисей спасает женщину, подвергшуюся нападению двух мужчин, и узнает в ней свою жену. Рассказ ее также отнюдь не весел. После ухода Елисея брат не стал ее "в дому своем держать", она отправилась в Питер на поиски мужа, получила сведения, что Елисей умер, и нанялась на кирпичный завод. Хозяин, немец, ночью пришел к ней "и стал по-барски целовать", - жена узнала и выгнала ее вон; поступила в дом к секретарю, - тот, после указа против взяток, уехал из Питера, и она опять осталась без места.

   Эта биография в общих чертах повторяет историю пригожей поварихи, героини известного романа Чулкова (1770), также вынужденной снискивать пропитание собственной красотой: писатели наблюдали жизнь...

   Описание тюрьмы и вовсе не смешно. Майков с содроганием говорит об участи арестантов:

  

   Там зрелися везде томления и слезы,

   И были там на всех колодки и железы;

   Там нужных не было для жителей потреб,

   Вода их питие, а пища только хлеб.

   Не чермновидные стояли тамо ложи,

   Висели по стенам циновки и рогожи,

   Раздранны рубища - всегдашний их наряд

   И обоняние - единый только смрад.

   ...Лишенны вольности, напрасно стон теряют,

   И своды страшные их стон лишь повторяют.

  

   Жалобы Цереры, приносимые Зевсу, отражают беспокойство русских экономистов - приятелей Майкова и его самого по поводу бедственного состояния сельского хозяйства в России:

  

   Все смертные теперь ударились в пиянство,

   И вышло из того единое буянство;

   Земля уже почти вся терном поросла,

   Крестьяне в города бегут от ремесла,

   И в таковой они расстройке превеликой,

   Как бабы, все почти торгуют земляникой,

   А всякий бы из них пахати землю мог...

  

   Со второй песней в поэму входит новая, и притом чисто городская тема - Калинкин дом в Петербурге, вид исправительного заведения для проституток, которых занимали принудительными работами. Елисей принимает дом - за монастырь, надзирательницу - за игуменью, и в этом заключен комизм сцены. Однако, сосредоточив внимание читателя на этой смешной ошибке, Майков умеет дать представление о тюремном режиме Калинкина дома и внушить сочувствие к заключенным.

   Многие эпизоды поэмы отличаются изобразительностью. Майков описывает их так, словно видит перед собой на сцене, насыщает бытовыми подробностями, называет вещи, участвующие в действии, и живыми репликами вносит в поэму драматургический элемент.

   Вот Елисей вошел в кабак, схватил за ворот чумака-прислужника, пригрозил ему: "Подай вина! Иль дам я тумака. Подай, иль я тебе нос до крови расквашу", показал на пивную посуду, куда потребовал налить анисовой водки, - сорт не оставлен без внимания, - выпил и ударил пустой чашей чумака в лоб. Майков со вкусом живописует последствия удара:

  

   Попадали с полиц ковши, бутылки, плошки,

   Черепья чаши сей все брызнули в окошки.

   Меж стойкой и окном разрушился предел;

   Как дождь и град, смесясь, из тучи полетел...

  

   Чумак спрятался за стойкой, кричит "караул", а Елисей, протянув через прилавок руку, взял его за штаны,

  

   Которых если бы худой гайтан не лопнул,

   Поднявши бы его, герой мой о пол тропнул.

  

   Жанр ирои-комической поэмы целиком входит в систему классических жанров, однако нельзя не видеть, что "Елисей" предвещает приближение новых литературных вкусов. Бытовые подробности, разумеется, не означают еще реализма, но верная обрисовка демократической среды, из которой берутся герои, сочувствие их горестям, пусть не очень глубокое, - эти стороны "Елисея" делают его весьма приметным явлением русской литературы и показывают в Майкове чуткого наблюдателя. Однако, при всей своей кажущейся "третьесословности", Майков остается дворянином, и откупщик, которого он рисует в "Елисее", для него враг, каким он был и для Сумарокова. Исправлять нравы третьего сословия было не его заботой.

   Общественно-литературное значение "Елисея" весьма усиливается полемикой с официальной, утвержденной императрицей поэзией, которую представлял В. П. Петров. "Карманный поэт", как называла его Екатерина, в 1770 году издал переведенную им первую песнь "Энеиды" Вергилия, над которой работал двумя годами ранее, о чем знали столичные литераторы. Перевод был посвящен наследнику престола Павлу, а под именем Дидоны восхвалялась императрица Екатерина. Она слушала стихи Петрова по мере их готовности и даже давала ему литературные указания, о чем автор подобострастно говорит в предисловии к своему "Енею", добавляя при этом: "Подаваемое мне от высоких и просвещенных особ ободрение в сердце моем всегда сильнее будет действовать тех укоризн, какие обыкновенно праздные головы против других выдумывают".

   Укоризны действительно были обращены к Петрову со стороны прогрессивных авторов, издателей журналов 1769 гола "Трутень" и "Смесь". Резко выступил против него в "Елисее" Майков. Екатерина защищала своего льстивого поэта. В книге "Антидот" (1770), полемическом сочинении, опровергавшем неблагоприятные отзывы о крепостнических порядках в России, высказанные французским астрономом аббатом Шаппом д'Отрош, императрица среди других доводов сослалась и на блестящее состояние русской литературы. Характерно, что первое место она уделила именно Петрову, поставив его рядом с Ломоносовым, а таких авторов, как Фонвизин, Херасков или Майков, не помянула вовсе.

   Эти казенные похвалы придворному сочинителю оскорбили Майкова, и он откликнулся на них в "Елисее" горячими строками о тех,

  

   Которые вранья с добром не различают...

   И не страшатся быть истязаны за то,

   Что Ломоносова считают ни за что.

   Постраждут, как бы в том себя ни извиняли,

   Что славного певца с плюгавцем соравняли.

  

   По наблюдениям А. М. Кукулевича {"История русской литературы", т 4, M-Л., 1947, с. 210 и сл.} в "Елисее" Майков пародировал первую песнь "Енея" - начало переводимой Петровым "Энеиды" Вергилия (остальные песни вышли в свет лишь в 1781-1786 годах). Исследователь сопоставил тексты и увидел многочисленные совпадения. Так, зачин "Елисея"

  

   Пою стаканов звук, пою того героя, -

  

   соответствует первой строке "Енея".

  

   Пою оружий звук и подвиги героя.

  

   Петров изображает столицу, служащую местопребыванием Юноны, так:

  

   Против Италии, где Тибр лил в море воды,

   Вдали от тирян, град воздвигнут в древни годы,

   Богатством славен был и браньми Карфаген,

   Юноной всем странам и Саму предпочтен;

   В нем скиптр ее, в нем щит хранился с колесницей;

   Она намерила вселенныя столицей

   Сей град произвести, коль есть на то предел;

   Под особливым он ее покровом цвел.

  

   Петербург в "Елисее" Майкова описан сходными выражениями: "Против Семеновских слобод последней роты", "воздвигнут дом", "ковш хранился с колесницей", "назначен быть столицей", "под особливым он его покровом цвел" и т. д.

   Петров, уверенный в поддержке своей могущественной покровительницы, отвечал Майкову откровенной бранью, заполнив ею немало стихов в послании ("К .. из Лондона", 1772). Нужно заметить, что он выступает одновременно и против Майкова, и против Новикова, объединяя их как литературных своих врагов и указывая на демократический характер творчества этих писателей. Автор "Елисея"

  

   Даст жалом знать, кто он; он колокол зазвонной,

   Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной;

   В приказах и в рядах, где Мойка, где Нева,

   Неугомонная шумит о нем молва...

   Сей первый начертал шутливую пиесу,

   По точным правилам и хохота по весу. ¹

   ¹ "Русская поэзия", под ред. С. А. Венгерова, т. 1, СПб, 1897, с. 427.

  

   Нападки Петрова оказались бессильными подорвать популярность "Елисея", как не повредили Майкову и насмешки Чулкова, рассыпанные в его поэмах "Плачевное падение стихотворцев" и "Стихи на качели" (1769). Чулков писал, что Майков

  

   Овидия себе в наставники избрал,

   Который никогда, как думаю, не врал,

   Писал он хорошо, остро, замысловато,

   А я переводил гораздо плоховато...

   Латинский мне язык и русский неизвестен

   Других не знаю я, а прочих не учил...¹

   ¹ "Ирои-комическая поэма", "Б-ка поэта" (Б. с), 1933, с. 197.

  

   По мнению Чулкова, Майков в своей поэме "поколебал парнасскую твердыню", смутил чистый источник Иппокрены и представил богов Олимпа в несвойственном им, неприличном виде:

  

   Писатели стихов схватили тут привычку,

   И рядят для того Венеру в бабью кичку,

   Юнону наподхват описывают так,

   Что будто бы платок повязан на колпак.

   Юпитер в сапогах со скобками гуляет,

   Меркурий лошадей, свистя кнутом, стегает,

   Вулкан из кузницы к станку в лаптях идет... ¹

   ¹ Там же, с. 233.

  

   Он возражает против манеры обряжать богов как русских крестьян, хотя сам не прочь перелицевать мифологические сюжеты, и дело тут в подходе, в отношении к теме. Чулков изображает быт как участник народных игрищ и гуляний, Майков же смотрит на эти забавы свысока, он был и остается барином. Его смешат проделки Елисея, но он помнит, что всегда может прекратить пьяное шутовство и наказать ослушника. Так ведь Майков и поступил с Елисеем в поэме:

  

   Елеська, как беглец, а может быть и вор,

   Который никакой не нес мирския платы,

   Сведен в военную и отдан там в солдаты...

  

  

   Театральное наследие Майкова невелико - две трагедии, две драмы - "пастушеская" и "с музыкой", пролог, изображающий торжество на Парнасе по поводу привития оспы императрице, переложение стихами русского перевода "Меропы" Вольтера, да неразысканная опера "Аркас и Ириса". Майков очень любил театр, но драматические сочинения не были его призванием.

   Первая трагедия Майкова "Агриопа" была поставлена в 1769 году актерами придворного театра. Подражая Сумарокову, умевшему вносить настроения политической злободневности в трагедии на исторические темы, Майков, как можно думать, попытался включить в свою пьесу намеки на современные события. Тема трагедии - борьба за трон, и она не могла не быть актуальной в России XVIII столетия, пережившей несколько дворцовых переворотов.

   Греческий князь Телеф, спасший в бою жизнь мизийского царя, получает от него право жениться на его дочери, царевне Агриопе, и после этого занять принадлежащий ей трон. Агриопа любит героя Телефа, и он отвечал ей взаимностью, пока не влюбился в дочь вельможи Азора Полидору.

   Коварный Азор подталкивает слабовольного Телефа захватить престол, "истребить" царевну Агриопу и жениться на новой избраннице.

   Злой умысел Телефа становится известным Агриопе, и она с помощью оставшихся верными ей воинов упреждает события. Происходит восстание. Телеф захвачен в плен. Агриопа великодушно прощает изменника, но он закалывается, узнав, что любезная его Полидора вместе с отцом убита. Агриопа падает в обморок, но остается жить и править мизийским царством.

   Майков, конечно, писал не историческую драму и не думал о какой-либо схожести эпизодов. Агриопа - не Екатерина II и Телеф - не Петр III, но какие-то соответствия действительным фактам в трагедии ощущаются. Петр III, о чем было широко известно, намеревался заточить Екатерину в монастырь и жениться на своей любовнице Елизавете Воронцовой. Отец ее, Роман Ларионович, не препятствовал этой связи, ожидая для себя новых милостей монарха. Воины поддержали невинную Агриопу и посадили ее на престол, подобно тому как гвардия под командою братьев Орловых произвела переворот 28 июня 1762 года.

   Вопрос о том, куда отправить бывшего властителя, волновал Екатерину так же, как волновал он и Телефа. Она думала и заточить свергнутого Петра III в Шлиссельбург, и выслать его за границу, пока дело не решилось благоприятнейшим для нее образом - царь оказался убитым в пьяной драке со своими караульщиками, которыми начальствовал Алексей Орлов. Если такие ассоциации возникают у нас, читающих трагедию Майкова спустя два века после ее написания, почему не допустить, что современники более остро чувствовали злободневность политических намеков автора и видели их в ней гораздо больше, чем видим это мы теперь? Так оно, вероятно, и было.

   Другая трагедия Майкова, "Фемист и Иеронима", была закончена в 1773 году и тогда же намечалась к постановке в придворном театре, но за смертью актрисы Троепольской не вышла на сцену. Замысел пьесы навеян писателю событиями русско-турецкой войны. Речь идет о попытках греков сбросить турецкое иго, и тема эта в свете успешных действий русского военного флота в Архипелаге была весьма злободневной. Однако спектакль своевременно не состоялся, после заключения мира политическая острота сюжета исчезла, и автор больше не продвигал ее на сцену, напечатав лишь в 1775 году уже как чисто литературное произведение.

   Л. Н. Майков заметил, что "содержание этой трагедии, вероятно, заимствовано из книги: "История о княжне Иерониме, дочери Дмитрия Палеолога, брата греческому царю Константину Мануйловичу". Перев. с французского Ив. Шишкин. СПб, 1752", {Сочинения и переводы В. И. Майкова, СПб., 1867, с. 553.} но предупредил, что книгу эту он не видел. Оговорка не была принята во внимание, и дальше писавшие о Майкове уверенно говорили о заимствовании сюжета. Прямое утверждение такого рода вошло даже в "Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века" (1964). Между тем о заимствовании можно говорить здесь весьма условно.

   Майков читал книгу Шишкина и воспользовался фигурой Иеронимы, именами султана Магомета II, Расимы и Сулеймана, но дал иные характеристики этим персонажам, ввел новых действующих лиц, придумал сложную интригу и вообще написал самостоятельное произведение. Второе заглавие перевода Шишкина таково: "Описание великодушных поступок Магомета второго с книжной Иеронимой". Оказывается, Магомет, увидев пленную византийскую княжну, влюбился в нее, оставил свою жену Расиму, но, узнав, что Иеронима охвачена страстью к Солиману-паше и встречает ответное чувство, обуздал себя и соединил любовников. Несомненно, что эта чувствительная история мало соответствует облику жестокого султана, завоевателя Царьграда в 1453 году, подчинившего себе Крым, острова в Средиземном море и страны Балканского полуострова.

   Султан Майкова совсем не великодушен. Он яростно домогается любви Иеронимы и хочет устраивать не ее счастье, а свое собственное. Новые лица, введенные драматургом, придают увлекательность сюжету, превращая трагедию, выражаясь современным языком, в детективное, "шпионское" произведение, - удивительный случай в драматургии XVIII века!

   Природный турок Сулейман-паша, существующий в переводе Шишкина, стал у Майкова греком Фемистом, сыном князя Феодора Комнина. После падения Константинополя Фемист, лелея планы мести, прикинулся турком, пошел служить Магомету, выдвинулся и занял пост визиря, правой руки страшного султана. Друг его Клит проделал такой же маневр и под именем Мурата состоит начальником серальских садов. В первом явлении трагедии эти греческие резиденты узнают друг друга и намечают план борьбы с Магометом. Им известно, что султан увлечен пленницей, но лишь в третьем действии визирь Солиман-Фемист, выпросивший у Магомета поручение убить пленницу, узнает в ней свою возлюбленную Иерониму. Греки собирают силы, готовят восстание, девушку прячут от Магомета, она подслушивает султанские тайны, Фемист пишет письмо своим сородичам, извещая о начале выступления, оно попадает в руки турок, Магомет ищет Комнина, таинственного руководителя операции, - и вот греки в руках разгневанного султана. Он убивает Иерониму, а Фемист Комнин закалывается сам.

   Действия в этой пьесе неожиданно много для трагедии сумароковского типа. Но ведь Майков и не претендовал на ту чистоту литературных принципов, которой так гордился Сумароков. Он был гораздо более склонен считаться со вкусами читателей и зрителей и умел их удовлетворять, что показывают его ирои-комические поэмы. Майкова занимает сюжет, в речах героев нет подробного анализа чувств, нет обмена мыслями, не развивается политико-государственных концепций, как бывает у Расина или Сумарокова. Разговор носит служебный характер, он относится к тому, что происходит на сцене или за ее кулисами. Майков делает некоторые уступки зрителям и вносит в классический репертуар непривычные ноты.

   Пьеса о том, как греки после падения византийской столицы готовили восстание против завоевателей, о том, что внутри покоренного народа есть еще силы, способные противоборствовать угнетателям и нужно их поддержать, - должна была прозвучать очень злободневно на пятом году русско-турецкой войны, и Майков сумел ответить на запросы времени.

   В трагедии заметны и некоторые намеки на внутренние российские обстоятельства. Трудно не вспомнить о петербургских гвардейцах, читая оценку турецких янычар - привилегированных солдат султана:

  

   Примеров множество возможно сих представить,

   Их наглость может всё сие располагать,

   На троны возводить и с тронов низвергать.

  

   Майков описывает, как янычары, недовольные султаном Магометом II, предположившим жениться на пленной греческой княжне, грозят свергнуть неугодного правителя и возвести на престол его сына Баязета. Стихи трагедии наводили на мысль о том, что и в России подрос уже законный наследник престола - Павел Петрович, которому мать обещала по его совершеннолетии уступить трон, однако вовсе не торопилась это сделать. Вряд ли проходили бесследно в сознании внимательных читателей и такие исполненные тираноборческого пафоса строки:

  

   Византия, дотоль цветущий в свете град,

   Под властию твоей преобратился в ад;

   Ты воздух в нем своим дыханьем заражаешь

   И казнью подданным ужасной угрожаешь.

   Не я един, не я, но весь желает свет,

   Да смерть тебя, злодей, ужасная ссечет!

  

   Деспотизм царей дворянская интеллигенция в России всегда порицала охотно.

   В 1777 году Майков написал и поставил пастушескую драму с музыкой "Деревенский праздник, или Увенчанная добродетель", сельскую крепостническую идиллию в двух действиях. Эта, пьеса показывает, каким бы желал видеть Майков отношения между крестьянами и помещиками, выражает мечту о классовом мире, невозможность которого совсем недавно показала крестьянская война.

   Обычный для русской комической оперы мотив противопоставления развратного города и чистоты сельских нравов здесь дополнен разглагольствованиями двух господ о том, сколь приятно живется барским крестьянам у разумных и честных владельцев. Неверно думать, что Майков так воспринимал крепостные порядки, что он настолько уж не знал жизни: "Елисей" показывает, что он знал о ней предостаточно и не закрывал глаза на беды русского мужика. Но в духе новых своих настроений, возникших в результате увлечения масонством, напуганный размахом народного гнева, писатель выдает желаемое за действительное. Он рассказывает не о том, что есть, а о том, что должно быть в деревне, рисует господина, который правит деревней в соответствии с требованиями разума и добродетели, как учит религия и наставляют собственные интересы помещиков, не желающих погибнуть от мужицкого топора.

   Обязанности помещика Майков определяет так, как понимал их и Сумароков и о чем он писал, например, в статье "О домостроительстве" (1759). Господин в пьесе Майкова - он по имени не назван, и это, кажется, тоже имеет значение расширительное, тут имеется в виду не персона, а представитель сословия вообще, - этот господин говорит своему гостю:

   "Да в том-то и состоит прямое домостроительство, чтоб крестьяне не разорены были. Ведь они такие же люди: их долг нам повиноваться и служить исполнением положенного на них оброка, соразмерного силам их, а наш - защищать их от всяких обид и, даже служа государю и отечеству, за них на войне сражаться и умирать за их спокойствие. Вот какая наша с ними обязанность".

   Хор соглашается с барином:

  

   Мы руками работаем

   И за долг себе считаем

   Быть в работе таковой.

   Дав оброк, с нас положенной,

   В жизни мы живем блаженной

   За господской головой.

   (Действие II, явл. 1)

  

   Дворяне - голова, крестьяне - руки, они выполняют то, что им приказывают, платят оброк и могут больше ни о чем не беспокоиться - вот что следует из этой краткой схемы.

   Майков не хочет никого критиковать и рад утвердиться в мысли, что все недостатки общества исправляются мудрым управлением. "Всяк, не делающий пользы обществу, есть тунеядец, как например... Да полно, что говорить, ведь и ульи без трутней не бывают" (действие II, явл. 2). Взятки приказных, кривые судьи - все это в прошлом, а если где и можно встретить нерадивого чиновника, он остался лишь потому, что государь о его плутнях не знает. За добрые дела дворянин не ищет награды. Для него важно сознание, что он хранит свою честь.

  

   Кто живет на свете честно,

   Тот в спокойствии живет.

   Пусть беды его постигнут,

   Но души в нем не подвигнут,

   Для него и в мраке свет.

  

   Такой господин, понимая свою примерность и наивно убежденный в неотразимости довода, может с негодованием вопрошать старосту:

   "Плут, как ты смеешь обирать крестьян моих, когда я сам, находясь у дел государевых, никогда не бирал и не беру? Добро, мой друг, я тебе отшибу лапу-то, не станешь ты больше крестьян моих обирать" (действие II, явл. 3).

   Очевидно, по мнению Майкова, баре своих мужиков не обирают, они пользуются положенным по закону, менять который писатель не собирался.

   Майков был сыном своего века, над уровнем которого сумел подняться лишь великий революционер Александр Радищев, смело поднявший голос против крепостного права и самодержавия. Однако в творчестве Майкова есть элементы критики самодержавного режима, сквозит сочувствие людям труда, и в русской литературе XVIII столетия ему принадлежит законное прочное место.