Марриет Фредерик - Валерия

а деньги и уехал из Лондона на следующий день.

   Меня высадили в деревне Вест-Гет, в гостинице "Герба Мойстина" Я ехал в матросском платье и старался поддержать мою роль в разговорах с пассажирами, что довольно легко, когда собеседники ничего не смыслят в морском деле. Кучер сказал, что мне ближе всего остановиться в этой гостинице, если я намерен идти в Кольвервуд-Галль. Я взял свои пожитки и сошел, а коляска отправилась дальше. Матрос - диковинка в деревне, мисс Валерия; меня засыпали вопросами, но я отвечал им тоже вопросами. Я сказал, что прежде, при старом баронете, у меня были здесь друзья, но что я их мало помню, потому что с тех пор прошло много времени. Я спросил, нет ли еще в живых кого-нибудь из старых служителей. Содержательница гостиницы отвечала, что есть один, Робертс, который живет еще в деревне и уже несколько лет не встает с постели. Его-то мне и надо было увидеть. Я спросил, что сталось с его семейством? Дочь, отвечали мне, вышла замуж за Грина и живет где-то в Лондоне, а сын женился на Кити Виль-сон, служит сторожем где-то близ Портсмута и прижил уже много детей.

   - Да, это правда, - подхватил я, смеясь, - нас-таки не мало.

   - Как? Так вы внук старого Робертса? - воскликнула моя хозяйка. - Точно, мы слышали, что Гарри, кажется, пошел в матросы.

   - Ну, а где же мне найти старика-то? - продолжал я.

   - Пойдемте, - сказала хозяйка, - он живет вот тут, рядом, и рад-радехонек будет, что нашлось с кем поболтать. Скучно ему лежать вечно одному.

   Мы пошли. Шагов за сто от гостиницы хозяйка остановилась у дверей небольшого домика и кликнула какую-то мистрисс Мешин, чтобы сказать старому Роберт-су, что пришел один из его внуков. На пороге явилась покрытая табаком старуха, посмотрела на меня сквозь очки и ушла обратно в дом. Вслед за тем меня позвали, и я вошел. В постели лежал старик с белыми, как серебро, волосами. Мистрисс Мешин в очках убирала комнату.

   - Как поживаешь, старый ребенок? - сказал я.

   - Что такое? Плохо слышу, - отвечал старик. - Каково поживаете? - повторил я.

   - О, хорошо; для старика хорошо. Так ты мой внук Гарри? Ну, очень рад. Вы можете идти, мистрисс Мешин; притворите дверь, да прошу не подслушивать в замочную скважину.

   Мистрисс Мешин вышла, ворча, из комнаты и захлопнула за собою дверь.

   - Она ужасно сердитая, - сказал старик, - а при мне никого больше нет. Невесело лежать в постели, в душной комнате; а еще скучнее, когда ходит за тобою этакая старуха; просишь ее поговорить - молчит, просишь замолчать - говорит. Ну, очень рад тебя видеть. Надеюсь, ты не уйдешь сию же минуту, как сделал брат твой, Том. Мне ведь решительно не с кем поболтать. Ну что, нравится тебе море?

   - Берег лучше.

   - Все матросы поют эту песню. А я охотнее вышел бы в море, чем лежать тут целые дни и месяцы. А все оттого, что в старину, бывало, день и ночь бродил за браконьерами; тогда я не знал, что значит прилечь, - так вот теперь и отлеживайся. А велико, должно быть, море?

   Я был рад, что старик в полном и здравом уме; выслушавши его замечания насчет своего сына и моих мнимых братьев и сестер, о которых я от него же узнал многое, я простился и обещал прийти к нему на следующее утро.

   Возвратившись в гостиницу, я мог уже отвечать на все вопросы относительно моих предполагаемых родственников и в свою очередь пустился расспрашивать о фамилии владельцев Кольвервуд-Галля. К вечеру сошлось в гостиницу множество народа, поднялся шум, закружились тучи табачного дыму, и я ушел спать. На другое утро я пришел к старому Робертсу, и приход мой очень его обрадовал.

   - Ты добрый мальчик, - сказал он, - что пришел навестить больного старика, к которому по целым неделям ни души не заглядывает. Расскажи же мне, что ты видел в последнюю твою поездку.

   - В последний раз я был на почтовом пароходе. Он шел из Дувра в Кале.

   - Это должно быть весело; куча пассажиров!

   - Да; и как бы вы думали, кого видел я на этом пароходе? Из ваших знакомых.

   - Кого же?

   - Леди Р** и с ней того молодого джентльмена, который, говорят, служил у нее прежде лакеем.

   - О, в самом деле? - сказал старик. - Так наконец она таки поступила с ним по правде? Рад, очень рад, Гарри; от этого и мне легче на душе. Я дал слово хранить эту тайну и хранил ее; но когда смерть не за горами, так нелегко хранить такого рода тайну, и я не раз говорил моей дочери. ..

   - Тетушке Грин?

   - Да, твоей тетушке Грин; да она ничего слышать не хочет. Мы оба поклялись молчать, и она утверждает, что клятва нас связывает, и что, кроме того, за молчание нам платят деньги. Ну, слава Богу! Как камень с сердца свалился!

   - Да, - отвечал я, - теперь вы не обязаны молчать.

   - Ну, каков же он собою? - продолжал старик.

   - Молодец, - отвечал я. - Настоящий джентльмен.

   Я не могла не засмеяться этой выходке Лионеля, хотя он сказал совершенную истину. Лионель заметил это и сказал:

   - Не удивляйтесь, мисс Валерия, что я сам себя хвалю; у нас в кухне часто говаривали: бедный слуга только на это иногда и может понадеяться.

   - Продолжайте.

   - Он был славный мальчик, когда жил еще здесь, - сказал старик. - Но его увезли отсюда шести лет, и с тех пор я его не видал.

   - Говорят, он похож на леди Р**.

   - Почему же и не так; очень может статься. Она была в свое время тоже хороша собою.

   - Я слышал эту историю, дедушка, - сказал я, - теперь вы не обязаны молчать, так расскажите мне ее, пожалуйста, в подробности.

   - Изволь, - отвечал старик; так как это уж не тайна, то я расскажу тебе все охотно. Тетка твоя, Грин, ты знаешь, была кормилицей леди Р** и долго еще после того жила в доме; старый сэр Александр Мойстин страдал подагрою и не выходил из комнаты несколько лет, а она за ним ходила. Вот однажды, только что сэр Александр оправился от жестокого припадка, как меньшая сестра леди Р** убежала и обвенчалась с полковником Демпстером, славным, веселым молодцом, приехавшим поохотиться с теперешним баронетом. Это всех крайне удивило, потому что все думали, что он женится на старшей сестре, мисс Барбаре, а не на меньшой. Молодые уехали куда-то за границу. Сэр Александр взбесился и опять заболел; леди Р**, бывшая тогда еще мисс Барбарою, была, казалось, сильно огорчена поступком сестры. Прошло около года, как вдруг, однажды, мисс Барбара сказала твоей тетке, Грин, что хочет с ней куда-то съездить. В тот же вечер уехали они на почтовых; ехали всю ночь и, прибывши наконец в Соутгемптон, остановились у какого-то дома. Леди Р** вышла, поговорила с хозяйкой, вызвала из экипажа мою дочь и, приказавши ей остаться внизу, ушла в верхний этаж. Дочь моя прождала здесь мисс Барбару часов пять и слышала в доме какую-то суету и беготню. Наконец, в комнату вошла хозяйка и с нею человек почтенной наружности. Это был доктор.

   - Кончено, мистрисс Вильсон, - сказал он, - ее невозможно спасти. Ребенок, впрочем, останется жив.

   - Что же нам делать?

   - Леди сказала мне, - отвечал доктор, - что она ей сестра, так об этом надо ее спросить.

   Давши несколько наставлений насчет ребенка, доктор ушел, и вскоре потом явилась мисс Барбара.

   - Я совсем измучилась, Марта, - сказала она, - пойдем домой, пора отдохнуть. Ты, верно, отослала экипаж? А я, право, едва в состоянии тащиться пешком.

   Она взяла Марту под руку и сказала хозяйке, когда та отворяла ей дверь:

   - Завтра я заеду и распоряжусь насчет ребенка. Я никогда еще не испытывала ничего подобного, - сказала мисс Барбара, обращаясь опять к Марте. - Она была моя пансионская подруга и просила меня приехать к ней. Она умерла в родах и поручила ребенка моему покровительству. Родные отказались от нее. У вас не было оспы, Марта?

   - Нет, мисс, - отвечала Марта.

   - Она заболела во время беременности оспою, и это было причиною ее смерти; поэтому-то я и не позвала вас в комнату.

   Дочь моя ничего не отвечала; мисс Барбара была горячего нрава, и она ее боялась; но она не забыла слов доктора, сказавшего, что мисс Барбара сестра больной. Странно также показалось моей дочери, что мисс Барбара не говорила ей дорогою, куда и к кому они едут, но закуталась в свое манто и притворилась спящею, просыпаясь только, чтобы расплачиваться с почтарями. Мисс Барбара была, как я тебе говорил, очень вспыльчива и со времени бегства сестры своей сделалась еще раздражительнее. Поговаривали даже, что она не в своем уме и бродит при лунном свете.

   Возвратившись в гостиницу, мисс Барбара легла в постель и приказала Марте остаться у нее в комнате, потому что одной ей было, говорила она, страшно в комнате. Ночью дочь моя стала думать обо всем случившемся и положила дознаться истины; она встала рано утром, пошла в тот дом, где они были накануне и сказала хозяйке, что прислана от леди узнать о здоровье ребенка. Хозяйка отвечала, что он здоров, и в завязавшемся между ними разговоре дочь моя узнала, что родильница умерла совсем не от оспы. Хозяйка спросила дочь мою, не хочет ли она взглянуть на покойницу? Марта пошла и увидела бедную мистрисс Демпстер, мисс Елену, убежавшую с полковником.

   - Не жалость ли! - сказала хозяйка. - Муж ее умер всего только два месяца тому назад; был, говорят, красавец. Да и в самом деле, вот, посмотрите его портрет; покойница носила его на шее.

   Удовлетворивши своему любопытству и поплакавши над телом Елены, которую она очень любила, тетка твоя поспешила возвратиться в гостиницу; она взяла на кухне кружку теплой воды, вошла в комнату мисс Барбары и только что успела снять шляпку и шаль, как мисс Барбара проснулась и спросила: кто здесь?

   - Это я, - отвечала дочь моя. - Я ходила на кухню за теплой водой; уже десятый час, и я думала, что вы скоро проснетесь.

   - Да, пора вставать, Марта. Я думаю сегодня же возвратиться домой, тут нам делать нечего. Вели подать завтрак. Я схожу отдать приказания насчет ребенка, а ты, между тем, уложи вещи. Ведь тебе, верно, нет охоты идти со мною?

   - Нет, - отвечала Марта, - я и то едва опомнилась от страха, что была в доме, где оспа.

   Мисс Барбара ушла после завтрака и часа через три возвратилась в сопровождении служанки, несшей за нею ребенка. Вещи уже были уложены, и через полчаса дочь моя, мисс Барбара и ребенок уехали обратно домой.

   Если бы не случайные слова доктора, то мисс Барбара успела бы обмануть тетку, и мы не знали бы, чье это дитя. Возвратившись домой, мисс Барбара наговорила ей многое множество: что эта мистрисс Бедингфильд ее старинная приятельница; что она состояла с ней в постоянной переписке; что муж ее убит недавно на дуэли; , что он был игрок, человек дурного поведения; что она, мисс Барбара, обещала покойнице взять ее ребенка под свое покровительство и возьмет. Потом она прибавила: "Я хотела бы отдать его твоей матери, Марта; как ты думаешь, согласится ли она? Это надо держать в секрете, а не то батюшка очень на меня рассердится". Тетка твоя отвечала, что мать ее, вероятно, согласится взять ребенка к себе, и мисс Барбара попросила ее выйти из экипажа, когда они остановились для последней перемены лошадей, и отнести ребенка к нам. Тогда было уже темно, и все это могло быть сделано незаметно.

   Ребенок был принесен к твоей бабушке, которая теперь в царстве небесном, и тетка твоя сказала нам, чье это дитя. Я был этим очень недоволен, и если бы не сильный ревматизм, так пошел бы прямо к сэру Александру и рассказал бы ему все дело; но бабушка твоя и Марта поставили на своем, и мы положили говорить то, что приказала мисс Барбара, когда пришла к нам на другой день.

   - Так поздравляю вас, Лионель. Вы, следовательно, сын джентльмена и племянник леди Р**. Желаю вам всякого счастья, - сказала я, протягивая ему руку.

   - Благодарю вас, мисс Валерия. Все это правда, но надо достать доказательства. Впрочем, об этом поговорим после.

   - Присядьте, Лионель.

   Он сел и продолжал рассказ старика:

   - С месяц спустя приехал сюда сэр Ричард Р** и через три недели женился на мисс Барбаре. Все дивились поспешности этого брака, тем более, что все семейство было в трауре по случаю известия о смерти миссис Демпстер. Бедный сэр Александр не вынес этого горя, и через два месяца его отнесли на вечный покой. Тетка твоя возвратилась тогда к нам и вышла за Грина, который был месяца через три убит браконьерами. Потом умерла твоя бабушка, и я остался один с твоей теткой; она ходила за ребенком, которого звали Лионель Бедингфильд. Об этом ребенке много толковали и дивились, чей бы он мог быть? Но после смерти сэра Александра и отъезда мисс Барбары, вышедшей замуж, перестали о нем и думать. На сегодня довольно; завтра я доскажу тебе остальное.

   - Может быть и мне сделать то же, мисс Валерия? Не наскучил ли я вам? - спросил Лионель.

   - Нет, нет. Теперь мне есть время вас слушать, а потом, может статься, будет недосуг. Кроме того, ваши частые посещения могут подать повод к расспросам, и я не буду знать, что отвечать.

   - Так я доскажу вам мою историю сегодня, мисс Валерия. На следующее утро старый Робертс продолжал так: "Месяца через три после смерти сэра Александра, когда сын его, новый баронет, приехал в Кольвервуд-Галль, явилась туда и мисс Барбара, уже леди Р**. Мы только что похоронили твою бабушку, и бедняжка Грин был убит не больше месяца перед тем. Тетка твоя, огорченная потерею мужа, начала соглашаться со мною, что не годится нам скрывать происхождение ребенка. К тому же она очень привязалась к мальчику, который утешал ее отчасти в потере мужа. Леди Р** посетила нашу хижину, и мы сказали ей, что не хотим скрывать происхождение ребенка, потому что это несправедливо. Леди Р** испугалась и начала упрашивать, чтобы мы ее не выдали. Это погубит ее, говорила она, во мнении мужа и родственников. Она просила нас так усердно и дала нам такое торжественное обещание возвратить ребенку при первой возможности все права, что мы согласились молчать. Она дала моей дочери пятьдесят фунтов стерлингов за издержки и хлопоты и обещала платить ежегодно по стольку же, пока ребенок будет у нас.

   Кажется, что это всего больше успокоило нашу совесть. Мы были бедны, а деньги - великое искушение. Как бы то ни было, мы остались довольны щедростью леди Р** и аккуратно получали от нее деньги до тех пор, пока мальчику не исполнилось семь лет. Тогда его у нас взяли и отдали в школу, но куда, этого мы несколько времени не знали. Леди Р** была по-прежнему к нам милостива и по-прежнему давала денег и обещала признать Лионеля своим племянником. Наконец, дочь мою потребовали в Лондон и послали в школу за мальчиком; леди Р** сказала, что так как муж ее умер, то она хочет иметь Лионеля у себя в доме. Это очень нас обрадовало; мы никак не предполагали, чтобы она сделала из него слугу, как узнала потом твоя тетка, приехавши неожиданно к леди Р** в Лондон. Но леди Р** сказала, что так лучше.

   Три года тому назад тетка твоя переселилась в Лондон и с тех пор живет там и занимается стиркою белья; но она часто присылает мне денег, вдоволь для больного старика. Вот Гарри, теперь ты знаешь всю историю; слава Богу, что наконец она признала его своим племянником; совесть моя теперь спокойна.

   - Но уверены ли вы, - сказал я, - что она признала его племянником?

   - Да ведь ты сам мне сказал.

   - Нет, я сказал только, что он был с ней на пароходе.

   - Да, однако же, я понял, что все это дело конченое.

   - Может быть, но я не знаю, - отвечал я. - Я только видел их вместе. Может быть, леди Р** и до сих пор держит это в секрете. Не удивительно, что совесть вас упрекала. Я, на вашем месте, глаз не мог бы сомкнуть. Меня преследовала бы мысль, что я лишаю Лионеля имени и, может быть, счастья.

   - Я сам не раз об этом думал, Гарри.

   - Да, и еще на краю могилы, как сами говорите. Как знать, что вас не позовут к суду сегодня же ночью?

   - Да, да, это правда, - сказал он с ужасом. - Но что же мне делать?

   - Я на вашем месте знал бы, что делать. Я разом освободился бы от этого бремени. Я позвал бы пастора и чиновника и сделал бы формальное показание. Тогда покой возвратится в вашу душу, и вы будете счастливы.

   - Это правда. Я подумаю. Оставь меня теперь.

   - Думайте о своем спасении, о своей душе, а не о леди Р**. Я приду через час, и вы мне скажете, на что решились. Вспомните, что говорится в Священном Писании о притеснителях вдов и сирот. Прощайте.

   - Нет, постой; я решился. Сходи за пастором, мистером Сьюиллем. Я расскажу ему все.

   Я, разумеется, поспешил к пастору, жившему шагов за четыреста от дома Робертса, и сказал ему, что старик желает его немедленно видеть, имея сообщить ему важные вещи.

   - Что, он при смерти? - спросил пастор. - Я не знал, что ему так плохо.

   - Нет, он в своем обыкновенном положении, но у него лежит на совести важная тайна, которую он желает вам открыть.

   - Хорошо, скажи ему, что я приду через два часа.

   Ты, кажется, его внук?

   - Хорошо, я скажу ему, - отвечал я, избегая прямого ответа на этот вопрос.

   Я возвратился к старому Робертсу, сказал ему, что пастор придет часа через два, но старик уже снова начал колебаться.

   - Ты не сказал ему, зачем я его зову?

   - Сказал. Я сказал, что вы хотите открыть ему важную тайну, которая тяготит вашу совесть.

   - Не знаю, что мне делать, - проговорил он в нерешительности.

   - А я так знаю, что мне делать, - сказал я. - Если вы не расскажете, так я сам расскажу эту историю. Я не хочу брать на душу такого греха; если вы хотите обидеть сироту, так я не хочу.

   - Я расскажу, расскажу ему все, - отвечал Робертс, подумавши с минуту.

   - Лучше всего, - сказал я, - взять сейчас же перо и записать все с ваших слов; мистер Сьюилль прочтет, и вам не для чего будет повторять рассказа.

   - Да, это, действительно, будет лучше; я не могу смотреть в глаза пастору.

   - Так как же предстанете вы пред лицом Всемогущего?

   - Да, да, это правда. Достань бумаги.

   Я сходил в гостиницу за пером, чернилами и бумагой, возвратился и записал рассказ Робертса. Пришел пастор Сьюилль, прочел бумагу и удивленный, сказал Робертсу:

   - Вы хорошо сделали, что открыли такую тайну; но вы должны скрепить ее присягою в присутствии меня и какого-нибудь чиновного лица. Вы, разумеется, согласны?

   - Я готов присягнуть в каждом слове.

   - Так кого ж бы позвать? Тут вблизи нет никого, кроме сэра Томаса Мойстина, и так как дело касается его родного племянника, то ему ловчее всех быть свидетелем. Я сейчас же отправлюсь к нему и попрошу его приехать сюда со мною завтра поутру.

   Так он и сделал; на другой день он и сэр Томас приехали в фаэтоне к старому Робертсу. Я отвернулся, чтобы дядя, которому я надеюсь скоро представиться, не узнал во мне матроса, выдавшего себя за внука Робертса.

   - Так вы сознаетесь, что обманули старика?

   - Да, мисс Валерия. У меня есть совесть; не спорю: я разыграл дурную роль; но если обдумать, как много от этого зависело, и как давно был я лишен моих прав, благодаря лицемерию других, так, кажется, мне простительно было поразить их их же оружием.

   - Это замечание справедливо, Лионель.

   - Покамест старый Робертс подписывал бумагу, я оставался за порогом. Сэр Томас предложил ему, после присяги, много вопросов, узнал, где живет мистрис Грин, и они ушли. Тогда я воротился к Робертсу и сказал ему:

   - Ну что, не счастливее ли вы теперь, после исповеди?

   - Да, конечно, - отвечал он. - Леди Р** и твоя тетка страшно рассердятся.

   - Думаю, - сказал я, - что мне не мешает сходить к тетушке Грин и приготовить ее к этому известию; я уверен, что рассказавши ей, как все было, я ее успокою. Завтра отправлюсь в Лондон.

   - Да, может статься, это будет хорошо, - сказал Робертс. - А все-таки мне хотелось бы, чтобы ты остался здесь. Ведь мне решительно не с кем беседовать.

   Ты и то уже проврался, подумал я; а у меня вовсе нет охоты сидеть у твоей постели. Я выдержал, однако же, мою роль до конца и на другой день уехал в Лондон. Я приехал за три дня до моего первого к вам визита и успел уже, как видите, переодеться из матроса в джентльмена. Мистрис Грин я еще не видал; я хотел прежде спросить у вас совета. Теперь история моя кончена.

   - Еще раз поздравляю вас от всей души, - сказала я, - протягивая ему руку, которую он почтительно поцеловал. В это время горничная отворила дверь и сказала, что леди М** просит меня к себе. Я, кажется, покраснела, хотя мне и нечего было краснеть, простилась с Лионелем и просила его прийти в субботу после обеда.

  

   Это было в четверг. В субботу я получила письмо от поверенного леди Р** с известием о ее кончине. Она скончалась в Кодебеке, маленьком городке на берегу Сены. Поверенный спрашивал, может ли он повидаться со мною сегодня же, и я отвечала, что буду ждать его к трем часам. Он рассказал мне, что леди Р** вздумала отправиться из Гавра в Париж в рыбачьей лодке, промокла под дождем и заболела в Кодебеке лихорадкой, которая, благодаря невежеству врачей, окончилась смертью. Он получил все эти сведения от горничной леди, не забывшей прислать ему и свидетельство о смерти леди от городового начальства.

   - Вы может быть не знаете, - сказал он мне, - что вы ее душеприказчица?

   - Я? - спросила я с удивлением.

   - Да, вы, - отвечал мистер Сельвин. - Уезжая из Лондона, она переменила духовное завещание и сказала мне, что вы знаете, кого это больше всех интересует, потому что у вас есть бумага, которая все объяснит.

   - Да, у меня, действительно, есть запечатанная бумага, которую она вручила мне с условием, чтобы я прочла ее только после ее смерти или по особенному позволению.

   - О ней-то, вероятно, она мне и говорила. Духовная со мною; вам как душеприказчице надо прочесть ее.

   Леди назначала своим единственным наследником племянника своего, Лионеля Демпстера, а мне завещала пятьсот фунтов стерлингов, все свои бриллианты и гардероб.

   - Поздравляю вас с наследством, мадмуазель де Шатонеф! - сказал мистер Сельвин. - Не можете ли вы мне сказать, где мне найти этого племянника? Я в первый раз о нем слышу.

   - Вероятно, я буду в состоянии указать вам его, - отвечала я. - Но главнейшие доказательства заключаются, должно быть, в бумаге, которую я еще не читала.

   - Так теперь я не хочу вас и беспокоить. Когда вам угодно будет меня увидеть, напишите мне словечко, и я явлюсь.

   Я была рада, что он ушел. Мне хотелось остаться наедине, собраться с мыслями и прочитать вверенную мне бумагу. Смерть леди огорчила меня очень сильно, тем более что покойница оказала такую доверенность к женщине, с которой жила очень недолго. Впрочем, это было в ее духе; кому, кроме леди Р**, пришло бы в голову назначить душеприказчицей молодую девушку, иностранку, незнакомую с делами?

   Смерть леди, восстановление прав Лионеля, все это произвело на меня сильное впечатление, которое разрешилось, наконец, слезами. Я сидела еще с платком в руках, когда ко мне вошла леди М**.

   - Вы плачете, мисс Шатонеф? Об уходе милого Дружка?

   Слова эти сопровождала какая-то странная улыбка, и я отвечала:

   - Да, я плачу о друге: леди Р** умерла.

   - Боже мой! А что же это за господа приходили к вам сегодня?

   - Один - ее поверенный, а другой - родственник.

   - Родственник! А поверенному что было от вас нужно, если это не нескромный вопрос?

   - Нисколько. Леди Р** назначила меня своей душеприказчицей.

   - Душеприказчицей? Теперь ясно, что она была сумасшедшая. .. Я хотела попросить вас ко мне в будуар, взглянуть на шелковое платье, но теперь вам, кажется, не до того; так я не хочу вас беспокоить.

   - Благодарю вас. Завтра я буду спокойнее и готова вам служить.

   Она вышла. Мне не понравилась ее выходка, но я не могла в эту минуту хорошенько взвесить ее слов и тона. Я поспешила к себе в комнату, прочесть бумагу, оставленную мне леди Р** перед отъездом. Вот ее содержание:

   "Любезная Валерия! Не буду говорить о той сильной привязанности, которую я, старая женщина, почувствовала к вам с первой встречи. Есть чувства необъяснимые; я почувствовала к вам какую-то симпатию, какое-то, если могу так выразиться, магнетическое влечение, увеличивавшееся с каждым днем. То не было чувство матери к своему ребенку; нет, привязанность моя была смешана с каким-то почтительным страхом и предчувствием, что разлука с вами повлечет за собою для меня несчастье. Мне чувствовалась в вас моя судьба, мой fatum, и это чувство не засыпало во мне ни на минуту, даже, напротив того, оно усилилось теперь в минуту расставанья. Как мало знаем мы таинства души и тела! Мы знаем, что мы созданы чудесно, - и только. Есть влияния и влечения необъяснимые, это я чувствую верно. Я часто размышляла об этом, лежа в постели, размышляла до безумия, но не могла разгадать загадки. (Увы, подумала я: верю, - вы были безумнее, нежели я предполагала). Вообразите себе мой ужас и скорбь мою, когда я услышала, что вы хотите меня оставить, Валерия! Это был для меня смертельный приговор. Но я чувствовала, что не могу этому противиться: так было мне суждено, - кто может бороться с своею судьбою? Ваше юное, благородное сердце сжалось бы, если бы вы знали, сколько страдала и страдаю я от вашей измены; я приняла это, как казнь за мои прошедшие преступления, в которых и хочу вам покаяться, как единственному существу, к которому имею доверие. Я хочу загладить прошедшее, возвратить кому следует похищенные мною права и вверяю это дело вам. Без этого письма трудно было бы исправить мой поступок.

   Прежде всего я должна рассказать вам причины, побудившие меня к этому поступку. Выслушайте историю моей молодости.

   У отца моего, сэра Александра Мойстина, было четверо детей: два сына и две дочери. Я была старшая, за мной следовали братья, потом сестра Елена. Она была восемью годами моложе меня. Рождение ее стоило жизни матери. Мы подросли. Братья отправились в итонскую коллегию. Я осталась хозяйкой в доме. Я была горда от природы; власть, почтение всех окружавших и - (взгляните на портрет) - без хвастовства могу сказать - красота, сделали меня самовластною, деспотическою. Многие за меня сватались, но я отказывала всем, пока мне не исполнилось двадцать лет. Больной отец долго не выходил из своей комнаты; слово мое было законом для него и для всех домашних. С сестрой Еленой, еще ребенком, обходилась я сурово, во-первых, я думаю, потому, что видела в ней будущую соперницу по красоте, а во-вторых, потому, что отец ласкал ее больше, нежели мне хотелось. Она была нрава кроткого и никогда не жаловалась. Время шло; я отказывалась от женихов. Я не хотела расстаться с властью и подчиниться мужу. Мне исполнилось наконец двадцать пять лет, а сестре семнадцать. В эту эпоху суждено было всему измениться.

   К нам приехал со старшим моим братом, капитаном, сослуживец его, полковник Демпстер. Такого увлекательного человека я еще не встречала; в первый раз почувствовала я готовность отказаться от власти в отцовском доме и соединить судьбу свою с судьбою мужа. Полковник тоже был ко мне очень внимателен: ухаживал за мною с величайшим почтением и умел льстить моей гордости. Я дала полную волю своим чувствам, влюбилась по уши и ценила улыбки его выше всего в мире. Он приехал к нам только на неделю, но прошел месяц, а он все еще не уезжал. Не только я, но и все прочие считали дело слаженным, Отец, зная, что полковник довольно богат, не спрашивал ни о чем больше. Но прошло два месяца, а полковник, постоянно ко мне внимательный, предложения не делал. Я приписывала это робости и сомнению в успехе. Это мне даже нравилось; однако же мне хотелось, чтобы дело пришло к развязке, и я старалась вызвать его на объяснение сколько позволяла скромность. По утрам полковник ходил с моим братом на охоту, и в эти часы я видела его редко; но вечером он постоянно за мною ухаживал. Знакомые (друзей у меня не было) поздравляли меня с победою над человеком, который славился своей недоступностью, и я не возражала. Я ежечасно ждала его объяснения, как вдруг - вообразите себе мое удивление и негодование - однажды утром меня известили, что полковник Демпстер и сестра моя исчезли, и что их видели скачущих в коляске во весь опор.

   Все это оказалось правдой. Полковник, узнавший от брата о моем властолюбивом нраве, счел, что ему нельзя будет оставаться долго у нас в доме, не ухаживая за мною. Он влюбился в Елену при первой же встрече и прибегнул к притворству, чтобы иметь время заслужить ее любовь. Оказалось, что утро проводил он не на охоте с братом, а в беседах с Еленой. Брат, которому он признался в своей страсти, помогал ему меня обманывать. В то же утро принесли письмо от полковника, в котором он просил у отца прощения. Я прочла его. "Как это глупо, - сказал отец, - зачем было воровать, что можно получить просто? Я и без того отдал бы ему Елену. А я думал, что он ухаживает за тобою, Барбара".

   Это было свыше моих сил. Я упала к ногам отца, и меня отнесли в постель. На другой день я заболела воспалением в мозгу, и врачи сомневались, приду ли я в рассудок. Мало-помалу, однако, я оправилась. Три месяца не выходила я из комнаты; этот удар отозвался во мне, кажется, на всю жизнь и был, вероятно, причиною, что я сделалась существом беспокойным, не могущим ужиться на одном месте; движение стало для потребностью, и я обратилась к перу, ради искусственного возбуждения. Я думаю, что все пишущие бывают тронуты, когда берутся за перо. Я не хочу этим сказать, что они сумасшедшие, но им не далеко до сумасшествия.

   Когда я воскресла, во мне было только одно чувство - жажда мщения. Нет, однако же, я забываю о ненависти, матери мщения. Я чувствовала, что я унижена, оскорблена, обманута. Любовь к полковнику превратилась в ненависть; сестра стала мне противна. Я не могла простить ее. Отец не отвечал на письмо ее мужа; ему помешала подагра. Теперь он сказал мне:

   - Барбара, пора, кажется, простить их. Я уже давно написал бы полковнику, да не могу. Надо написать им и пригласить их сюда.

   Я написала, только не то, что он диктовал; я написала, что отец мой никогда их не простит и хочет, чтобы они прекратили бесполезную переписку.

   - Прочти, - сказал мне отец.

   Я прочла письмо в том смысле, как он желал.

   - Прекрасно; теперь они приедут, - сказал он. - Мне ужасно хочется обнять Елену. Она мое дорогое дитя; она стоит жизни твоей матери. Спрошу ее, зачем она убежала? Я думаю, она больше боялась тебя, нежели меня.

   Я не отвечала ни слова и запечатала конверт. Письма с почты приносили прямо ко мне, и я имела возможность скрывать их от отца. Он не знал, как молит моя сестра о прощении. Кроме того, я всеми силами старалась вооружить его против нее. Наконец, я узнала из писем, что они уехали из Англии в Европу. Прошло несколько месяцев. Отец мой терзался молчанием Елены и ее мнимым равнодушием. Душевное страдание, очевидно, оказывало дурное влияние на его здоровье; он начал хиреть и с каждым днем делался раздражительнее. Наконец, пришло от Елены письмо, которое - стыжусь признаться - доставило мне неописанное удовольствие. Она извещала о смерти своего мужа.

   - Так он умер! - подумала я. - Теперь он никому не принадлежит.

   Что за демон овладел моею душою! Сестра писала, что она едет в Англию и скоро должна разрешиться от бремени. Письмо было адресовано ко мне, а не к отцу. Смерть полковника не уменьшила ненависти моей к сестре; напротив того, теперь, казалось мне, Елена в моих руках, и я могу ей отомстить. Подумавши, на что мне решиться, я написала ей, что отец все еще сердится, что я всеми силами старалась смягчить его гнев, но напрасно, что он с каждым днем делается все слабее и слабее, и что причиною этого я считаю ее необдуманный поступок. Отец проживет, вероятно, недолго, - заключала я, - и я попробую еще раз уговорить его на прощение, что, может быть, и удастся, так как полковника нет уже в живых.

   Через две недели я получила ответ. Сестра благодарила меня за участие и извещала, что она в Англии и со дня на день ожидает своего разрешения; что она больна телом и душою, и не надеется пережить родов. Она заклинала меня памятью матери приехать к ней. Другая забыла бы свою ненависть, но мое сердце было закалено.

   Я сочла за лучшее известить отца о смерти полковника Демпстера и возвращении Елены в Англию и сказала ему, что она скоро должна родить, и что я желаю поехать, по ее просьбе, к ней. Отец мой был поражен и дрожащим голосом просил меня отправиться, не теряя времени. Я согласилась, но с тем, чтобы он никому не говорил о цели моей поездки, во избежание толков и пересудов. Я уехала с моей бывшей нянюшкой, на верность которой могла положиться, В чем состояли мои намерения, я и сама порядочно не знала; я чувствовала только, что мщение мое не удовлетворено, и что я не пропущу удобного случая удовлетворить ему.

   Я застала сестру во время родов; она страдала и душевно, будучи уверена, что отец не хочет простить ее. Я же не захотела облегчить ее страданий и не открыла ей истины. Я была как будто во власти какого-то демона.

   Сестра моя умерла от родов, и тогда мне стало жаль ее. Но когда я взглянула на ее сына и увидела в нем совершенное подобие полковника, гнев воскрес в душе моей, и я поклялась, что мальчик никогда не узнает, кто был отец его. Нянюшке, ездившей со мною, сказала я, что это моя старинная пансионная подруга; после, однако же, я узнала, что истина от нее не укрылась. Я уговорила ее отнести ребенка к ее родителям, сказавши, что обещала умирающей матери его иметь о нем попечение, но что все это должно хранить в тайне, во избежание злых толков. Потом я возвратилась в Кольвервуд-Галль с известием о смерти сестры. Я, разумеется, умолчала о том, что ребенок жив. Сэр Александр плакал горько; с этого дня он начал быстро угасать.

   Я отомстила, и мне стало на себя досадно. Страсть утихла, настала пора размышления. Состояние мое было жалко: совесть не давала мне покоя. Чем больше я размышляла, тем больше оставалась собою недовольна и готова была воротить прошедшее ценою целого мира.

   В это время к нам приехал сэр Ричард Р**. Я ему понравилась, он сделал предложение, и оно было принято, больше всего, кажется, затем, чтобы только иметь случай уехать из Кольвервуд-Галля. Я думала, что перемена мест изгладит из памяти моей прошедшее; но я жестоко обманулась. Уехавши с мужем, я жила в постоянном страхе, опасаясь, что нянюшка выдаст меня отцу, и просила сэра Ричарда сократить наше путешествие и позволить мне съездить домой, навестить больного старика. Муж мой согласился, и через две недели после моего возвращения в Кольвервуд-Галль, смерть отца избавила меня от опасности, но в то же время явились другие причины беспокойства. Отец оставил духовную, в которой завещал мне и сестре моей по 5000 фунтов, а в случае смерти одной из нас, все 10 000 другой. Двоюродная бабушка тоже оставила мне с Еленой по 10 000 фунтов, с тем чтобы они были выданы нам при замужестве, и чтобы в случае смерти одной из нас, перешли к другой, если умершая не оставит по себе детей. Таким образом, скрывши рождение моего племянника, я лишала его собственности, которою пользовалась сама. Я не знала ничего об этих распоряжениях отца моего и бабушки; иначе я не осмелилась бы скрыть ребенка, опасаясь, чтобы это не приписали корысти. Я теперь готова была признать мальчика за моего племянника, но не знала, как это сделать; деньги были в руках моего мужа, и я не смела сознаться в моем проступке.

   Жизнь была для меня казнью. Когда нянюшка моя и ее отец заговорили о том, что не хотят хранить тайны, я думала, что сойду с ума. Я описала им все бедствие, в которое ввергнет меня их открытие, и дала им торжественнейшее обещание возвратить ребенку его права. Они этим удовольствовались. После нескольких лет несчастной жизни, смерть освободила меня от мужа. Вы спросите, отчего же тогда не признала я ребенка? Я боялась. Я отдала его в училище, и ему было тогда лет двенадцать или тринадцать. Я взяла его к себе с намерением возвратить ему его права, согласно обещанию, данному моей нянюшке и ее отцу. Но, взявши его к себе, я не видела средства рассказать его историю, не сознаваясь в собственной вине, и гордость заставила меня молчать.

   Я откладывала мое признание со дня на день, а мальчик, место которому было сначала указано в гостиной, перешел мало-помалу в кухню. Да, Валерия, паж, лакей Лионель - мой племянник, Лионель Демпстер. Признаться в этом было свыше моих сил. Я утешалась тем, что все это делается к его же пользе. Как легко оправдываем мы свои поступки, если они согласны с нашими целями! Я воспитала его, я оставила ему мое состояние и говорила сама себе: низкое положение вылечит его от гордости и сделает из него хорошего человека. Плохая логика, признаюсь.

   "Валерия! Я назначила вас моей душеприказчицей, потому что и после смерти желала бы избегнуть, сколько возможно, огласки. Я не желала бы сделаться предметом народных толков даже на несколько дней, да и Лионелю не много было бы в том пользы, если бы весь мир узнал, что он служил лакеем. Поверенный мой не знает, кто мой племянник и обратится по этому делу к вам, В маленьком оловянном ящике в моей спальне найдете вы все документы, имена и адреса людей, помогавших нам в этом деле и все перехваченные письма моей сестры. Не забудьте, что Лионель имеет право не только на мое наследство, но и на наследство своего отца, перешедшее к другим родственникам. Посоветуйтесь с моим поверенным насчет мер, которые должно принять, не выставляя меня больше, нежели необходимо. Впрочем, если надо, пусть все узнают о моем проступке. Лишь бы Лионель был вполне восстановлен в своих правах.

   Вы возненавидите меня, может быть, после этого признания; вспомните, однако же, как страстно я любила и как жестоко я была обманута. Я была тогда близка к сумасшествию. Да будет это для вас уроком, как трудно воротиться на прямую дорогу, сбившись с нее однажды.

   Теперь вы знаете мои страдания и преступления, знаете, почему меня не без основания считали женщиною эксцентрическою, полусумасшедшею. Простите меня и пожалейте обо мне. Я уже довольно наказана собственною совестью.

   Прочитавши эту бумагу, я положила ее на стол и долго была погружена в раздумье.

   - Возможно ли? - думала я. - Неужели обманутая любовь может заглушить в сердце все благородные чувства, побудить женщину оставить умирающую сестру в горьком заблуждении и мстить невинному существу наперекор всякой справедливости? О, я не поддамся любви! Кто бы мог подумать, что беспечную, эксцентрическую леди Р** давит сознание преступления, беспрестанно оживляемое присутствием обиженного? Как загрубела, должно быть, у нее совесть, что она со дня на день откладывала возвращение прав своей жертве! Как странно, что страх перед светом и его мнением бывает сильнее страха перед судом Божиим!

   Это последнее замечание доказывало только, как мало еще знаю я свет. Потом мысли мои обратились на другое. Я уже говорила вам, что я католичка. Но, после смерти моей бабушки, никто почти не поддерживал во мне рвения к исполнению религиозных обязанностей. Проживши два года в Англии между протестантами, я ходила с ними в их церковь, думая, что лучше ходить в протестантскую церковь, нежели вовсе ни в какую. Мало-помалу я начала уже склоняться к протестантизму; но теперь мне вдруг пришло в голову, что если бы леди Р** исповедовалась бы по правилам католической церкви, то тайна ее не могла бы так долго оставаться тайною, или, если бы она в ней не созналась, то ее выдали бы соучастники, будь они католики, и Лионель давно был бы восстановлен в своих правах. После этого размышления, я почувствовала, что снова сделалась ревностною католичкою.

   Я написала к мистеру Сельвину, чтобы он приехал ко мне завтра утром, и пошла к леди М**.

   - Мы, вероятно, часто будем лишены удовольствия видеть вас с нами? - сказала мне леди. - У вас теперь такое важное занятие.

   - И неприятное, - отвечала я. - Я желала бы, что бы леди Р** избрала кого-нибудь другого. Могу я го просить у вас на полчаса экипаж - достать кое-какие бумаги из квартиры леди Р**, в Бэкер-Стрите.

   - Разумеется. Читали вы завещание?

   - Да.

   - Как же она распорядилась своим имением?

   - Она оставила все своему племяннику.

   - Племяннику' А я никогда ни слова о нем не слыхала. У сэра Ричарда не было ни племянников, ни племянниц, и титул перешел теперь к линии Вивианов. Я не знала, что у леди Р** есть племянник. А вам что она отказала, если позволено спросить?

   - Мне леди Р** оставила пятьсот фунтов.

   - В самом деле? Так она вас не даром заставляет беспокоиться. А признаюсь вам, мисс де Шатонеф, мне хотелось бы, чтобы вы отложили дела и занялись ими после свадеб моих дочерей. Я не знаю, за что ухватиться, и эти два дня