Меньшиков Михаил Осипович - Из писем к ближним

а, был получен категорический отказ, притом без всякого объяснения причин. Через некоторое время просьба студентами была повторена и получен был второй отказ, столь же категорический. Кружок василеостровских авиаторов догадался, что не следует просить общего разрешения на производство полетов, а нужно просить разрешения произвести лишь пробный полет в один определенный день. Так и поступили. Теперь получился тоже отказ, но уже мотивированный. Оказалось, что разрешение полиции не может быть дано только потому, что прошение студентов подписано не правлением кружка, а только секретарем и не указаны меры предосторожности, принятые кружком для обеспечения безопасности авиаторов. Пришлось еще раз послать представителя кружка для объяснений. Но опять новость: заявили, что студенческий воздухоплавательный кружок, как легализированный только администрацией университета, может совершать свои пробные полеты лишь на университетском дворе, а для того, чтобы производить полеты на пустырях Голодая, нужна специальная легализация. Можно себе представить нервное настроение молодежи, желающей летать и встретившей такое необозначенное в физике воздуха препятствие. Но студенты решили довести дело до конца. Они послали четвертое прошение с подробной докладной запиской, в которой указаны все меры предосторожности и обязательство, что посторонняя публика не будет допускаться. Приложен был устав кружка и удостоверение руководителя его, приват-доцента, о том, что единственным подходящим местом для полетов представляется Голодай. Казалось бы, все требования были исполнены. Какой же получился ответ? Отказа на этот раз не было, но не было и разрешения, а сказано было только, что разрешение на пробные полеты должно быть испрашиваемо каждый раз отдельно и заблаговременно. "За этой, - говорит кн. Голицын, - бесцельной почти трехмесячной перепиской, отзывающейся холодящим канцеляризмом, время было упущено и кружку волей-неволей пришлось отложить свои пробные полеты до весны". Но в течение долгих месяцев вынужденного бездействия - может явиться препятствие более грозное, чем эта волокита. Просто студентам наскучит мертвое мечтанье, они остынут в своем порыве и бросят его. Вот вам пример, как общественность наша, вообще не бойкая, вянет в самом зачатии своем, встречая чуть не полярный холод.

   Кн. Голицын приводит другой пример: известный авиатор Гюйо, приехав в Петербург, хотел было на Коломяжском аэродроме до демонстрации перед публикой совершить пробные полеты. Является полиция и запрещает подниматься. Телефонируют и просят разрешить Гюйо сделать свою репетицию. Отвечают: сейчас нельзя, - через несколько дней - можно. Дело пошло по инстанциям и доходило, кажется, до товарища министра внутренних дел. Только через 2-3 недели спустя Гюйо полетел, но самовольно. После этого ему разрешено было сделать полет за деньги.

   Академик кн. Голицын приводит ряд других примеров рутинного и враждебного отношения наших ведомств к самым легальным и невинным, но слишком новым для канцелярий вопросам. Например, Российский морской союз пригласил было мичмана Подгурского прочесть доклад о применении авиации к морскому делу. Мичман Подгурский уже два раза делал в Петербурге доклад на эту тему. Председатель союза просил морское начальство о разрешении мичману Подгурскому прочесть доклад. Почти накануне доклада, когда повестки уже всем были разосланы, получился ответ, что командир экипажа это разрешить не может, обратитесь к командиру порта. А накануне доклада мичмана Подгурского экстренно услали в Кронштадт; так доклад его и не состоялся. При подобной панике относительно всякой новизны, при стихийном противодействии разрешающих и надзирающих властей скажите, как может развиться общественное одушевление? Откуда может взяться частная инициатива, и не естественнее ли ждать того, что и наблюдается вокруг, т. е. тупого и холодного безразличия публики ко всему? В те долгие месяцы, когда между просителями и разрешителями у нас идет нескончаемая полемика по вопросу - можно или нельзя, - в Германии уже почти каждый корпус имеет свой воздушный корабль и производится совместное маневрирование воздушных эскадр с внезапным их появлением над крепостями. Сравните живую одушевленную работу там, - с изнурительной волокитой по канцеляриям у нас!

   Академик кн. Голицын, как моряк и профессор Морской академии, принадлежит к слою русских людей, особенно измученных нашим военным унижением и разгромом. Естественно, что его сердце исстрадалось, видя, как вместо восстановления из развалин мы с каждым днем плачевнейшим образом погружаемся в старую трясину общего индифферентизма. Кн. Голицын проектирует для живого дела воздухоплавания создать особое вневедомственное учреждение - главный воздухоплавательный комитет с особым исполнительным бюро. В состав комитета должны, по его мнению, входить только "лица, искренно преданные делу и желающие работать, а не те, у которых больше чинов и орденов". Но в прямое противоречие с этим прекрасным условием кн. Голицын желал бы видеть в воздухоплавательном комитете представителей самых чиновных учреждений: Совета Министров, обеих законодательных палат, Академии наук, главной физической обсерватории, главного инженерного управления и проч. и проч., до аэродинамического института г. Рябушинского в Купчине. Такой главный комитет из представителей семнадцати разных учреждений будет будто бы достаточно деятелен и авторитетен, чтобы взять на себя воздухоплавательное Дело в России.

   Вот мысль, имеющая наибольше шансов для осуществления и с которою, однако, никак нельзя согласиться по существу. Эта мысль наиболее осуществима потому, что составляет излюбленный шаблон для всех междуведомственных комиссий и особых совещаний. Но неужели почтенный академик не наблюдал у нас ужасной работы подобных комиссий? Достаточно уже трех представителей разношерстных ведомств, чтобы получилась басня о лебеде, щуке и раке, а тут представительство предположено от семнадцати учреждений! Даже самые рьяные сочувственники воздухоплавания тут будут только мешать друг другу. Нигде не возникает столь жарких споров, как между членами комиссий, чувствующих себя безответственными за общий результат. Россия гибнет именно от бесконечного словоговоренья в комиссиях. Создать главный комитет воздухоплавания по типу, предлагаемому кн. Голицыным, значит обречь боевое и страстно кипучее дело обычному канцелярскому чернилоизнурению. Хотя бы одну - воздушную сторону жизни освободили от мертвящих комиссий!

   Согласно с теми взглядами (см. "Электричество и черепахи", 9 января), которые я приводил относительно существа комиссий, я к предложению академика кн. Голицына внес бы следующую поправку. Собирайте главный воздухоплавательный комитет, но по другому методу. Если хотите живой и творческой работы, найдите одно лицо - вроде г. Цеппелина в Германии - и возложите на него всю власть и всю ответственность за дело воздухоплавания. Пусть это лицо пригласит себе в сотрудники кого найдет нужным - у нас или из-за границы. Пусть эти сотрудники включат в свой состав всех действительных работников и всех даровитых изобретателей. Но пусть ход дела решается не большинством голосов, всегда бессмысленным в подобных случаях, а живою властью главного вождя, как бы главнокомандующего в данной кампании. Ведь в самом деле идет некое завоевание. Необходимее всего тут глазомер, быстрота и натиск - качества вождя, диаметрально противные всему канцелярскому. Выберите одушевленного человека, но не набрасывайте на него петли "большинства голосов".

   Именно наиболее одаренные и предприимчивые члены комиссий у нас задыхаются всего скорее. В качестве председателя одушевленный человек - живой страдалец, но дайте ему хозяйские, диктаторские права,- и он сумеет даже бездарных людей сделать пригодными для их ролей, сумеет даже холодных одушевить! Нет власти выше полководца, нет выше обаяния полководца и нет наилучшего способа влиять на людей я использовать их силы. Именно потому, что воздухоплавательное дело - самое свежее и новое и со значением колоссальным, - оно должно быть поручено одному лицу, энергия и талант которого внушали бы общее доверие.

  

  

   Простите за кощунственный вопрос, он был бы совершенно невозможен в иные - "славные", т. е. нормальные для России времена. Теперь же этот дерзкий вопрос задают и внутренние, и внешние враги наши, и некоторые с презрительной усмешкой отвечают: нет! Как дух уныния, проклятый Богом, в сердце многих-многих Русских заползает то же скверное внушение: "Россия воевать не может..."

   - Как? - кричу я вне всяких рассуждений и соображений: как это великий народ воевать не может? Мне кажется, это основная колоссальная ложь, такая же ложь a priori (Заранее, наперед (судить, утверждать) (лат.).), как если бы допустить, что народ уже дышать не может или потерял способность питаться и любить. Народ всегда может воевать, если он еще народ, т. е. если он не развращен до подлого рабства упадком веры, разложением трудовой и государственной дисциплины. Если же народ уже развращен до этой плачевной степени, то мировой Промысел, наблюдающий за свежестью жизни, непременно пошлет такому народу войну. Завяжется целый ряд войн, чтобы искоренить нечестие, чтобы очистить огнем и железом гангрену духа и вновь научить падший народ быть мужественным и достойным жизни.

   На тему "Может ли Россия выдержать большую войну" написана, к сожалению, небольшая, но интересная статья генерал-майора кн. Багратиона (См.: Можем ли мы выдержать большую войну? // Вестник Русской Конницы. 1910. Январь.). Автор статьи полемизирует с венским военным журналом "Danzer's Armee Zeitung", где высказано сомнение, чтобы Россия могла выдержать с успехом большую войну. Главную причину будущих, как и недавних поражений немцы видят в неспособности русских начальников всех степеней и в отсутствии у них привычки к самостоятельной мысли и работе. Князь Багратион замечает на это, что "судить о всей русской армии по ее 1/5 части, составлявшей маньчжурскую", нельзя. Бесспорно, нравственный элемент у нас оказался слабым, слабее японского, между тем нравственный элемент учитывается 3/4, а материальный лишь четвертью. Но японцы незадолго до войны с нами воевали - вот их громадное преимущество. Они проделали генеральную репетицию в войне с китайцами (1895 г.) на том же театре войны и почти на тех же полях сражений. Японцами были двинуты полки и дивизии, командный состав которых стал лишь опытнее на десять лет, что составило огромный плюс для японцев. "Этот плюс по отношению к Западу, - говорит князь Багратион,- теперь на нашей стороне. У наших западных соседей только некоторые корпусные командиры нюхали порох, у нас же до 10000 начальников разных степеней побывали в боях. Генералы: Гершельман, Иванов, барон Мейендорф, Бильдерлинг, Каульбарс, Ренненкампф, Самсонов, Мищенко, Батьянов, Зарубаев, Данилов, Лечицкий, Кондратович, Мрозовский, Цуриков, Лайминг, Леш, Хан-Нахичеванский, Орановский, Гернгросс, Путилов, Гаврилов, Мартынов, Павлов, Некрасов и многие другие, составляющие целую плеяду... все это обстрелянные львы в мундирах".

   Если допустить, что из перечисленных имен не все львы, а есть и барсы, и если отобрать некоторые сомнительные отличия от несомненных, то даже и последних наберется внушительная группа, которой нет ни у Германии, ни у Австрии. Кроме генералов, у нас выдвинулись и штаб-офицеры; некоторых кн. Багратион перечисляет (Гилленшмидт, Курдюков, Рацуль, Критский, Дружинин и др.). "А среди обер-офицеров разве мало, - говорит он, - Зыковых, Железновых, Чеславских и пр., этих храбрейших из храбрых, усеявших поле битвы мертвыми телами..." "А разве мало таких, как ныне пор. Шикуц, заслуживших четыре знака отличия Военного Ордена, среди унтер-офицеров? А сколько "начальников всех степеней", показавших себя при подавлении беспорядков мужественными, распорядительными и бесстрашными под огнем?"

   Вот основное наше преимущество пред западными странами. Наша армия только что воевала, их армии - нет. Нужды нет, что наша армия была побита и в качество таковой, как иные думают, морально пребывает в параличе. На самом деле это далеко не так. Война подымает дух обеих борющихся сторон - и победителя, и побежденного, подобно тому, как игра научает чему-нибудь не только выигравшего, но и проигравшего. Пусть подъем духа у воюющих разный, но это не меняет дела. Действие и противодействие - противоположны, между тем по природе они равны. Русская армия была неслыханно унижена в 1904-1905 годах, но, как сильное существо, пережившее тяжелую драму, армия наша приобрела некоторые глубокие и серьезные качества, которых ей прежде недоставало. Не говоря о непосредственном боевом опыте, не говоря о привычке к опасности и быстро развивающихся инстинктах борьбы, у нашей армии теперь имеется жажда реванша - безмолвная и скрытая, но реальная сила. И старики-генералы, и офицерская молодежь, и солдаты наши не рвутся театрально отомстить за родину, но в глубине сердца каждого русского, кто не продался евреям, живет эта естественная и страстная мечта - смыть бесчестье. Не говорите, что гордость народная - "пустое тщеславие". С поражением начинается трагический вопрос каждой побежденной расы: быть ей или не быть. Поражение есть пророческое предостережение. Народ, начинающий допускать себя до целого ряда поражений, тем самым обречен на гибель. Является невольно потребность проверить еще раз свое право жизни. Почему во всякой борьбе побитый, едва отдохнув, стремится возобновить бой? Потому, что с победой сопряжено царственное, так сказать, совершенство, достигается полнота могущества и все развитие, на какое жизнь способна.

   Чувство реванша есть сила, обратная победе, но столь же ценная. Мне ген. Куропаткин говорил, в присутствии двух храбрейших героев нашей побитой армии, что мы гораздо сильнее, чем сами думаем. После франко-прусской войны ген. Куропаткину довелось быть долго во Франции и наблюдать французское офицерство. Оно горело жаждой реванша и, поджигаемое им, работало кипуче над восстановлением армии. Ген. Куропаткин убежден, что республиканское правительство сделало тогда огромную ошибку, не сумев использовать это чувство реванша. Победа была бы непременно на стороне Франции. Наша армия горит этим же чувством: затаенной мечтой о восстановлении своей чести. Ближайшим объектом реванша считается обыкновенно вчерашний победитель, но военная честь восстанавливается вообще победой, хотя бы и над третьим, не менее храбрым противником. Франция, побежденная когда-то Англией, восстановляла свои лавры в Германии. Побитые французами и англичанами под Севастополем, мы забыли об этом после победоносной войны с турками.

   Кроме предполагаемого разложения армии, враги России весьма учитывают нравственное разложение русского общества и народных масс. Мне кажется, и здесь наши враги могут "жестоко" ошибиться. Что русское общество и даже простонародье переживает период смуты - это верно, но именно война самое действительное средство скристаллизовать снова дух народный. Обреченное природой па непрерывную анархию - до такой степени растянуты у нас все расстояния - государственное племя наше лечилось от анархии нашествиями врагов. Варяги первые отковали наше национальное единство. Когда это единство в удельных распрях распалось, - татары накинули вновь железный обруч. Когда центробежные стремления объединенной Руси снова взяли верх, нашествие поляков из разгара смуты зажгло небывалый еще патриотизм. Нужно ли прибавлять, что нашествия Карла XII и Наполеона производили такое же могучее объединяющее влияние? Не дай Бог для нас слишком тяжелого испытания, но если бы враг обрушился на Россию, - нет сомнения, что следствием этого была бы громадная ответная волна русского одушевления. В психологии всего живого существует закон самосохранения; ничто так резко не может разбудить этот инстинкт в народе, как явная национальная опасность. Есть древнее изречение: "война делает героев". Следует понимать эту истину шире: война делает весь народ героическим. Даже люди анархического склада - разбойники и преступники - становятся способными в минуту боя на полное повиновение атаману и на истинные подвиги.

   Враги России указывают, что после несчастной войны у нас вспыхнула революция и что то же самое будет в ближайшей войне. На это я отвечу следующее: революция оттого и вспыхнула, что война не была докончена. В так называемую русскую революцию (точнее - смуту) вошел весь неизрасходованный боевой подъем русского народа. То, что предназначалось для Японии, по глубоко прискорбному недоразумению обращено было на русское правительство, не сумевшее истратить народное одушевление в сторону врага. Революционная смута ударила русское правительство, как плохое ружье при отдаче. Недолитая кровь на поле битвы была пролита уже дома. В старинные времена в военных сословиях порыв к войне был иногда так силен, что принимал сумасшедшие формы. За отсутствием врагов неистовые рыцари (берсерки) рубили животных и даже неодушевленные предметы. Нет сомнения, что вторая недоконченная война может вызвать у нас другую революцию, подобную той, что вспыхнула в 1905 году. Народ державный питает глубокую потребность в победе, и если ему отказывают в ней, не исчерпав сил его, то оставшиеся силы он невольно направляет в разрушение. Но заранее никак нельзя решить, будет ли ближайшая война неудачной и удовлетворится ли наш правящий класс непременно позором для своего отечества.

   Россия не могла бы вести большую войну, если бы вдруг опустились с неба какие-нибудь жители Марса или обрушилось нашествие врагов, вооруженных слишком новым и неравным с нами оружием. Этим путем нас сравнительно легко завоевали закованные в железо варяги и неуловимо быстрая на своих конях татарская кавалерия. Чтобы это не повторилось в будущем, нам нельзя отставать от соседей. Всеми мерами, не жалея никаких кредитов, нам следует прежде всего развивать военное воздухоплавание. Именно с этой стороны нам угрожает страшное неравенство оружия, т. е. несомненный разгром. Граф Цеппелин настойчиво заявляет о цели своих стараний: "Я работаю не для науки, не для человечества, не для Нобелевской премии мира, но, прежде всего, для того, чтобы дать Германии крупный перевес в грядущей войне". Если мы не догоним нашего соседа в воздушном флоте, мы будем в первом же столкновении мгновенно побеждены. Через два часа после объявления войны Петербург может быть разрушен бомбами сверху, т. е. может быть истреблено наше правительство, наши центральные учреждения, арсеналы, артиллерийские заводы, склады, запасы включительно до Государственного банка, где лежит полтора миллиарда золота. Подобными же бомбами могут быть разрушены вокзалы и телеграфные станции, и мобилизация наша может быть сразу парализована. Подобными же бомбами могут быть расстроены крепости и лагерные стоянки. Не имея соответствующих воздушных эскадр, которые могли бы дать отпор налету и внести со своей стороны подобное же разрушение в неприятельскую страну, мы рискуем быть взятыми, что называется, голыми руками, совершенно как мечтательные жители краснокожих царств, увидавшие у берегов громадные испанские корабли, извергающие огонь. Не дальше как этой весной и этим летом Россия должна построить себе воздушный флот, притом не менее сильный, чем Германия. Что это материально осуществимо, доказывать излишне. Не следует только тратить драгоценного времени на канцелярщину, на проведение штатов для аэросекретарей и аэроасессоров.

   Страшный вопрос о том, может ли воевать Россия, требует или трех минут благородной решимости, или тридцати томов ученой трусости, причем первое решение опровергнет второе. Так как речь идет о войне будущего и оружии будущего, то, мне кажется, Россия находится в лучших условиях относительно последнего. Что такое воздушный флот? Я полагаю, что это - возрождение нашего казачества. Ведь и казачество - как рыцарство, христианское и сарацинское, - было сильно летучестью своей, вихреподобным наскоком, способностью нанести удар и исчезнуть. Казаки по самой природе полувоздушные воины. На своих конях и челнах они были тем страшны, что, подобно грому, были быстры и неуловимы. Не то ли же самое нынешние аэропланы? Не составляет ли тактика их своего рода джигитовки, приподнятой на воздух? Вдумайтесь в это, вы увидите, что Россия обладает несколькими десятками тысяч молодых людей, тренированных на ловкость и полувоздушную отвагу. Всего быстрее и естественнее научится воздухоплаванию именно наше казачество, и уж, во всяком случае, оно не уступит в этом отношении немецким бауэрам и бюргерам.

   Подробный анализ возможности вести большую войну едва ли был бы под силу даже главному штабу: вспомните, как грубо ошибся он перед последней войной в исчислении японских сил. Вспомните, что тотчас по объявлении войны у нас не оказалось в достаточном количестве ни горной артиллерии, ни пулеметов, ни крепостных орудий, ни достаточного количества снарядов и патронов. Само собой разумеется, что если и в будущем нас ждет такой же сюрприз, то над всеми рассуждениями о возможности воевать следует ставить крест. Утверждать, что у нас со времени войны ровно ничего не делается по части вооружения и снабжения, я не берусь. По отзывам, доходящим со стороны, энергия в этом отношении военного ведомства оставляет желать многого, однако кое-что все-таки делается. Психологически невероятно допустить, чтобы после столь постыдного разгрома у нас совсем не подтянулись. Если не во всех частях, то в некоторых, по слухам, идет живая и кипучая работа.

   Вопрос "Может ли Россия вести большую войну?" позволительно ставить только для того, чтобы показать всю чудовищную незаконность этого вопроса. Нельзя, не оскорбляя достоинства государственного, даже рассуждать об этом, как нельзя рассуждать о том, может человек защищать свою родину или не может. Большая война не роскошь, не прихоть народа, - это основной долг его, повелительный и священный. Долг этот может быть отложен, но непременно должен быть выполнен. К честному и точному исполнению этого долга народ обязан всемерно готовиться, готовиться радостно и непрерывно. "Не знаем ни дня, ни часа", но он настанет, этот грозный час, ибо с тех пор, как мир стоит, испытание войны не прекращалось. Психология людей слагалась сотнями тысячелетий; бессмысленно думать, что инстинкты борьбы исчезли за одно сорокалетие буржуазного мира. Если есть небольшие страны, где давно не было войн, то, вглядевшись пристальнее, вы увидите в их жизни глубокое развитие социального раздора, рост преступности, революционное брожение. Соперничество, не нашедшее внешнего выхода, обращается внутрь и, как всякая неудовлетворенная страсть, вместо полезной работы начинает совершать разрушительную.

   "Да здравствует мир!" - заявляют весьма почтенные господа, от которых война зависит не больше, чем движение антильских ураганов. Можете провозглашать, господа, какие угодно сладкие пожелания, но хозяин жизни-Природа - знает, какие явления установлены в предвечном плане, какие сейчас идут и какие зреют в будущем. "Жив Господь! Он знает срок! Он вышлет утро на восток!" Он вышлет и тихое утро, и светлый полдень, но когда нужно - и сокрушительную грозу.

  

  

   Небезызвестный генерал-лейтенант А. А. Цуриков настойчиво просит меня поддержать поднятый им будто бы "огромного государственного значения" вопрос о преподавании сельского хозяйства в войсках. Генерал прислал мне свою брошюру: "На радость батюшке-Царю, на пользу матушке-России. Напутственная памятка запасному", а также восторженные отзывы об этой брошюре какой-то одесской дамы, нескольких извозчиков и одного священника. В брошюре, восхитившей этих читателей, генерал Цуриков проповедует уходящему в запас солдату кое-какие сельскохозяйственные сведения вроде тех, что помещаются в дешевых календарях.

   Из уважения к когда-то великой русской армии я обязан заявить, что затея ген. Цурикова мне представляется очень вредной, а при широком развитии она может иметь действительно "огромное значение" для государства, но крайне печальное. Армия наша (как и все краткосрочные) и без того разлагается, теряя военный дух свой и не успевает переработать мужика в солдата, а тут мечтательные генералы наши стараются еще подменить военные занятия штатскими и на счет военного бюджета пытаются втянуть армию в какие-то совсем невоенные операции. Среди бела дня идет, конечно, крайне благонамеренная и объясняемая высокими побуждениями, но крайне опасная фальсификация - претворение воина в "просвещенного земледельца". Сколько бы одесских дам, извозчиков и священников ни восхищались брошюрой ген. Цурикова, она меня лично возмутила до глубины души. Отталкивает, прежде всего, весьма претенциозное заглавие: "На радость батюшке-Царю, на пользу матушке-России". Что это за манера у почтенного автора - самому себе выдавать блестящую аттестацию от имени "батюшки-Царя" и "матушки-России"?

   Позвольте из означенной брошюры, широко распространяемой в войсках, сделать несколько цитат, чтобы показать всю ее необдуманность. "Ты кончаешь службу в полку и возвращаешься домой, - говорит ген. Цуриков солдату. - Не думай, однако, что с окончанием полковой службы ты кончаешь службу Царю и отечеству: ты только с одной важной службы - военной - переходишь на другую, не менее важную службу - идешь служить матери сырой земле" и проч.

   Первая же мысль ген. Цурикова в первых же строчках брошюры - глубоко неверная, способная внести сумбур в ум запасного. Возвращаясь в запас, солдат вовсе не оканчивает военной службы Царю и Отечеству. Он продолжает ее в качестве запасного, обязанный по первому требованию вернуться в ряды армии. С другой стороны, солдат вовсе не начинает в деревне другой какой-то "службы" Царю и Отечеству в виде пахаря. Я в первый раз слышу, что существует всеобщая земледельческая повинность, сменяющая воинскую. Каждый запасной солдат волен избрать любой род труда, идти в сапожники, кузнецы, лакеи, фабричные или земледельцы, как волен и ровно ничего не делать, если у него есть средства. С отменой крепостного права остался только один вид обязательной службы (если не считать некоторых натуральных повинностей) - именно военная. Со всех других форм труда снята служебная черта - принудительность. С чего же это ген. Цурикову вздумалось сравнить вольный промысел с военной службой - с единственной подвижнической и героической и в силу того ни с какою частною работой несравнимой?

   Есть у нас генералы военные, и есть, к сожалению, глубоко штатские, вся психология которых настроена на гражданские темы. Истинно военный генерал, отпуская солдата в деревню, дал бы ему, конечно, только военные напутствия, военные завещания. Вопреки ген. Цурикову, который внушает, что, отслужив три года, солдат перестает быть солдатом, истинно военный начальник постарался бы внушить, что на весь срок запаса и даже на весь срок ополчения солдат обязан считать себя солдатом, обязан беречь в себе тот военный дух, который приобрел в полку, и то воинское искусство, которому его научили. Истинно военный начальник постарался бы вложить солдату на веки вечные высокое напоминание о воинском звании и об исключительном долге защищать отечество. Ведь не для того же в самом деле государство три года кормит новобранца, содержит его и обучает, чтобы, уйдя в запас, он сбросил бы всю свою подготовку вместе с мундиром? Ген. Цуриков не нашел ни одной мысли, ни одной строчки, ни одного слова, чтобы напомнить запасному будущие военные его обязанности; он воспевает исключительно штатские, деревенские добродетели. И тут он повторяет избито либеральные и совершенно неверные мысли. "Ведь только деревня, - говорит ген. Цуриков, - дает тот хлеб насущный, без которого никто не может жить; вот почему нет более угодного Богу и более важного труда, как труд земледельца". Это целый букет идей, одна другой ошибочнее. Вовсе не одна деревня дает хлеб насущный. Этот хлеб дает всякий честный труд, в городе или деревне безразлично. Не одна крестьянская деревня занимается добыванием пищевых продуктов, а и городской капитал, приложенный к земле в экономиях и коммерческом скотоводстве. Какой именно труд всего более угоден Богу, об этом Христос сказал кратко: "Нет выше любви, как положить душу за друзей своих". Этим освящается скорее героическое, т. е. военное самопожертвование, чем всякий материальный, по существу корыстный труд. О "хлебе насущном" повелено просить у Бога, но дано напоминание, что "не хлебом единым живет человек".

   Что "нет труда более важного для государства, как труд земледельца", - не от генерала бы русской армии это слышать! Труд земледельца не помешал одной половине России быть под татарами, другой - под поляками. Труд земледельца не мешает Индии существовать для английского государства, Чехии - для австрийского, Хорватии - для венгерского, Познани - для германского государства и пр. и пр. Наша Червонная Русь никогда не бросала труда земледельца, а государство свое потеряла Бог знает как давно. Вопреки ген. Цурикову, есть неизмеримо более важный для государства труд, чем земледелие, - это труд военный, труд героической обороны государства, труд защиты его независимого бытия. Поразительно, что даже заслуженные генералы наши, вроде А. А. Цурикова, у нас этого не знают! Основная высоко курьезная мысль ген. Цурикова это та, чтобы запасной солдат являлся мессией своей деревни, каким-то Ганаватой, культуртрегером, который "научил бы темных людей, своих односельчан, уму-разуму, научил бы их порядку, правильному уходу за землей и тем накормил бы и просветил их". Совершенно, как видите, маниловская идея, фантастическая, отдающая полным неведением ни деревни, ни деревенского труда. "Чем же ты можешь послужить родной деревне? - спрашивает запасного ген. Цуриков и отвечает: - Да многим из того, чему тебя научили за четыре года на службе". Замечу мимоходом: неужели генералу Цурикову неизвестно, сколько лет служит солдат на службе? Подавляющее большинство солдат - пехота и пешая артиллерия - служат три, года, а не четыре. Разница огромная! В действительности срок службы еще короче, так как высшему начальству дано право увольнять нижних чинов и ранее выслуги трехлетнего срока, а также - в годовые отпуска. По общему отзыву, сокращение службы до трех лет одна из неудачнейших реформ ген. Редигера, объясняемая не военными, а политическими соображениями. Все теперь жалуются, что при сокращенном сроке службы, при необходимом отвлечении войск в караулы обучение солдат до крайности стеснено. Не хватает времени, чтобы втянуть новобранца в военную его школу и выдрессировать из него военного человека. Казалось бы, при таком опаснейшем сжатии срока службы хотя бы эти немногие месяцы её должны быть использованы сполна. Ан нет; из брошюры ген. Цурикова узнаем, что "в свободное от занятий время" в полках солдат занимают аграрными беседами, например разъяснениями закона 9 ноября. Узнаем, что в некоторых полках заведены "показательные поля", на которых солдатам объясняют, как правильно вести хозяйство, чтобы всегда был урожай и чтобы при этом земля не только не выпахивалась, а набирала бы все больше и больше силы. Ген. Цуриков утверждает, что солдата в полку не только обучают, но и научивают, "как надо обрабатывать и засевать землю".

   Вот поистине ужасное открытие, если оно касается многих воинских частей! Стало быть, вместо того, чтобы заниматься своим прямым, бесконечно важным делом военным - обучением солдата, - мечтательные генералы занимаются с ним вопросами совершенно посторонними и с военным ремеслом не имеющими ничего общего. Одно из двух: или все эти сельскохозяйственные упражнения на показательном поле отнимают мало времени - и тогда они совершенный вздор и ничему солдата не научают, или они отнимают у солдата много времени, и тогда это - преступление, обкрадывание учебных часов, без того в войсках недостаточных. Я думаю, что в действительности происходит то и другое, т. е. что солдат никакому земледелию не научается, между тем от военного дела его существенно отвлекают, и из новобранца выходит "ни пес, ни коза", по польской пословице, - ни солдат, ни фермер. Тут мы встречаем очень старое явление русской жизпи - Тришкин кафтан, - т. е. наклонность резать в одном месте, чтобы починить другое. Наше оторванное от жизни правительство, например, уже расстроило этим способом две крайне важные государственные функции - духовенство и полицию. Скупясь на то, чтобы обставить как следует деревенскую организацию власти, в Петербурге порешили, что в деревне все могут сделать два добрых гения - священник и становой, притом задаром. Постепенно на священника и станового взвалили огромное дело статистики; правда, статистика получилась фантастическая, цена которой грош. На них же, на священника и станового, взвалили местную благотворительность, нотариат, сыскную часть, следственную, страховую и многое множество других. Батюшки должны были по замыслам петербургских либералов кроме своего прямого дела - обучения христианству - учить еще деревенских детишек грамоте, лечить народ, преподавать рациональное земледелие, спасать утопающих, собирать пожертвования на миллион различных хороших целей и пр. и пр. В результате получилось затормошенное сельское духовенство и изводящая бумагу полиция, оба - институты, поневоле забросившие свое прямое дело. Теперь ту же методу применяют к войскам. Хотят, чтобы солдаты научились воевать, да заодно, "в свободное от занятий время", научились бы и пахать землю как следует, и хозяйничать. Глубоко вредное смешение целей - в ущерб обеим!

   Собственно, сельскохозяйственные советы ген. Цурикова критике моей не подлежат. Маленько мужицким, маленько слащавым стилем, фальшивым, как всякое подлаживание, тут преподаются, может быть, и полезные для земледельца советы, т. е. азбучные, тысячу раз издававшиеся указания на тему: "сейте мяту", как проповедует один сведущий человек из "Плодов просвещения". Может быть, повторяю, из прописных истин ген. Цурикова по земледелию кое-какие небесполезны, но разве, говоря серьезно, можно 10-копеечной брошюрой сделать из варвара какого хотите дела - артиста? Разве можно по книжке выучиться танцевать? А культурное земледелие, я думаю, потруднее танцев.

   Я ровно ничего не имел бы против брошюры ген. Цурикова, если бы он издал ее просто для народа. Это была бы еще одна посредственная брошюра в груде плохих, ежегодно издаваемых и мало кому нужных. Но в данном случае генерал снабжает солдата "памяткой", т. е. напутствием на всю остальную жизнь. И с этой точки зрения брошюра ген. Цурикова непозволительна. Не дело военного начальства заботиться о развитии штатских способностей солдата и штатских добродетелей. Сеять свеклу или тачать сапоги - все это очень почтенные занятия, однако не солдатские. Перед Богом и Государством в силу присяги генералы отвечают за солдата как за солдата, а не как за маляра или свиновода. На последний предмет у нас есть особые, штатские же генералы - в ведомстве земледелия и землеустройства, торговли и промышленности. Было бы странно, не правда ли, если бы какой-нибудь штатский генерал, вроде Гербеля, разразился военными поучениями для народа. Не менее курьезны и попытки военных генералов учить народ земледелию.

   Брошюра ген. Цурикова, при всей незначительности, мне показалась глубоко знаменательной. Из нее вы прямо видите, чем заинтересованы вожди нашей армии и о чем им хочется говорить с солдатами. Им хочется говорить о навозе, о клевере, о картошке, о чем угодно, только не о ружье и не о той нравственной силе, которая приводит это ружье в движение. У кого что болит, тот о том и говорит. У генералов наших болит, очевидно, не слава отечества, погубленная плохою армией, не сознание бесконечно важного воинского долга, не тревога за будущее того народа, который разучился защищать себя, а вот все маленькие деревенские, навозные и картофельные вопросы, которые входят в ведение казенных и земских агрономов. Для нас, рядовых граждан, это крайне печальное предсказание. Не большая беда, "коль пироги начнет печи сапожник", но беда огромная, если при нашествии японцев или немцев наши солдаты ответят им рецептами, как сажать картофель.

   "Занятия по земледелию", возразит ген. Цуриков, не мешают военному делу, они идут в полках в свободное от военных занятий время". Позвольте, да какое же может быть свободное время у теперешнего краткосрочного солдата? Если бы нашлось такое, оно должно быть все до капли истрачено на военное воспитание солдата, на военное его образование. Хорошо быть знакомым с люцерной и клевером, но нелишне для солдата познакомиться и с историей великих войн своего отечества, с историей великих подвигов предков. Или это, ваше превосходительство, совсем не нужно? Или изучение этого совсем не требует времени? Или вообще нынче не существует культа войны и солдатам полезнее всего внушать толстовское непротивление?

   Я вовсе не против любого "руководства к куроводству", не против талантливых попыток провести в народ полезные знания. Но не будем же устраивать контрабанды, не будем пользоваться генеральским авторитетом для внушения солдату штатских мыслей. Преступление тратить крайне драгоценное солдатское время на посторонние занятия. Генералам ставится задача: осолдатитъ мужика, а они омужичивают солдата. Генералам дана задача: зажечь в сердце обывателя дух воина и героя, а они внушают дух куровода и свиновода. Вредное, глубоко вредное, при всей благонамеренности, это дело. В ближайшей войне, когда под знамена, помнящие Скобелева и Суворова, явятся обученные вами огородники и землеробы, вы, может быть, пожалеете, что помогли им забыть их чисто солдатский курс!

   Высшее военное начальство, мне кажется, должно обратить серьезнейшее внимание на развал армии вообще и на проникающие в нее штатские тенденции в частности. Необходимо, чтобы армия занималась своим армейским делом, и никаким больше! Необходимо, чтобы весь коротенький, страшно коротенький курс солдата был использован только на военное искусство. Необходимо послать к... врагу рода человеческого все штатские стихии, пытающиеся отвлечь солдата от его военной школы. Если нужна генеральская "памятка" солдату, то в виде курса тех знаний, которые он проходил. Пусть их повторяет и заучивает, всеми силами запоминает, не растрачивая драгоценного навыка своего из памяти. Если нужна запасному памятка, то дайте ему - в виде государственного подарка - описание великих подвигов предков. Если нужна памятка, то дайте хоть коротенькую историю священных войн, которые народ русский вел за свою свободу. Посмотрите, что делают наши ближайшие соседи - Япония и Германия - для того, чтобы поднять дух народный вообще и рыцарский дух армии в особенности! Какой поэзией и глубокой верой, какой гремящей в веках славою окружена там военная доблесть предков! А у нас генералы, даже побывавшие на войне, ничего не могут придумать лучшего, как преподать благословение запасному солдату относительно навоза и картошки, в области которых последний новобранец, конечно, неизмеримо сведущее своего корпусного командира.

   Вредная брошюра генерала Цурикова дает, однако, благодетельную тему военному министерству - заняться попристальнее запасным материалом армии. Наскоро обученный, наспех вытолкнутый из строя, запасной солдат очень плохой воин. Погружаясь в океан невоенной стихии, он быстро растворяется, в ней и делается часто совсем негодным для войны. Чрезвычайно важно задержать процесс этого растворения и хотя на первое десятилетие запаса суметь внушить живой интерес к пройденному военному курсу. Обыкновенные повторительные сборы недостаточны: необходима широкая система мер к общей милитаризации народа через школу, через военно-гимнастические (сокольские) дружины, охотничьи и стрелковые союзы и пр. и пр. К этой первостепенно важной теме я прошу разрешения вернуться.

  

  

   27 февраля 1910 г.

   На защиту вредной для армии сельскохозяйственной затеи ген. Цурикова выступает мой обычный супостат в "Новом времени" - А. А. Столыпин. Первым доводом необходимости преподавать солдатам земледелие А. А. С-н считает то, что ген. Цуриков будто бы "что ни на есть боевой генерал, - один из тех, что за минувшую войну выделился как храбрец и как образцовый военачальник". На это я замечу, что, может быть, и действительно нужно немало храбрости, чтобы обучать солдата между прочим и агрономии, но я боюсь, не смешал ли А. А. С-п ген. Цурикова с каким-нибудь другим генералом? Во всяком случае мой оппонент преувеличил боевую репутацию почтенного сельскохозяйственного генерала до невероятной степени. Как всем известно, ген. А. А. Цуриков был начальником штаба 10-го армейского корпуса при печальной памяти ген. Случевском. О действиях штаба этого корпуса лучше всего говорит история трагической гибели дивизиона Смоленского и оборона ген. Гершельманом д. Сахепу, а также сиденье в д. Падавязе 2, 3 и 4 октября с удивительными, памятными многим приказаниями.

   Свидетели боевой деятельности ген. Цурикова живы. Он награжден золотым оружием, но уже после войны, в 1907 г., ген. Цуриков ходатайствовал о пожаловании ему Георгиевского креста, однако кавалерская дума отклонила это ходатайство. Последнее обстоятельство, конечно, не исключает солидной заслуженности ген. Цурикова, но не дает основания преувеличивать его сельскохозяйственную реформу в армии.

   Мирные занятия земледелием в своей части ген. Цуриков завел в 1908 г. и поручил читать лекции солдатской агрономии корнету Литвину. Как мне сообщают, собственные познания почтенного корнета по части земледелия оставляют желать весьма многого. Под агрономические лекции отводятся праздники или то свободное время, на которое нижние чины имеют право по закону. Для нашего солдата, как известно, из всех занятий самое невыносимое - это т. н. "словесность", и, как мне пишут, нижние чины встретили добавочную словесность не с увлечением, а с отвращением. В полках наших встречаются представители самых далеких краев и народностей - "от финских хладных скал до пламенной Колхиды" - и всем им втолковывается один и тот же сельскохозяйственный рецепт. "Вы сами знаете, - пишут мне из одной подобной части, - что значит, когда начальство заводит такие занятия. Это значит, что все желающие прислужиться (а таких везде много) всегда переусердствуют в сторону желаний начальства, и картина поневоле получается ужасная". Это мне пишут люди, лично наблюдавшие солдатское земледелие, и я думаю, А. А. Столыпин согласится, что свидетельство очевидцев кое-что значит.

   Мой оппонент защищает сельскохозяйственные занятия в полках не с точки зрения обещанного ген. Цуриковым великого, в течение десяти лет, культурного переворота, а лишь как приятное (будто бы) развлечение для солдата. "Ничто так не утомляет, как однообразие труда, - пишет А. А. С-н. - Отчего писатель берется за ручной труд, отчего мыслитель и философ отдыхает за музыкой или живописью?" На это лестное для нижних чинов сравнение с писателями, мыслителями и философами я позволю себе заметить, что из тожества писателей, мне известных, я не знаю ни одного, который бы брался за ручной труд, и даже не слыхивал о таких. Единственный в этом роде был Л. Н. Толстой, который - когда забросил литературу, пробовал было шить сапоги, класть печи "бедной вдове", возить воду, но вскоре, однако, оставил этот ручной труд и вернулся опять к писательству. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Гоголь, ни Тургенев, ни Достоевский, ни Гончаров, ни Островский - ни один, сколько помнится, настоящий писатель не искал отдыха в ручном труде. Из "философов и мыслителей", отдыхавших за музыкой и живописью, я знавал так называемых дилетантов, которых философия была не лучше их живописи, а музыка хромала, как и мысль. Настоящие философы, как вообще великие люди, обыкновенно всецело погружаются в свое единственное призвание и в нем одном находят неисчерпаемый, вечно свежий интерес.

   А. А. С-н говорит об однообразии солдатского труда, о том, будто "солдаты изнывают от казарменной скуки". Правда ли это? И разнообразие, и скука допустимы лишь в тех воинских частях, где начальство преступно равнодушно к военному делу и где последнее поставлено совсем бездарно. Можно ли вообще говорить об однообразии в области столь живой, столь деятельной, полной героического интереса, каково военное искусство? Военная гимнастика, строй, маршировка, если они хорошо поставлены, так же интересны, как танцы, и способны больше увлекать молодежь, нежели утомлять. Затем - окопы, рытье траншей, уменье быстро поставить лагерь и снять его, уменье приспособляться к местности - разве все это не глубоко интересно? Разве можно назвать такие занятия однообразными? Затем - стрельба в цель, - разве это не увлекательный спорт? Искусство борьбы на штыках и саблях - разве это не другой столь же любопытный спорт? Переберите весь курс солдатского обучения до караульной службы включительно, - он весь соткан из разнообразных игр и состязаний, из драматических представлений, дающих громадную пищу воображению сколько-нибудь здорового парня. О тупицах и идиотах не будем говорить, но каждый заурядный новобранец - ведь это почти юноша с ненасыщенными потребностями игры и спорта. Дети недаром играют в солдаты: работа солдатская настолько сама по себе занимательна, что тянет подражать ей. Кроме отвратительной "словесности" - тяжелой вследствие отменно глупой постановки этого предмета, - все занятия нижнего чина интересны. Меняясь точно в калейдоскопе, они дают упражнение всем центрам мозга и всем способностям. Если заведутся среди солдат философы и мыслители, которых более удовлетворяет живопись и музыка, то почему не дать им военной живописи, военной музыки? Нынче существуют могущественные и дешевые средства демонстрации искусств: волшебные фонари, кинематографы, граммофоны. Дайте нижним чинам полюбоваться картинами сражений, портретами великих полководцев и героев, картинами их подвигов - вот вам и живопись для солдата. Дайте послушать классические марши, военные песни и гимны - вот лучшая музыка для солдата. Почему не воспользоваться искусствами и не ввести их в военное воспитание? Но не забывайте, что все воспитание, вся жизнь солдата должна быть военной и никакой иной. Необходимо, чтобы хоть эти-то жалкие три года военной школы солдат набрал столько военных впечатлений и столь глубоких, чтобы потом на долгие годы, если не на всю жизнь, в нем оставалось военное внушение,

   Говорить об однообразии военного дела значит не иметь о нем ни малейшего представления. Это дело - целый мир, где есть своя религия, своя философия, своя наука, свое искусство, своя литература. Война - самая драматическая область жизни, и допустима ли в полках "казарменная скука" при сколько-нибудь военном начальнике? Конечно, посадите в командиры военного чиновника, тупого канцеляриста, и он, нет сомнения, превратит казарму в мертвый дом. Конечно, трусливая и равнодушная к войне штатская душа в состоянии заморозить самое яркое и страстное одушевление солдат. Но я говорю не про этот несчастнейший, хотя, впрочем, и не редкий случай. Я говорю о нормальных условиях. Во главе армии должны стоять героические вожди, артисты военного дела, способные заразить войска фантастическим интересом к войне. Существуют ли такие люди в природе? Да, и их немало! Их гораздо больше, чем это кажется, но большинство их вынуждено приспособляться к бездарным и холодным господам, глубоко штатским, пролезшим кое-где в генеральские мундиры. Душа армии - офицерский корпус. Дайте нижним чинам офицеров, любящих войну, заинтересованных войной, и вся солдатская служба превратится в сплошное наслажденье. Тягости слу