Морозов Михаил Михайлович - А. Н. Островский - переводчик Шекспира

align="justify">  

  

  шу назначить день

  

  

  

   значить

  Для оглашения и венчанья.

  

  Для оглашенья в церкви и

  

  

  

  

  

  

  

  

   венчанья.

  Но вот идет. Петруччио, говори!

  Ну, вот идет. Петручьо, говори!

  Как видим, перевод здесь очень близок к подлиннику, как, впрочем, и весь перевод Островского (мы даже упрекнули великого драматурга в чрезмерном, несколько робком, бережном отношении к подлиннику). Но есть здесь весьма характерные потери: вместо "утренних роз" у Шекспира, у Островского - просто "розы", вместо "омытые росой", просто "под росой". Изысканный образ, столь типичный для утонченной поэзии Ренессанса, упрощен Островским, которому были чужды витиеватые стилистические украшения. Вряд ли Островский хорошо перевел бы "Венеру и Адониса" Шекспира или его сонеты. Но когда у Шекспира встречаются не изысканные поэтические образы в стиле петраркистов или "эвфуиста" Лили, а поэтические образы, заимствованные уроженцем Стрэтфорда непосредственно у действительности, - не садовые, но полевые цветы, - Островский не только полностью воссоздает картину, но порой добавляет краски и от себя. В своем последнем монологе Катарина сравнивает гнев жены Гортензио, уродующий ее красоту, с "морозами, поражающими луга".

  

  

   Твой гнев _мрачит_ красу твою, как холод

  

  

   _Мрачит_ луга... - переводит автор "Снегурочки".

  Перейдем к следующему примеру. Транио говорит, обращаясь к Люченцио:

  

  Подлинник

  

  

  

   Перевод

  

  Транио

  

  

  

  

  Транио

  Mi pardonate, добрый мой хо-

   Mi pardonate, мой синьор.

  

  

   зяин.

  

  

  

  

   Я тоже

  Я имею те же склонности, что

   Согласен с вами; даже очень

  

  

  

   и вы;

  

  

  

  

  рад,

  Я рад, что не изменил своему

   Что вы решились мудрости

  

  

  

  намерению

  

  

  

   сладчайшей

  Собирать (как пчела) сладость

   Всей сладостью насытиться;

  

   сладостной философии

  

  

  

   однако

  Только вот, добрый хозяин,

  

  Остережемся, добрый мой

  Всегда мы будем восхищаться

  

  

  

  

  синьор,

  Добродетелью и моральным уче-

   Чтоб, нравственную мудрость

  

  

  

   нием,

  

  

  

  

  изучая,

  Не будем, прошу вас, ни стои-

   Не сделаться из стоиков -

   ками, ни (бесчувственными)

  

  

  

   столбами,

  

  

  

  бревнами.

  Но посвятим себя сдержанности

   Чтоб, Аристотелю вполне от-

  

  

   Аристотеля

  

  

  

  

  давшись,

  И не будем отвергать Овидия.

   Овидия проклятью не предать.

  Опровергайте логику в беседах с

  О логике с друзьями рассуж-

  

  

  вашими знакомыми

  

  

  

   дайте,

  И практикуйте риторику в обыч-

   Риторику пускайте в разговоры

  

  

  

  ной речи.

  Используйте музыку и поэзию,

   Обыкновенные. Одушевляйте

   чтобы они оживляли вас;

  

   Поэзией и музыкой себя,

  Что же касается математики и

   А метафизикой - без принуж-

  

  

  метафизики,

  

  

  

  

   денья;

  Занимайтесь ими, насколько смо-

  И математикой вы занимай-

  

  

  жете переварить.

  

  

  

   тесь;

  Нет прибыли там, где нет удо-

   Что неприятно, то и не полезно.

  

  

  

  вольствия.

  Одним словом, сударь, изучайте

   Ну, словом, нужно веселей

   то, что больше всего любите.

  

  

  

  учиться {*}.

  {* У Островского здесь лишняя строка (см. выше таблицу количества строк в подлиннике и переводе). К концу этого монолога Островский отступает от принципа эквилинеарности.}

  Шекспировский Транио очень умен. Но все же это рассуждение может показаться несколько неожиданным в устах слуги. Дело в том, что отдельные монологи и сентенции Шекспира как бы приобретают самостоятельное значение, так сказать, выходят за пределы _конкретного_ образа данного действующего лица. Эти монологи и сентенции можно назвать абстрактными. Философски-абстрактный элемент в творчестве Шекспира был, повидимому, чужд Островскому. Этот монолог Островский переводит местами не то что вольно, но небрежно ("И математикой вы занимайтесь"), что случается с ним вообще очень редко. И что характерно, шекспировские сентенции теряют афористическое звучание. "Изучайте то, что больше всего любите" - философский афоризм. Он передан весьма упрощенно: "нужно веселей учиться". Во второй редакции перевода Островский внес превосходное исправление: "Тому учитесь, что по сердцу вам".

  Лучше всего удаются Островскому те места, где образы Шекспира напоминают картины мастеров нидерландской школы. Превосходен, например, по сочности красок следующий монолог, в котором старик Гремио рассказывает о своих богатствах:

  

  

   Вы знаете, во-первых, дом, снабженный

  

  

   Серебряной и золотой посудой

  

  

   Для умывания рук ее прекрасных,

  

  

   Обит обоями из тирских тканей;

  

  

   Набиты кронами ларцы из кости,

  

  

   А в кипарисных сундуках ковры,

  

  

   Наряды, пологи, белье, завесы

  

  

   И с жемчугом турецкие подушки,

  

  

   Шитье венецианцев золотое

  

  

   И медная посуда - все, что нужно

  

  

   Для дома и хозяйства; да на мызе

  

  

   Коров молочных сотня, да по стойлам

  

  

   Быков сто двадцать жирных...

  Можно двояко воспринимать комедии Шекспира - и при этом облик их автора в обоих случаях соответствует восприятию произведений. Можно видеть Шекспира - "нежного лебедя Эйвона": он в блестящем кружке молодого графа Саутгемптона, среди картин итальянских мастеров... Можно увидать его и в толпе лондонских горожан, среди домов - скромных снаружи, но внутри полных (как дом старого Гремио) серебряной и золотой посудой, ларцами из кости, набитыми кронами, бельем и всякой утварью... Таверна - неподалеку от рынка, где торгуют рыбой и жирным мясом; Шекспир входит в эту таверну, где, в засаленной и залитой вином бархатной куртке, за огромной кружкой хереса сидит преважно "фламандский пьяница" (как называют сэра Джона Фальстафа в "Веселых виндзорских кумушках")... Конечно, такой Шекспир гораздо ближе Островскому, чем первый.

  Как уже указывалось выше, мы располагаем двумя редакциями текста. Первая - более ранняя {Полное собрание сочинений Островского, СПБ, изд. Мартынова, 1886.}, и вторая - более поздняя, опубликованная после смерти драматурга {Н. В. Гербель, Полное собрание сочинений Вильяма Шекспира, т. 1, СПБ, 1899.}, отличаются друг от друга деталями. Островский пересмотрел свой перевод и внес исправления. Этих исправлений не так уж много, большинство их приходится на начало комедии. Но они представляют, на наш взгляд, значительный интерес; они показывают, как Островский отделывал написанный им текст. Они также лишний раз красноречиво свидетельствуют о художественной совести Островского. Великий драматург, свободный от самомнения, возвращается к законченной работе и пересматривает ее.

  Сличим разночтения двух редакций, условно обозначив их римскими цифрами I и II. Нумерация страниц соответствует вышеуказанным изданиям Мартынова и Гербеля.

  "Не беспокойтесь, лорд" (I, 3). Обращение "лорд" звучит плохо: по-английски говорят "мой лорд", сокращенно "милорд". Островский исправляет: "Не беспокойтесь, сударь" (II, 470). "Ужасна смерть; подобие же гнусно" (I, 3). В подлиннике - "Мрачная смерть, как гнусно и отвратительно твое подобие!" Островский уточняет, приближая перевод к подлиннику: "О смерть, подобие твое так гадко!" (II, 471). "Нищий наш, проснувшись, я думаю себя-то не узнает?" (I, 3). "Себя-то не узнает?" - это неясно (себя-то не узнает, а других, значит, узнает?). Островский вносит ясность: "Нищий наш, проснувшись, пожалуй, и себя узнать не сможет?" (II, 471).

  

  

   Берите ж и ведите шутку тоньше;

  

  

   Снесите тихо в лучший мой покой (I, 3).

  Островский усматривает и здесь неясность: "Берите ж" (кого, что?), "снесите" (кого, что?). Он вносит ясность, даже жертвуя ради этого во второй строке пятистопным размером и заменяя его шестистопным:

  

  

   Проделайте же эту шутку тоньше;

  

  

   Его снесите тихо в лучший мой покой (II, 471).

  

  "Слай - неодетый" (I, 7). Явная ошибка в переводе: Островский понял слова "в халате" в значении "дезабилье". Он исправляет ошибку: "Слай - в роскошном халате" (И, 472). "Взгляните, лорд" (I, 8). Как сказано выше, обращение "лорд" невозможно. Островский исправляет: "Взгляните, вот..." (II, 472). "А это дочь хозяйки кабачка" (I, 10) исправлено в соответствии с подлинником: "А это девушка из кабачка" (II, 473). "А как звать-то их?" (I, 10) - исправлено, повидимому, для большей ясности: "А как звать ее?" (II, 473). "И праздному веселью отдаваться" (II, 1,) - изменено в сторону приближений к подлиннику: "Настроить ум на радость и веселье" (II, 473). Во второй редакции вставлено пропущенное в первой редакции искаженное Слаем слово: коверкая язык, он произносит "комонти" вместо "комеди" (комедия). Островский переводит: "Что такое "пиреса?" ("пиреса" вместо "пиеса", II, 473). "Раз в жизни молоды. Пусть будет то, что будет" (I, 12); эта шестистопная строфа, вероятно с целью сохранения метра "белого стиха", ' заменена пятистопной: "Мы молоды раз в жизни. Будь что будет" (II, 473). "Богач из первых в мире" (I, 12) - исправлено по подлиннику: "Купец из первых в мире" (II, 474). Выражение "воспитанник. Флоренции" (I, 13) показалось Островскому, очевидно, нехорошо звучащим по-русски (можно ли быть "воспитанником города", например "воспитанником Москвы"?). Островский превосходно исправляет: "Флоренции питомец" (II, 474). "Не сделаться из стоиков - столбами" (I, 13) - столь же неудачно изменено на "ни стать ни стоиками, ни столбами" (II, 474).

  

  

   О логике с друзьями рассуждайте,

  

  

   Риторику пускайте в разговоры

  

  

   Обыкновенные (I, 13), -

  неясно в общем контексте перевода. Точное значение подлинника: "Замените логику общением с людьми и учитесь риторике на обыкновенных разговорах". Смысл подлинника далеко не ясен с первого взгляда. Это одно из тех "каверзных" мест, которые так часто встречаются у Шекспира. Хотя Островский, переводя "Усмирение своенравной", и обращался за помощью к актеру Ватсону, прекрасно знавшему английский язык, но даже при знании английского языка, даже при наличии шекспировских "лексиконов" без специального навыка в чтении текста Шекспира трудно точно "раскрыть" это место подлинника. Островский так и не раскрыл его, но внес во вторую редакцию больше ясности (с точки зрения общего контекста перевода):

  

  

   Не угнетайте логикой друзей,

  

  

   В простые разговоры не пускайте

  

  

   Риторики прикрас (II, 474).

  Неясно, какой глагол подразумевается в первом из следующих двух стихов:

  

  

   А метафизикой - без принужденья;

  

  

   И математикой вы занимайтесь (I, 13).

  Островский вносит ясность:

  

  

   А метафизикой вы занимайтесь

  

  

   И математикой без принужденья (II, 474).

  Интересно следующее исправление:

  

  

   И вот, пока стоял я беззаботно,

  

  

   Над беззаботностью всю силу страсти

  

  

   Узнал (I, 17).

  Островский не только приближает перевод к подлиннику, но и выделяет основное по значению слово:

  

  

   И вот, пока стоял я, праздно глядя,

  

  

   Узнал я, как из праздности родится

  

  

   Любовь (II, 475).

  Основное по значению слово "любовь", а не "узнал". То же самое и в следующем примере:

  

  

   Спасай меня: спасать меня ты хочешь (I, 17).

  

  

   И помогай: ты хочешь помогать (II, 474).

  Основное по значению слово "помогать", а не "хочешь".

  

  

   Вот и подлец! Ты где же, шельма, был? (I, 20).

  "Подлец" - слишком "сильное" слово, и Островский изменяет эту строку: "Вот и мошенник здесь! Ну, где ж ты был?" (II, 476).

  Следующий пример показывает, как Островский вносил ясность в текст своего перевода:

  

  

   Будь ты гадка, как рыцаря Флорентья

  

  

   Любезная, летами, как Сивилла,

  

  

   И как Сократова Ксантиппа зла

  

  

   И даже хуже - это не изменит

  

  

   Моих намерений, и пусть суровей

  

  

   Адриатического моря будет... (I, 24).

  Можно на слух, то есть со сцены, принять слово "любезная" за прилагательное. Сивилла, оказывается, "любезная летами". Адриатическое море "сердитое" (бурное), а не "суровое" - эпитет, который подходит скорее к северным морям:

  

  

   То будь она, как рыцаря Флорентья

  

  

   Любезная противна, как Сивилла,

  

  

   Стара, будь злей Сократовой Ксантиппы,

  

  

   Как волны Адриатики, сердита... (II, 477).

  В первой редакции встречается слово "пастор" с ударением на последнем слоге (I, 57). Либо желание отделаться от этого ударения, либо, возможно, то соображение, что в Италии нет пасторов (пастор - священнослужитель протестантской церкви), заставило Островского заменить это слово словами "священник" и "поп" (II, 488). "Или ракушка - гадость, мерзость, дрянь!" (II, 77). В слове "ракушка" сомнительной правильности ударение на втором слоге. Островский исправляет, перенося ударение на первый слог:

  

  

   Иль ракушка: фи, гадость, мерзость, дрянь! (II, 495).

  Типично исправление в последнем монологе Катарины: "Сурова, зла и непокорна воле" (I, 103). Чьей воле - непонятно. Островский вносит ясность: "Сурова, зла и непокорна _мужу_" (II, 503).

  Итак, Островский вернулся к своему переводу, еще раз сравнил его с подлинником и внес в него исправления, стремясь к еще большей точности, ясности.

  Подведем некоторые итоги. Островский, как сказали мы, не отошел от подлинника на нужное расстояние, как бы искусственно сдержав поток могучего своего дарования. Конечно, он не был "копировщиком"; он творил, как творит каждый настоящий переводчик художественного произведения; но в целом чувствуется не просто бережное, но какое-то робкое отношение к подлиннику. Быть может, здесь сказался и пиетет перед Шекспиром, имя которого для Островского было синонимом совершенства. "Сразу-то Шекспиром не сделаешься", - говорил Островский.

  Скромный успех перевода Островского также объясняется, как это ни кажется странным на первый взгляд, его сходством с подлинником в отношении медлительного и несколько тяжеловесного ритма, столь отличного от более эффектного, живого и легкого ритма французской комедии положений.

  "Усмирение своенравной" является одной из первых попыток эквилинеарного перевода Шекспира на русский язык. Замечательно, что у Островского эквилинеарность не ведет к нарочитой сжатости русской речи. "Усмирение своенравной" является, таким образом, наглядным примером высокого мастерства Островского в отношении экономии словесного материала. Часто прибегая к переносам и к вольной цезуре, Островский приблизил "белый стих" к разговорной речи. Он выделил в языке Шекспира элемент живой речи, отбросив характерные для Шекспира, в особенности для ранних его произведений, изысканные стилистические украшения. Островский сумел передать первоначальную доступность шекспировского текста. В интересах доступности своего перевода он часто заменяет упоминаемые Шекспиром предметы предметами из обихода русской жизни. Островский облек свой перевод з русскую одежду, его текст изобилует "русизмами". Но при этом Островский стремится сохранить образы английских идиомов, он относится к образности чужого языка чрезвычайно бережно.

  Мастерски переводит Островский шекспировские каламбуры. Неизбежные при переводе художественного произведения потери ложатся у Островского по двум основным линиям. Типичные для "высокого" Ренессанса изысканные и утонченные поэтические образы - по существу своему условные стилистические украшения - упрощены Островским; только там, где поэтический образ Шекспира непосредственно отражает действительность (например, картину сельского ландшафта), перевод становится поэтичным. Упрощенными оказываются в переводе и философско-абстрактные сентенции и монологи. Чуждым оказался Островскому и риторический элемент в творчестве Шекспира. Наконец, как видели мы, особенно ярко и сочно воссоздан был Островским "фламандский" колорит комедии Шекспира. Работа Островского над исправлением своего перевода является поучительным примером для переводчиков.

  Рассмотрение переводов Островского, как видно из настоящего очерка, представляет несомненный интерес и для изучения поэтики самого Островского. В частности, было бы чрезвычайно интересно исследовать отступления Островского от подлинника в других его переводах - и не только характерные ошибки и "потери", но, так сказать, принципиальные отступления. Одно такое отступление мы находим в "Усмирении своенравной". Охотник говорит лорду, что слуги сыграют свои роли с таким "усердием", что Слай им поверит. В подлиннике в этих словах нет ни той трудности в отношении языка, которая допускала бы возможность ошибки, ни стилистических прикрас или декламационной риторики, как нет в них и абстрактной сентенциозности. Но само понятие "усердия" в приложении к искусству лицедейства было, повидимому, чуждо Островскому. И он заменил "усердие" только что сказанным лордом словом "скромность". Вместо того чтобы перевести:

  

  

   Милорд, поверьте, мы сыграем роли

  

  

   С таким усердием, что он поверит...

  

  Островский перевел:

  

  

   Милорд, поверьте, мы сыграем роли

  

  

   С такою _скромностью_, что он поверит...

  И дальше: лорд хвалят актера за роль, которая, по словам лорда, была "должным образом подогнана и естественно исполнена". По мысли Шекспира, актер должен относиться с усердием к своему делу; стремясь к естественности в лидедействе, - цель которого "держать зеркало перед природой", как говорит Гамлет, - актер должен "подгонять" свое исполнение к образу, точно так же, как приноравливать "действие к слову, слово к действию" (см. поучение Гамлета актерам). В этой терминологии "великого стрэтфордца" ясно слышится отзвук воззрения на лицедейство как на ремесло. Никто в эпоху Шекспира не смотрел на лицедейство как на искусство в нашем понимании этого слова. Да ведь и сами актеры именовались всего лишь "слугами" коронованного или знатного лица. Также не была в глазах современников настоящим искусством и драматургия. Когда Бен Джонсон впервые назвал свои пьесы "произведениями" (works), это вызвало едкие насмешки. Издевались над этим, как это ни странно, и сами драматурги, в том числе талантливейший Хейвуд. Терминология той эпохи была чужда Островскому, и здесь он _не перевел_, а заговорил от себя, высказав свои собственные воззрения. У Шекспира читаем: "Эта роль была должным образом подогнана и естественно исполнена". Островский переводит: "Играл ты _просто_ и с большим _талантом_". Скромность, простота, талант - вот чего, как видно из настоящего примера, требовал Островский от театра.

  "Усмирение своенравной" интересно и в другом отношении. Островский, как видели мы, воспринял эту пьесу как "бытовую комедию". Он разглядел в творчестве Шекспира истоки той английской жанровой комедии, которая отчасти роднит Шекспира с Беном Джонсоном, ведет нас к комедиям Драйдена, Конгрива и Уичерли и приводит, наконец, с одной стороны, к блестящей драматургии Шеридана, с другой - к более интимной и скромной пьесе Гольдсмита "Она унижается, чтобы победить, или Ошибки одной ночи".

  "Усмирение своенравной" Островского, несомненно, занимает выдающееся место в истории переводов Шекспира на русский язык. Только в наше время, когда художественный перевод в нашей стране действительно получил признание высокого искусства, мы можем полностью оценить значение разобранной нами в настоящем очерке работы Островского. Близостью к разговорной и даже к "характерной" речи, самими своими "русизмами", стремлением к доступности, неприятием изощренных стилистических украшений, декламационной риторики и абстрактно-философского элемента в монологах и сентенциях - перевод Островского оказался предшественником замечательных советских шекспировских переводов.

  Наконец, восприятие комедии Шекспира в свете "фламандской школы" делает этот перевод, несмотря на его недостатки особенно ценным для советского театра, стремящегося прежде всего к реалистическому истолкованию произведений Шекспира. Если бы Островский менее "робко", более уверенно передал это свое восприятие комедии, перевод оказался бы еще более сочным. Но и в данном, виде работа Островского - наиболее содержательный перевод на русский язык "Укрощения строптивой".

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Впервые напечатано в книге. "А. Н. Островский - драматург" "Советский писатель", М. 1946.