Муравьев-Апостол Иван Матвеевич - Взгляд на заговор Катилины

  

  

   И. М. Муравьев-Апостол. Письма из Москвы в Нижний Новгород

   Серия "Литературные памятники"

   СПб, "Наука", 2002

   Scan ImWerden

   OCR Бычков М. Н.

  

   * Один знаменитый любитель словесности классической и отечественной принял на себя труд перевесть на русской язык Письма Цицероновы. К каждому письму приобщает он замечания археологические, исторические и пр., отличающиеся своею важностию, подробностию и новостию. Мы получили от почтенного переводчика позволение украсить наш журнал одним из сих примечаний, содержащим в себе историю заговора Каталины, которая написана им для наполнения двухлетнего промежутка между 11 и 12 письмами Цицерона и - "посвящается юношам, начинающим заниматься историею как наукою, а не просто упражнением памяти". - Книга сия уже печатается в Москве. - Изд.

  

   Рим достиг чрез пять веков до зрелости своей. Сила, сперва благодетельная, единовластная, потом во зло употребленная, борьба между благородным честолюбием патрициев и еще более благородною любовью к свободе плебейцев, войны необходимые с народами пограничными и, наконец, спасительный страх {Горе тому (говорит Плутарх), кому некого уважать и нечего бояться!} врага и соперника в славе и величии - все сие послужило постепенно к укреплению и возвышению исполина, ужасавшего современников и поныне еще удивляющего потомство.

   В промежутке двух последних Пунических войн¹ Рим вознесся на ту степень высоты, с которой ему долженствовало медленно спускаться и, наконец, упасть, дабы оправдать вечный закон Промысла, положившего предел всякому делу человеческому. Сия есть главная причина падения Рима. Но мы не дерзнем вопрошать Провидение и проникать уставы его, довольны будучи причинами, хотя второстепенными, но достаточными для удовлетворения ума любопытного.

   Состязание аристократии с демократиею служило первым оплотом благоденствия республики, точно так, как оппозиция в Англии есть палладиум ее конституции. Доколе процветало богопочитание, с ним всегда неразлучная чистота нравов и любовь к отечеству; доколе опасение внешнего врага благодетельным страхом сопрягало воедино все члены политического тела к защите и сохранению целого, дотоле укреплялся Рим и возвышался.

   Но когда софисты побежденной Греции, в свою очередь, победили завоевателей своих и пагубным учением эпикуреизма отравили нравственность в самом ее источнике, когда Атталовы стяжания вместе с сокровищами внесли в Рим роскошь и негу Азии, наипаче же когда пали стены Карфагена, Нуманции и Коринфа - тогда рушилось спасительное равновесие двух пружин, которых сила до тех пор не расторгала, а связывала узел гражданского общества. И с тех пор та или другая из пружин сих превозмогала попеременно, и республика между ними растерзана была на части.

   VII-й век Рима с самого начала ознаменован был народными смутами, которые довели его, наконец, до порабощения Августу и недостойным преемникам его. Братья Гракхи, Тиберий и Каий,² первые необузданным честолюбием своим открыли будущим их подражателям опасную тайну, что чернь может служить орудием тому, кто захочет похитить власть. Они пали жертвами покушений своих; но пагубное семя осталось и возрастило плоды ужасные. И до них, конечно, патриции и народ не любили и боялись друг друга, но по крайней мере их обуздывало взаимное уважение; когда же богатство стало сперва заменять достоинства, а потом цениться и выше оных, тогда взаимное презрение заступило место уважения; все гражданские узы разорвались, и Югурта, пример вероломства, чудовище, обагренное кровию всех родственников своих, имел право, по собственному опыту своему, воскликнуть:

   Рим, продажный город! ты будешь добычею того, кто найдется в состоянии купить тебя!³

   В средине века сего явились плоды столь пагубного разврата - междоусобная война. Марий и Силла⁴ честолюбием, враждою, мщением довели республику до краха гибели, пролили лучшую кровь ее как в самом городе, так и на полях Италии и первые доказали Риму, что можно похитить у него свободу и остаться в живых.

   Между тем, как Силла довершает победы свои над Митридатом, непримиримый враг его, в шестой раз консулом, истощает над согражданами своими всю ярость врожденного ему зверства (зверства, до которого не дошли бы и побежденные им кимвры, если бы они овладели Капитолием) и умирает на ложе своем, пресыщенный кровию, но не насыщенный еще честолюбием.

   Свирепый соперник его, мщением пылающий, возвращается в Рим и из защитника отечества делается палачом его. Кровь льется еще ужаснее, нежели при Марии. Страшный лист осуждений (proscriptio) поражает всякого, кто имеет что-либо терять, кто только может возбудить чем-нибудь корыстолюбие послушников тирана. Период сей в Риме являет позорище, подобное тому, которое недавно представлялось в Париже при Робеспьере.⁵

   Но исчадие революции пало под тою самою гильотиною, которая мановением его пролила столько французской крови; а Силла, утомленный убийствами Силла, добровольно отрекается от диктаторства и дерзает в толпе народной стать на чреде простого гражданина.

   После сих ужасных потрясений усталость злодеев произвела мгновенное спокойствие - вид обманчивого порядка. Это была искра, тлеющая под пеплом. Сообщники Мария и Силлы ждали только удобного случая, чтобы снова возжечь пожар, и случай сей вскоре представился: появился Каталина. От него до падения республики история представляет беспрерывный ряд крамол, междоусобий, убийств и в заключение всеобщее рабство на развалинах свободы.

   Луций Сергий Катилина происходил от древней фамилии Сергиев, коих родоначальник был один из первых патрициев при основателе Рима. Природа одарила его необыкновенными силами душевными и телесными, но вложила в него сердце коварное и злое. Рожденный в самое несчастное для республики время, приобыкший с отроческих лет к хищениям, сварам, кровопролитию, он в них провел всю молодость свою и служил Силле орудием неслыханных злодеяний. Будучи ума необузданного, всегда стремящегося к чрезвычайному, всегда желающего невозможного, по смерти Силлы он решился во что бы то ни стало похитить власть в республике.

   Общий разврат, неоплатимые долги, тяготеющие на многих знатных молодых людях, побужденных чрез то желать какой бы то ни было перемены, лишь бы только освободиться от долгов и открыть себе снова путь к расхищению сокровищ народов, подвластных Риму; явное неудовольствие всех партий, особливо приверженцев Силлы, столь же легко расточивших, сколь неистово стяжавших имущества во время междоусобной брани; отдаление от Рима войск республики, употребленных тогда на Востоке против Митридата - все сии обстоятельства благоприятствовали намерениям Каталины. Но всего еще более собственная его расстройка и дух смущенный, плод растерзанной совести, влекли его к ниспровержению законов отечества; безопасность его и Рима не могли уже существовать совместно: долженствовало пасть тому или другому.

   В 687 году Катилина, обремененный проклятиями и сокровищами Африки, где он находился пропретором, возвратился в Рим для искания консульства и нашел против себя доносчика, Клодия Пульхера,⁶ позвавшего его к ответу за грабительства его в провинции. Будучи, таким образом, под судом, он принужденным нашелся отстать от иска своего и тогда уже положил первое основание заговора, к коему приобщил Пизона и Автрония:⁷ первого юношу благородного, но разоренного и готового на всякое дерзкое предприятие, сколько из честолюбия, столько и из ненависти к Помпею, а второго, Автрония, раздраженного против правительства за отвержение его от консульства, на которое он и Корнелий Силла были уже избраны, но оба отрешены, уличенные в подкупе голосов на выборах.

   Предначертание заговора сего состояло в том, чтоб 1-го января 688 года умертвить обоих консулов (Манлия Торквата и Аврелия Котту)⁸ и, похитив власть, разделить ее между собою и другими сообщниками своими, между коими, полагают, находились Марк Красе и Юлий Цезарь.⁹ Как бы то ни было, покушение сие в назначенный день не удалось и, будучи отложено до 5 февраля, осталось также тщетным.

   Суд над Катилиною по поводу вышепомянутого на него доноса наряжен был в течение 688 года. Против всякого чаяния и несмотря на то, что доказательства против него были так ясны, как то, что солнце светит в полдень_t суд оправдал обвиненного и чрез то дал ему право снова явиться в числе кандидатов на консульство. Но и тут Катилина не успел: Цицерон вместе с Антонием Ибридою¹⁰ назначены были консулами на 690 год, и злодей, обманутый во всех надеждах своих и доведенный до прежней его нищеты (ибо награбленные им в Африке деньги издержаны были на подкуп судей и самого доносчика) вознамерился привести в исполнение ужасное намерение свое чрез заговор, прославивший Цицерона спасителем отечества и положивший начало событиям, довершившим падение республики.

   Преступники, трепещущие от справедливой мести законов; юноши развратные, промотавшие наследства свои и утопающие в долгах неоплатных; злодеи всякого звания, привыкшие во времена Мария и Силлы жить грабежом или мздою убийств - словом сказать, все те, которым одно ниспровержение общего порядка могло сулить безопасность, были давно приверженцами Катилины. Из них он избрал развратнейших и отважнейших в сообщники заговора, и, чего, может быть, не помыслил бы и сам Аннибал, если бы после Каннской битвы овладел Римом,¹¹ то вознамерился исполнить римлянин-патриций, а именно: консулов и большую часть сенаторов умертвить, город выжечь, казну похитить и, одним словом, ниспровергнуть республику.

   Первое собрание злоумышленников было в доме Катилины около первого числа июня 689 года. На оном, по преданию Саллустия, находились из сенаторов П. Аентул Сура, П. Автроний (тот самый, о котором выше сего помянуто), Л. Кассий Лонгин, К. Цетег, Публий и Сервий Силлы, племянники диктатора, Л. Варгунтей, К. Амний, М. Порций Лекка, Л. Бестиа и К. Курий, о котором Цицерон с таким презрением говорит в письме 10-м к Аттику; из всадников: М. Фульвий Нобилиор, А. Статилий, П. Габиний Капито и К. Корнелий.

   Катилина хотя и прежде с каждым из них порознь переговаривал об умысле своем, но тут впервые открыл всем вообще намерение свое. Изверг, предпринимающий убийства, пожары, прикрывал гнусные виды свои священными именами свободы, отечества - всегдашняя уловка возмутителей спокойствия! "Власть, - говорил он, - в руках у немногих; общий жребий наш - рабство. Не лучше ли нам умереть, как пристойно мужам отважным, нежели влачить жизнь позорную в неволе и посрамлении? Ваш вождь или ратник, вам подчиненный, - я готов на всё, если вы предпочтете свободу рабству".

   Сообщники хотели узнать, какие точно будут последствия перемены, и Катилина обещал им уничтожение долгов, убиение (proscriptio) богачей, дележ между своими сокровищ и почестей республики, одним словом, все то, что завоевание доставляет победителям. Обольщенные сими надеждами, заговорщики признали в Катилине достойного их вождя, приступили к присяге и клятвенно обреклись стоять заодно и умереть друг за друга.

   Мы видели, что в числе злоумышленников находился Курий.¹² О нем было уже говорено в замечаниях на 10-е письмо; {"Курий знатного рода, но столь развратный человек и до того отчаянный игрок, что цензоры выключили его из списка сенаторов". - Примеч. 10 на X письмо Цицерона.} здесь нужно прибавить, что ко всем порокам своим он еще присовокуплял самолюбие, равняющееся с одною только дерзостию его, и хвастливость, которая не позволяла ему молчать ни о том, что слышал, ни о том, что сам предпринимал. Кто бы подумал, что самые пороки сии спасли республику?

   Курий был в связи с некоторою Фульвиею, женщиною рода знатного, но поведения, породе ее не соответствующего. Пока он имел, чем платить за ласки ее, до тех пор был всем предпочтен; но Курий, разоренный и безденежный, мечтал сохранить прежнее право свое над любовницею, и в этом он ошибся: Фульвия не хотела более знать нищего обожателя, а он, чтобы преклонить ее к своим желаниям, приступил к угрозам и лестным обещаниям золотых гор.

   Такие посулы от человека, ничего не имеющего, возбудили женское любопытство: Фульвия захотела узнать причину Куриева хвастовства; она сделалась послушнее, а Курий болтливее, так, что вскоре она выведала от него все подробности заговора, начала поговаривать с знакомыми о предстоящих в республике переменах и хотя утаила об источниках ее сведений, но довольно было уже сказанного ею, чтобы распуститься по городу слуху о каком-то заговоре, угрожающем правительству, и сего достаточно было к ускорению избрания Цицерона в консулы.

   Здесь начинается тот период жизни Цицерона, в котором он истощил всё то, что может благоразумие, предусмотрительность, отважность в начинаниях, решимость в исполнении и великодушие, побуждающее жертвовать самим собою для спасения отечества. Зная, что товарищ его Антоний не только развратный человек, но еще и сообщник Катилины, Цицерон умел, если не склонить его на добрую сторону, то по крайней мере сделать бездейственным, обещав ему уступить правление Македонии, провинции, на которую имел сам неоспоримое право как старший консул.

   Чрез Фульвию он согласил болтливого Курия быть переносчиком всего, происходящего на тайных сходбищах у Катилины и таким образом, окружив невидимою сетью всех заговорщиков, он узнавал заблаговременно о всех покушениях, и не было намерения, предприятия, движения, которые бы могли сокрыться от прозорливых очей его.

   Катилина, худо надеющийся на Антония, дышащий местию и яростию против Цицерона, решился приступить к делу, не храня более никаких мер. Он разослал многих из сообщников своих по разным местам, где казалось ему удобнее произвесть возмущение: Сатрия в Пицен, Юлия в Апулию, главного, Маллия, в Этрурию,¹³ где более всего надеялся найти недовольных, {По причине раздражения этрурцев против Силлы, раздавшего земли их приверженцам своим.} а сам, как глава заговора, остался в городе. Ни днем, ни ночью не вкушая покоя, он метался из места в другое, поощряя бодрых, укоряя ленивых, заготовлял всё нужное для сожжения города, расставлял по улицам шайки тайно вооруженных, сам без кинжала не выходил со двора и неусыпно везде искал случая умертвить Цицерона.

   Несмотря на двукратный отказ в консульстве, Катилина не постыдился и в третий раз стать наряду с кандидатами на будущий 691 год. Консульство в руках его было бы вернейшим способом ниспровергнуть республику: для такой цели он не мог терять его из вида и для того начал еще теснее дружиться с Антонием, который, как по всему видно, и тогда обещался быть ему помощником.

   Сильного орудия к возмущению черни, денег, недоставало Катилине; он занимал их сам и через сообщников своих, где только мог, и рассыпал золото в народе для приманки к себе приверженцев. В том же намерении он вызвал из Этрурии в Рим множество отставных воинов, служивших при Силле. При появлении в городе сих людей, напоминавших минувшую тиранию, ужас объял граждан; напротив того, окруженный толпою разбойников, достойный вождь их казался деятельнее и веселее. Он уже мысленно торжествовал; ему мечталось, что верховная власть не избежит от рук его и утвердится навсегда в его потомстве. Веселость злодея имеет что-то страшное для добрых людей: в глазах Каталины сверкала ярость; в чертах лица его видна была вся гнусность порока, и уста его дышали лютостию.

   Но Цицерон, между тем, не дремал. Столько движений со всех сторон произвело ужасное смятение в городе, однако же причины оных не были еще довольно ясны и не позволяли Цицерону поступать открыто. Он знал через Курия о всех замыслах Каталины, знал, что он покушается на жизнь его, но доказательств на все сие еще других не имел, кроме тайных сообщений Курия, которого выставлять ни под коим видом не мог, ибо чрез то лишился бы единственного способа проникать сокровеннейшие тайны злоумышленников, из коих не все еще были ему известны.

   Один Катон, опираясь на общую молву,¹⁴ восстал в Сенате противу Каталины и угрожал ему местию законов. На сие злодей с неслыханною дерзостию отвечал: "Вы раздуваете огонь против меня; но гасить буду не водою, а потушу его под развалинами республики". После такого ответа надобно было, не коснев, приниматься за дело, и Каталина определил 26 октября на исполнение заговора, а к Маллию послал приказание, чтобы он между тем с вооруженною силою приближался к Риму.

   И сие намерение не укрылось от Цицерона, а как уже и день (20 число) назначен был на умерщвление его, то далее отлагать донесение обо всем заговоре не дозволяли ни обстоятельства, ни собственная опасность его. 19-го октября он созвал Сенат в первый раз по сему предмету. Открыв, что Маллий чрез четверо суток должен возмутить Этрурию, он присовокупил к сему, что мятежник сей есть не иное что, как орудие людей, более его значущих, в самом Риме пребывающих и замышляющих ужаснейший заговор против республики.

   Тут он рассказал все подробности сего заговора, не называя злоумышленников по имени, но употребляя, впрочем, такие выражения, которые не могли оставить под сомнением, на чей счет клонилась речь его. По различным наклонностям сенаторов, донос Цицерона произвел различные впечатления на умах слушателей его: некоторые из патрициев, по выходе из собрания, немедленно удалились из Рима; но большая часть начала подозревать консула в клевете на Каталину, по старой злобе на него.

   Положение Цицерона было затруднительно: конечно, признаков было много, но все еще недоставало ясных и неоспоримых доказательств к обвинению человека столь знатного, как Катилина, и Сенат довольствовался отменением народного собрания для выборов, на завтрашний день (20 числа) назначенного, определив при том быть вторичному совещанию по поводу консуловых открытий.

   Удивленный такою холодною беспечностию Сената, Цицерон принял все меры для безопасности своей. Он иначе не выходил из дома как окруженный приверженцами своими, коих толпа была столь велика, что она занимала почти всю большую площадь (forum). Неведение в рассуждении того, что будет решено в завтрашнем заседании Сената, тревожило его и в часы ночного отдохновения; но благоприятный случаи прекратил сие беспокойство. Часа в два пополуночи Красе, Марцелл и Метелль Сципион,¹⁵ пришед к воротам его, приказали привратнику разбудить консула и доложить ему, что они имеют говорить с ним о самом важном деле.

   Цицерон немедленно позвал их к себе, и Красе объявил ему, что сейчас только неизвестный оставил у привратника его пук писем на имя его и многих других; что, открыв одно из сих писем, которое было без подписи, он прочел в нем совет немедленно выезжать из Рима, ибо Катилина готов начать в нем жестокое кровопролитие; что после сего он рассудил других писем не распечатывать, а вручить их консулу точно так, как он их сам получил. Цицерон, по совещании с Крассом и двумя другими, также положил не раскрывать писем иначе как в полном собрании Сената.

   Настало 20-е число. Рано поутру сенаторы собрались в Храме Единодушия (templum concordiae), и сам Катилина тут же явился. Цицерон роздал все письма, каждое по назначению своему, требуя притом, чтобы всякой получивший письмо прочел его вслух. Содержание всех сих писем было почти одно и то же: подтверждение о существующем в Риме пагубном заговоре. Вдобавок к сему К. Марций, бывший претор,¹⁶ человек всеми уважаемый, объявил, что и он получил известие чрез письмо о вооружении Этрурии и о том, что Маллий с многочисленною дружиною своею ожидает только начала движений в Риме, чтобы напасть на него.

   По сем Цицерон обратился к Катилине и повелел ему отвечать и оправдаться. Бесстыдная ли то была наглость или уверенность, что большая часть сенаторов желает перемены, или намерение ободрить всех, показывая неустрашимость, - Каталина возразил, что он ничего сказать не имеет кроме того, что республика состоит из двух тел, одного слабого и с дурною головою, другого крепкого и безглавого, но что сему последнему, доколе он на свете, недостатка в голове не будет.

   Услышав такие слова, Сенат затрепетал от гнева, а Каталина, приметив сие, вдруг стал скромнее и к вышесказанному прибавил, что совесть его ни в чем не укоряет; что он готов к ответу по установленному законом порядку; что он будет к тому приготовляться и, между тем, если опасаются его побега, добровольно себя отдает под охранение любого из сенаторов. Вследствие сего он предложил первому Лепиду принять его к себе в дом; но Аепид отказался.

   "Я готов и к Цицерону", - сказал Катилина; но Цицерон отвечал прямо, что он с ним не только под одною кровлею, но и в одном городе не почитает себя безопасным. Тогда Катилина, вышед из храма и получив подобный же отказ от Метелла Целера,¹⁷ поместился, наконец, в доме у Марцелла.

   Сенат, не определив ничего против него особенно, повелел только консулам блюсти о безопасности республики (ne quid Respublica detri-menti caperet): мера чрезвычайная, принимаемая только при опаснейших обстоятельствах, требующих скорого исполнения и тайны и дающая верховным начальникам республики временную диктаторскую власть исполнять все то, что, по усмотрению их, может служить к спасению отечества.

   Переселившись в дом к Марцеллу, Катилина умышленно провел несколько дней в бездействии, дабы чрез то усыпить подозрения о себе. Приметив, однако же, что между тем Антоний час от часу более слабеет; что Лентул, от природы ленивый,¹⁸ не движется и что, несмотря на множество сообщников, никто действительно ему не помогает, он вознамерился, ни на кого не полагаясь, сам за все приняться.

   Несмотря на строгой присмотр Марцеллов и неусыпное наблюдение Цицерона, ему удалось снестись с Маллием, условиться с ним о дне прибытия своего в Этрурию и отправить вперед часть ополчения своего с повелением ожидать его Форум Аврелиум. Сверх того, в ночь на 1-е ноября он устроил козни для овладения Пренестою, весьма значащею для предприятий его колониею; но тут счастие республики и Цицероново превозмогли: правительство было предостережено о. всем происходящем, и Катилинины покушения остались безуспешны.

   Наконец, в ночь с 6-го на 7-е ноября Катилине удалось уйти тайком от Марцелла и соединиться с сообщниками своими у Лекки в доме. Тут

   он объявил им о намерении своем отправиться в стан к Маллию, и каждому из них предписал, что делать в отсутствие его: Аентулу оставаться в Риме главою заговора, ибо, будучи претором, он не мог отлучиться из города; Цетегу напасть на противников и умертвить их; Кассию зажечь город; Антонию же следовать за собой в Этрурию. Сверх того, еще извещены были соумышленники о местах и домах, где скрывалось запасное оружие; заготовлены были письма в разные муниципальные города и, наконец, чего наиболее желал Катилина, определено было, чтобы К. Корнелий, всадник, и Л. Варгунтей, сенатор, с вооруженною свитою на другой день рано поутру шли в дом к Цицерону под видом поклона и там его умертвили. Курий, находившийся в тайном сем собрании, чрез Фульвию успел еще до света известить Цицерона обо всем. Корнелий, как было условлено, явился с свитою своею у ворот консула, но допущен к нему не был.

   Несмотря на все неудачи, лютый Катилина не отставал от намерения своего. 8-го ноября Сенат собрался в храме Юпитера Статора,¹⁹ и Цицерон хотел уже открыть заседание, как увидел перед собою - кого же? - Катилину, имевшего дерзость занять место свое на лавке. Тут-то, объятый ужасом и гневом воспаленный, проговорил он сию славную речь (Quousque tandem etc.),²⁰ которая навсегда останется образцом жаркого, пламенного красноречия.

   Катилина, выслушав ее до конца, с притворным смирением встал, обратился к патрициям и просил их, чтобы они не верили клевете, чтобы вспомнили, что он потомок Сергиев, которым во многом была обязана республика, и что сохранение оной невредимою согласнее с выгодами его, патриция, нежели с видами безыменного пришельца. К сему присовокупил он еще личные ругательства против Цицерона и хотел продолжать; но Сенат потерял терпение: все встали со своих мест; все удалились от Каталины, как от язвы, и в сводах храма раздались громкие восклицания: изменник! предатель! отцеубийца!

   Дышащий яростью обнаженный злодей выбежал тогда из собрания и, созвав наскоро сообщников в свой дом, поручил им, ничего не опасаясь, продолжать начатое, уверяя их, что сам не замедлит вскоре явиться у Римских стен. В глухую полночь он оставил город с немногими приверженцами и отправился в стан Маллия в Этрурию.

   Между тем как сие происходило, претор Марций получил письмо от Маллия, в котором бунтовщик сей старался представить поступок свой вынужденным притеснениями заимодавцев и жестокостию преторов. "Тебя (сказано было в заключении) и Сенат умоляем, да сжалитесь над бедными согражданами, да возвратите нам защиту законов, похищенную у нас неистовством преторов, и заклинаем не доводить нас до крайности - искать, погибая, отмщения за пролитую нашу кровь". На сие Марцелл отвечал: Если кто имеет какое-нибудь требование от Сената, тот бы положил оружие и шел бы в Рим в виде просителя: ибо народ римский, неоднократно испытавший милосердие и правосудие Сената, должен пребывать в непоколебимом уверении, что в справедливых требованиях его отказа опасаться не должно.

   Со своей стороны Катилина также писал ко многим значащим особам в правительстве. Он уведомлял их, что, не допущен будучи врагами своими к оправданию, он уступает року и, жертвуя своим спокойствием общему, удаляется в Марселию, не потому, чтобы чувствовал себя виноватым" но дабы сопротивлением не нарушить общей тишины. Таковы были его объяснения с некоторыми из патрициев; но Катулл получил от него письмо²¹ совсем противного содержания. В нем Катилина горько жаловался на отвержение его от консульства, говоря, что такая обида нестерпима для человека его породы. "Не подумай (продолжал он), чтобы расстройка моя по долгам была побудительной) причиною моих поступков; нет, я видеть не могу людей низкого происхождения, занимающих высшие степени в республике, тогда как меня оскорбительные подозрения отдаляют от должных мне почестей. Такая несправедливость оправдает все меры, мною приемлемые, дабы доказать, что я еще в силах защитить мою честь и поддержать славу имени моего".

   Написав письмо сие с дороги, Катилина проехал сперва через Арециум и оставался на несколько дней у Непоса Фламиния для воинского образования возмущенного в том краю народа и потом прибыл в стан к Маллию, украшенный всеми знаками и принадлежностями верховного начальника над войсками республики.

   Как скоро известие о сем дошло в Рим, то Сенат объявил врагами отечества Катилину и Маллия; прочим же приверженцам их обещал прощение, если только они положат оружие и возвратятся в домы до назначенного срока. Сверх того еще Сенат предписал консулам делать наборы для легионов; Антонию велел идти с войском против мятежников, а Цицерону оставаться в Риме для охранения города от покушений внутренних врагов.

   Аентул, оставшийся начальником заговора в городе, продолжал, как сам собою, так и чрез соумышленников своих, увеличивать партию Каталины, подговаривая на свою сторону людей всякого разбора и всякого состояния. В то самое время случились в Риме послы аллоброгов.²² К ним Аентул подослал некоего Умбрена с тем, чтобы, если можно, склонить их войти в заговор для возмущения земляков своих. Казалось несомнительным, что народ, обремененный долгами и податьми, легко преклонится к видам, обещающим освобождение от тягостных римских уз.

   Умбрену, некогда бывшему в Галлии и знающему многих из тамошних жителей, нетрудно было свести знакомство с послами аллоброгов. Повстречавшись с ними на площади, он сперва начал расспрашивать у них о состоянии вообще провинции, потом, услышав от них жалобы на римских начальников и притворясь соболезнующим о несчастном их положении, спросил, какой конец они предвидят бедам своим. - "Предел жизни! - отвечали аллоброги, - грабительство преторов и послабление Сената не позволяют нам ожидать другого конца нашим напастям". - "Если б вы были, - возразил Умбрен, - люди твердого духа, то я бы открыл вам несомненный способ выйти из сего положения". - От сих слов луч надежды блеснул в унылых сердцах аллоброгов, и они стали неотступно просить Умбрена, дабы он сжалился над ними и был уверен, что они на все готовы, не щадя и живота своего, лишь бы только избавить отечество свое от несносного угнетения.

   Услышав такие речи, Умбрен, который того и ждал, отвел послов в дом Брута, на площади стоявший и удобный для тайных переговоров, ибо хозяин оного находился в отсутствии, а жена его Семпродия участвовала в заговоре. Тут ожидавшие их Лентул и Габиний открыли им подробно все умыслы Каталины, назвали по имени главных сообщников его, а дабы придать еще более важности предприятию, упомянули и о многих таковых, которые вовсе не знали о существовании заговора.

   Возвратясь на постоялые дворы свои, долго послы колебались, принять ли сделанное им предложение или отказаться от него. С одной стороны, манила их надежда освободиться от долгов и налогов, и плоды побед обольщали воображение воинственных галлов; с другой стороны, их устрашало превосходство сил республики, и рассудок противополагал воображению, вместо обманчивых надежд, несомненные награды и безопасность. Гений Рима преодолел все искушения аллоброгов: они объявили о всем происходившем Фабию Санге, защитнику их провинции; а Цицерон, уведомленный Сангою, приказал чрез него послам притворяться, будто они усердно приступают к заговору. Это был вернейший способ открыть всех злоумышленников и проникнуть в сокровеннейшие их замыслы.

   В самое сие время примечены были начинающиеся движения мятежников в обеих Галлиях, в Пицене, в Бруттии и Апулии.²³ Но возмутители, незадолго перед сим Каталиною разосланные, поступили без расчета: ночные их скопища, перенос с места на место оружия, тревога, смятение

   вскоре открыли глаза начальствующим в провинциях, и Метелл Целер был первый, который, проникнув намерение злоумышленников, заключил многих из них в оковы; пример, коему последовал и Мурена, легат в ближней Галлии.²⁴

   Таким образом, вне Рима обстоятельства не столько были страшны, сколько казались такими; напротив того, внутри города они были и грозны, и опасны. Лентул и все с ним начинщики заговора, узнав, что вооруженная их сила готова, что Катилина не замедлит приступить к стенам Рима, что партия их усилена, и рассуждая притом, что в их положении успех зависит от скорости исполнения и что, одним словом, надобно менее говорить, а более делать, положили единогласно без отлагательства привести предприятие к окончанию.

   Собравшись в последний раз вместе, они сделали следующее постановление: исполнению заговора быть 17 декабря, во время Сатурновых праздников (Saturaalia);²⁵ - Каталине направить путь свой из Этрурии так, чтобы ему подойти к городу на второй день праздника; накануне того к трибуну Бестии собрать народ и описать Цицерона в виде возмутителя общего спокойствия, выдумывающего умышленно небывалые заговоры с таким намерением, чтобы, посеяв раздор между сословиями, удобнее покорить республику Сенату; - расположив таким образом народ против консула, чтобы на другой день поутру Лентулу и Цетеге, с кинжалами под тогою, идти в дом к Цицерону и, под видом тайного переговора, отвести его в отдаленный покой и, там умертвив его, тот же час начать истребление сенаторов и значащих людей противной партии, не щадя никого, кроме детей Помпеевых,²⁶ дабы они могли, как аманаты, служить способом к преклонению отца их на свою сторону; - и наконец, что если не удастся в то утро умертвить Цицерона, то отложить убийство до ночи, во время смятения от пожаров.

   Сверх сих главных постановлений, сделаны были еще следующие распоряжения: у Цетега в доме быть запасу оружия, пеньки и серы горючей; - выбрать сто человек, которые бы в одно время зажгли в сте разных мест и таким образом вдруг произвели бы пожар во всех двенадцати частях Рима; и в то время другим шайкам заткнуть водяные трубы и, стоя при них, убивать, без пощады и без разбора, всех тех, которые для погашения огня будут прибегать за водою.

   Между тем как туча сия спускалась над Римом аллоброгские послы по приказанию Цицерона неоднократно виделись и переговаривали с заговорщиками. Они потребовали от Лентула, Цепиона, Статилия и Кассия письменного с их стороны обязательства, на которое бы могли сослаться пред согражданами своими, представляя при сем, что без такого верного документа они никак не могут надеяться склонить земляков своих на столь отважное предприятие. Все согласились на требование их без всякого подозрения, кроме одного Кассия,²⁷ который обещал сам вскорости быть в их земле и подлинно выехал немедленно из Рима. С своей стороны, послы также собрались в путь, получив от Лентула проводником некоего Вултурция, Кротонского уроженца, которому предписано было провести их к Каталине для подтверждения им договора, в Риме с аллобро-гами заключенного. Данное сему Вултурцию верющее письмо содержало в себе следующее:

   "Узнаешь, кто я, чрез подателя сего. Помышляй о крайности, в которой ты находишься, и помни, что твердость духа в положении твоем необходима. Рассуди также, что при твоих обстоятельствах нет такого низкого состояния людей (разумеется, рабов), которого вспоможением можно было бы гнушаться".

   Цицерон, сведав от самих послов, что они должны выехать в полночь, призвал к себе преторов Валерия и Помптина и приказал им, взяв с собою отряд воинов, идти заблаговременно к мосту Мильвию (ныне Ponte mollo, на дороге от Рима в Сиэнну), засесть в овраге и там ждать проезда послов. Он открыл преторам всю важность сего предприятия, оставляя их испытанному благоразумию образ исполнения оного.

   Как скоро в глухую полночь Вултурций с послами подъехал к мосту, преторы с отрядом своим выскочили из оврага и напали на них. Галлы, знавшие наперед о приготовленной им встрече на мосту, сдались без сопротивления. Вултурций хотел было сперва обороняться и поощрял к тому же сопутников своих, но, видя, что аллоброги его оставили, последовал и сам примеру их и сдался Помптину, с которым был прежде знаком, прося его и умоляя со всеми знаками малодушия и трусости о пощаде жизни.

   Нарочный немедленно уведомил консула, что захвачены послы. Такое известие, с одной стороны, привело Цицерона в восторг, с другой - ввергло его в крайнее недоразумение, что предпринять против такого числа преступников, людей знатного рода, имеющих большие связи и сильное влияние. Оставить их в живых было бы не докончить спасительного дела освобождения отечества от врагов его; предать заслуженной казни все равно, что самому идти на гибель неминуемую, вооружа против себя всю знать Римской республики. Недолго, однако же, колебался Цицерон, и любовь к отечеству превозмогла в душе его над желанием собственной безопасности.

   Письма, у Вултурция и послов захваченные и Цицерону доставленные, были все без надписи. Некоторые знатные особы, по первому слуху о происшествии в доме консула собравшиеся, советовали ему сперва прочитать самому письма, дабы не подвергать себя нареканию, если в них не откроется ничего достойного внимания республики и служащего к обвинению соумышленников Каталины; но Цицерон совета сего не принял, полагая, весьма основательно, что в настоящем положении дел лучше ему подвергнуть себя нареканию в лишней предосторожности, нежели ослабить главное доказательство - целость печатей. Итак, положено было представить письма Сенату точно в том виде, в каком они отобраны были от аллоброгов и Вултурция.

   Наутро 3-го декабря Цицерон призвал к себе первого Габиния, наиболее участвовавшего в переговорах с галлами, за ним Статилия, потом Цетега и напоследок Лентула. Приведя их за собою ко храму Единодушия, он Лентула, как претора, ввел за руку в Сенат; прочих же за крепкою стражею оставил в преддверии храма. Заседание открылось допросом Вултурция. Перехваченные письма были ему представлены. Так как они все были без надписей, то Вултурций долго запирался, но наконец, когда обещали ему прощение, если признается, то открыл, что сам он недавно с злоумышленниками спознался чрез Цепария и Габиния; - что уже по отъезде Катилины Автроний послал к нему отряд новонабранных войск; - что захваченное у него письмо было писано Аентулом, который сверх того еще поручил ему сказать изустно Катилине, чтобы он скорее вооружал рабов и подступал к Риму, дабы в готовности быть, или принять к себе соумышленников, или без потери времени соединиться с ними в городе.

   То же самое подтвердили и послы, прибавя, что Аентул, Статилий и Цетег, отдавая им письма к землякам их, клятвенно пред ними обязались сохранить верно условия свои и что сверх того Кассий просил их убедительно, дабы, приехав домой, они выслали немедленно аллоброгскую конницу в Италию, по той причине, что они более всего нуждаются в лошадях.

   По сих и многих других показаниях, приступили к настоящему допросу преступников. Первый позван был Цетег. На вопрос о найденном в его доме запасе оружия он отвечал, что во всю жизнь свою был охотником до оного и всегда щеголял красивыми кинжалами. Это бы могло послужить к оправданию, но как отпереться от письма своего, на котором и печать была цела? Письмо его было прочтено вслух; в нем Цетег призывал Сенат и народ аллоброгский к точному исполнению обещанного, ручаясь и за свою сторону в верности взаимных обязанностей.

   Против такого доказательства ничего не оставалось сказать в оправдание, и Цетег замолк. Потом вошел Статилий. Письмо его при нем же распечатали, прочли, и он во всем признался безотговорочно. За сим приведен был к допросу Лентул. "Знаешь это письмо? - спросил его Цицерон, - здесь на печати изображение лица предка твоего, в его время не было лучшего гражданина в Риме, усерднейшего поборника за Сенат против покушений Гракхов; и ты мог смотреть на лик его, не содрогаясь от ужаснейшего предприятия?" -

   Письмо сие было одинакового содержания с Цетеговым, однако же Лентул отперся от него. На очной ставке с Вултурцием и послами он с досадою спросил их, зачем они к нему в дом ходили. - Ты сам посылал за нами, - отвечали они, и тут объявили, сколько раз были у него; кто именно приходил за ними и, одним словом, всё, что только могло послужить к обличению преступника.

   Лентул, которому легче было отречься от показания Вултурциева и послов, нежели от собственного письма своего и печати, против чаяния всех признался во всем. Габиний явился последний: он долее и наглее всех прочих защищался; однако же, уличенный неоспоримыми доводами, повинился, как и все прочие.

   Таким образом, Сенат, получив вернейшие доказательства о заговоре в признании самих зачинщиков, повелел сперва, чтобы Лентул сложил с себя сан преторский, и потом, чтобы все обличенные преступники отданы были, каждый особливо, в чей-нибудь дом на поручительство хозяина и под стражу оного. Вследствие сего отведены были: Лентул к Лентулу Спинтеру, бывшему тогда эдилем, Цетег к Корнифицию, Статилий к Юлию Цезарю, Габиний к Крассу и Цепарий, незадолго перед сим на дороге пойманный, к Теренцию.

   Собрание Сената кончилось в сумерки. Народ, наполнявший всю площадь, толпился около храма в нетерпении узнать о происходившем в оном. Цицерон удовлетворил желание его. Вышед из Сената, он занял ростру и подробно описал народу все обстоятельства заговора, допроса и признания виновных. Чернь, дотоле доброхотствовавшая Катилине, вдруг, по свойственной ей любви к перемене и особливо от ужаса к пожарам, с яростью восстала против злоумышленников и с восторгом начала превозносить до небес Цицерона как спасителя своего от порабощения.

   Никогда и никто не видал таких почестей, каковыми осыпан был тогда Цицерон. От площади до самого дома народ торжественно нес его на плечах при громких восклицаниях радости и восхищения. Катул, старший сенатор (princeps Senatus), сопровождаемый всем сословием, пришел к нему на поклон и объявил, что Сенат дает ему титло Отца Отечества; титло, которым до него никто в республике не украшался и коим впоследствии гордились лучшие из императоров.

   Цензор Геллий поднес ему венец гражданский (Corona civica), объявляя, что республика дает ему знак сей как спасителю граждан. Котта и Катон вписали в сенатское того дня определение, что предписанное всенародное молебствие от имени Цицерона важнее всех прежде бывших за победы и распространение пределов империи; ибо настоящее молебствие есть благодарение богам за спасение консулом самой республики.

   Капуа ему воздвигнул монумент, позлащенную статую с надписью: Хранителю нашей жизни, наших детей, свободы и имуществ. - После сего должно ли удивляться, что Цицерон был чувствителен к похвале? и можно ли пенять ему, что он часто сам себя превозносит, противополагая подвиги свои злобной клевете врагов и гонителей?

   На другой день по изобличении преступников первое попечение Сената состояло в том, чтобы прилично наградить, по данному обещанию, Вултурция и послов. Цицерон провел день сей в размышлениях о важности предстоящего решения, но не в бездействии, ибо, узнав, что Лентуловы отпущенники с некоторыми из его клиентов бродят по улицам и подговаривают сволочь ворваться в домы, где заключались Лентул и Цетег, дабы освободить их, - он удвоил везде стражу и принял все меры к отвращению внезапных нападений. В сем опасном положении дел надобно было решиться не теряя времени, и 5-го декабря, рано поутру, Сенат созван был в тот же храм Единодушия.

   Консулы не давали голосов в Сенате; их должность была предлагать дела на рассуждение и собирать голоса прочих сенаторов; Цицерон предложил решить судьбу обличенных в измене против отечества. Силан, как назначенный консул/⁰ первый подал следующий голос: предать смертной казни виновных, как тех, которые уже обличены и находятся под стражею, так и тех, кои по сему же преступлению могут быть пойманы и обличены. Некоторые пристали к стороне Силана; другие, желая смягчить участь обвиненных, присуждали их на вечное заключение. Мнение сие было первого Тиберия Нерона, склонившего многих на свою сторону, даже и самого Силана; но главный и красноречивейший защитник оного был Юлий Цезарь.

   Сей удивительный человек, который был бы величайшим оратором, если бы не предпочел, по несчастию, быть величайшим полководцем, говорил речь, в которой истощил всю силу красноречия и диалектики; он желал доказать, что преступление виновных так ужасно, что нельзя и придумать для него наказания довольно жестокого; и потому должно держаться существующих законов (возбраняющих казнить смертию римского гражданина), дабы нарушением оных не подать опасного примера в республике, - что смерть, будучи конец страданиям, не есть наказание, ибо за пределами жизни нет ни мук, ни наслаждения; - и, наконец, что вследствие сего смертная казнь для преступников ничтожна и может быть вредна для остающихся. В заключение всего он подал следующий голос: чтобы, осудив преступников на вечное заточение, разослать их по разным муниципальным городам и там содержать под крепкою стражею; имение их описать в казну и утвердить законом, что всякой тот, кто осмелится предложить о их возвращении, почтется изменником и нарушителем общественного спокойствия.

   На Цезарево мнение возразил Катон: "Я часто (говорил он между прочим) восставал здесь против роскоши; но теперь не спрашивается, добродетельно ли мы живем или развратно, а дело идет о том, оставаться ли нам в живых или отдать себя на жертву лютейшим врагам республики? - Давно значение слов у нас изменилось, и до того, что мы теперь называем дерзкие покушения твердостию, а расточение чужих имуществ щедростию. Но пусть так! Пусть слывет щедрым тот, кто рассыпает заемные деньги, а милосердным - кто щадит воров и грабителей: лишь бы только щедрота их не была на счет крови нашей, и помилованием немногих злодеев не вовлечь нам в погибель всех добрых людей. - Цезарь не верит мучениям, ожидающим злодеев в преисподней, и осуждает преступников на лишение имуществ и заточение по городам. Но довольно ли сего для нашей безопасности? Разве он думает, что кроме Рима нигде нет бездельников? И кто поручится нам, что они не найдут способа уйти из-под стражи? Он ли один того не опасается? В таком случае мы должны еще более бояться, и я заключаю, что, щадя Лентула и сообщников его, мы щадим самого Каталину, а поражая здесь злодеев, мы низлагаем их повсюду. Когда Рим процветал добродетельми, тогда Манлий Торккват не поколебался осудить на смерть родного сына своего²⁹ за одно только непослушание, а вы медлите казнить отцеубийцу, предателя отечества! - Мое мнение: с преступниками, как с обличенными в измене против отечества, поступить по обычаю предков наших - предать их смертной казни".

   Сия речь Катонова сомневающихся подкрепила, робеющим дала бодрость и такое произвела действие, что все единогласно определили изменникам смерть. - А Цицерон, все еще опасаясь, чтобы возмущение или какой-нибудь непредвиденный случай не исторг злодеев из рук его, приказал триумвирам (так называлися тюремщ