Надеждин Николай Иванович - История поэзии

невольничьей уклончивостью, высказывает жесткую правду сильному; мысль эта преимущественно развита Крейцером в его знаменитой "Символике". Настоящее отечество басни находится в Индии, там, где религия, разливавшая божество по всем явлениям мира, проповедывавшая переселение душ в растения и животных, допускала некоторое равенство между человеком и прочими бессловесными тварями, что составляет основу аполога, где обезьяны находили доступ в поэму, возвышались на степень эпических героев. Некоторые из Эзоповых басен сохраняют даже явные следы индийской местности: именно те, в которых играют роль "обезьяна" и "павлин" (tawz caicoloioz) или где "слон" и "лев" представляются попавшимися в сети охотников, что, как известно, бывает только в Индии. Итак, влияние индийской поэзии на европейскую литературу было, кажется, раньше "нашего столетия", даже, вероятно, прежде самой эры нашего летосчисления, прежде Р. X. Выдаем это не за наше открытие, которому, за невозможностью и неохотой справляться, конечно, никто бы и не поверил; мы это вычитали у немцев.

   В описании еврейской поэзии г. Шевырев гораздо полнее. Так и надо было ожидать. Особенно заслуживает внимания благочестивое одушевление, с которым он передает божественные красоты этой святой, этой небесной поэзии. Эта часть его чтений принадлежит к лучшим страницам современного русского красноречия; мы читали ее с наслаждением. Г. Шевырев избрал и руководителя достойного: он шел по следам великого Гердера.

   Замечательно, однако, что здесь, при таком пламенном одушевлении, почтенный автор показывает более расположения к логическому построению, чем в прежних холоднее изложенных рассуждениях. У него поэзия евреев представлена в систематической рамке. Допустив, как начало, что "слово есть выражение жизни", а жизнь состоит из "прошедшего, настоящего и будущего" (с. 232), г. Шевырев различает четыре главные стихии в еврейской поэзии: историю (прошедшее), пророчество (будущее), закон и премудрость (настоящее). Такое точно начало принимал Бутервек для систематического построения всего мира поэзии; он производил все роды поэтического действования из этих трех форм времени: настоящего, прошедшего и будущего. Но немецкий систематик нашел себя в большом затруднении при объяснении, какой род поэзии должен соответствовать будущей форме времени, о которой и поэт не слишком может разговориться. Г. Шевырев счастливо отстранил это затруднение тем, что еврейская поэзия есть "слово божие", которое "обнимает всю совокупность жизни, ибо вся жизнь у бога". Итак, мы охотно принимаем это умственное построение, хотя оно, по-видимому, и несогласно с общим тоном и методой профессора.

   Но г. Шевырев идет далее. Согласно этому построению еврейской поэзии из четырех стихий, он находит и "четыре поэтические формы, в которые каждая из них преимущественно облекается" (с. 234). Эти четыре формы суть: "изречение, притча, параллелизм, видение". "Видение" соответствует "пророчеству", - прекрасно! "Изречение" есть форма "закона" - и это отчасти справедливо! "Притча", или "пословица", соответствует "премудрости", - совершенно справедливо! Но каким образом "параллелизм" может соответствовать, и "соответствовать совершенно", (как говорит г. Шевырев), "исторической стихии Библии?" Что такое "параллелизм" еврейской поэзии? Послушаем определения самого г. Шевырева. Эта форма, говорит он, "состоит из двух изречений, как двух половин, в которых слова симметрично расположены друг против друга; она есть взаимное созвучие слов между собою" (с. 236). Да! в еврейской поэзии господствует точно эта форма: она любит удвоять мысль, представлять ее в двух подобнозначащих фразах, из которых составляется один стройный период! Например:

  

   Гласом моим ко господу воззвах,

   Гласом моим ко господу помолихся!

   Пролию пред ним моление мое,

   Печаль мою пред ним возвещу!

  

   Иногда это удвоение составляется из антитезов. Например:

  

   Уста праведного каплют премудрость;

   Язык же неправедного погибнет.

   Любяй наказание, любит чувство;

   Ненавидяй же обличения, безумен.

  

   Только мы назвали бы эту форму не "взаимным созвучием слов", скорее, взаимным созвучием понятий, выражаемых словами. Это есть род мысленной рифмы, которая, кажется, в еврейской поэзии заменяла нашу словесную рифму, ей неизвестную. Теперь, на каком основании г. Шевырев считает эту форму выражения, этот параллелизм мыслей, а не слов, соответствующим предпочтительно истории? Поэзию еврейскую мы знаем, мы изучали ее, ex officio {по обязанности (лат.). - Ред.}, в оригинале; и признаемся, находим в ней совершенно не то употребленне "параллелизма". Форма эта всего реже встречается в исторических памятниках Библии; она преимущественно господствует в лирических гимнах, псалмах и видениях пророческих, равно как в дидактических, поучительных книгах, которые г. Шевырев называет "премудростью". То есть: форма эта соответствует именно тем явлениям еврейской поэзии, от которых г. Шевырев ее отделяет, и не находится именно в тех, которым он считает ее "совершенно соответствующею". Мы ссылаемся на примеры, приводимые самим г. Шевыревым в его чтениях: они заимствованы из Псалмов и из Книги Иова, которые совсем не принадлежат к исторической категории. Один только стих взят им из Книги бытия: "рече бог: да будет свет - и бысть свет!" Но этот стих принадлежит к началу книги, которое, по высоте предмета, исполнено высочайшей поэзии; не только этот стих, но и все три первые главы Бытия написаны параллелизмами, но зато они резко отличаются от всего остального продолжения Пятокнижия, так что некоторые толкователи, не умея изъяснить причины этого различия, приходили в крайнее затруднение. Г. Шевырев уклоняется здесь от фактов; он прибегает к логической натяжке, чтобы поддержать свое умственное построение; говорит, что "соответствие" или "параллелизм" совершенно выражает "дух библейской истории, которая в событиях знаменует исполнение слова божия", что им выражается соответствие "между речением божиим и событием, его осуществляющим" (с. 236). Это изъяснение было бы прекрасно, если б не было придумано для несуществующего факта, если б не было "усилием сбить" насильственно еврейскую поэзию в действительно "тесные рамки логического построения". Историческая форма Библии отличается необыкновенною простотою и безыскусственностью; в этом видна печать ее божественного происхождения. Кто, кроме того, для которого все народы как ничто, который мерит небо пядию и землю горстию, пред которым все величайшие перевороты мира то же, что трепетание смоковницы, отрясающей свои листья, кто, кроме бога всесильного, может с равно мирною простотой повествовать и о бурях потопа, истребивших весь род человеческий, и о домашних патриархальных событиях шалаша Авраамова, с равно благодушной кротостью пересказывать и грозную историю Содома, и трогательную повесть Иосифа? Параллелизм есть форма больше искусственная; может быть, в нем есть отношение к пению, которым сопровождалась поэзия лирическая, исключительная поэзия евреев; ибо вся поэзия их есть не что иное, как громкий гимн, воспеваемый народом божиим, гимн иногда торжественный и победоносный, иногда сокрушенный и умилительный, нередко звучащий утешением, надеждами, чаще гремящий обличением, проклятиями! Теснейшее соединение поэзии с музыкой, преимущественно в богослужебном устройстве храма и в организации училищ пророческих, ясно показывает, что не только лирические псалмопения, но и символические видения и дидактические притчи сопровождались пением у евреев. Это сохраняется доныне в христианстве, которое воспевает все изречения Св. Писания, и воспевает антифонами, разделяя каждый стих на два полустишия, что имеет непосредственное отношение к "параллелизму".

   Итак, "параллелизм", по нашему мнению, есть наружная форма всей еврейской поэзии, может быть ее версификация. До сих пор не открыто еще метрических законов еврейского стиха. Есть сочинение одного английского ученого Лоута (Lowth), изданное на латинском языке в прошлом столетии: оно имеет предметом еврейскую поэзию. Не имея под руками этой книги, мы помним, что в ней предложены были опыты метрического анализа памятников еврейской поэзии. Особенно остался у нас в памяти анализ речи Ламеха, убийцы Каина, находящейся в IV главе Бытия (ст. 23-25). Эта речь отличается вдруг параллелизмами среди простого исторического сказания, оттого что в ней выражается лирический трепет чувства; и мы помним, что, в анализе Лоута, метрический размер стихов совпадает с параллелизмом мысли. Если так, то здесь открывается удивительное соответствие между наружною формою еврейской и индийской поэзии, печать их одновременного происхождения, залог общего сродства, несмотря на решительную противоположность духа. "Слока", главный эпический метр индийцев, о котором упоминает и г. Шевырев, состоит также из двух стихов, в которых мысль волнуется симметрически, иногда совершенно в форме "параллелизма". Такова, например, следующая слока из "Рамаяны", где пророчески предсказывается бессмертие этой поэме:

  

   Vfvat sthfsyanti girayas saritascha mahitale,

   Tfvad Rfmayanakathf lokeshu pracharishyati.

   Доколе стоят горы и реки на земле существуют,

   Дотоле "Рамаяна" в устах людей жить будет.

  

   Теперь, если г. Шевырев до того изменил своей методе, что дозволил себе "логическое построение" форм и стихий еврейской поэзии, то мы считаем себя вправе спросить, зачем же он опустил другое гораздо важнейшее построение, построение периодов в ее истории? Это тем более удивительно, что при описании памятников индийской поэзии он упоминает о их хронологической последовательности в четырех разных периодах, тогда как хронология индийская покрыта еще глубоким мраком, неприступным для критики; между тем эпохи еврейской поэзии суть достояние глубоко испытанной, ярко освещенной истории. У г. Шевырева все памятники священной еврейской поэзии представляются как будто современными: Моисей, Давид, Иов, Соломон, Исаия, Иезекиил рассматриваются без всякого отношения к их исторической последовательности. Но священная поэзия евреев наполняла целую жизнь народа божия: от первой песни Моисея до последнего пророчества Малахии протекло пятнадцать веков. В это продолжение времени народ еврейский испытал столько перемен; он родился, жил и состарелся. Сам г. Шевырев, рассуждая вообще о происхождении поэзии, говорит, что "эпоха поэта кладет всегда свою печать на его произведения, кладет ее невольно" (с. 104). Конечно, поэзия еврейская, по своему божественному характеру, должна возвышаться над многими условиями и ограничениями чисто человеческих действий: ее дух не мог подлежать изменениям земным, увлекаться волнением времени, ибо это был дух божий; но орган, которым выражался этот дух, была природа человеческая, природа изменяемая, преходящая; слово божие изрекалось устами человеческими, в формах человеческих, которые стареются и умирают. Что может быть непреложнее религии? И, однако, она вечно единая в духе, применяется в формах к постепенному развитию и изменению человечества. В сенях и гаданиях изрекалась она устами пророков, до тех пор пока имела дело с младенцами; наконец возглаголала чистою истиною в лице сына божия. Да и в области сеней и гаданий она была многочастна и многообразна, применяясь к различным возрастам пятнадцативековой жизни избранного народа. В первые времена, непосредственно следовавшие за созданием еврейской народности у подошвы Синая, религия вся была в прошедшем; она выражалась благоговейным повторением заповедей Иеговы, славословием дивных чудес его, безусловной преданностью святой его воле, завещанной в непосредственном предании; она жила и питалась воспоминаниями. Когда, с течением веков, народ еврейский отклонился от своей патриархальной простоты, пренебрег мирное блаженство под сенью богоправления, возжелал быть самобытным царством, религия соединилась теснее с настоящим, обратилась в закон и мудрость жизни. Наконец, эта самобытность, приобретенная отпадением от Иеговы, дала свои плоды: народ истощил себя злоупотреблением воли, бурными порывами страстей; он почувствовал свою дряхлость: тогда религия обратилась к будущности, вся заключилась в надеждах. Это изменение не духа, а внешнего выражения единой, божественной религии не могло не отразиться в поэзии. Действительно, священная поэзия евреев в первые времена имеет характер чисто лирический, псаломный (если можно так выразиться); потом, применяясь больше к жизни, облекается преимущественно в форму практическую, учительную; наконец, принимает решительно тон пророческий. Оттого первые памятники евреев состоят преимущественно из псалмов и песней, вторые из притчей, третьи из видений. С другой стороны, и земное бытие народа еврейского прошло много степеней, испытало многие перемены. Г. Шевырев не отрицает влияния земной формы народного бытия на священную поэзию, по той справедливой причине, что "поэзия всегда истекает из одного родника с жизнию" (с. 215). Но он видит во всей еврейской поэзии выражение только одной фазы, одной стихии народного бытия: пастушеской жизни. Но разве евреи всегда были пастырями? Номадное, пастушеское бытие в собственном смысле принадлежало евреям до водворения в земле обетованной; впрочем, его стихии продолжались еще и в героическом периоде судей, даже в первые времена царей, до Соломона. Но тогда бытие народа еврейского совершенно изменилось: пастырь превратился в гражданина, шалаш сделался домом, скиния уступила место храму {Г. Шевырев говорит, что народ еврейский "остался верен пастушескому характеру и после, когда разросся из семьи Иакова в народ великий, когда образовал царство блистательное и победоносное", и доказывает это следующим фактом: "вожди Израиля, пришед в землю к фараону с своими стадами на вопрос его: "что ваше дело есть?" - отвечали: "мужие скотопитатели есьмы, и мы и отцы наши" (с. 213). Но разве евреи, при вступлении в землю фараонову, были уже народ великий, образовали царство блистательное и победоносное? Известно, что весь Израиль в то время с вождями и водимыми состоял только из семидесяти пяти душ, был именно семьею Иакова (Быт. XLVI, 27).}. Во времена первых пророков евреи находились на высокой степени гражданского развития, составляли из себя полное, благоустроенное общество: Исаия вычисляет разные степени этого общества, видит в нем "и человека ратника, и судию, и пророка, и смотреливого, и старца, и пятьдесятоначалъника, и дивного советника, и премудрого архитектона, и разумного послушателя" (III, 2-4); он преследует в нем злоупотребления по всем ветвям гражданской деятельности. Наконец, пленение вавилонское положило конец этой самобытной общественности. По возвращении, евреи начали новый период жизни, период восстановления (реставрации). Они думали обновить себя чрез слияние обеих стихий своего прежнего существования; они хотели совместить патриархальную простоту феократического быта с искусственными формами самобытной общественности; соединили опять кидар с скипетром, царя с первосвященником. Разумеется, это было покушение; и вот почему этот последний период истории евреев отличается спекулятивностью, пристрастием к теориям и построениям; это был период философской и политической мечтательности, период сект и партий, фарисеев и саддукеев. Так описывает его Захария: "просвещающий и глаголаша труды, и вражбители видения ложна, и сония лжива глаголаху, суетными утешаху" (X, 2). Итак, жизнь народа еврейского не всегда была пастушеская. Оттого и священная поэзия, вопреки мнению г. Шевырева, не всегда имела характер пастырский, идиллический. Этот характер принадлежал ей во времена первые, потом сменился дидактическим, общежительным, наконец превратился в философский, созерцательный. Можно представить это постепенное изменение народа еврейского применительно ко всем явлениям его жизни и указать соответствие этому изменению в характере памятников священной поэзии. Но мы ограничимся здесь просто схематическим изложением истории еврейского народа и еврейской поэзии, по главнейшим эпохам и периодам.

   История еврейского народа начинается с Моисея, история поэзии также. В Пятокнижии находят указания на существование других книг у евреев, даже выписки из этих книг, отличающиеся высокою поэзиею выражения; так, в Числах говорится о книге "Брань господня", из которой приводится стих о победе, одержанной над Сионом, царем Амморейским, на берегах Арнона: "зоову попали и потоки Арнони" (XXI, 14). Но эти книги, в которых воспевались современные события, очевидно принадлежали к тому же времени, может быть, одному и тому же Моисею. Итак, Моисей был творцом еврейского народа и первым органом боговдохновенной поэзии; его песнь при переходе Чермного моря есть первый поэтический памятник, первое поэтическое излияние евреев. Моисей дал народу еврейскому землю и формы существования; но эта земля совершенно за ним утвердилась, эти формы получили прочную самобытность не прежде образования царства. Впрочем, эпоха первых двух царей, Саула и Давида, есть еще эпоха переходная. Патриархальная, пастушеская стихия отзывается еще в их правлении: Саул сам возделывал свои поля, Давид был пастырем. Оттого и поэзия этого золотого времени состоит еще в близкой, непосредственной связи с Моисеевой. Эра новая начинается собственно Соломоном. Здесь кончается первый период еврейской поэзии, поэзии скинии и кущей; начинается новая поэзия, поэзия храма и царства! Исторический конец этому второму периоду полагает пленение вавилонское; но эта печальная эпоха разразилась не вдруг; она приготовлялась задолго, задолго и предчувствовалась поэзией. Оттого с самого первого пророчества Осии, проповедывавшего еще до падения царства израильского, замечается уже другое направление, другой характер в памятниках священной поэзии. Итак, второй период еврейской поэзии, начинаясь с Соломона, при котором разделилось царство еврейское, оканчивается явлением пророков, почти современным разрушению израильской его половины. Этот период не богат памятниками: он весь почти сосредоточен в Соломоне. Напротив, третий особенно богат и разнообразен; даже богаче и разнообразнее первого. Патриархально-пастушеская жизнь течет в мирном однообразии; оттого между Моисеем и Давидом, несмотря на расстояние пяти веков, нет почти никакого различия даже в языке, который обыкновенно так изменчив. Напротив, в последнем периоде, жизнь, пожираемая огнем страстей, кипит и волнуется, перевороты следуют за переворотами.

  До

  разрушения

  Иерусалима

   Навуходоносором пророчества гремят угрозами, кипят негодованием; это огнедышущие горы божественного вдохновения; во время пленения они плачут на реках Вавилонских, поминая Сион, исполнены элегического уныния; по возвращении облекаются в надежду, жаждут лучшей будущности, приветствуют близкое пришествие обетованного царства Мессии. Этому различию внутреннего характера соответствует и наружное различие языка, в котором эпоха пленения произвела важную перемену. Итак, вся история еврейской поэзии может быть представлена в следующей схеме, основанной на живых, дознанных фактах:

   Период I - от Моисея до Соломона - песнословный - героическо-пастырский -

  

  лиро-эпический.

   Представители: Моисей, Иов, Давид; сюда же относятся песни пророчиц Девворы и Анны, также книга Руфь.

   Период II - от Соломона до пророков - мудрый - общественный - дидактический. Представитель его Соломон; памятники: притчи, Екклезиаст, Песнь Песней и некоторые из псалмов. Период III - до Рождества Христова -

  пророческий -

  созерцательный - символический. Он представляет три отделения:

   а) от начала преобладания ассирияно-халдеев до разрушения Иерусалима Навуходоносором; эпоха пророческих увещаний и угроз; представители: Иона, Иоил, Амос, Осия, Исаия, Михей, Овид, Наум, Аввакум;

   б) пленение вавилонское; эпоха воспоминаний и сетований: Иеремия (пророчество, плач и несколько псалмов), Иезекиил, Даниил, Софония;

   в) по возвращении из плена; эпоха пророческих надежд и ожиданий; представители: Аггей, Захария, Малахия.

   В священной Книге псалмов, которую г. Шевырев разбирает как произведение одного Давида, собраны памятники всех этих эпох, как видно из надписаний псалмов. Так псалом LXXXIX принадлежит самому Моисею человеку божию, псалом CXXXIV Иеремии, CXXXVII Аггею и Захарии, CXXXVIII одному Захарии.

   И потому Псалтирь весьма верно называется "великолепным вертоградом всей Библии" {В превосходном "Начертании церковно-библейской истории" глубокоученого митрополита Филарета изложено критическое обозрение боговдохновенной еврейской словесности в кратких, но полных указаниях. Г. Шевырев ссылается на "Краткое руководство к чтению книг Ветхого и Нового завета" митрополита Амвросия, которое также имеет свое достоинство, но не столько уравнено с современными понятиями.}.

   Вообще материяльная часть истории г. Шевырева не так полна, как бы следовало ожидать от профессора, не имеющего страсти к "логическому построению", которое, сказать правду, нередко жертвует системе фактами. По нашему мнению, история поэзии не может и не должна ограничиваться одним восхищением красотам поэтических памятников. Сверх того, поэзия выражается не только в духе, но и в форме поэтических произведений; и потому в истории поэзии необходимо должна иметь место история языка, исследование метрических форм, в которые облекается вдохновенная мысль. Опустить эту важную часть то же, что в истории человечества опустить его физическое различие, имеющее такое важное влияние и на жизнь духовную. Г. Шевырев сделал прекрасный приступ к поэтической истории языка в своем IV чтении (с. 112-125). К сожалению, он не развил подробно этого любопытного и важного предмета, который под его красноречивым пером получил бы новую прелесть и занимательность. В частных исследованиях поэзии индийцев и евреев он также весьма мало или почти вовсе не касается музыки слова.

   И со всем тем, мы повторяем снова, что труд г. Шевырева есть явление прекрасное в нашей литературе, достойное всякого уважения, приносящее истинную честь автору. С этой книгой г. Шевырев смело может занять почетное место в первых рядах нашей литературы, которые, к сожалению, набиты у нас или самозванцами-шарлатанами, или пестрым роем легких, эфемерных беллетристов.

   Критика наша, по милости, может быть, самих же нас, дошла теперь до того, что имеет один смысл с ругательством, возбуждает с первого слова подозрение в недоброжелательстве, зависти, желчи. Я кладу руку на сердце и торжественно признаюсь, что не уступлю никому в искреннем уважении к талантам и трудолюбию г. Шевырева. Если я излагал здесь мысли, несогласные с положением "Истории поэзии", если позволял себе делать некоторые замечания автору, то смею уверить, что мною руководствовала чистая любовь к истине и с тем вместе чувство долга к глубоко сознаваемому достоинству г. Шевырева. Лишить книгу его подробного критического разбора, написанного с убеждением и добросовестностью, значило бы отказать ей в должном уважении, снести в ряды тех сырых, невыделанных произведений педантизма или тех пустых, детских побрякушек мелкотравчатой литературы, которые разбираются в библиографиях гуртом либо вовсе предаются молчанию. Мысли свои я не считаю непогрешительными; может быть, они и не дельны; по крайней мере, я искренно убежден в них, я считаю, что тут есть и правда и дело. Во всяком случае, они не повредят истинному достоинству труда г. Шевырева - а науке принесут пользу. Известна старинная пословица: du choc des opinions jaillit la vêritê! {в споре рождается истина! (франц.) - Ред.} Братья по занятиям и ремеслу, мы ищем одного с г. Шевыревым - просвещения и пользы! Кто скорее дойдет к этой цели, тот должен подавать руку спутникам. Г. Шевырев, верно, не оставит вразумить меня, если я ошибаюсь. По крайней мере, его благородный характер есть для меня верное ручательство, что он будет иметь столько ж снисхождения к моей критике, сколько я имею уважения к его труду...