Панаев Иван Иванович - Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала...

  

   "Оставляя въ сторонѣ всякiя личности, обходя молчанiемъ все посредственное, если оно не вредно, "Время" будетъ слѣдить за всѣми сколько-нибудь важными явленiями литературы, останавливать вниманiе на рѣзко выдающихся фактахъ, какъ положительныхъ, такъ и отрицательныхъ, и безъ всякой уклончивости обличать бездарность, злонамѣренность, ложныя увлеченiя, неумѣстную гордость и литературный аристократизмъ - гдѣ бы они ни являлись. Явленiя жизни, ходячiя мнѣнiя, установившiеся принципы, сдѣлавшiеся отъ общаго и слишкомъ частаго употребленiя кстати и не кстати какими-то опошлившимися, странными и досадными афоризмами, точно также подлежатъ критикѣ, какъ и вновь вышедшая книга или журнальная статья."

   Въ литературѣ я человѣкъ совершенно постороннiй. Я не знакомъ ни съ однимъ редакторомъ, ни съ однимъ литераторомъ, ниже публицистомъ, и хоть мнѣ уже не мало лѣтъ, но я даже и въ глаза не видывалъ ни одной изъ этихъ особъ. Мнѣ дѣла нѣтъ ни до ихъ наружности, ни до ихъ положенiя въ свѣтѣ: я люблю или не люблю ихъ, хвалю или браню ихъ только на основанiи ихъ сочиненiй или ихъ журналовъ. А читаю ихъ я очень прилежно, потомучто въ моемъ уединенiи мнѣ и дѣлать больше нечего. Ни съ кѣмъ изъ нихъ я никогда не былъ въ перепискѣ, и если теперь рѣшаюсь измѣнить, не скажу этому правилу, а просто факту, - то потомучто чувствую въ этомъ потребность. Ктому же я прочелъ вашу программу, въ которой вы съ такой похвальной, а вмѣстѣ съ тѣмъ и странной самоувѣренностiю говорите о вашемъ безпристрастiи. Извините меня, милостивый государь, если въ этомъ я позволю себѣ усомниться. Я не знаю вашихъ лѣтъ, но знаю мои года и думаю, что какъ бы ни зарекался человѣкъ быть безпристрастнымъ, а все-таки не выдержитъ. Живой человѣкъ.

   Я же въ дѣлѣ литературы, повторяю, человѣкъ совершенно постороннiй. Личности для меня не существуютъ. Пушкинъ былъ для меня всегда только книгой. Андрей Александровичъ Краевскiй не болѣе какъ журналомъ. Г. Катковъ (имени и отчества не имѣю чести знать) тоже. Я пережилъ двѣнадцатый годъ, столь славный въ нашихъ лѣтописяхъ, и преживаю теперь превращенiе г-жи Евгенiи Туръ въ еженедѣльную газету. Я пережилъ славянофиловъ и западниковъ, время ихъ процвѣтанiя и постепеннаго обезсиленiя, и переживаю теперь основанiе новыхъ журналовъ, которые съ тѣмъ и основываются, чтобъ помирить враговъ, давно уже переставшихъ ссориться. Я пережилъ натуральную школу, это законное чадо западников,. и переживаю теперь появленiе полнаго собранiя сочиненiй г. Ив. Панаева.

   Я столько пережилъ, что уже самъ хорошенько не знаю, что и кого я теперь переживаю. "Отечественныя Записки" въ своей октябрьской книжкѣ увѣряютъ меня, что я переживаю литературу скандаловъ.

   Обвиненiе во всѣхъ скандалахъ, даже въ зарожденiи, въ основанiи всей литературы скандаловъ обрушивается теперь на голову одного г. Панаева. Обвиненiе нешуточное и вовсе не такого рода, чтобъ можно было перенести его хладнокровно. А впрочемъ можетъ быть г. Панаевъ переноситъ его очень хладнокровно. И въ самомъ дѣлѣ, чтожъ тутъ очень-то горячиться? Правда, обвиненiе это взываетъ къ общественному мнѣнiю и исходитъ изъ двухъ самыхъ степенныхъ, самыхъ повидимому осмотрительныхъ органовъ нашей журналистики. Шуму по поводу скандаловъ надѣлано много.

   Когда я прочелъ дiатрибу "Отечественныхъ Записокъ", мнѣ показалось, что вся наша современная литература, начиная съ г. Гончарова и кончая Марко Вовчкомъ, есть ничто иное какъ огромный скандалъ. У меня есть сосѣдъ по имѣнiю, человѣкъ добрый, но очень-невзлюбившiй русской литературы съ тѣхъ поръ, какъ поднятъ былъ одинъ извѣстный вопросъ, - такъ онъ теперь все носится съ "Отечественными Записками" и всѣмъ тычетъ пальцемъ, смотрите, дескать, полюбуйтесь, вотъ она литература-то скандаловъ. Я бъ ее еще не такъ отдѣлалъ!

   И если подумаешь, что весь этотъ шумъ, всѣ эти обвиненiя происходятъ оттого только, что въ фельетонныхъ отдѣлахъ нѣкоторыхъ журналовъ задѣты двѣ-три личности, уже черезъ-чуръ зарисовавшiяся передъ общественнымъ мнѣнiемъ, личности, которыя уже черезъ-чуръ затолклись у насъ передъ глазами, такъ что зарябило у насъ до слезъ, какъ иногда рябитъ, когда долго засмотришься на облако толкушъ {Изъ всѣхъ толкушъ самая скучная есть безъ сомнѣнiя литературная толкуша. Что бы г. Панаеву въ панданъ къ своей прекрасной повѣсти: "литературная тля" описать литературную толкушу.}, снующихъ передъ вами въ тихiй лѣтнiй вечеръ; - такъ вотъ, если подумаешь только объ этомъ, то невольно скажешь, что молода еще наша литература, если такiе пожилые и почтенные журналы такъ неловко проговариваются. Впрочемъ и то сказать, въ извѣстныя лѣта начинаешь дѣлать престранныя вещи.

   Нѣтъ ничего нелѣпѣе и вмѣстѣ смѣшнѣе этихъ криковъ о скандалахъ, особенно если взять въ соображенiе, что ихъ испускаютъ Отеч. Зап. и Библiотека для Чтенiя. Я не говорю уже о Петербургскихъ Вѣдомостяхъ; для насъ давно не тайна, что эта газета состоитъ по особымъ порученiямъ и на посылкахъ у Отечественныхъ Записокъ. Осеннiе походы ея перешли ей по наслѣдству отъ прежней Сѣверной Пчелы и давно уже перестали удивлять даже насъ провинцiаловъ. Впрочемъ эта газета до того уже упала въ общественномъ мнѣнiи, что на нее даже никто не отвѣчаетъ. Какiя нападки она ни дѣлаетъ на Современникъ или на Русскiй Вѣстникъ, эти журналы даже и не оборачиваются посмотрѣть, откуда на нихъ сiе? Мало видно дѣлать разныя улучшенiя, заводить разныхъ корреспондентовъ (впрочемъ надо отдать имъ справедливость, скучноватыхъ) единственно потому, что другая газета въ самомъ дѣлѣ улучшается и грозитъ опасной конкуренцiей. Все это внѣшнiя улучшенiя, и газета по прежнему будетъ падать, если не начнетъ издаваться на прямыхъ, безукоризненныхъ основанiяхъ. Но какъ могли такъ переполошиться Отечественныя Записки, которыя постоянно ратовали за гласность и за свободу мнѣнiй. Такъ-то вотъ и всегда у насъ. Иной господинъ цѣлую жизнь свою кричитъ о гласности, прiобрѣтаетъ себѣ этимъ рангъ литературнаго генерала; начинаетъ смотрѣть такой важной особой; а чуть крошечку кольнутъ его, начинаетъ кричать караулъ, скандалъ на всю русскую литературу. По моему мнѣнiю у насъ скандалъ скорѣе можно встрѣтить въ такъ-называемой серьезной статьѣ, чѣмъ въ стишкахъ и фельетонахъ. И въ самомъ дѣлѣ весь скандалъ, о которомъ раскричались почтенные журналы, сходится на два на три стихотворенiя, да на два-три фельетона.

   Если эти стишки и статейки - скандалъ, то прямо утверждаю, что есть другiе скандалы гораздо болѣе серьезные. Развѣ не скандалъ напримѣръ эта тревожная и, теперь можно сказать утвердительно, нескончаемая переписка г. Каткова съ г-жою Евгенiею Туръ? Можно ли такъ зарисоваться передъ общественнымъ мнѣнiемъ и смотрѣть на свои домашнiя дѣла, на свою домашнюю стирку, какъ на дѣло великой важности, какъ на какое-то чуть не государственное дѣло, въ которомъ каждый изъ читателей непремѣнно обязанъ принять участiе? Развѣ не скандалъ въ своемъ родѣ статья г. Дудышкина о Пушкинѣ, статья, которая сама себя испугалась и поспѣшила умолкнуть? Развѣ не скандалъ нѣкоторыя статьи г. Бова въ "Современникѣ"? Развѣ не скандалъ само объявленiе объ изданiи "Отеч. Зап." въ будущемъ году? Утверждать, что послѣ Бѣлинскаго началась только серьезная критика и оцѣнка нашихъ писателей, между тѣмъ какъ вся-то эта критика вплоть до 54 года занималась весьма важными спорами о томъ, въ какомъ году родился такой-то писатель и въ какомъ мѣсяцѣ получилъ онъ такую-то награду, - утверждать это, по моему, скандалъ. Развѣ не скандалъ говорить о своей собственной драмѣ, какъ о счастливомъ прiобрѣтенiи для журнала? Намъ посчастливилось, говоритъ г. Писемскiй въ своемъ объявленiи, да еще подписывается подъ нимъ, - посчастливилось совокупить три лучшiя произведенiя русской литературы за 60-й годъ, и въ томъ числѣ называетъ свою драму. А учоные скандалы "Современника," а ваша серьезная авторитетность, съ которою вы часто говорите о пустякахъ, а ваша лесть передъ литературными авторитетами - развѣ это не скандалъ? Вѣдь бывали примѣры, что иные рецензенты забѣгали къ такому-то литературному генералу, за тѣмъ, чтобъ попросить у него позволенiя не совсѣмъ одобрительно отозваться о такомъ то мѣстѣ или о такой сценѣ его романа или повѣсти. Можетъ быть вы не знаете такихъ рецензентовъ? А я даже видѣлъ каррикатуру на этотъ случай. Да чего лучше? Въ "Отеч. Зап." я однажды заразъ прочелъ двѣ критики на повѣсть "Наканунѣ" г .Тургенева. Одну, написанную кажется г. Басистовымъ, а другую доставленную самимъ г. Тургеневымъ, а ему вѣроятно откуда-нибудь присланную. Первую я уже позабылъ: въ ней все такiе фимiамы были... Вторая написана была съ достоинствомъ. Въ ней прямо говорилось чтó худо, чтó хорошо въ повѣсти г. Тургенева. Чтожъ бы вы думали, милостивый государь? вездѣ, гдѣ критикъ порицалъ автора "Записокъ Охотника", вездѣ редакцiя поспѣшила заявить свое несогласiе. Чего бы ужь тутъ кажется лебезить редакцiи? Г. Тургеневъ самъ прислалъ эту критику въ редакцiю, самъ захотѣлъ не скрыть отъ публики не совсѣмъ благосклонныхъ отзывовъ остроумнаго критика - нѣтъ! и тутъ нужно подкурить. А все надежда получить отъ знаменитаго нувелиста... хоть что-нибудь, лишь бы только одно имя. И въ самомъ дѣлѣ въ объявленiи объ изданiи "Отеч. Зап." въ числѣ разныхъ именъ стоитъ и имя г. Тургенева. Не знаю, много ли пишутъ тамъ господа А. и Б., но положительно знаю, что въ послѣднiе года не встрѣчалъ въ нихъ повѣстей г. Тургенева, а между тѣмъ имя его съ неутомимымъ упорствомъ сохраняется въ ежегодныхъ объявленiяхъ "Отеч. Зап." Я ужь думаю, милостивый государь, не участвуетъ ли въ нихъ нашъ романистъ подъ какимъ-нибудь псевдонимомъ.

   Мнѣ приходиъъ теперь на мысль, милостивый государь, что если когда-нибудь появится въ печати напримѣръ переписка покойнаго Бѣлинскаго съ его московскими друзьями, - чтожъ? и она будетъ скандаломъ въ нашей литературѣ? Вы, можетъ, скажете: пусть художникъ беретъ свои типы изъ дѣйствительности, но зачѣмъ же публиковать тѣ лица, тѣ факты, которые дали ему первую мысль и побудили его написать свое художественное произведенiе? Все такъ, отвѣчаю я, но почему жъ не опубликовать и лица, если они дѣйствительно достойны позора или посмѣянiя? Отчего не указать на нихъ пальцемъ? Художественное произведенiе само по себѣ, а гласность сама по себѣ; неужели жъ вы пойдете противъ гласности? Вѣдь кричали-же въ первое время появленiя Гоголя, что его лица недѣйствительны, что такихъ лицъ не бываетъ въ натурѣ. И сколько кричали-то! А еслибъ рядомъ съ художественнымъ произведенiемъ была тогда и гласность, публика бы увидала, что правъ Гоголь, а виноваты его обвинители. Вотъ въ этомъ-то смыслѣ я и говорю, что безъ гласности проиграетъ и художественное произведенiе. Неужели жъ, повторяю, эта переписка будетъ тѣмъ родомъ литературы, "въ которомъ играетъ главную роль лицо, а не идея, фактъ, а не творческое созданiе", какъ начинаютъ Отечественныя Записки свое строгое слово? Ну, чтожъ, что тутъ лицо, а не идея? что тутъ фактъ, а не творческое созданiе? Никакая литература въ мiрѣ не можетъ обойдтись безъ этого рода письменности, а тѣмъ болѣе литература развивающаяся, богатѣющая, вступающая въ права свои. Творческое созданiе, нѣтъ спора, вещь прекрасная, я стою за то. Но если въ литературѣ будетъ все шито да крыто, если до насъ не будутъ доходить иногда вѣсти о томъ, какъ безчинствуетъ сильный надъ слабымъ, къ какимъ плутнямъ прибѣгаетъ такой-то откупщикъ и какъ грабитъ бѣдный людъ такое-то лицо, поставленное правительствомъ, чтобъ оберегать людей, а не грабить; какъ иногда зарисовывается ослѣпленный счастiемъ такой-то промышленникъ; - то отъ этого, право, потеряетъ и творческое созданiе. Вѣдь изъ лицъ, живыхъ, снующихъ, богатыхъ, бѣдныхъ, честныхъ и плутующихъ создаетъ оно свои типы; вѣдь изъ суммы фактовъ, выживаемыхъ народомъ, создаетъ оно свои перипетiи? Вы называете это литературою скандаловъ, а я называю это черновою работой, стелажами, известью и глиной для чудныхъ замковъ творческаго созданiя.

   Позвольте мнѣ, милостивый государь, прослѣдить по пунктамъ всю статью "Отеч. Зап." Она замѣчательна во многихъ отношенiяхъ. Сверхъ того, надобно же наконецъ показать нѣкоторымъ журналамъ, что въ наше время трудно уже такъ морочить читающую публику, какъ морочили ее въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ. Она уже не та, она много выросла въ послѣднiе года, ея прибыло. Какъ ни скрыты ваши потаенныя нитки, которыми вы двигаете ваши марьонетки, она видитъ эти нитки и очень хорошо знаетъ, къ чему все это клонится. Она не виновата, что вы остались тѣже и при тѣхъ же понятiяхъ, мнѣнiяхъ и вѣрованiяхъ, что и въ сороковыхъ годахъ. Вольно жъ вамъ было не замѣчать ея чуднаго роста. Она уже не прежнiй ребенокъ: она очень хорошо видитъ и ваши осеннiе походы, хоть вы прямо и не говорите, что дескать, любезные читатели, не подписывайтесь на такой-то журналъ; изъ прежней грубой формы вы уже выжили. Ѳ. В. Булгаринъ теперь уже невозможенъ. Видитъ публика и ваши журнальныя вражды, поднимаемыя будто бы изъ-за принциповъ науки или искусства, а на самомъ дѣлѣ изъ очень личныхъ цѣлей. Въ протоколѣ общества пособiя нуждающимся литераторамъ и учонымъ (4 октября), по поводу разныхъ упрековъ обществу, было сказано: ... "такiе упреки, доводимые до общаго свѣдѣнiя и остающiеся безъ отвѣта, вредятъ цѣлому обществу въ мнѣнiи иногородныхъ его членовъ и той части публики, которая не посвящена въ тайны петербургской журналистики и петербургскихъ литературныхъ отношенiй. Стало быть дѣйствительно существуютъ тайны петербургской журналистики и петербургскихъ литературныхъ отношенiй. Отзывъ общества я считаю въ этомъ смыслѣ почти оффицiальнымъ увѣдомленiемъ.

   Обращаюсь къ статьѣ "Отеч. Зап." Эта статья, какъ вы уже знаете, написана по поводу сочиненiй г. Панаева. Первая часть ея подписана какимъ-то непризнаннымъ поэтомъ. Если "Отеч. Зап." считаютъ скандаломъ стишки въ разныхъ шуточныхъ изданiяхъ и фельетоны Новаго Поэта, то эта статейка тоже скандалъ. Она написана въ такомъ тонѣ: Ахъ, Иванъ Иванычъ; какъ вамъ не стыдно, Иванъ Иванычъ; я отъ васъ этого никакъ не ожидалъ, Иванъ Иванычъ; я васъ зналъ еще маленькимъ, Иванъ Иванычъ! и т. д. и не смотря на это, я не назову этой пустенькой статейки скандаломъ. Она - статейка неловкая, неостроумная и даже дурнаго тона, но не скандалъ, точно такъ какъ не составляютъ скандала и мелкiе стишки и фельетоны Новаго Поэта. Конечно, помѣщенная въ серьезномъ отдѣлѣ такого серьезнаго журнала, какъ "Отеч. Зап.," журнала, говорящаго объ всемъ съ нахмуренною бровью, эта статейка какъ-то невольно рѣжетъ глаза, но пусть ужь она не будетъ скандаломъ. Не всякая дурная шутка составляетъ литературный скандалъ. Привилегiя или монополiя скандаловъ остается за нашими серьезными журналами. Вотъ послѣсловiе этой статейки, написанное по всѣмъ признакамъ человѣкомъ очень близкимъ къ редакцiи, человѣкомъ очевидно очень серьёзнымъ, близко подходитъ къ скандалу.

   "Этотъ-то родъ литературы, такъ начинается это послѣсловiе, въ которомъ играетъ главную роль лицо, а не идея, фактъ, а не творческое созданiе, получилъ у насъ широкое примѣненiе и образовалъ цѣлую литературу скандаловъ. Скандалы появились - мы уже теперь говоримъ не о г. Панаевѣ и Новомъ Поэтѣ - въ журналахъ толстыхъ и тонкихъ, на столбцахъ газетъ и еженедѣльныхъ изданiй."

   Вы говорите не о г. Панаевѣ и не о Новомъ Поэтѣ? - такъ о комъ же? Ужь не объ обличительной ли литературѣ? Въ такомъ случаѣ въ критикѣ "Отеч. Зап.," которая, съ тѣхъ поръ какъ Бѣлинскiй покинулъ этотъ журналъ, сдѣлалась однимъ изъ безцвѣтнѣйшихъ его отдѣловъ, произойдетъ съ будущаго года значительная перемѣна. Она стало-быть примкнетъ къ "Библiотекѣ для Чтенiя," и у насъ вмѣсто одного журнала искусства для искусства, явится ихъ два. Все-таки лучше имѣть хоть одно не совсѣмъ вѣрное направленiе, чѣмъ вовсе не имѣть никакого. Но нѣтъ; не то кажется хотятъ сказать "Отеч. Зап." Продолжаю дѣлать выписки:

   "Ему (т. е. этому роду литературы, гдѣ лицо и т. д.) преданы душой и тѣломъ всѣ бездарности, потомучто онъ очень легокъ; на немъ основываютъ свою репутацiю вновь-пояаляющiеся журналы и газеты, потомучто скандалъ заставляетъ говорить о себѣ и привлекаетъ подписчиковъ; къ нему прбѣгаютъ люди, которые и не имѣли его сначала въ виду, но въ разгарѣ полемики не съумѣли сдержать себя. Городская сплетня, личная клевета заступила мѣсто таланта, и мы приутствуемъ при томъ безобразiи литературныхъ выходокъ, каторое служитъ весьма-прискорбнымъ явленiемъ нашего времени."

   Нѣтъ, тутъ очевидно не обличительная литература. Тутъ опять о стишкахъ, и я, на котораго, слава Богу, не пишутъ еще ни стишковъ, ни эпиграммъ, и у котораго потому кровь течетъ правильно и покойно, я никакъ не могу понять ни такого ожесточенiя, ни такого преувеличенiя. Прочтя вышеприведенныя строки, право подумаешь, что у насъ не осталось уже ни одного таланта и всѣ они пустились писать смѣхотворные стишки на почтеннаго редактора "Отеч. Зап.," потомучто, замѣтьте, кто пишетъ подобные стишки, тотъ ужь не талантъ. Подумаешь, что вся наша литература: и мужчины-писатели и дамы-писательницы и дѣти-писатели и псевдонимы и анонимы, бросили писать романы, комедiи и повѣсти и стали выдѣлывать только скандалы. Ну, можно ли такъ волноваться изъ-за такихъ пустяковъ? Вся-то эта по вашему литература скандаловъ сводится на нѣсколько стихотворенiй, которыя всѣ на перечетъ. Надобно ужь слишкомъ сильно принять къ сердцу нѣсколько куплетовъ, чтобъ изъ-за этого поднять такой гвалтъ. Мнѣ, человѣку постороннему и, главное, хладнокровному, хочется сказать почтенному редактору: милостивый государь, вы любите гласность, по крайней мѣрѣ, вы съ самаго основанiя своего прекраснаго журнала взывали къ ней, ждали и звали ее. И вотъ вдругъ, съ началомъ нынѣшняго благословеннаго царствованiя, разступились облака, заволакивавшиiя наше небо, и сквозь нихъ весело проглянулъ голубой клочекъ его. Стало возможнымъ осмѣивать нѣкоторые лица или всѣмъ надоѣвшiя или злоупотребившiя законъ и власть имъ предоставленную или наконецъ такiя, какъ напримѣръ господинъ Козляиновъ, которые нѣтъ-нѣтъ да и отдуютъ нѣмку. Вмѣстѣ съ куплетами на этихъ господъ, вѣроятно по ошибкѣ написали нѣсколько куплетовъ и на васъ. Ну, чтожъ что написали - велика важность! Неужели жъ изъ того, что гласность разъ ошиблась, - долой ее. Нѣтъ, милостивый государь, если вы любите гласность, извиняйте и уклоненiя ея. Вы конечно не оскорбитесь, если я поставлю лорда Пальмерстона на одну доску съ вами - онъ человѣкъ почтенный во всѣхъ отношенiяхъ - что жъ? онъ не обижается, когда его продернутъ иногда въ двадцати или тридцати оппозицiонныхъ журналахъ, да осмѣютъ въ десяткахъ шуточныхъ, да обругаютъ на чемъ свѣтъ стоитъ въ сотняхъ иностранныхъ - французскихъ, нѣмецкихъ, американскихъ. Повѣрьте, что послѣ всего этого продергиванiя онъ кушаетъ съ своимъ обыкновеннымъ аппетитомъ, и ночью, когда говоритъ въ палатѣ, голосъ его не дрожитъ и не взволнованъ нисколько. И никогда на умъ ему не вспадетъ желать уничтоженiя гласности. И за кого вы стоите, за кого вы ратуете, милостивый государь? За господъ Гусиныхъ, Сорокиныхъ, Козляиновыхъ, Аскоченскихъ, потомучто если не считать васъ, милостивый государь, васъ, котораго задѣли можетъ быть по недоразумѣнiю, вѣдь куплеты писались только на подобныя лица. Стало-быть все, что вы писали о гласности, всѣ ваши воззванiя къ ней, вся ваша жажда ея - все это были слова, слова и слова?.. Стало быть пусть пишутъ про другихъ, мы будемъ молчать и посмѣемся еще съ прiятелями надъ осмѣянными лицами, только бы насъ-то не трогали. Нѣтъ, милостивый государь, ваше поколѣнiе (я старикъ, совсѣмъ старикъ, у меня и ноги ужь не ходятъ, и потому я не принадлежу къ вашему поколѣнiю) и безъ того ужь много играло словами. Можетъ-быть историческая роль его была играть словами, но изъ этихъ словъ ростетъ теперь новое поколѣнiе, для котораго слово и дѣло, можетъ-быть, будутъ синонимами и которое понимаетъ гласность нѣсколько шире, чѣмъ вы понимаете ее. Я согласенъ, что вамъ все это крайне непрiятно; я знаю изъ разныхъ печатныхъ статеекъ, что васъ всюду выбираютъ на почотныя мѣста: вы членъ комитета литературнаго фонда, вы даже казначей его, вы главный редакторъ энциклопедическаго лексикона, вы, однимъ словомъ - лицо, а не то что какая-нибудь персона; понимаю, еще разъ понимаю, какъ вамъ все это непрiятно, но что жъ дѣлать? укрѣпитесь. Нельзя же вдругъ вычеркнуть изъ жизни прежнiе либеральные годы, прежнiя вѣрованiя. Такое ужь видно время, слава Богу, пришло, что и лицомъ-то нельзя быть безъ этихъ вѣрованiй.

   Вы тоже неправы, милостивый государь, и съ точки зрѣнiя риторики и пiитики. Разверните Кошанскаго, и вы увидите, что эпиграмма, куплетъ и даже трiолетъ (этотъ послѣднiй родъ забытъ, къ сожалѣнiю, съ самаго Карамзина) имѣютъ въ каждой литературѣ право гражданства. Лучшiя эпиграммы писалъ Пушкинъ. Право, какъ пораздумаешь, милостивый государь, такъ и выйдетъ, что наше время не выдумало новаго пороха. Наши куплетисты и сатирики должны сознаться , что и они повторяютъ зады, да и вы , милостивый государь, повторяете зады же. Какъ до нихъ писались Пушкинымъ и другими нашими стихотворцами куплеты и эпиграммы, такъ и до васъ Ѳаддѣй Венедиктовичъ Булгаринъ тоже вотъ сильно возставалъ на этотъ родъ литературы, гдѣ "главную роль играетъ лицо, а не идея и т. д.", какъ вы выразились въ своемъ журналѣ. Вы тоже неправы и тамъ, гдѣ говорите, что этому роду "преданы душой и тѣломъ всѣ бездарности, потомучто онъ очень легокъ." Во первыхъ онъ вовсе не легокъ: надо имѣть особый талантъ, чтобъ смѣшить, особый складъ ума, чтобъ написать нѣчто остроумное и грацiозное въ этомъ родѣ, а во вторыхъ должно сознаться, что большая часть стишковъ, написанныхъ въ честь разныхъ лицъ, были и грацiозны и остроумны. Вы конечно по щекотливому положенiю своему не можете быть судьею въ этомъ дѣлѣ, а то непремѣнно согласились бы со мною. Разумѣется изъ вѣжливости и приличiя, говоря съ вами, я не стану дѣлать выписокъ, но вспомните для примѣра ваше будто бы свиданiе съ господиномъ Перейрой въ "Искр", который, сказать кстати, такъ грубо и неприлично обошолся съ Редакцiею Санкт-Петербургскихъ Вѣдомостей, написавъ ей такое длинное, но тѣмъ не менѣе не совсѣмъ вѣжливое посланiе. Какъ угодно, а статейка Искры въ высшей степени зла и остроумна, а въ этомъ вѣдь и заключается все качество эпиграммы. Позвольте мнѣ припомнить одно стихотворенiе, очевидно написанное не на васъ, хоть тамъ и есть слово "редакторъ", - но мало ли редакторовъ въ Петербургѣ и Москвѣ. Ктому же для очистки совѣсти я нарочно посмотрѣлъ на вашъ портретъ въ изданiи Мюнстера и увидалъ, что волосы ваши прямые и гладкiе, а тутъ воспѣвается какой-то кудрявый редакторъ. Мнѣ потому хочется привести здѣсь эти стишки, что они очень милы и грацiозны, а главное не обидны и не злы. Я говорю здѣсь о стихотворенiи:

  

   Слѣдующаго куплета не помню, а справиться негдѣ; но вотъ послѣднiй:

  

   Какъ угодно, милостивый государь, а это премиленькая вещица въ своемъ родѣ. Жаль, что я позабылъ пропущенный куплетъ: въ немъ былъ пресмѣшной переводъ французскаго слова cafê-chantant.

   Вы сознаётесь также, милостивый государь, что всѣ подобныя вещи заставляютъ говорить о себѣ и привлекаютъ подписчиковъ. Если вы говорите это, то вамъ можно поверить нà-слово, потомучто изъ всѣхъ редакторовъ, вы конечно наиопытнѣйшiй. Но вѣдь вотъ что выходитъ изъ этого: если они привлекаютъ подписчиковъ, стало-быть публика ихъ любитъ? Да, это фактъ, но отнюдь не грустный, и публику нельзя винить за это, какъ вы это дѣлаете далѣе въ статьѣ своей. Буду продолжать выписки:

   "Городская сплетня, личная клевета заступила мѣсто таланта, и мы присутствуемъ при томъ безобразiи литературныхъ выходокъ, которое служитъ весьма прискорбнымъ явленiемъ настоящаго времени. Забыто честное труженичество, нѣтъ и помину объ идеѣ и искусствѣ - и паясничество назвало себя сатирой."

   Это безспорно очень краснорѣчиво, но гдѣ же тутъ правда? Какая была у насъ литература, такая и осталась. Въ послѣднiе годы, слава Богу, никто изъ нашихъ талантовъ не умеръ. Всѣ они на-лицо. Какъ писали прежде, такъ и теперь пишутъ. Новыхъ талантовъ прибавилось немного, стало-быть и въ этомъ отношенiи все у насъ по старому. Кто же изъ нихъ забылъ честное труженичество, кто же изъ нихъ забылъ объ идеѣ и объ искусствѣ? - Вотъ вопросы, на которые трудно будетъ кому-нибудь отвѣтить. Обвинять всю литературу въ скандалахъ и паясничествѣ, это, какъ хотите, немного странно.

   "Нѣтъ надобности указывать на мелочи дрязговъ, которые кишатъ. Не съ этой цѣлью мы и характеризуемъ ихъ. Явленiе болѣе прискорбно, нежели кажется съ перваго взгляда, и мы полагаемъ, что пораздумать о немъ пора каждому, сколько нибудь уважающему себя литератору."

   Пораздумать, почему не пораздумать. Но вотъ въ чемъ дѣло: литераторъ пожалуй и пораздумаетъ, да и приметъ на свой счетъ все, что вы тутъ наговорили. Вѣдь вы такъ все обобщили, что мнѣ кажется, и я виноватъ въ скандалахъ, что и я только и занятъ, что "дрязгами, которыя кишатъ". Такъ зачѣмъ же кишатъ эти дрязги? Зачѣмъ подавать поводъ къ этимъ дрязгамъ? Вѣдь вотъ тотъ редакторъ, о которомъ сложено вышеприведенное мною стихотворенiе, можетъ тоже, какъ и вы, сказать, что это дрязги, и обвинить въ этихъ дрязгахъ всю литературу. Прекрасно, но зачѣмъ же онъ подаетъ поводъ къ этимъ дрязгамъ. Зачѣмъ ему искать какого-то Ицку? Чтобъ говорить про откупа? а зачѣмъ ему говорить про откупа? Если онъ редакторъ изданiя, претендущаго на современность, такъ онъ долженъ бы говорить противъ откуповъ и чуждаться всякихъ Ицекъ. За Ицекъ-то надъ нимъ и смѣются. А то онъ будетъ писать одно, а дѣлать другое: тогда-то вотъ и выйдетъ настоящiй скандалъ.

   Но продолжаю:

   "Въ чемъ искать его(этого явленiя) причину? Главная причина состоитъ въ разложенiи тѣхъ элементовъ нашей литературы, которыми она жила до сихъ поръ. Была она однообразна, сдержана и твердо вѣрила нѣсколькимъ, весьма-немногимъ и самымъ несложнымъ принципамъ. Лишь только началось разложенiе, лишь только начали старѣть тѣ начала, которыми жила литература - начались и насмѣшки надъ тѣмъ, что устарѣло."

   И слава Богу! О чемъ же тутъ жалѣть? И прекрасно, что начались насмѣшки надъ тѣмъ, что устарѣло и что мѣшаетъ. И прекрасно, что тѣ элементы нашей литературы, которыми она жила до сихъ поръ, разложились, хотя это простое понятiе могло бы быть попроще выражено. Но такъ-какъ мы всѣ уже привыкли къ учоному слогу "Отеч. Зап.," то понимаемъ его отлично. Не понимаю я только, о чемъ же тутъ жалѣютъ "Отеч. Зап." или въ чемъ обвиняютъ они нашу литературу? Смѣяться надъ тѣмъ, что устарѣло, отжило, но упрямо не сходитъ со сцены, упрямо копошится и хлопочетъ у всѣхъ передъ глазами, - право не предосудительно. Гораздо хуже было бы молчанiе или равнодушiе. Когда смѣются, значитъ принимаютъ участiе, значитъ, что мысль о незаконности или несвоевременности того или другаго явленiя уже осмыслена общественнымъ сознанiемъ, значитъ, что общество уже оторвало отъ себя это устарѣлое явленiе, какъ вредный наростъ, и смотритъ на него, какъ на предметъ постороннiй. Если это явленiе насильно хочетънавязывать себя обществу, надо бороться съ нимъ, ну хоть насмѣшкой, если ей одной можно бороться. "Отеч. Зап." должны бы знать, что орудiя для борьбы нельзя выбирать по произволу. Употребляются тѣ, какiя употребить можно.

   "Но эти насмѣшки (продолжаютъ "Отеч. Зап.") все-таки ограничились бы насмѣшками надъ ученiями, идеями, а не лицами, еслибъ литературное общество жило у насъ давно и выработало себѣ извѣстные законы, безъ которыхъ не можетъ жить никакое общество. Этого-то и не было."

   Дѣйствительно такъ; законовъ литературныхъ литературное общество не выработало. Но вотъ что: англiйское и французское общество выработали себѣ на этотъ счетъ всевозможные законы, - и такiе, передъ которыми преступившiе ихъ отвѣчаютъ въ судѣ, и такiе, передъ которыми оправдываются въ общественномъ мнѣнiи, оправдываются передъ установленными приличiями и наконецъ передъ своей собствзнной совѣстiю. А все-таки и тамъ борьба шла не съ одними ученiями, но и съ лицами. Вспомните напримѣръ все царствованiе Луи Филиппа и все послѣдующее время до возстановленiя Имперiи. Вспомните, какъ въ каждомъ нумерѣ какого нибудь Фигаро, Шаривари или "Journal pour rire" фигурировали въ каррикатурахъ портреты людей съ европейскою извѣстностiю. Вспомните насмѣшки надъ Тьеромъ, Гизо, главами соцiалистовъ, надъ Прудономъ, Кабе, Пьеромъ-Леру. Это въ шуточныхъ журналахъ; въ серьезныхъ было тоже: доказательство найдете во множествѣ литературныхъ процессовъ того времени. Въ англiйской литературѣ чуть ли еще не сильнѣе все это было, да и теперь есть. Да и вы сами, который такъ мудро проповѣдуете теперь умѣренность, (за настоящую умѣренность, позвольте увѣрить васъ, и я стою), вспомните ваши прежнiя распри съ устарѣлыми ученiями, вспомните ваши отвѣты Булгарину или Полевому... ну, хоть по поводу значенiя Гоголя. Борясь съ ученiями, вы не щадили и лицъ, и это уже не въ шуточномъ отдѣлѣ, котораго у васъ никогда и не было (похвально или не похвально это, не знаю), а въ серьезномъ, въ критикѣ. Перелистывая старыя бесѣды ваши съ вашими прежними недругами, удивляешься возможности нѣкоторыхъ выраженiй въ печати и невольно чувствуешь, что наше время сдѣлало большой шагъ впередъ! Посмотрите, какъ все прилично и чинно въ нашихъ современныхъ критикахъ. Прежней брани и слѣдовъ нѣтъ. Позволяются только намеки и то тонкiе и, главное, почти всегда справедливые. Недавно г. Чернышевскiй не употребилъ такихъ тонкихъ намековъ относительно г. Погодина, и посмотрѣли бы вы, какъ даже у насъ въ захолустьѣ тыкали на это пальцами. Воображаю, чтó было у васъ въ Петербургѣ и въ какое негодованiе должны были придти вы, милостивый государь. Воображаю потому, что самъ былъ сильно взволнованъ. Нѣтъ, что ни говорите, а у насъ есть общественное мнѣнiе и такъ ругаться, какъ ругались печатно въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, теперь уже невозможно. Произошло сильное смягченiе въ литературныхъ нравахъ.

   "Прошедшее представляло намъ немного удачныхъ прiемовъ борьбы стараго съ новымъ: настоящее, захваченное врасплохъ серьезностiю задачи, выказало скоро скромный запасъ своихъ свѣдѣнiй. Люди опытные и знающiе старались удержаться въ границахъ; люди, болѣе отважные нежели знающiе, болѣе молодые нежели талантливые, схватились за насмѣшку надъ наукою и литературою, которыя какъ бы ни были ограничены своимъ объемомъ у насъ, все-таки стоятъ недосягаемо выше тѣхъ насмѣшекъ, которыми ихъ подчуютъ. Началось насмѣшками надъ исторiей, надъ литературой, надъ политическою экономiей и публицистами запада въ то время, когда мы, по нашимъ познанiямъ, были пигмеи передъ этими авторитетами, и кончилось свистомъ, безъ всякихъ разсужденiй, надъ лицами, трудившимися надъ исторiей, литературой и политическими науками."

   И здѣсь я вижу, милостивый государь, большiя натяжки. Никто у насъ, положительно никто не смѣялся ни надъ литературой, ни надъ исторiей или вообще надъ наукой. Если и были насмѣшки, то не надъ наукой, а надъ какимъ-нибудь видомъ, надъ какой-нибудь формой науки. Не соглашаться съ чѣмъ-нибудь, имѣть свое мнѣнiе, даже будь оно и неосновательное, не грѣхъ; смѣяться надъ какимъ-нибудь научнымъ мнѣнiемъ еще не значитъ смѣяться надъ самой наукой. Очень позволительно напримѣръ посмѣяться надъ тѣмъ, что Варяги были Литвины, а не Норманы, или на оборотъ, смотря потому, кто какого мнѣнiя придерживается; но это еще не значитъ, чтобъ смѣющiеся издѣвались надъ исторiей. Точно тоже можно сказать и относительно лицъ, проповѣдывающихъ различныя теорiи въ наукѣ. Г.де-Молинари, г. Костомаровъ, г. Погодинъ, г. Бабстъ, вы сами, милостивый государь, - люди общественные. Въ первый разъ поставивъ имя свое подъ печатной статьею, они уже перестали быть людьми частными. Они выступили на всеобщiй судъ и осужденiе. Оставьте же полную свободу суду и этому осужденiю. Вы журналистъ - такъ вступайтесь за нихъ, боритесь за нихъ, если раздѣляете ихъ возрѣнiе, но не говорите, что противники ваши, смѣясь надъ ними, порицая ихъ, этимъ самымъ попираютъ науку. Наука стоитъ слишкомъ высоко, чтобъ можно было безнаказанно попирать ее. Попираются разныя ученiя науки, а не самая наука. Тоже самое можно примѣнить и къ литературѣ. Неужели смѣяться надъ стихами г .Случевскаго (у котораго впрочемъ, можетъ быть, и есть дарованiе, но еще не установившееся) значитъ смѣяться надъ литературой.

   Когда вы заговорили о свистѣ, я вспомнилъ одно стихотворенiе въ "Современникѣ" или въ его свисткѣ. Въ памяти моей осталось только три или четыре стиха, и то безъ всякой связи съ предыдущими:

  

   далѣе не помню; или вотъ эти: тамъ, въ Москвѣ, гдѣ

  

   Богъ знаетъ почему иногда удержится въ памяти одинъ какой нибудь стихъ, да и то не всегда лучшiй, между тѣмъ какъ другiе всѣ улетучиваются. Это "почему" тоже, милостивый государь, вопросъ, о которомъ Гейне, напримѣръ, написалъ бы чудныхъ двѣ-три страницы. Что касается до меня, то я знаю только, что онъ ихъ уже не напишетъ, и потому опять говорю, что вашъ намекъ о свистѣ напомнилъ мнѣ свистокъ, а потомъ и это стихотворенiе. Ужь не на него ли вы такъ ополчились? Ну что жъ, что г .Бабстъ подкрѣпляетъ свои мнѣнiя стихами г. Розенгейма. Въ этомъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Пусть подкрѣпляетъ, хотя мнѣ лично, милостивый государь, нравится болѣе г. Лилiеншвагеръ. У всякаго свой вкусъ, и я увѣренъ, что г. Бабстъ, какъ человѣкъ очень умный, судя по его сочиненiямъ, а главное, какъ человѣкъ весьма талантливый, только улыбнулся, прочитавъ о себѣ это двустишiе. "Русскiй же Вѣстникъ" долженъ былъ остаться очень доволенъ тѣмъ, что его сравнили съ водопадомъ.

   Но я чувствую, что говорю о пустякахъ. Въ этомъ виновата ваша же серьёзная статья... по поводу разныхъ пустяковъ, потомучто въ свистѣ, о которомъ вы такъ торжественно говорите и который вы очевидно приберегли къ концу, какъ иной поэтъ приберегаетъ къ концу свой наилучшiй стихъ, чтобъ поразить, ошеломить, убѣдить слушателя или читателя - ровно ничего не было серьезнаго.

   "Какъ только раздался свистъ - его могло остановить общество, могло и поощрить тоже общество."

   А за чѣмъ? позвольте спросить. Зачѣмъ останавливать? Пусть свищутъ. Они иногда очень смѣшно свищутъ. И то ужь хорошо, что покрайней-мѣрѣ можно свистать. И безъ васъ найдется много охотниковъ прекращать, искоренять и очищать. Пусть себѣ свищутъ! Если свистъ будетъ кстати, общество, къ которому вы взываете о прiостановленiи его, будетъ въ выигрышѣ. Если же онъ окажется дурнымъ, то, повѣрьте, онъ самъ собою прекратится: само общество прекратитъ его. Покойный Булгаринъ свисталъ бывало каждую субботу и досвистался до того, что убилъ въ общемъ мнѣнiи свою газету, хотя на нее и подписывались. Не понимаю, о чемъ вы хлопочете. Знаменитый свистокъ едва ли уже не покончилъ своего существованiя. Покрайней мѣрѣ редакцiя Современника въ объявленiи объ изданiи своего журнала на 1861 годъ необыкновенно робко и то въ выноскѣ и мелкимъ шрифтомъ упоминаетъ о немъ. А далеко ли то время, когда она съ гордостiю считала свистокъ своимъ важнѣйшимъ отдѣломъ, употребляя на него лучшiя свои силы. Пусть будетъ онъ и важнѣйшiй, но зачѣмъ вы-то придаете ему такое огромное значенiе. Вещи часто становятся важными не потому, чтобъ сами по себѣ были важны, а потому что всѣ считаютъ ихъ таковыми. Вы какъ будто боитесь, чтобъ онъ вмѣстѣ съ другими нашими шуточными журналами не увлекъ нашей публики, не совратилъ съ настоящаго пути нашего общества. Пустые страхи. Публика уже не прежнiй ребенокъ, вѣрившiй когда-то всякому печатному слову. Въ послѣднiя двадцать лѣтъ она кое-что прочла и кое надъ чѣмъ крѣпко задумывалась. Пусть свищутъ; дайте полную свободу этому свисту; пусть публика прислушается къ нему. Это будетъ полезно и для васъ, писателей и журналистовъ. Вы подмѣтите, чему она будетъ сочувствовать, отъ чего она будетъ съ омерзенiемъ отвращаться. Для васъ тутъ отличный случай узнать ее покороче. Вѣдь что ни говорите, а она еще сфинксъ для васъ, и вы ее почти не знаете. Вы взываете къ обществу и говорите, что общество должно прекратить этотъ свистъ. Оно и прекратитъ его, если онъ часто будетъ сбиваться съ тону и вмѣсто смѣха, то добродушнаго, то колкаго, станетъ подчивать его площадною бранью и вовсе неостроумными ругательствами. Смѣяться и заставлять другихъ смѣяться дѣло вовсе нелегкое, милостивый государь. Чтобъ смѣяться, нужно сперва знать, надъ чѣмъ смѣяться, потомучто смѣяться надо всѣмъ безъ разбору значитъ ни надъ чѣмъ не смѣяться. Вы говорите:

   "Какое жъ наше общество? Достаточно ли оно подготовлено для рѣшенiя этого вопроса? Что еслибъ подобный свистъ раздался - не говоримъ въ Германiи и Англiи - но даже въ теперешней Францiи, какъ бы взглянуло на свистуновъ долго живущее литературною жизнiю общество? Тамъ бы оно отвѣтило личной расправой, которая весьма дѣйствительна для лицъ, скрывающихся подъ псевдонимами; а потомъ и общимъ презрѣнiемъ покрыло бы людей, которые глумятся безъ цѣли, смѣются надъ тѣмъ, чтò ихъ же вскормило. Дѣло литературы есть дѣло общества, и потому Правительство на западѣ, давъ средства защитить личность, само ни во что не вмѣшивается."

   Въ этомъ дѣлѣ, мнѣ кажется, наше общество на столько же подготовлено, какъ и всякое другое, какъ французское, какъ англiйское. Въ послѣднiе прожитые нами съ такимъ волненiемъ годы мы видѣли въ этихъ обществахъ столько неразумнаго смѣха, столько дикихъ вопiющихъ глумленiй, что смѣло можно сказать: общество въ этомъ отношенiи вездѣ одинаково. Вся разница нашего общества отъ французскаго или англiйскаго, (повторяю, только въ этомъ отношенiи) заключается въ томъ, что у насъ почти нѣтъ партiй, по крайней мѣрѣ строго организованныхъ, и наше общество, если и смѣется иногда не впопадъ, то по крайней мѣрѣ безкорыстно. Смѣется, потомучто смѣшно, а не потомучто осмѣянная личность принадлежитъ къ враждебной какой-нибудь партiи. Да и на западѣ, милостивый государь, общество само по себѣ, а судъ самъ по себѣ. И тамъ одно общество не доставитъ еще удовлетворенiя обиженному. Нуженъ еще для этого и судъ. Вы, кажется, принимаете общество за какое-то единичное лицо, которое вдругъ ни съ того ни съ сего придетъ къ обидчику, да и скажетъ ему: какъ вы смѣете, сударь, обижать такого-то? Вотъ я васъ! Неодобренiе, холодность общества въ этомъ случаѣ тоже неудовлетворительны. И тамъ вѣдь не безъ мѣдныхъ лбовъ, которые не глядятъ ни на какое общественное мнѣнiе. Прибѣгать же къ личной расправѣ, какъ вы намекаете, вездѣ возможно: это зависитъ отъ воли. Этой личной расправой и объясняются всѣ дуэли, о которыхъ мы, къ сожалѣнiю, такъ часто слышимъ. Французскiй фельетонистъ больше боится исторiи, чѣмъ общественнаго мнѣнiя. Посмѣется ли онъ, и то больше ради остраго словца, надъ какимъ-нибудь фантастическимъ офицеромъ, ну хоть объѣвшимся за пирушкой, какъ на другой день десятокъ уже вовсе не фантастическихъ офицеровъ, а какого-нибудь линейнаго полка съ номеромъ, явятся къ нему, примутъ словцо его на свой счетъ, войдутъ въ гоноръ и поставятъ его на барьеръ. Точь въ точь титулярные совѣтники у Гоголя. Вотъ потому-то о французской армiи они говорятъ не иначе, какъ съ напыщенной похвалою. Личная же расправа - самая печальная, самая смѣшная и самая неудовлетворительная изъ всѣхъ расправъ и бываетъ не въ одной Францiи или Англiи. Кто любитъ ее, тотъ можетъ прибѣгать къ ней вездѣ. Наши будочники въ прежнiя времена это хорошо знали, а извощики и теперь любятъ этотъ способъ замиренiя. Вотъ почему я никакъ не понимаю, какой логикѣ слѣдовали вы, милостивый государь, такъ торжественно объявивъ, что "тамъ (т. е. на западѣ) общество отвѣтило бы личной расправой, которая весьма дѣйствительна для лицъ, скрывающихся подъ псевдонимами." Конечно позволительно защитить себя въ крайнемъ случаѣ и крайними средствами, но только тогда, когда васъ лишаютъ чести, добраго имени, и лишаютъ несправедливо, то есть прямо клевещутъ на васъ, и когда наконецъ у васъ въ виду нѣтъ другого настоящаго удовлетворенiя, кромѣ личнаго. Гдѣ жъ нашли вы у насъ, чтобъ прямо, открыто на кого-нибудь клеветали? Если это и было, то клевета тотчасъ же бывала наказана. Если и было, то по крайней мѣрѣ вовсе не относилось къ литературѣ. Клевета есть подлость и, повѣрьте, и наша литература не снесетъ ея, не позволитъ ея въ своей средѣ. Если же лицо не оклеветано, если оно дѣйствительно виновато, отвратительно или смѣшно, то оно подвержено общему суду или насмѣшкѣ съ той самой минуты, когда оно дѣлается общественнымъ, то есть заявитъ себя фактомъ.

   Не понимаю я тоже и вашего слѣдующаго вопроса:

   "Таково ли наше общество? Потребовать отъ него того же, что мы вправѣ требовать отъ общества западнаго, давно осѣвшаго въ установленныхъ границахъ, опредѣлившаго себя, свои права и обязанности, мы не имѣемъ никакого права. Наше общество молодо въ литературномъ дѣлѣ до степени невѣроятной, хотя оно въ этомъ нисколько не виновато. Руководить это общество обязана была литература - а она, изъ барышей и легкой репутацiи, начала угождать ему! Чему угождать? Могъ ли угодить въ Германiи тамошнему обществу тотъ скандалъ, который господствуетъ у насъ? Отвѣчаемъ положительно: нѣтъ! Высота, на которой стоитъ тамъ наука и литература, задавила б